Геморрой тревожит сраку…

Геморрой тревожит сраку,
Рак сожрал потенцию.
Хуй с ней, с жопой, хуй с ним, с раком,
Только б не деменция.

Для меня только то и ценно…

Для меня только то и ценно,
Что шептания муз — тихи.
Будем жечь, мой любимый цензор!
Я — глаголом.
А ты — стихи.

1984

Ты тоже преступник, хотя и не знаешь об этом.
Читаешь стихи — а они уже день под запретом.

Прошёл на секунды быстрей у дорожного знака.
Твой кот неприлично глазел на чужую собаку.

Под музыку гимна поднялся не слишком проворно.
Твой голый сынишка у берега — детское порно.

Не теми цветами раскрасил сарай в огороде.
Мечтаешь о том, чего не было раньше в природе.

Добавил в свою самокрутку щепотку корицы.
Тому, кто ударил тебя, отвечаешь сторицей.

Войну называешь войной, а урода — уродом.
Твой предок далёкий — потомок враждебных народов.

Сегодня сошёлся с женой в недозволенной позе.
Нашёл неизвестные смыслы в классической прозе.

Гляди виновато, склоняйся покорно и кайся,
Чтоб чёрную метку не ставить в твоём аусвайсе!

Коту Сергею посвящается

Из кафешки у откоса,
В холод адский, голод гадский,
Кот уволен по доносу
В прибалтийском Котоградске.

Сред котов больших и малых
Из латуни и фарфора
Кот под лавкой у вокзала
Подмяукивает хворо.

Нарисованные кошки
Из витрин взирают сыто,
А под ними — кот продрогший,
Кот голодный, кот забытый.

Дует с моря ветер сильный.
Подвывает кот от ветра:
«Люди, я не просто символ!
Дайте мне тепла и света!

Не затем я кушал рыбу,
Честным был котом рабочим,
Чтоб обрёк меня на гибель
Злой, безжалостный доносчик!»

…Ветер воет, плещут волны.
Кошек мраморных насмешки.
По доносу кот уволен
Из завьюженной кафешки.

https://www.change.org/p/%D0%B2%D0%B5%D1%80%D0%BD%D0%B8%D1%82%D0%B5-%D0%BA%D0%BE%D1%82%D0%B0-%D1%81%D0%B5%D1%80%D0%B3%D0%B5%D1%8F-%D0%BD%D0%B0-%D1%80%D0%B0%D0%B1%D0%BE%D1%82%D1%83?utm_content=cl_sharecopy_37829410_ru-RU%3A3&recruited_by_id=c7f37e10-b169-11ee-b2f0-1d73b50429c8&utm_source=share_petition&utm_medium=copylink&utm_campaign=psf_combo_share_initial

Патриотическое

За Петром затворите окошко!
Почините прогнившее днище!
Запретите, Володя, картошку:
Это чуждая русскому пища.

Обойдёмся варёною брюквой,
Обойдёмся капустою кислой.
Запретите болгарские буквы!
Запретите арабские числа!

Запретите английских бульдогов!
Запретите немецких овчарок!
Запретите еврейского Бога
И бренчанье гавайской гитары!

Запретите чужих утконосов,
Запретите нерусских туканов,
Запретите чужие кокосы,
Запретите чужие бананы!

Запретите заморских пингвинов —
Только утки, вороны да зайцы!
Запретите испанские вина!
Запретите турецкие яйца!

Победив чужеземное войско,
Заживём беззаботно и свято
В наших финно-литовско-монгольско-
Византийско-варяжских пенатах!

