10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Мой дефлорированный рассвет – я твой извлечённый спазм. Без смысла и связи – я просто Мысль. Нелегальная проповедь. Спектакль самолюбования, доведённый до абсурда.
Загляни в мой холодный, потрёпанный будуар из засахаренных фантазий, эротических сказок, оргазмических спазм. В изнанку ковровой комнаты, в которой больше невозможно жить, в пыльный, заброшенный бункер, пропахший нафталином и старыми затхлыми запахами закрытых шкафов, не ношенной годами, одежды, протёртых до дыр, стен в отпечатках застеночных мыслемасс. Клиторно-кружевная пресность, ветхость и дряхлость, выцветшая застиранность. Мы такие, как есть, олицетворяющие дух поколения, вынутого из шкафа, залежавшихся на полке, фриков, пироманов-мессий, цветущих больным цветом, изгоев, дошедших до абсурда, продавшихся ужасно и эстетично, как дорогая элитная шлюха, твоя личная куртизанка по вызову, убоговаримая нимфоманка, изучающая себя до переизбыточных доз, создавшая в качестве эксперимента цифровую иконную лавку.
Моя повесть слишком приторно-пафосная. Мой хаос разструктуризирован, разгерметизирован, он словно дёготь — затекает во все щели, и грузно там оседает, не вымываясь до новых, скользких времён.
Моя харизматическая, стылая проповедь – как холодный расчёт, держи меня спелым, держи меня кислым, лакомым, размеренным куском, вырванным скриншотом из настоящего. Я продаю тебе свою жизнь, если что, обращайся, дам чёрную ссылку, разрешу посмотреть небольшое арт-промо, а затем заставлю ваши рыхлые конструкции распахнуться в оскале недоумения, ведь от арт-промо до арт-порно всего один шаг. Наш сеанс не увидят плебеи, он только для избранных, смысл действительно есть – их сразу множество, и ни одного, ничего конкретного, все разорванное, пустое, как паруса, продырявленные закатом, насквозь, до самого блеска переплетённых волокон, выцветшие репродукции, фотополотна, пропущенные через молд-каналы, через ускоренный вхс-шум, создавая эффект живого натяжения, протёртого розгами, слепка, вырезанного из какого-то неизвестного, изначального изваяния восприятия или мысли, осколка сна, случайной зарисовки, будто слабое, лёгкое предчувствие, сладостный отголосок, ностальгические ноты или пронизывающие крики, всё искажено, доведено до абсурда, загоревшееся яркой вспышкой сетевого оргазма, сетевой плесени, ретропраха. Ты смотришь в мои иконы, целишься дулом нового дня во вчерашний, прокисший салют, вчерашнюю чушь, содранную с Сестёр Новой Зари, как кожу, как школьную форму.
Они смотрят, но не могут ничего сделать, разве что оценить своим лживым likes.Ход моих мыслей строго контролируется, равно, как и их оборот, они слишком нелегальны, чтобы отдать их задаром.
А сейчас каждый твердит, что он бренд. Он бренд, а я – элитный ночной продукт, я – скисшее молоко на завтрак, манная каша перед сном, горькие пилюльки Доктора Клоуна.
Такую простую идею я вылизала до оправдательного совершенства, эксклюзива, довела суть до абсурда, доведённого до маразма — дикий сарказм, который просит за себя заплатить.
Эксклюзивные проповеди, массовые оргии, томные тени сношений, откровения из новой интерпретации библии, книги пророка, холодная, артхаус история с выцветшим хронометражем, мертвенные фигуры, шумовые полосы энергии, ледяные, винные, мраморные фактуры, морские блики, городские храмы, вечные кутежи — вечеринка столетия, пламенная оргия гниющего декаданса на обломках дошедшей до абсурда, переработки в век контентного потребления.
Ты либо зритель, либо творец, либо потребитель, либо всем хлеб дающий, не загораживай мне данные, сейчас я рискну разразиться, воды во мне много, лучше не пей, а то станешь, как в сказке – козлёночком. Не из того места попил, дорогой, теперь миазмы тебе обеспечены, ещё не поздно приглушить звук эфира, да вот незадача – Я Доктор Клоун, я больше, чем волны, я голос, засевший у тебя в голове рваным пунктиром, то вваливаясь, то вываливаясь, как обрезанный семитский фаллос.
Это моя тёмная некробиблия на кастанедовский лад.
Мы слагаем сказание ветра, перетекающего в огонь, в бескрайний отблеск рассветного солнца на терракотовом штиле воды.
На зданиях блевотина солнца тлеет протяжностью, как добившийся всплеска, мольберт, это моя разведённая в водке проповедь, но лучше — в мёртвой воде, она откроет тебе изначальное.
Я – творю закат из новых нитей, свитых из старых верёвок, будто бы это часть тела воина, его утёса, на котором он сладко спит, пока его не отправят в мусор, пока не поставят своё клеймо, но сейчас каждый может его купить.
Я сама уже стала нарезкой. Создала личность из новых кусков старого, однажды дефлорировав пафосом пряничные домики.
Сегодня утром я увидела в своих зрачках фиолетово-синий оттенок. Не знала, куда деваться от привкуса серы и прокисшего молока во рту, под химический выхлоп из заводских труб. Целый завод колёс взорвался. Твой запах запутался в моих волосах, будто пепел в корнях деревьев.
Ты целуешь мою слезу и старый мир осыпается кусками бетона и пыли, твои тёплые руки сжимают мои пальцы со следами засохшей крови.
Каждый жест – как театр. Погружайся в спектакль. На кончиках пальцев – сперма, меж пальцев – святая кровь, огонь топит воск, вынутый из наших ртов рассветным, декадентским всплеском.
Мой пыльный, заброшенный профиль — как заросший терновником, сад.
Пока ты пробирался ко мне через углы, иглы и плесень — получил боевое крещение, боевые шрамы, и заодно сам оброс цвелью, чтобы обрести её мощь, так ты ко мне и добрался – скисшим, подцветающим вином из твоего личного виноградника, оплетающего Дом Мёртвых.
Мои райские бутоны в нём — это сопла, я всю жизнь пишу книгу мира, записывая отсканированные детали, что-то не выдержит натиска времени, что-то сгниёт, что-то осыплется пылью, а что-то сгорит, выделив жар для моих ремейков. Подобно богу, я уничтожаю прошлое в шредере, рву электронные файлы на тысячи битов, смешивая эти нарезки друг с другом в рандомных комбинациях, обновляя старое, я научилась обманывать старость, очищая мысли, я создаю ритмичный трейлер, бархатную, заплесневелую плёнку. Да, я просто мошенник века, авантюрист, мерзкий распутник, впадающий в крайности, создающий из своих мыслей причастия с помощью словарной алхимии, перерабатывая в шредере багаж прошлого, доводя его до совершенства абстрактных полотен, чтобы выставить в музее нелегальные мысли самораспада. Я хочу, чтобы кто-то влюбился в мою гадкую пустоту, в плохую репутацию низшего сорта с низким качеством. Я попросту взял зарю, и распял её на кресте, просто так, за likes в сети.
Я – как наркотик или бордель – сперва надо заплатить за вход, лишь затем получишь заявленное удовольствие, гарантированный эстетический кайф от внезапного всплеска обычно остающихся неактивными, областей мозга. Ты отравился. Поздравляю. Теперь ты официально мой.
В будуар – заходи – поиграй. В сад райских цветов – заходи, потрогай.
Ржавым чахоточным гулом выплёвывай кровь, давись в слизких проекциях, вероятность ближе к нулю и он продолжает падать.
