RSSРепортаж о путешествии в параллельную реальность
11 Июл 2018 No Comments
рубрика: Проза Все произведения: Семён Петриков (Альмаухль)
Мир Заздовны двигается быстрее поезда, едущего сразу в пяти направлениях, и именно поэтому в её мирах Поезд превращается в парящий над поверхностью земли, то там то здесь дом в форме человеческой головы. В результате того, что здание разбирается и собирается заново, не вполне запомнив точное сочетание своих компонентов, выражения лица у Избушки-на-курьих-ножках, как мы иногда называли Центр Координации Деятельности Человечества, постоянно менялось – но мы шли туда не только чтобы на него взглянуть… В нас затаилось так и невысказанное подозрение, что Центр поражен той же метафизической заразой, которая медленно, но верно поедала миры, превращая человечество в цивилизацию полных придурков, или же вообще приводя к массовому суициду населения планеты в течение пары – другой поколений. Центр существовал почти с того самого момента, когда некие безумные силы, прорвавшиеся неизвестно откуда, начали уничтожать цивилизации одну за другой, как только они достигали определённого порога своего развития, не давая им развиться до уровня сверхивилизации. До определённого момента было не ясно, является ли это плодом действия сверхцивилизации, обогнавшей всех в развитии на несколько эонов, или же, это сам демиург этой вселенной. Гностики, расколовшиеся на две ветви, сходились в том, что мир создан злым или неумелым божеством, будучи уверенными, что только обладающий силой создавать миры, может их и разрушать. Однако, впоследствии, было решено что вирус мог сформироваться лишь эволюционно.
Я не буду давать слишком длинный экскурс в историю Центра Координации Деятельности Человечества. Основными постулатами, не меняющимися на протяжении веков в сотнях миров, были следующие положения: Мы живём в биологической, само-осознающей и самоорганизованной вселенной. Внутри этой вселенной действуют силы, угрожающие её существованию. Мы можем их остановить.
В большинстве миров Центр выглядит как поезд, мчащийся часто там, где вообще нет рельс, иногда – как низкоорбитальный шатлл, при виде которых у людей случается потеря кратковременной памяти. И это неспроста – с самого начала существования центра, он наткнулся на сопротивление коллективного разума, внутри которого он существовал – фактически, являясь мыслью, которую Бог боится подумать. В мире Заздовны все несколько по-другому. Если глядеть на карту тела бога, то мир Заздовны – подобен ожогу на темени от слишком рано зажёгшейся звезды. Это некая слепая зона, место, оставшееся от большого взрыва – место, куда творец выкидывает скомканные черновики. Большая мусорная корзина. Чёрные озёра нефтепродуктов, зелёное небо, воздух, в котором без кислородного баллона не продержишься и пяти минут, пузырящаяся глазами мутно-зелёная слизь и чавкающая биомасса под ногами, чёрные щупальца, готовые разорвать любого. Это – царство Заздовны, королевы царства мёртвых, Заздовна восседает в голографическом тронном зале дворца, расположенного на полярной шапке планеты, своды дворца из кирпичей, вырубленных прямо из затвердевшей смеси метана и пропана, сверкают, пропуская через себя лучи множества лазеров, отсветы которых и окрашивают тучи зеленоватым сиянием. Если лететь над полюсом этой планеты на спутнике, то можно увидеть, что дворец имеет форму снежинки, и у наблюдателя могла бы возникнуть мысль, что это – естественное образование, выросшее из единого кристалла, но некому это подумать, потому как тишину коридоров ледяного дворца нарушают лишь гулкие шаги Заздовны, и шелест её призрачных стражей – летающих вихрей черноты, змеящихся по льду, меняя форму, с белыми злыми глазами, а души умерших, блуждающие по поверхности планеты, и монстры с щупальцами из нефтяных озер не строят спутников – у них есть и другие заботы.
Место, куда мы с Кристофом собирались попасть, находилось близ экватора этой планеты. Избушка-на-курьих ножках висела над разломом литосферы, и потоки бурлящей магмы надёжно защищали её от вторжений органической жизни, по крайней мере, с поверхности планеты, однако же, прыгать напрямую с Земли было нельзя – помимо органики, в этом месте обитает масса психических форм жизни, которые могут проникнуть через нас в этот мир, вобщем, для поддержания нейтралитета и безопасности, мы приготовились к прыжку с одной пересадкой – найти альтернативную версию Земли, движущуюся к неминуемому апокалипсису, было не так уж сложно. Если туда что-нибудь и прорвется из адов, ничего страшного, думали мы тогда. Все равно львиная доля населения скоро там и окажется. Выбранная нами реальность гремела музыкой и пестрела неоном.