Голем западного окна

— Мы теряем его! Мы его теряем! — тихо бормотал Эдвард, бледный, словно сам находился на смертном одре.
Только нечеловеческая воля к жизни удерживала от распада элементы, составляющие крохотное тельце гомункула, от которого осталось, наверное, не больше трети; остальное, судя по следам, было будто бы оторвано чудовищными клыками.
— Йа’ад баб!.. — безжизненным голосом произнёс гомункул. — Йа’ад баб!
Язык показался мне незнакомым: не иврит и, скорее всего, не ангельский. Беглый взгляд на Эдварда — и он уже услужливо подносит пергамент и перо.
— Йа’ад баб!..
Несомненно, это какое-то послание. Йуд, Хей… Может, Айн или Алеф? Нет, уж больно похоже на первый слог Тетраграмматона, так что 10+5=15. Алеф и Далет, ещё 5. Или всё-таки 74?..
Пока я второпях записывал вариант за вариантом, надеясь обрести ответ в гематриях, мой ассистент рылся в книгах в надежде отыскать любую крупицу информации, которая могла ускользнуть от нашего внимания.
— Йуд-Хей-Айн-Далет, Бет-Бет! — вдруг протараторил Келли. — 93!
Я обернулся. В его руках был томик этого некогда модного французского врача, Реблейза (мне никогда не давалось континентальное произношение имён).
— Любовь есть Закон, любовь в согласии с Волей, — не то прочитал, не то вспомнил Эдвард. — Агапе, Телема. Гематрия не еврейская, а греческая!
— Браво! — воскликнул я, с удивлением заметив, что книга в руках Эдварда — не медицинский трактат, а та бульварная сатира, что загубила карьеру сему почтенному эскулапу.
— Йа’ад баб!.. — тускло напомнил о себе гомункул, едва шевелясь на секционном столе.
Я судорожно оглядел лабораторию, отметив про себя, что в ней не мешало бы навести порядок. Алхимические мензурки и реторты соседствовали с пучками сушёной полыни и склянками с заспиртованными жабьими языками, енохианские скрижали валялись на полу, местами затянутые паутиной, а корень мандрагоры, который я не мог отыскать три года, оказался на самом видном месте, в двух шагах от атанора.
— Йа’ад баб!..
Решение пришло как озарение свыше, никак не связанное со всей чередой моих предшествующих размышлений.
— Неси муку!
— Джон? — удивлённо взглянул на меня ассистент.
— В чулан! Живо! — прикрикнул я, и он, нервно передёрнув плечами, всё же торопливым шагом удалился исполнять моё поручение.
Пока его не было, я, вспомнив уроки моего учёного друга, рава Якоба Елизара, отрезал узкую полосу пергамента и произнёс внезапно вспыхнувшее у меня в голове заклинание:
— I call you back! Я призываю тебя обратно!
«Call back». Коф-Ламед, Бет-Каф — ведь у евреев нет букв для обозначения гласных, а местоимения, как известно каждому герметисту, только усложняют общение с духами. «Довольно просто», — как бы подбодряли меня письмена. «Тот, кто порождает», — подсказывали гематрии.
Тем временем вернулся Эдвард. Я почти вырвал у него из рук мешочек муки, отсыпал изрядную долю в таз и швырнул туда уже почти не подающего признаков жизни гомункула.
— Воды!
Ассистент подал кувшин, и я стал замешивать тесто, заново вылепливая оторванные неведомым чудовищем части тела для своего нежданного гостя.
Закончив, я вернулся к пергаменту, трижды скрепил согласные связующей Вав — «гвоздём», который мудрые жители Святой Земли сделали соединительным союзом (три солнечные шестёрки только ещё раз утвердили меня в мысли, что я на правильном пути), — и вставил отрезок пергамента в грудь гомункула.
Долгое время ничего не происходило, и мы как заворожённые смотрели на обновлённую моими трудами фигурку. Затем она неуверенно пошевелила конечностями — «Йа’ад баб! Йа’ад баб!» — и вот — о чудо! — запела на незнакомом мне языке, немного напоминающем чешский:
— Я от бабушки ушёл,
Я от дедушки ушёл,
Я от зайца ушёл,
Я от волка ушёл…

Это — на Новый год!

Помнишь — на кухню порой прибежишь тайком,
Где оливье, селёдка и антрекот, —
Мама заметит — и строго грозит перстом:
«Это не трогай! Это — на Новый год!»

Вечер. Подъезд. Поцелуи. Её рука.
Юная дева томно в ответ вздохнёт —
Но отстраняется, взор отведя слегка:
«ЭТО не трогай! Это — на Новый год!»

Рыться в себе ты вполне и давно привык.
Лярвы, как нервы, встали в твой хоровод.
Только одну бережёшь от себя, увы:
«Эту не трогай! Эта — на Новый год!»