Я ввергаюсь, а ты смотри, слушай, облизывай, глотай, терпи, шлюха, вшивый отброс столетия, жалкий, сморщенный, заношенный и немодный, негодный уже как десятки лет, и вдруг, откуда ни возьмись, появляется он, как немая зараза, которой ничего толком не сделаешь, но она есть, и никуда от неё не спрятаться, каждый жаждет себя изолировать, но миазмы сильнее отстранённых опасений, неорганическое чрево Бога теней и его миазматические обломки чёрных каналов, тонких чёрных разломанных нитей, обходные пути, чтобы ото всех скрыться, рискуя при этом быть поглощённым архонтом, хотя если принять меры предосторожности, сами архонты тебя не заметят, если ты предварительно выведешь из самого себя встроенную теневую программу.
Образы не могут взяться из ниоткуда, мы есть то – что нас окружает, мы сами создаём окружение своего томного распада, сами позволяем себе медленно гнить, разлагаться на фоне чужих высот, консервируя себя на дне, плесневелым, опавшим сортом мёртвой новеллы.
Гордость – не для героя, гордость для их врагов, для тех, кто не имеет особый вес, как на вес золота, была раньше такая потрёпанная истина, и их много, как старых добрых, затёртых шагами, ковров, преимущественно красных и коричнево-чёрных, яркие, богатые, будь они на полу где-то у падишаха, но выглядели убого, до вульгарности ярко среди книжных шкафов и хрустальных обломков древней, прогнившей роскоши, жалкие ноющие скарбы собирающие пыль, мещанские оккупанты, сгруженные в мешок, оставить – глупо, но жалко выбросить, так и мечешься, не зная что предпринять, и в итоге принимаешь решение поставить все вещи в угол, до лучших времён, до надоедливого «почти», но это пустые действия, ведь кина не будет, и ты знаешь это заранее, но всё равно идёшь на сеанс, лелея надежду – а вдруг – вот оно, типичное целлофановое мышление цепной, остаточной молодёжи, переживающей век в бараках — вечные пережитки, типично ментальные представители своего искоренённого.
Горячий пост стынет, сударь, иди, займи своё законное место, пока оно кем-то другим не нагрелось, кем-то другим не досталось в наследство, будто осенние листья в прелую смятку, закатные орбиты подкосившихся сатурновых глаз, ароматы глазного яблока с червивым белком беспощадной истины. Ешь. Это твоя утренняя шелуха праздника, на десерт – немного скисшего вина и подгнивший бархатной чернотой, виноград. Раскроем рот творцу и бросим виноградинку в уста, пусть запоют холодным свинцом налитые глаза. Всё то, о чём мечтает этот глупый призрак, давно утративший как честь, так и доспехи, такой себе Онегин, в костюме фрика из конца восьмидесятых, давно истлело, остался только дым от костра, ифритовый пепел, мраморный прах, мещанская готика, терпкая плесень. Поглощай хрупкий мрамор крошащихся изваяний, падающих скульптур, вдыхай гулкий их тлен, до самого искомого дна, по горло, по кровавую матку.
Я ебашу свою широту, пока ты дремлешь. Это только слова, ледяная, скользящая история, оставляющая о себе лишь атмосферу на память совершенно помпезным, приторным послевкусием книг бытия, трактатов, апокрифов, собранных невпопад, как наши вечные кутежи.
Я – прострация – слушай мой мерный беззвучный гул, пришвартуйся в искомое дно нелегальных мыслей, менструально емко, максимально метко, втертым технооргазмом в белую Венеру из света — в хрустальный грааль, с дырявым дном, впитывающим ветхий завет.
На советский, оттраханный мной, хрусталь наслоился вирус, вобравший кровью зарю и истрёпанное писание, на его прохладной ребристой плоти до сих пор хранятся отпечатки моих ритуальных оргазмов, следы моих окровавленных поцелуев, слепки безликих, святых ликов, застывших в холодной, апокалиптической святости.
Я заряжаю их святым оргазмом, менструальной кровью и болью, некротически-порочная, как радиация, поражающая и разрушая всё на своём пути, а ты тот, кто нажал на эту красную кнопку, в лике святого оргазма отражён погибающий мир, протяжный и выцветающий, как плесневелое полотно рассвета с запахом ног Бога. Мы заражены этой синькой, краской обесцвеченных небес, слишком смытые, как холстина под клеймом первородных вибраций, выжженных санскритом под пальцами. Я дефлорирую рассветом эти выцветшие, спящие небеса и соберу у них первую кровь на простыни.
А самая лучшая простынь та – на которой можно бесконечно чертить графику слов. Форматом строгого дозирования, мелкими порциями, концентрированными фракциям, мысль сама приходит, сама складывается, и когда она приходит – держи наготове блокнот, эта мысль тебе пригодится, из неё ты составишь спектакль. На рассвете листы блокнота пахнут самыми бордовыми розами, какие только бывают, их свежей, отдалённой сыростью, провалами в неглубокий апперкот.
Новый формат обеспечен. Ты приглашён на мой личный, искомый спектакль, смотри моё искомое дно, как молд муви, поглощай мои мысли, как нелегальный наркотик. Я пишу книгу откровений. Это книга пророчеств, книга-загадка, профили-паззлы, терпкая мешанина из ощущений и слов, символизм, стилистическая обёртка, золотое сечение, градации цвета, совершенные линии форм, и когда ты видишь, как всё сложилось, ты трепещишь.
Здесь каждая фраза – как храм. Входи в него и молись. Пришвартуйся на Алтарь неги Моего тела, оставляя все лишнее на пороге моей Мечети, Мекки Забвения, здесь я — единственная госпожа и куртизанка, единственная богиня.
Это моя виртуальная сказка, новая онлайн-проповедь из нелегальных мыслей, мёртвых новелл, эра Искомого Дна, Декадентская плесень, новый закатный движок, остывающая культура, красочный дисбаланс, яркие блики, пересвеченные абсурдом, пафос, доведённый до выцветшего гниения помехами вхс-частот.
Цельность нарушена. Цветность исчезла. Ищи меня там, где сгорает пурпур. Я — сладкое обещание. Входи в меня, как в храм, и молись. Причащайся безликим пафосом нелегальных мыслей Богини Слова, Сестры Новой Зари.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Я буду стегать тебя словом. Как плетью. Потому что здесь я — госпожа. Сиди и слушай, внемли. Терпи кавалькады моих хлестких ударов по твоему самолюбию, твоей гордости, твоим амбициям, принципам. Сладостно до тошноты, гадко. Я сдеру с тебя защитные покровы кожи, под которыми ты прячешь свое жалкое, жаждущее насилия, эго. Я учиняю расправу. Ты родился слишком мертвым. Ты рос слишком глупым. Ты слишком потребитель. В тебе отсутствует деталь, за которую я бы могла ухватиться, а хвататься за твой жалкий член мне не к лицу. У меня когда-то был выбор, я сделала его давно, дважды, как инъекцию, как наколку, как вакцину. Я затравлю тебя правдой. Ядовитая вонь уже в тебе, ты захлебываешься, чешешь нервно глаза, трешься подбородком о стул, пытаясь вырвать кляп изо рта. Как я могу кого-то жалеть, если даже к себе у меня отсутствует жалость? Зато присутствует жало, что глубоко проникает и больно жалит, так, что ты больше не захочешь вернуться, сбежишь, со стыдом и позором, обмочив штаны, или же навсегда останешься моим покорным, ручным мазохистом.
Ну что, поиграем? Отсоси мой страпон.
Плесень теперь официально в моей синей декадентской пастели, ведь она когда то цвела. Даже сейчас от нее исходит слабоватый, сыростно-гнилостный душок. Завтра мои свалявшиеся локоны будут пахнуть так же, как и эта простынь, как наволочка. Мое тело будет источать тончайший, редкий амбре. Чтобы отождествиться с тем, чего боишься, стань этим сам. Они боятся меня, потому что смотрятся в зеркало. Потому что не видят мои глаза. Они даже не совсем уверены, что я существую. Они считают, будто я бот, фейк, конь с имбирем в анусе, троян.