Не знаю, насколько давно тот мир отделился от основной линии времени, но, видимо, не очень-то и давно, ведь там были мы, у нас были примерно такие же тела, и язык, на котором мы говорили, тоже не сильно отличался, вот только проснулись мы уже не в том городе где заснули. Протерев глаза, я сразу же начал замечать различия – я лежал на чём-то жестком, кажется на ворсистом ковре, во рту все пересохло, какой был бы, если бы это тело курило марихуану каждый день уже не одну неделю. Пошатываясь, я приподнялся с ковра, осматривая аляповатый интерьер слегка расфокусированным взглядом, это было довольно-таки уютно – ну, для мира, двигающегося к неминуемому концу света, только как-то пыльно. Пыль тонким слоем покрывала абсолютно всё – кроме фикуса в горшке, который выглядел самым бодрым и жизнерадостным обитателем этой квартиры. Ковры, потертые репродукции Тициана, сломанные часы с гирьками на стене, старые деревянные стулья у одного из которых вечно отламывалась ножка, и весь окружающий мир с его воспоминаниями, особенностями и течениями вливаются в мою память… Загрузка завершена, я прорастаю корешками в мозг альтернативного себя, полностью подавив его исходное сознание, и погрузив его в глубокий сон… Глаза открываются с трудом, зато теперь всё видится абсолютно чётким. Кристоф уже здесь, полностью скачался и сидит выпучив глаза – верный признак интеграции сознаний. Только вот вид его заставляет меня издать смешок. Фиолетовые шаровары из шёлка, и длинная, заплетённая в тонкую косичку бородка, заканчивающаяся двумя бусинками в виде человеческих черепов и семечком рудракши – мне захотелось пошутить про БГ, но я вспомнил, что в этом мире Борис Гребенщиков не носил смешную бородку, не стал известным музыкантом, но зато занял место министра то ли образования, то ли внутренних дел – воспоминания в моей голове путались, а шутить про дурацкую бородку и несостоявшегося певца не очень уже и хотеось, когда я вспомнил, что я тоже выгляжу иначе чем привык выглядеть. Хотя, после такого количества альтернативных реальностей, можно было бы и привыкнуть – кем только мне ни приходилось уже бывать, вот тут, например, у меня чёрные и белые дреды из синтетического материала, белок одного глаза выкрашен в зелёный цвет, другого – в фиолетовый, отсутствуют два передних зуба, зато множество колечек, шипиков и прочего металлолома, торчащего из лица, ушей и не только. Я одет в некое подобие мантии тибетского монаха, только густого, фиолетового цвета. Серо-зелёный цвет лиц прекрасно сочетался с фиолетовыми тряпками, впрочем, здесь всё прямо таки пестрело яркими, кислотными цветами – наскоро соорудив себе завтрак из каких-то блинов быстрого приготовления, которые надо было заливать кипятком, но мы съели их сухими, мы вышли на улицы, приветствующие нас неоновыми граффити и гирляндами полиэтиленовых цветов, которыми нас попыталась украсить первая же группа прохожих — очень приветливых, выглядящих как-то неестественно радостно и возбужденно, человек пяти с огромными зрачками и такой же серо-зелёной кожей, вообще, атмосфера вокруг царила праздничная, только вот во всём сквозила какая-то утомлённость, как будто бы люди не могут прекратить участие в весёлом карнавале, царящем вокруг, даже если бы и очень этого хотели.
— Слушай, Кристоф, мне кажется, мы попали в какой-то мир хиппи…
— Да, я считаю, что нам нужно убраться отсюда поскорее. Кстати, меня тут зовут Бенедикт – это на случай, если мы встретим здесь наших знакомых.
— Почему у тебя во всех мирах разные имена, а у меня – одинаковые? Ну или почти всегда происходят от одного корня.
— Ай, непизди-ка – в одной из жизней ты был буддийским ламой, и тебя звали совсем иначе.
— Как?
— Ой, не помню.