Рак, простатит, подагра и в сердце шум.
Что ещё сука Старость с собой возьмёт?
Но всё кряхтишь, прикрывая свой ясный ум:
«Это не трогай! Это — на Новый год!»

Тату

Дочка сделала тату.
Говорят одни: «Не ту!», —
А другие: «Святый Боже!
Накажите школоту!»

Соцработник держит речь:
«Это папу надо сжечь,
Раз не смог родное чадо
От шайтана уберечь!»

Собирают педсовет,
Дабы вывести на свет —
А иначе ждёт обоих
Лишь канава да кювет.

Притащил кадило поп,
Правду-матку рубит в лоб
(Бдит, родной, не миновала
Сатанистов кара чтоб):

«Если всяк начнёт колоть
Бесовской узор на плоть —
Быть беде: на мир обрушит
Пламя серное Господь!»

Подключился прокурор:
«Только плаха и костёр
При такой угрозе миру
Здесь достойный приговор!»

Негодуют всей страной
Брызжут пеной да слюной,
Не решат всем миром, что же
Делать с дочкой и со мной.

…………………………………………….

Дочка сделала тату.
Ставлю чайник на плиту.
Семки лузгаю тихонько
Да стишки себе плету.

Несчастная страна! гордись своим размером…

Несчастная страна! гордись своим размером,
Смакуй минувших лет истории и даты,
Как старый импотент с большим обвислым хером
Вздыхает томно: «Эх, а ведь и я когда-то…»

Кровь мирская и кровь святая

Кровь мирская красная. Кровь святая белая.
Крови мирской море. Крови святой капля.
Кровь мирскую проливают в злобе, теряют с болью.
Кровь святую проливают в любви, теряют с удовольствием.
Кровь мирская — к смерти. Кровь святая — к жизни.

Туше́, Шут!

Туше́, Шут,
Магам
И
Папессе Пап!

Ценит Шива Виштинец

Ценит Шива Виштинец,
Ценит Шиву Виштинец.

Заговор на погоду

Прах, обратись ко праху,
Грех, обернись ко смеху.
Тучи, идите нахуй:
Мне завтра к морю ехать!

Предчувствие осени

Гонимый ветром лист
подобен мыши:
бежит к мышатам в норку.
Не спеша
Котейка Осень
на охоту вышел
гонять мышат.

Бетономешалка

Мне не больно, не стыдно, не жалко —
И иначе не станет потом.
Жизнь — большая бетономешалка;
Все мы в жизни немножко бетон.

И никто тут не выше, не ниже:
Всем со смертью тягаться слабо.
Всяк рождён из клубящейся жижи,
Но не всяк вознесётся столпом.

У косы её множество лезвий,
Как бы ни был ты весел и крут.
Но кладу я на это железный
Арматурный фаллический прут.

Экзистенциальное

…А ты такой к райским вратам пришёл,
Готовишься молвить: «Я чист, я чист!»
Какой был отвержен тобой грешок,
Кого озарили твои лучи,
Как путь твой, вспомнишь, бывал кайфов,
Как мил был с кошками и с детьми…
А Бог такой спросит: «Какой айфон
Носил ты в последний миг?»

Дочери

Зачем, скажи мне, скажи, зачем
Огонь в камине, свеча в окне,
Когда спит дочь на моём плече,
Устав от гордых своих коней?

По лобовому смывает дождь
Любовь ли женщин, восторг толпы,
Когда к плечу прислонилась дочь,
И сердце бьётся под стук копыт.

Пещера Вечности

Перевод из Винченцо Картари

…Ниже, в долине (укрывшись надёжно от глаз Аполлона,
В крепких объятиях двух угрожающих Небу уступов,
Коих недвижные лона, ярясь, покидают по кручам
С силою неодолимою два ручейка быстрокрылых),
Древних древнее, пещера зияет, не ведая смерти,
Хоть отпечаталась смерть на её ужасающем лике.
Время она изрыгает и снова к себе призывает.
С нею оно остаётся на все Времена и Эпохи.

Вот возлежит перед нею Змея с чешуёю зелёной,
Чья необъятность доверху её широту наполняет.
Пламени искры из глаз её сыплются, жаром пылая,
Всё пожирает она, что найдёт на пороге пещеры.
Хвост свой морщинистый встретив, зубами его охватила.
Даже его (хоть он часть её) гложет голодною пастью.
Свившись кольцом, возлежит она, так упоённой собою,
Прочную цепкость её никогда и ничем не расторгнуть.