Мои ноги все в синяках, что это — кайф, неаккуратность, страсть? Предоставлю выбор тебе, это ведь ты так любишь во всем искать глубокий смысл, вероятно уже повзрослев, но так и не избавившись от юношеского максимализма. Мне плевать, я сдираю полуночный покров. Хочешь увидеть меня? Хочешь узнать меня? Лучше давай сыграем в игру, где тебя съедят заживо, а я сниму это на сайвер шот, сниму на свой личный аналог пленки, и развешу скрины из этого снаффа на ваших стерильных стенах. Смотри и любуйся, как тебя медленно пожирают моя агрессия, антитолерантность, мой антилиберализм, мое хладнокровие и спокойствие. Чувствуешь, как твои губы полощет плеть? Чувствуешь? Я жажду их захлопнуть как можно более жестко. Если хочешь, чтобы прилипала слился — выстави ему счет. Сработает.
Он даже сам не поймет, как проглотит наживу, как его поимеют. Я собираю образ из осколков фрагментов, я собираю личность из наиболее подходящих мне, типажей, я составляю карты. Эти миры слишком мелки и узки. Попробуй отскроллить масштаб. Это всего лишь кусочек беседы с незванным, побудивший меня разразиться, разродиться, высраться, проблеваться своей графоманией на твое лицо. Лицо, на которое я сажусь, даже не имея ни малейшего желания знать, как оно выглядит. Меня вообще мало интересуют лица, от них фальшивит, от них смердит притворством. Чужое лицо ни о чем тебе не скажет, ты лишь накрутишь на максимум воображение и начнешь задыхаться, злопыхаться, восторгаться, завидовать, негодовать, и, в конце концов, возводить идолов. Личный бренд — какая терпкая, гадкая оскомина. Бре(н)д личного лица, выставленного на показ. Светите, светите рожей, чего уж.
А я буду безлико ухмыляться под своими безликими личинами, мне нечего скрывать, хотя я создаю иное впечатление. Ты хочешь что-то обо мне знать? Тебя волнует мой рост и возраст? А волнует ли тебя, сколько раз в день я испражняюсь? Волнует ли тебя, как и на что я мастурбирую? Волнуют ли тебя мой жизненный опыт, мои амбиции, моя блевотина на ковре? Я уже вижу, как в ускоренной съемке, сверкают твои пяты, будто к лодыжкам внезапно прикрепили турбины, или сандалии Меркурия.
Тебе еще интересно взглянуть на рожу? Так пойди, посмотри в зеркало. Если я и покажу когда-нибудь свое лицо — то это будет икона, что заставит тебя икать, и кататься в припадке святости. Вдруг моя религия не позволяет мне обнажать свой лик? Да ты оскорбил мои чувства! Китч наигран, не сомневайся, я смешала тебя с дерьмом, в графоманско-садистском приступе. Будешь ли ты рад такому знакомству? У меня еще есть пара ножей в кармане и пара тузов под наколками. Лучше со мной не связывайся, я — особый сорт для особого сорта гурманов, не по зубам всем остальным и меня это тешит. Так я смогу обезопасить себя от тех, кого Пучков назвал малолетними дебилами.
Вот НАТЕ и жрите теперь, что дают. Личность повара скрыта. Доступ на кухню — только персоналу.
Ты, малыш, просто не хлебнул жизни, как-то у тебя не срослось, у тебя стерильная психика, а я — из категории тех эстетов, что не брезгуют грязью. Я хлебнула жизни, дружок, поэтому имею полное право вызывать у тебя рвотный рефлекс. Я вызываю рвоту. Взываю привыкание. Вызываю отвращение. Я — твой хлесткий, запретный порок, загадка под безликими покровами из зеркал. Глядясь в мои графоманские изыски, ты думаешь, что причащаешься, что прикоснулся ко мне, постиг, смог нащупать, тебе кажется, будто ты понял, думаешь, словно всегда это знал. Тебе кажется, что ты ухватился за истину и теперь держишь меня за горло. Но здесь уже не ясно, где вымысел, а где ложь, где — черствая правда и голый расчет, где мастурбация, а где — семя. Тебе выбирать. Я предоставлю тебе такую свободу, если ты не съебёшься. И эта отсыревшая простынь слов станет для тебя либо погребальным саваном, либо мягким, уютным коконом — тебе решать. А я пойду готовить очередное блюдо. Ведь вы сейчас все жрёте только контент, и чем он хуже — тем, кажется, он более востребован. И еще, запомни раз и навсегда — посторонним на кухню вход воспрещен.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Вечер был забальзамирован. Ветер гудел на трибунах, они пусты, как и этот город, по тротуарам которого разбросан мусор, а в воздухе кружатся обрывки старых газет.
Так ли важно, что было вначале? Вот она – явь. Под откос. Под железо. Чёрными вихрями над рекой.
Растворяя в нутре своём пальцы, сгибая пластины льда, по оптоволоконной тьме лабиринта несётся покинутая смерть Булгаковского покрова Кали, мне кажется, что я вижу её. Вокруг кроватей с едким вкусом, как бог, она высвечивается и проявляется. Мостовый эффект зародился, как медный сюжет и окаменел. Из меня трепещет что-то бетонное. Я – Имаос после заката. Лечу без тормозов под скрежет бытового порно на выедающей чёрной плёнке. Спираль наматывается, пальцы мелькают над клавишами, собирая пыльцу. Из мира размером в секунду, я лечу в начало. Но так ли важно, что было вначале, когда твоя башка бесконечно вращается в спиралевидном лабиринте, в кабинете Бога, в его персональном цирке уродов? Время вымололо лучистые шарики, примагнитило мерзость, расплющило их под сдачу. Будто выныривая из опутавшей меня, атмосферы, из её выедающей прослойки, я наконец-то осознаю, что рождён был на кровь в кающийся некролог проросшего верха. Передо мной — телепортационная программа со скучными ремнями, и я, задыхаясь, вношу в неё свои коррективы, а спираль, продолжая наматываться, жмёт меня за вечные уровни лет в бокал, тонущий об стену. День умер, как запись на вылет. Я обдираю кожу на вывернутом кроссовке. Здесь всё слишком дождевое, и всюду плесень. Кровь заложена вертикально, как бог. Ощущаю себя так, словно меня облили бензином и подожгли. Давай умрём вместе, давай умрём ярко, давай умрём быстро. Как будем готовы – мы станем бомбой. Она подорвёт монархию, чтобы сотворить своего бога. Криоген в капсулах. Хрустальные лепестки поют, касаясь её вагины. Я помню, помню. И уже в следующую минуту несусь без тормозов в рваный восход, а позади меня сгорает земля, поглощённая ядерным взрывом, позади меня обрываются провода. Кровь – его таймер. Я окончил медитацию ощущением осознания, увидев ватиновый провал сока за жизнью крестов, и вырезок их посмертного смеха. Она засняла на плёнку свой танец, переходящий в мастурбацию. Она ловила мои каматозы и размазывала их по плечам. И что, теперь, узнав всё это, ты подохнешь, как вшивая псина, или станешь сражаться, как воин? Разравняй загнутые уголки лживых сказок и прочти меж строк. Нет мыслей – нет времени, нет времени – нет преград . Хватайся и слушай себя, хватай за горло, кричи и танцуй. Мы с тобой – один угол бессмертия натянутый на другой.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Работники канцелярии обнаружили утечку в информационной прошивке. Странно было скрывать это музыкой, ведь она взорвалась.
Теперь они меня ищут. Они у меня на хвосте. Какой сейчас час? Какая сейчас мысль?