Город, похожий на туман и на галлюцинации. Такой сон, из которого не можешь проснуться по-настоящему, блуждая из вагона в вагон, приближаешься к станции, на которой сон тихо замирает и ты можешь выйти на залитую лунным светом платформу, а потом снова ничего, и все города и станции исчезают как дым, когда ты пытаешься что-то понять, как-то приладить себя к пустому чёрному силуэту, который только что был очерчен для тебя дымом, пытаясь стрельнуть папиросу на полустанке понять, что перед тобой светлячки и тени. И туман, который повсюду по утрам, пробирается, болотами, стелясь над плесневелыми колосьями, забирается в щели, щебечет на ушко «спи, усни» и подсыпает волшебного песочка, чтобы когда вы проснётесь по утру, во рту был привкус тумана, нисколечко не меняющегося во времени, солоноватый и сухой, привкус чая, солоноватые и похожи на сушёные листья персонажи то там то тут. Лица людей закручивают хороводами опавших листьев, сквозь разноцветные вихри к самому тонкому и прозрачному скелетику листа на вершине дерева, ветер срывает и заворачивает спиральную траекторию движения в далёкую точку, где-то на горизонте, что значит, мы окончательно покинули полосу смертных частот, входим в холодные области, населённые существами, состоящими из шестерней-снежинок. Одно прикосновение к сугробу запускает сложный часовой механизм, и мы оказываемся на месте. Кажется, мой мозг немного поплавило палящее солнце этого мира, и я уже и сам не понимаю всех хитросплетений этих метафор. А потому, перейду к сухому изложению фактов: вот мы, Кристоф и я, в нужном месте, в нужное время. Место – зал для йоги или спортзал, нынче заброшенный, с мандалами и солярными символами на стенах, две стены представляют собой зеркала. Зал довольно длинный, и зеркальный коридор тянется, умножая самого себя и нас в нём, достаточно далеко. Некоторые зеркала треснули, но в целом – все вполне подходит. Я держу в руке большой треугольный осколок зеркала, перед нами стоит упаковка пропановых баллонов – всё это было необходимо для открытия шлюза, я держу осколок аккуратно, острием вниз, чтобы не порезаться, мы начинаем процесс подготовки, состоящий из серии вдохов и выдохов а так же нажатий на определённые точки на лице. Говорят, что миры Заздовны – миры смерти. Это и так и не так одновременно. Однако для тех, кто привык отождествлять форму с жизнью, вход в эти миры и есть смерть. Сам этот мир обладает разжижающим, расшатывающим удерживающие форму взаимосвязи действием, от всякого вошедшего сюда остаётся лишь его чистая сущность, а процесс соскабливания с неё слоев выглядит как предсмертные конвульсии, которые могут охватить целые миры.
Привычно отделившись от человеческой оболочки, я приветствую Время, которое указывает мне дорогу – то ли на вершину, то ли к корням. Я вхожу в особое состояние транса, мир вспучивается, как глаза стрекозы. Каждая фасетка – это трёхмерный столбец времени, поддерживающий тот или иной мир. Треугольный осколок можно уже и не держать – он сам висит в воздухе, последнее, что это физическое тело успевает различить – это собственный взгляд в зеркале и тень, быстро мелькнувшая тень от чего-то непонятного. Так не было обычно. Раньше такого не было, я позволил себе на мнговение задуматься, и пропустил момент, когда я был собран уже на другой стороне. Время показался мне белобородым старцем в длинной рубахе или саване – и вот точно такой же старец шел нам навстречу. Мы только успеваем переглянуться, и подумать, что Центр Координации сильно изменился, и теперь он действительно напоминает избушку на курьих ножках. Лицо здания ухмыляется так, будто бы оно что-то от нас скрывает. Бушующая магма каким-то непонятным образом заменилась изумрудной травкой, из которой торчали большие, расписанные древними орнаментами камни, которые, несмотря на свою древность, оставляли на руках следы свежей нитрокраски. Символы солнца, мирового древа и что-то ещё – я не успел разглядеть, потому что старец, одетый как волхв из советской кинопостановки, обратился к нам, и затянул свою песню. Он пел не только гортанью, но, и как будто бы многочисленными пазухами, расходящимися от его носа по всему телу, и даже дальше. По крайней мере, звук его голоса доносился со всех сторон, и реальность дышала в такт выталкиваемым из него словам. Камни, казалось, тоже запели – может быть, и не казалось, потому что некоторые из них стали големами, принявшимися сооружать развёртку гиперкуба посреди поляны. Далёкие хребты гор терялись за рощицей молодых берёзок, и если бы не зеленоватое небо, с которого