И у дверей, обрамляемых этою дивной оградой,
В платье матроны, в своём цвета летней листвы одеянье,
Матерь-Природа стоит, благодатна, пером отмечая,
Если кого выпускает и если впускает обратно;
Вкруг же пещеры, сокрытой уступами, души людские
Носятся в разные стороны, как бы стремясь и пытаясь,
Страстно желая вернуть себе Небо; но им оставаться
Должно с Природой, покуда им смерть не раскроет объятья.

В самом далёком углу, в закоулке кромешной пещеры,
Древний старик восседает, чьи волосы снега белее —
Ни на одном языке белизне этой нету названья! —
Лик же его красотой превосходит любые красоты;
Пишет законы для тех, кто пещеры вокруг обитает,
Дабы в отчаянье Землю невежеством люди не ввергли.
Сидя в пещере, любую звезду отделяет от прочих,
Каждую водит планету дорогой, что ей предназначил.

Предначертав с непреложною строгостью всем в мирозданье,
Каждому путь свой, как лежит он нитью златою на ткани,
Как всем живущим созданиям (кем бы они ни являлись),
Жизнь обретать или смерть, их ведёт он по жизни и в смерти.
После кругом обращается старец, желая увидеть,
Как по орбите, ему предназначенной, шествует Арес —
Тот, кто, хотя и путями неровными долго петляет,
Всё же к единой дороге стопы устремляет в итоге;

Как не подводит товарищей в мире подзвёздном Юпитер,
Как направляет он цепи свои через кротость лазури;
Как в путешествии с братьями к дому Луна, возвращаясь,
Великолепная едет в лиловой своей колеснице;
Как, осторожно ступая, Сатурн идёт четвероликий;
И как Венера прекрасная бабочкой в небе порхает;
Рядом же с нею несётся Меркурий, небесный посланник,
Весть отправляя в любые чертоги предвестником Феба.

И, если к дому подходит в своём он всеславном сиянье,
То на пороге встречает великая Матерь-Природа
Старца, пред ним преклоняется в мудрости благоговейной;
Если же старец ей делает знак, то она провожает
Вежливо, хоть собирался он сам подниматься в дорогу.
Двери прямые великого этого Божьего Дома
С дивным изяществом вновь перед старцем седым распахнутся:
В их адамантовой клети увидишь, что было в Начале.

Каждому Веку в ней есть воплощение в разных металлах:
Годы, присущие им, восседают на должных ступенях;
Именем этих металлов Века по сей день величают.
Будь он Древесным, Латунным, Стальным ли, Железным ли, Медным —
Их ты узришь; и Серебряный Век вместе с ними оформлен:
Он сохраняет блестящую прежнюю ясную пробу;
Но коль увидишь ты Век на ступени из чистого злата —
Прочим металлам, в ком нет благородства, уж ты не поддашься.

Душа

Душа — водоворот в сливной дыре,
Что устремился в сторону морей,
Неся с собою сопли, пыль и пот —
И прах столетий, вымытых из-под.
Пройдя горнила бесконечных труб,
Не оставляет в них гниющий труп,
Но, пронизав границы дат и стран,
Вливается в безбрежный Океан.
………………………………………………..
И здесь легко б остановиться тем,
Кто любит власть божественных систем —
Но ветры ввысь молекулы несут,
И ни Покой не светит им, ни Суд —
Но облако и таинство дождя.
И с ним, шурша, играясь и блестя,
К земле частицы прежних душ неслись,
Вплетаясь наравне в нектар и слизь,
В царей, рабов, нарциссы и червей,
В оттенки кожи и изгиб бровей,
В ростки всех трав, в деревья всех пород
И в тот же — но иной — водоворот.
………………………………………………..
Но ни одна грядущая вода
Нам не смогла похвастаться, что ТА.

Где так больно дышать — не правда ли?…

Где так больно дышать — не правда ли? —
Я не знаю страны иной.
…Быдло, дрочащее парадами,
Оргазмировало войной.

Назад Предыдущие записи