Внутренний киносеанс. Внутренняя связь. Зеркальная сепия, белые ватные покровы, безбрежные и широкие, словно море. Я лежу целлофаном на бетонной мостовой, под дождём прогибаюсь, мокну под штормом. Я плавлюсь целлофаном на огне, под пламенем зажигалки. Полёт к звёздам оказался плоским. Как линии созвездий на картах. Вечный дребезг, вакуумные звуки из космопорта и его ангаров. Я обмотан целлофановым коконом, а внутри меня – город из проводов. Я пронзил вселенную одним дыханием, увидев свет бога за ширмами своих образов, вырезок из простроченных журналов. Я вмазался чёрной ночью, оксюмороном и начертал начало глиняным иероглифом. Моё тело подобно солнечной батареи в скафандре из пластика. Внутри – связанные верёвки из натянутых нервов, из натянутой оптоволоконной проводки под кафельным потолком. Магнитные поля колосятся в начале. Таймер шипит. Провожу сигналы на станцию Сигма метелью тёмно-серых помех. Потоки магнитной ленты скрепляются, запись движется по обе стороны, накладывается в момент ухода, высвечивается и проявляется. Протуберанцы нимба замкнулись. Обрыв связи. Изучаю устройство изнанки в целлофановом коконе — в набитом стекловатой, резервуаре. Протекторные трубки, чёрные огоньки, смоляные белки, вытекающие из зеркальных витрин, ангары полны зернистости, вокруг пыль, будто бы меня стирает до атомов. Мир такой длинный, резиновый и широкий, он дребезжит. Бумаги всасываются в кондиционеры, ветер – везде, он не умер, он перетек. Стопки чисел падают в шахту лифта бетонным кубом. Я сюжет. Я пропуск. Я не ощущаю предмет, я в промежутке, внутри железной трубы, я — её полость.
Плена вселенной вселена в нас, как пропуск. Возвращаюсь на стуки назад, чтобы видеть все судьбы. Мёртвое море – это море Христа. В направлении гула магнитного поля — провода, напряжение, генераторы с фарфоровыми раковинами их чёрного моря. Из меня прорастает что-то новое. Ощущение такое, будто затягиваются раны, зарастают шрамы, падают грузы и льдины. Нужно пройти полный круг, чтобы узнать, как устроен мир. Жить всегда в состоянии выбора, вращаясь в центрифуге дребезга круговых колебаний. На изнанке есть всё, перед тобой — все пути, все свершённые выборы, и ты все их обозреваешь. Снизу корни прокушены змеёй, а вверху – изрезанный опиумной войной, Вавилон. Вечный дребезг, веретено нитей, сплетающих формы и фон орбит. Чёрное море, обвалы линий об скалы, бетонные стены. Вечный дребезг – вертикально застывший звук варгана над бездной бензольных лиц. Не прячь тело в кокон, а голову – в шлем. Заасфальтируй воздух. Проламывай кафель и лети к звёздам. Но полёт к звёздам – это только мечта. Нет ничего безнадёжнее, чем невозможность изъять себя из вакуумной коробки под белым кафельным потоком. Мне сдавливает ребра чёрная решётка кухонной плиты. Телевизионные помехи растёкшегося изображения хрипят посланиями, схемами треска. Меня разрывает от безликих желаний, от вещей, что не имеют ни названий, ни имён. Коллапс красок со всех сторон, бесчисленное количество фильтров и их обломки. Сперва я вносил в игру свои правила, и никто не был против. Но это длилось не долго, кто-то из канцелярии обнаружил утечку в информационной прошивке. И теперь я прорываюсь наркозной безликостью сквозь нижние уровни, пытаясь заметать следы, лечу кувырком в расплавленный потолок, изучая похищенные карты. И уже знаю, что должен сделать. Я зависаю под потолком и направляю свой взгляд в коричневый рисунок на обоях, так, будто гляжу на него в упор сквозь увеличительное стекло. Я скрываюсь в макромире объектов от сидящих у меня на хвосте, канцелярских крыс. Реальность отпрянула и зависла где-то в стыках, как мусор. Внутри сквозняк и холод, будто важные записи сорвались с ветром и вылетели в окно. Кто-то мешает нам получать эти знания, кто-то преграждает нам путь, направляя по проторенной тропе вместе с толпой. Эй, вы, кто бы вы ни были, высокий интеллект вам там случайно не жмёт? Лоскутным одеялом мы укрываем землю, все между собой сшиты-скроены, как ватиновые куски трухлого неба. Мясорубка и маленький двигатель, который заводят маленькие люди. В мясорубке мелется млечная мысль в пыльцу. Жизнь – это скучное порно вялых бытовых совокуплений. Растворяя в нутре своём ржавые гвозди, сгибая тугие серпы заката, по встречной полосе снежного шёпота несётся женщина с раненым чувством долга, мне кажется, что я знаю её. Она растирает в порошок свои сны, они скрипят в петлях дверей, в погибших качелях дворов, в мясорубке. Продольная, проволочная ночь. Колючий цвет. Северно-Ядовитое Око всматривается в тебя. Луна вкрадчиво заглядывает в щель концертных портьер. Нет ничего ближе к задыхающейся от ветра, весне, чем больная сифилисом луна, за окном. Я внутри мира, который похож на плотно сжатый свинцовый шар. Я зрю сквозь стены, прорезаю потолки сознанием и вырываюсь на свободу, в заколосившийся гул магнитных полей, сливаюсь с возрождением жизни, её началом, становлюсь вывернутым богом в себе. С позиции бога мир похож на спираль, которая каждый миг сматывается сама в себя, стремясь сжаться, самоуничтожиться.
Я вижу резиновую войну, борьбу с семитами, вижу, как сматывающаяся спираль переносит мня за хрустальные пики гор, в закат, тонущий в ледяном океане. Наблюдая, как горизонт затапливает медленно тающий свет, я понимаю, как устроен двигатель мира. Изношенность проводов более не мешала. Меня возносило. Застывши в медитации на вершине горы, я охватывал собою весь мир, необъятный и просторный, будто бы он вместился в комнату, и осознавал, что нам нужно найти выход, спуститься вниз, разорвать границы, сковывающие наше существование.
Застыл в медитации, как окаменевший мудрец, и ощущал энергию распада, что падает вверх. В тот миг я сам был целой гималайской системой после заката, в туманном, синеватом свете, горы, словно смыкались в кольцо, а я порождал себя вне времени, вобравши всю сущность телепортации, дабы сквозить и бесконечно обретаться в мирах.