периодически капало что-то перламутрово-мазутное и обжигающее кожу, я смог бы поверить, будто бы нахожусь на каком-то древнем языческом капище. Я ещё не совсем понимал, к чему весь этот маскарад, а дождик уже растворил на нас почти всю одежду, и начал проделывать дырки в человеческой коже, через рваные лохмотья которой проглядывалась у Кристофа чёрно-зелёная чешуя с вкраплениями металла или пластика, а я, как оказалось, состоял весь из каких-то светящихся щупалец, полупрозрачных и перекачивающих какую-то жидкость. Дождик лишал нас привычной антропоморфной формы, и пока мы слушали песню, сообщающую нам картину мира, наш облик претерпевал метаморфозы. Старик рассказывал о том, как мир развивается, качаясь как маятник, от состояния ненависти к состоянию любви, о том, как на фазе эволюции всё живое смешивается, соединяется и обрастает новыми свойствами. На самой конечной фазе это огромная недиффиренцированная биомасса, состоящая из переплетения всех возможных мыслящих и не только существ. Полностью состоящая из тенденции к соединению и ассоциации. Далее шло следующее – колесо времени разворачивалось в обратную сторону, и наступает фаза инволюции, когда огромное осознающее и живое нечто начинает дробиться на отдельные части, несущие все меньший и меньший отголосок всеобъемлющего единства, пока цикл не дойдет до микроорганизмов, и всё это не повторится вновь – бог, растворяющийся на мельчайшие части, и соединяющийся вновь, но в конце следовала небольшая неувязочка. К тому времени, как я понял, в чём дело, Кристоф уже принял вид ксеноморфа, распятого на трёхмерной модели тессеракта, берёзки и камни, вместе с прочей мишурой, покрылись цифровым глитчем, а бородатый старец, вышедший нас встречать, стал вибрирующей сеткой, пронизывающей всё окружающее пространство. Слои формы растворялись, оставляя только идею.
Идея была проста, и очень стара. Наверное, она существует с тех далёких времён, когда вообще образовались идеи. Заключалась она в необходимости перестать осознавать себя для того, чтобы дать начало новому циклу – по крайней мере, перестать осознавать как то, чем на данный момент ты, для самого себя, являешься. Достигнув, для какой-либо из реальностей, наиболее высокого уровня, осознаности, следует предпринять действие, прекращающее всяческое осознание – это единственный способ прийти, в итоге, к чему-то совершенно новому. Чтобы появилась функция, радикально новая в сравнении с тем, чем является сознание, необходимо его полностью и безоговорочно остановить. Широта открывающихся возможностей и перспектив манила и ослепляла меня, но, вдруг как гром среди ясного неба, эту конструкцию нарушило озарение: прекратив всякое осознавание, сделав это полностью, если я вообще смогу его остановить, я никогда не смогу увидеть, к чему это приведёт на практике. И хотя песня сулила мне бесчисленные миры, которые тут же возникнут, перестань я существовать на каком либо из уровней – я вдруг понял, что у меня не будет ровно никакого способа это проверить – возникнет ли что-то новое при прочих равных условиях в случае полного прекращения всякой ментальной деятельности, или же, в следствии её радикального преобразования.
В окружающем же меня, вибрирующем мантрами пространстве не осталось больше ничего, кроме летающих всюду кусков цифрового глитча, и Кристофа, распятого на гиперкубе, полностью превратившегося в синтез биологического существа и машины – в нём было что-то от богомола от инопланетянина из фильма Чужой, только на голове у него рос огромный, похожий на ягоду ежевики глаз окружённый голографическими взаимовложенными треугольниками, все издавало насекомий писк, пространство скручивалось в тороидальном вихре, продетом через наши зрачки, и разворачивалось воронками откуда-то со стороны затылков, замыкаясь на перефирии, и создавая заново весь кристалл реальности. Хотя, он может быть никуда и не пропадал.
Утром мы просыпаемся, в человеческих телах, и я рассказываю о том, какой мне странный приснился сон, который можно было бы истолковать как добровольное принесение себя в жертву богом, что оказывается не только популярным сюжетом в мифологиях народов мира, но и странным образом коннотировало с содержанием детских снов Кристофа, что повернуло сюжет моих мыслей в сторону поиска новых взаимосвязей, не менее интересных, чем описанный сон, и ведущих куда дальше и глубже, но пересказ сна на этом месте уже придется закончить, а выводы и взаимосвязи сделать частью другого, возможно более обширного текста.
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.