Музыка текла размеренно и плавно, я видел нити, которые сплетаются из вибраций, нити, ткущие полотно, они сияли желтоватым светом. Я знал, что это путь. И в тот самый миг, когда реальность стала ко мне непозволительно и всеохватывающе близка, я словно окунулся в морфиновый Булгаковский бред, наблюдая за страданиями Иисуса. Терновый венец, кровь, его тяжкий крест. Цвел, словно в зачатье, а затем воскрес, в потоках медного тумана, в бензиновой сфере. И вот я уже лечу, рею над распятиями, над пропастью пустого мира. Невиданная лёгкость охватывает меня, словно мираж мироздания. Я — как луна, как пыль, как обратный отсчёт. Эффект многоточия, эффект двуличия. На такой глубине контролировать свои действия уже сложнее. Просто лежишь в криогенной капсуле, и смотришь бессвязные сны, отчётливо ощущая, как отделяется тонкое тело, а тело из плоти – словно дыра. В этом неземном теле, в небесной росе, сквозь прослойки сочится высь, рудиментирует. Вот он — предел, высоко, как бог, за осколками. Спираль трепещет и торжествует. На бархате из роз я лежу в Христовых объятиях, сливаясь с ним в одно существо, но что-то неистово тянет меня назад, к явлению самого бога. Я приближаюсь к слепящему свету и плыву вдоль его плеромных коридоров, состоящих, словно из желтоватого, испещрённого камня. Я нёсся вдоль стен этого лабиринта к концу, или к началу, к самому первородному свету, и застыл в его трепетации, где-то в буфере обмена. И вынырнул на ином уровне бытия. Я смотрел будто из дна коробки, а надо мной нависал белый куб поверхности. Где я нахожусь? Будто выныривая из опутавшей меня, реальности тонкого мира, я наконец-то осознаю, что попал на самую вершину, в кабинет бога. Там было два коридора, отделённые друг от друга стеной. Сперва, я видел их, как бы находясь между ними, как общую конструкцию, а затем оказался в одном из них. Стены в нём будто бы состояли из пенопласта, я не мог определить их цвет. В одно мгновение он синий, через миг фиолетовый, а затем и вовсе белый. Здесь словно не было разницы между размерами и цветами, здесь не было промежутков. Тусклый свет сочился откуда-то сверху, но я не обнаружил его источник. Здесь всё было слишком точным, монолитным, и грубым, слишком конкретным и правильным. Это загрузочная программа, догадался я, где ничто не имеет различий, являясь одновременно и тем и другим, совершенно абсурдное, не имеющее промежутков, существующее в своей самой простейшей, самой первой и последней форме, как факт. Гиперкуб, заключающий внутри себя весь мир, все объекты. В тот самый миг, когда я осознал это, меня притянуло к стене, и я тут же оказался в другом коридоре. Я понял, что пробился внутрь Изнанки, прорвав собою чёрную мембрану входа, я понял, что воплощает собой Смерть. Пройдя сквозь эту мембрану, я оказался в бескрайнем пространстве, состоящем из тусклого, медного света, не имеющего ни углов, ни стен, ни входа, ни выхода, оно было заполнено ржавыми, пружинистыми койками, как в госпитале. В самой последней посмертной палате. Пройдя мимо стражей в чумных масках, все, кто попадал сюда сквозь ощущения величественности мига, вдруг осознавали, что здесь у них заберут души, сдерут, будто кожу, оставив лишь слепок былой личности. Каждый, лишившийся души, занимал место на своей койке. Но я никого не увидел, а лишь ощутил их фантомное присутствие, и гнетущую атмосферу обречённости. Я успокаивал себя лишь тем, что я здесь всего лишь наблюдатель. «Их расплющит, расплющит строго по ГОСТУ, — вдруг прошептал мне страж. – «Это зал ожидания. Перевалочный пункт, банк сдачи крови, спермы, опыта, всего сразу. Думаешь, тебя не пустят в утиль? Пока что ты только турист. Поэтому я позволю тебе наблюдать, раз уж ты здесь, ибо час твой ещё не пробил». Меня полоснуло осознанием истины сказанного. Взглянув на койки, я наконец-то увидел тех, кого готовили на переработку, чьё присутствие я ощущал ранее – это были безвольные коконы, забинтованные в обмотки Лазаря, подобно мумиям. Они корчились в редких конвульсиях, словно их периодически поражал электрический импульс. Я услышал их стоны, целый хор безысходного плача в мертвенном перманентном гуле вакуума.
А уже в следующую минуту я нёсся без тормозов, подальше от этого места, и позади меня сгорала земля, рушились города и миры. Я сам был себе бог. За короткий сеанс я постиг бесчисленность. Я выкрутил себя из прошлого, как лампу из гнилого патрона, и выбрал настоящее, я выбирал жизнь, когда они развернули передо мной необъятное, белоснежное полотно, похожее на синтетическую оболочку упаковочной плёнки.
Только что преобразованные, пропущенные через ряд эфирных фильтров, куски пережитого опыта, хочется вырвать и показать так, как я их запечатлел, придать огласке.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Всматриваясь в надкушенные черты их яблока, пока оно не созреет.
Пространство перестало что-то значить. Нашим общим дыханием соорудился коридор истины. Этот послеобедненный сон открыл нечто такое, чего не открывали даже химические и растительные субстанции. Музыка послужила полупроводником и фоном, оставаясь едва замеченной.
Потусторонние знания, смешанные с дневниковыми записями Спейра, вливались сквозь отступившие реалии. Бастион реального рухнул, тела вне тел парили над нами. И при частичном пробуждении я долго пытался вспомнить, где нахожусь, равно, как и одновременно с этим, пытаясь задержаться там подольше. У меня больше не оставалось сомнений.
Магические полотна, раскрыв свои рамы, лицехватами /фейсхаггерами/ врезались в наш разум. Это врата в иные измерения. И я предчувствовал это, и непреднамеренно не вложил никакой важности в свое переживание.
Текст был заражён мистицизмом. Магией. Истиной.
По его подводным камням межстрочий скользил свет, тот самый, что достигает дна.
Итак, наши дыхания сплетены в одну тугую и гибкую нить. Наши тела равно удалены от реальности. Прямо там, в северной комнате с парадоксально песочными, пустынными стенами, с наваленными на поверхности мебели, вещами, с огрызками плодов на блюде, с кружащимися мошками и затекающим в окно, зноем, прямо там, на развороченной, порочной постели, пахнущей нашим потом, спермой, и позабытыми снами, мы сношались дыханием, чтобы проникнуть глубже, и прорвать плерому. Или хотя бы плёнку собственной ауры.
На проспекте рассыпаны обломки роз, заряженных разрушительным духом скандала и разрыва. Я предусмотрительно прошёл мимо, не став подбирать их отрубленные головы, с осыпавшимися каплями крови, таящих тонкий, сыроватый, ненавязчивый аромат.
Секреции судных дней в голове. Мантры, внесённые под ногти кровью. Заклинания. Тайные осколки скрытого знания.
Я чувствую мир, просто соприкасаясь с ним на улице. Каждый нищий, каждый безумец, пьяница, или старик — все они так неистово смердят своей безысходностью. Замкнутостью. Чем-то прогорклым и последним. Родители детей излучают очень похожие эманации, но они более глубокие и скрыты даже от них самих, у них просто сквозная дыра. Дитя высосало их жизни. Теперь оно более живое, чем они сами. Угасающие и несведущие. Их бы залатать светом, но я чую, что сами они того не желают. Выбор уже давным-давно сделан.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Моя кровавая заря там, где её касались мои уста. Рвётся кружево. Мир из окна тлеет нашей прелюдией веры. И ты причащайся с нами, глядя в квадратные окна рая. Магдалена устами обращена к закату. Ягодицы обёрнуты целлофановой гладью, весенним розовым небом, лепестками-заводями, сладостными конвульсиями. Это звук зеркал на заре, это чёрная высь в небесах. Невесомость и рай. Я зрею и наливаюсь, как плод, как бутон, я твоя женщина-змея, тугой лист у меня промеж ног. Терзай его пальцем. Дай мне сил, я кровью тебя покормлю. Овуляция бедной овчарки. Розовые петли терзают моё нутро. Прорезалось солнце розовой блевотиной на торцах зданий. Мой брат – служитель мёртвого храма искинов. Из пласта Изнанки вхожу в реверс-поле. Как приём? Выблевал и принял. Пошёл дальше, и стал совершенством. Это наше священное писание. Страницы апокрифа. Между нами только чёрные лепестки мёртвых костей. Они – два брата. И каждый выражает суть. Я – грузовик, застрявший на мостовой. Я – кающийся закат на рассвете, слишком дождевое, скользкое стекло, ледяной узор. Читай меня, как песнь перьев. Никто не переплюнет наши иконы по технике изящности и мерзости. Лекало Кали между ног моих, в святом зачатье лепестки. Красная кнопка оргазма в лике святом.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Выключи свет, дай себе шёпот в рот. Мы произошли от ебли напечатанных букв и пальцев. Вовсю трудится скорость в крови, разгоняя параметры. Над нами – свет из 4-х впаянных в пластик, круглых светильников. В коричневой кружке – вода и обрезанный пластик. Калиюга в затмении. Сверх-декаданс . Ощути его, впусти в себя звук, злорадствуй, улыбайся, смейся себе в лицо, дрочи, проглатывай дрожь. Не спеши, наслаждайся каждой прожитой нитью, каждым укусом в шею, каждой диагональю, сгибом колен. Ангелы жёлтого света, цвета 60-ти вольтной, зажжённой лампочки, наблюдают наш сон в стороне. Мы приготовили им пурпур под чистилищем век. Мы – боги, и ось. Мы цепи. Мы Цербер. Мы — боль и основа, фундамент этого мира, сферы путей, рваные перефразирования реальности, смешанные и сжатые в корне ветра на дырявом восходе. Лязгом цепей прикоснусь к расстоянию, чтобы прожечь его мыслью. Просверленные нимбы ресниц. В чёрных резиновых снах источника всё расставлено по эn-станциям. Иди в обход и увидишь, как всё меняется. Переработка. Транспортный завод. Транспортиры. Они транспортируют сигнал. В субтитрах. Видео-хлеб растёт. Насущный. Даж нам дне-сь. Длань божья на дне собачьем. Внутри комиссарской будки. Надзор надзирателей за надзором. Вытрезвитель трезвости. В глотке — сильнодействующее снотворное, опиум на двоих, как свет блуждающей звезды. Инстинкт шепчет нам по шире раздвигать ноги. Любишь еблю и рвёшь на себе целлофан, избавляешь душу святую от девственности. Твоё сознание озябло, мир со всех сторон — чужой, только ночью можно смотреть в витрины, изучать фонари, падать в звёзды и провода, всё равно никто не увидит. Просто будь тем, кем являешься, под сточенной побелкой стен. Больное восприятие, нездоровое, в оттенках кетаминового огня. Волосы – между твоих пальцев, пальцы – в губы, синхронно, в тремор комнатных температур, в перегретый процессор мира. Я – как ядерная война – смесь примесей в пустоте. Ты – мой спаситель, Христос. И мне не нужно взирать. Я и так это вижу. Шире, чем спальный мешок, заколоченный. Больше, чем просто коробка, слаще нот и гармоничнее срыва психических спазм. Если мы усыпим себя, мы проснёмся.<Снимок под лампой>. Я совсем рядом, там, где сгорает пурпур. Мы здесь не для того, чтобы держаться, мы для того – чтобы ходить по небу.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Свежесть первых плодов моего Начала. Роли лежали где-то на химическом цветке, бликовали на чистых ночах. Маска отпадала шестёркой, ночью, богом в порохе, все отравили, пропустили сквозь искусство, застывший пафос из жизни, вырванный из застоявшегося голоса. Шабаши – льдистые, влажные, пронизывающие. Грани растекаются неоновой кислотой. Первобытное причащение, не страшащееся нового бога. Коллаж паров – то, что мы есть. Коллаж химического тела и синтетического скрежета, собственной, перетянутой перевязи, полной химических, дышащих сыростью, вен. Насыщаешь себя химическим дымом и телесными усладами. Не творить бы сегмент, когда вечеринки врезаются, врезаются таинства. Жизни бликовали на бутылках. Тепличное растение, которое возрождает искусство в этот профиль, даже не зная их имени. Маленькая отравившая выцветшая роль развлекается. Мы совершенны, сквозь нас видно проповедь, мы – это родившая сеть. Было бы топливо. Химический дым, свёрнутое откровение, убитые мыслями, города, проломленные барьеры, апостолы в скринах. Шабаш паров – вечное зеркало. Моё гедонистическое обдумывание — просто оттенки, вакуумом, который я оживил из вод в первобытной действительности. Застывшие руки, обнажившие вечеринку. Город становится трубочкой в тёмного человека. Наши изменения уже однажды сделали своё дело. Моё расширенное предание вместо облатки. Вдыхай невыставленное причащение прямо с гитары. Проникает обнажённый грамм, выцветшие спермы поцелуют слияние. В нашем начале истины – лишь шаги. От зелёной роли обросли занавесы, от фото – дышащие трупы. Заснявший пиздец шумов выцвел, надоел, и готов к спящему п(р)ологу. Ты смотришь на вечеринку, мы обнажены – нас ничто не сдерживает. Ты дышишь, шепчешь на застывший в обработках, неоновый занавес, на религиозную ночь, столп из белых богов. Авангардисты создают искусство в эру контентного потребления. Причастивший Иисус умереть не может. Какой тебе — немного есть того, чего вы все так хотели, но это всё лживый зрачок, толстые жизни, купюры. У нас здесь опущенный коктейль с мескалином и химией. Мы – мёртвые занавесы, заснятые особью, взрывные продукты. От вечеринки остались пробелы, от мира – страстные оттенки. Пара ртов – это кино. Пар с искусством и концепцией. Пар – помутнение. Толстый член президентов – это таинство. Холодные лживые камни, яд в моих венах, дурманящий цвет пропасти с зеркал синтетический порошок. Отравленная богом, слизистая, и страстной апостол вместо дома застывшего, в обрезавшей ночи, окна. Меня, как и всех, исследовал поток потребления. Мы – кадры, которые я оживил из жизни, вырванные из зазеркалья, описывающие своё наследство от павших. Видеоряд вымышленных божеств. Ты смотришь на застывший в ноздрях, кинофильм, на разорванную вечеринку, коллаж из сегментов, рот, яд в телах, слизистый сон чёртовой жизни с обязательным молчанием. Вдыхай через слух шум мира, сквозь нас видно зарю, провалы в угаре, и страсть апостолов в доме Мёртвых.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Я оседаю в твои ладони прикладом.
Я ставлю всех вас на место, показывая то – что вам со мной не тягаться – я – идея, я – самобытность, я – импульс, а вы – магнитные копии для смартфонов, инстаграм-приложения, просто кукольные натуры. А я – натурщица, я загружаю в вас свой ретро вирус, теперь моя хаосная суть коснётся и вас, все, кого я касаюсь, гибнут, вянут, или становятся сильнее.
Я заражаю их разум – я – поросль, святая нагота, театр перед зеркалом, выцветшие полотна.
Я , я , я, всегда только я, а где же граница? Я жадная, я поглощаю всё вокруг, будто чёрная дыра, всасывая в себя липким минетом.
В моих городах поселилась цвель, век, который загнивает, а на смену ему приходит новый, и пытается быть стерильным, первозданность исчезла, но грязь — то – что мы есть, стерильность вовсе не стремление к постчеловеку, стерильность – махровая деградация в условиях тирании капитализма.
И я смеюсь, смех – это жизнь, смех – победа над смертью, вино с оттенком сепии, на синем атласе, выцветшем до медной зари.
Это мёртвое вино, мой ледяной арт хаус, приправленный изнаночным металлическим оттенком смерти.
На фоне зеркал, нагая, среди пустых бутылок из-под дорогих элитных напитков — мой высокоградусный зашкал. Смотри на меня, как на древние свитки, что намочил дождь.
Я вся твоя, они пусть смотрят, пусть дрочат, но касаться меня может только Пророк.
Сгоревшие сны в обёрточной бумаге — подключай их и смотри как диафильм, плёнку из прошлого, глядя на груды выброшенных вещей, как на подыхающих от зноя, прибрежных китов.
Отсыревшие сны, как бумага, попавшая под дождь.
Снова и снова перегрызаю провод, чтобы увидеть свою сеть.
У тебя запотели глаза от моих снимков.
Я создала мещанскую роскошь, иллюзию красивой жизни, виниловый приквел, фотоисторию-паззл, которую я складываю сама, как судьбу или сестру.
Одолей меня сорной бумагой притворства, человек из чёрного списка явился в твой сон, поднял панику, завысил планку, напугал соседей.
Мы — чёрные тени на стенах лиц этих зданий, что сейчас высвечивает блевотными бликами.
Мои спящие арт-объекты — на стенах, запечатлевающие целиком атмосферу застывшего величия.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Пересадка образа. Мир взошёл на лицо трупным телом луны. Мы выпили залпом картинную галерею и гуттаперчево пошли на взлёт. Ах, если бы нам катетером могли бы залить внутрь эту мятность!.. Начало диффузии ознаменовал левоментоловый выхлоп.
Мёртвые деревья уснули в ожидании весны, совершенные в своей абсолютной обнажённости, словно чистые холсты, их что-то роднит с бетонными столбами и каркасами фонарей. Вокруг всё сверкало, остановленное и заглохшее, лишь наши цеппелиновые моторчики вращались всё громче. Мы рассыпались дребезгом. Снег мерцал вспышками под ритм вельветовых файлов, напоминая цветом и фактурой бетонную стену, с которой содрали обои и штукатурку.
Мы спустились в оледеневшее нутро кварталов, и я заново познакомилась с ними, а затем просто исчезла, оставив след на дорогое, когда мы повернули к крестообразной зелёной вывеске, перекатываясь, словно два робота. «Слишком тяжёлая броня» — растянуто проговорил ты, в момент перехода трассы с мёртвыми светофорами. А дальше – предел. Вечная дорога, бегущая строка или лестница. Мы – два робота-трансформера, которые похожи на детские игрушки, что следуют альтернативным мирам, там есть своя аллея славы и свои фонари, которым хочется молиться или хотя бы отдать честь.
Здесь качество получше, мы уже в разъёме, вне матрицы, по вертикальной оси, внутри рутрекера, движемся по дорожкам раздачи в фонарные щели. В начале было слово? Но какое? Мы теряем его дословность в себе, поэтому распни сейчас имя моё на фонарях, пока я ещё помню, и я поклонюсь им.
Там, в хромированной камере хранения есть только гул двигателя и мерное вращение лопастей ветряных мельниц, замедляющих своё движение, покрытых заиндевелым налётом, там дышит что-то огромное и сипит патефонная пустота. Время выпадает из диалогов и вращается в кусках плазмы.
Я веду репортаж из места события себя, под застывшим от времени, самолётом. Ощущения отслоились и сосредоточились где-то вне тела, словно на мне железный скафандр с вельветовой прошивкой внутри. Мир начинает двоиться, при этом не двоясь. Всё отрывное, как календарные листы. Гуттаперчевая грелка, с мятным раствором внутри, вот примерно кто я. Под бетоном на выверте и на дне, упершись в снежный ворс, и близость асфальта, взгляд размазывается по плоскости. Чувствую себя наброском, планшетом, выкройкой. Что, если я просто ветер, сбивающий с пути? Есть ли у ветра свой путь? Лицо устало, нет в нём искры, оно не театрально. Лицо — просто фокусник лис. Смазанное, размытое, оледенелое изнутри, скользкое. Я всё время ощущала себя воском, который лавирует в растворе накала. Помню теперь только подъём, и бред про рвоту, как она меняет цвета, становясь то жёлтой, то зелёной. Рвота, и её захоронение, как символ свободы от прошлого, отвергнутого, отторгнутого выхлопом. И снова спуск, подкаты снега, вращение в глазах, головокружение, подъём. После этого меня унесло в лимб, где каждый поворот – это новый круг, новое знание. Набитая ватой, я снимала углы, совершала беспорядочные движения, была в том, что не имеет названий и причин, что просто существует, когда ты вывернешься. Это тотальная остановка всего, миг, когда стальные мельницы перестают вращаться, и их обороты смолкают в стылом дребезге увеличенные и замедленные, а под конец они настолько ускоряются, что не успеваешь проследить начало очередного цикла. Передо мной развернулся тоннель, полностью состоящий из ячеек кластерного процессора, набитого информационными файлами, он заглатывал меня, искажаясь и сипя помехами, система, действующая по принципу безотходного производства, или закона сохранения энергии, называй как хочешь, но это не изменит тот факт, что мёртвое питает живое, а живое питает мёртвое. Цикл рождений и смертей — бесконечность, камера хранения Танатоса. Все живое – проявленное, всё мёртвое – скрытое. А мы – батарейки. Как только ты умрёшь – тебя отправят на переработку, из тебя сделают файл, твоя копия будет храниться в архиве танатонтрического мейнфрейма, а блуждающая часть тебя будет поглощена верховным архонтом в качестве пищи-опыта, и только затем, божество выделит из себя снова блуждающий огонёк, бывший когда-то принадлежащей тебе, энергией, и пустит его по миру искать новое тело, новую жизнь, новую роль в качестве компенсации за то, что твоя энергия в этом механизме снова будет потрачена на безжизненно-жизненный цикл. Это нельзя было назвать дозой просветления, но меня высветлило, проставило, забросило в рубеж, и обратно, на выветренную доску объявлений в поисках смысла, которого всё равно нет, который мы никогда не найдём, ведь как только он будет найден и завершён, нас снова отправят в утиль. Остановленное и застывшее – совершенно. На Изнанке есть только гул и вращение. Движение же происходит здесь, где пульсирует жизнь, парадоксально, но она пульсирует и там, разрываясь в коконах, уносясь вихрями под снежный пролёт, под минное поле, подо всё, что застлано. За условной чертой нет бегства. Там только сознание. Мы оставили свои тени там, вышли из тела. Что это было? Понимаю, что мы просто идём, становясь выедающе-белым снегом под чьими-то шагами в парке, в тот момент, когда тобою кто-то блюёт в этот самый снег. Дороги не проявлялись, я к ним дотягивалась дисфункцией ереси, ледяными стёклами, уколами шагов. Мы ныряли с тобой в этот мир, мы искали себя там, а нашли только смерть, нас вывернуло, как из целлофановых пакетов, расстелило в пропасть через унции нескольких световых лет отсюда. Путь не становится ни длинней ни короче, мы будто застыли на месте, но мне кажется, что мы идём. Идём, не сдвигаясь с места, всё время обминая одни и те же знаки опознания, всё те же вышки с красными датчиками вдалеке, всё те же повороты, отороченные бордюром, сухие листья, с прошлой осени и до этой весны, в осколках засахаренного, растолоченного стекла. Реальность не снаружи, и не внутри, это целлофановый кулёк, смятый об асфальт. Я вижу вокруг этот мир, но рассматриваю его гораздо шире. Больше никаких раздуваний и распоясываний. Я была в том тоннеле, задолго до того, как его построили. Сейчас мы просто стелим этот мир заново, всё шире и больше, но не больнее, нет, — приятнее, как гробовая доска постели – тёплая и светлая. Мы вынырнули из вихря жизней, отброшенных шкурой до нас. Я увидела правду, мне показали, как наши жизни перематывают на исходник, мы были прикованы, мы плакали, а они всё резали и резали. Мы стали кадрами. Осталось только смотреть этот диафильм. Для меня всё стало чужим. Оно проветренное и пустое, такое же, как и я. И я могу заполнить эту чужеродность, как шарики — воздухом, но могу оставить их сдутыми. Мир рано или поздно сожмётся, выхлопнет и изменится, но не стоит воспринимать всё так, словно воздушный шар уже лопнул. Мы трещали по швами вертелись, вращались в потоках звука, как в заснеженной сказке, но сказки больше нет. Мы умерли там, у самолёта, взлетели, и отравили город. Миг смерти, которому я сопротивлялась выглядел так, словно на моих глазах сжигали старую фотографию цвета сепии, она тлела, коптилась чёрными вздутыми пузырями, скручиваясь в хлипкий, чёрный нагар, и рассыпалась в снег. А затем мы поднялись и пошли дальше, вокруг меня вихрился тоннель из шумового эффекта в оттенках медно-фонарного блеска. Никакого белого света внутри. Там всё иное, даже не чёрное, не наполненное и не пустое. Я хотела удостовериться, что мы не оставили себя под тем самолётом. Но на фото запечатлелся лишь снег. Он напоминал пятно той фотокарточки, которую только что сожгли. Я вдруг поняла, что в этом мире мы ко всему крепимся на липучках, почти таких, какие клепают китайцы, привязаны серебряными шнурами, ввинчены спиралями накаливания во временные тела. Осознав это, я принялась отдирать их, сперва от дерева, от дороги, чуть было не оторвала и от тебя, но вовремя спохватилась, испугалась, и всё вернула на место, поняв, что если всё оторву — увижу мир, который не крепится. Смысл сматывался, ведь только он один наверное и есть, а всё остальное – липучки, мы не при чём, нас сотворили такими, и если всё отлипнет – «кина не будет». В прочерке между строк сквозит изнуряющая деталь – Быль.
Февральская гонка по кругу, внутри проштампованной зимы, зеркало, в котором ничто не отражается, плазматические выбросы. Реальность запихнули в усилок, и подключили, вывернули на изнанку, в это жёлтое месиво из останков. У меня есть только эта реальность, поэтому я всё время возвращаюсь в неё, поэтому я за неё цепляюсь, потому что больше никакой другой нет, и других я не помню. Вмонтированные в командную строку, прошедшие через сервер, мы застыли под нимбом, налитым топливом, читая высеченные безмолвия мантр. Движение и распятие. Уже совершая последний круг, почти осознавшись, вернувшись из лимба, я заметила какой-то прямоугольный символ, начерченный на снегу, будто кто-то пытался изобразить робота, а фото зафиксировало его, вырвало из небытия. Мы вернулись оттуда, принеся метки, словно те, кто на машине времени протащил за собой огонь или снег. И покуда образы и картины из склеенных воспоминаний проходят таможню, я бегу к ним, словно к чему-то родному, как к пароходу, встречать прибывших. Самолёты стекли зелёной слезой будней в электронные часы. Всё смотрю и смотрю, как оно кружится, — кружево нового дня. Чувствую себя всё больше роботом, который становится человеком, обретая чувства, только наоборот. Сны остались на сжимах скрученного тряпья, где-то в промежутках — что-то помнишь, а что-то нет, что-то переплетается с обрывками, ускользает во внутрь, и это уже не развернуть. Просто есть утром суп, и впервые видеть, то, насколько красива каплевидная жировая сеть, натянутая на его поверхность, словно скопление вселенных, в одном первичном бульоне. В чёрном, беззвучном поиске. Спуске. Мы набиваемся в путь, как в подушку перья, летим кому-то под голову, чтобы сниться. Прошедшим этот предел – всё пришьётся. Всё было и не было, как-то смелось. После себя осталась только муть и плавающие фонари, их стальные поверхности, медные, световые круги, Ханг Драмы, на которых можно было разбрызгивать ambient той ночи, но и она уже мертва. Мы возвращаемся в прошлое, чтобы зафиксировать залп, но его не было. Всё пронеслось. Я вижу, как струится смог, свет, он повсюду, медовыми вихрями затекая в меня. Мир вылупился, когда я выглянула в окно, внутри и на поверхности, как закладки или карикатуры.
Отходняк – это следствие того, что мы были там, в этом парковом лимбе…
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
В этот город прорезалось утро. Весь мир сосредоточился на бессмысленной гонке. Жизнь стала помойкой, бессмыслицей, профилем в инстаграме, люди, как обезьяны снимают все подряд, вырывают контекст из жизни, помещая в свой профиль, бережно его храня, не стыдясь предыдущих оттенков, показывать, как ты растешь, кем ты был и кем ты стал, они любят наблюдать за этим, они любят наблюдать твой стиль. Лишь тени, бледные тени их пролистанных профилей.
Подключай разъемы в новое перерождение.
Я — Алибаба Отворяющий дверь.
Инстаграм, покажи своё видение мира, покажи, как ты видишь себя, покажи им рай, детка, свист миря и тропический рай, любовник-аль капоне, купание в грязной реке под мостом, покажи им рай, детка, покажи им зарю.
Блевала я своими снимками им в лицо! Показывая мерзкое прекрасным, через призму столетий, как крепкое вино, как синий бархат, выдержки вкус.
Сквозь века эпох, бархатным эхом донесусь, взрывая их кастрированное, стерилизованное восприятие.
Криогенные капсулы с вечностью – как снимок vhs из фильмов ужаса, город разврата и соблазна.
Мысли рассыпались фальшивыми блестками на лицо.
Всем надоело искусство, все захотели обычную жизнь, телешоу, скрин шот альбом из жизни.
Это большой каталог вещей, большой каталог икон, которыми можно вдохновляться.
Я воплощают в жизнь свои развратные детские фантазии, девочка, которая подросла на сказке Эммануэль, Анжелика и Марианна — роковая женщина, соблазнительница, но при этом, боевая подруга, независимая и страстная.
Китч — как образ жизни, образ жизни — как китч, жжёт ноздрю, вытирай о них пасть, они трутся своими промежностями, они ебут друг друга, сладко и глубоко вздыхая, как паутина под сквозняком, гулом холодильника, венам, жилами метро.
Нелегальные мысли раскатаны по скользкой улице дешевой сценой в театре.
Когда попсовая песня превращается в фильм ужасов, в кровавый треш, снятый на дешёвую камеру, как фильмы Девида Линча в симбиозе с Тарантино, она не знала, что её снимают, она снималась в своём кино — кровавый сон из менструального месива.
Тёмная, застывшая синева её глаз, как вытекший исток, взмокшие нити, взмокшая кожа
Он поёт охрипшим, полным страсти, голосом, он будто танцует на льду, будто танцует балет.
А я отсекла все человеческое, как чёрная лебедь, отсекла, как голову богини, и подала её к столу.
Его музыка — театр
Балет
Драматическая пьеса
Все это время мы врастали в кресло
Все это время жизнь была видеоклипом, пьесой в театре под единственным прожектором
У кого хватит терпения долистать до конца ленту?
В ванной плавали обрезки ее волос, а затем она налила эту воду в стакан. Обернулась в сторону по пробуждении и увидела блаженное лицо спящего Иисуса.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Ждала его в этой горячей стране, раздвинув ноги. Везде шелест ночных Вагин, райских тропических цветов, с тугими листьями. Их серебряная краска говорит о многом.. Это произошло, когда ты спал, в это время моя вагина попала в захват объектива, и я поделилась этим снимком с миром.
Это плохое кино для плохих девочек, которые делают вид, будто они хорошие, но скрывают свои мерзкие, грязные тайны, девочки – насекомые, сношающиеся с собой перед зеркалом.
В выемке пространства, влажного и прекрасного, как экзотический цветок с кожистыми лепестками, с нежными, сочащимися сердцевинами клитора, их раскрытые губы-пасти манят тебя, давай, вскользись, ты ведь уже давно пытался меня одеть, прикрыть чем-нибудь, ибо я бесстыдно раздета, бесстыже раздвигаю широко бёдра, я – будто Кали, богиня войны с дерзко высунутым языком, я скалюсь тебе в лицо в диком танце, держа в своих руках твой отрубленный член, член моих поверженных врагов. Мой мир горит во мне как кунг-фу. Им со мной не тягаться – я – идея, я – самобытность. Я – импульс. А они – магнитные копии для смартфонов, инстаграм-приложения, они просто кукольные натуры. А я – натурщица. Святая нагота. Театр перед зеркалом. Выцветшие полотна. Перевёрнутые зеркала, опрокинутые отражения.
Всё стало оранжевым, робким. Таким был этот закат, хрупкий, как исчезающий оттенок. Её вагина говорила с ней, в тот момент, когда он снимал её на смартфон. Шёпот тысяч вагин, они шуршат словно дикие тропические цветы, ядовитые и сочащиеся, привлекая своим шелестом насекомых, жаждущих испить их нектар. А затем липнут, как мухи на мёд.
Меня посвятили те говорящие цветы, цветы моего начала, их шелест и шёпот в ночном саду. Они источают благоухание. Гладкие кожистые цветы. Спящие бутоны их клиторов. А затем из них выкачивают оргазмы, чтобы обеспечивать работу электростанции. Остались только помехи, остальное размыло водой. Стёрло почти до блеска, до проявляющихся контрастов. Царство резкости. Целуй мой клитор, пей мой млечный, сочащийся сок. 50 тверков — и она твоя. 50 тверков серого.
Вперёд Следующие записи
RSS