19 Сен 2019
автор: Элиас Отисрубрика: Поэзия Tags: Элиас Отис
Эриху «Bubi» Хартманну
Он натянул штурвал, задирает выше.
В доле секунды — серое брюхо ИЛье.
Жмёт на гашетку. Пара трескучих вспышек —
Дальше от фейерверка уносят крылья.
Что ему! Может быть тысячу раз неправым
Тот, чью фуражку он примерял по пьяни, —
Самое главное — помнить о юнге фрау,
С кем любовались звёздами на поляне.
Звёзды теперь иные на крыльях светят —
Детская память, ночной перестук Транссиба.
Он им теперь не зритель, а ангел смерти:
Делай что должен — но, чёрт возьми, красиво!
Сколько их было, парных боёв и сольных;
Вылетов сколько — да и падений сколько!
Помнит Мальчишка: не подведёт подсолнух,
Если ему достанется от осколка.
На фюзеляже меток — нет места плюнуть:
Сбились со счёту штатные соглядатаи.
Только важнее — как приминали блюмен,
Сочные губы ягодами глотая.
Нежно ладонью — борт серебристой птицы:
Под облаками — тот, настоящий, дом их.
«Слушай, Мальчишка! чем тебе есть гордиться?» —
«Что ни единый раз не терял ведомых».
16 Сен 2019
автор: Нэлларубрика: Поэзия Tags: Нэлла
В доме тепло, пахнет едой и лесом.
В доме темно — ибо зачем здесь свет.
В доме давно скукой больна принцесса,
Смотрит в окно — много-премного лет.
Там и с огнем не отыскать дракона.
Там за окном — стройка и ресторан.
Пасмурным днем — трассу видать с балкона,
В ясную ночь — сад сверчит до утра.
Там на полу — тень притаилась тигром,
Дождь по стеклу — рокот хмельной толпы.
Только в углу старый будильник тикал —
Как ты не слушай — не перестук копыт.
Что за нужда — в памяти рыхлой рыться?
Снова среда, вечер, какао, плед.
Некого ждать — к ней не прискачет рыцарь.
Всё ерунда — рыцаря просто нет.
Не было, нет и никогда не будет.
Разве во сне — жаль, что они не в счёт.
Правды в вине долго искали люди.
Что бы и не пошерудить ещё?
В доме сквозит, как на опушке леса.
Все на мази много-премного лет.
Куплен «Визин». Смотрит в окно принцесса.
Вдруг да летит рыцарь, которого нет.
11 Сен 2019
автор: Нэлларубрика: Поэзия Tags: Нэлла
Это просто осень в окно стучится.
Это просто воет внутри волчица.
Это что-то острое под ключицей,
Что не даст и заполночь отключиться.
Просто, что предсказано, не случится.
Просто щиплет веки, как от горчицы.
Оттого и воется, и кричится,
Оттого и лезвие под ключицей.
Осень проползет, пролетит, промчится.
Пылью побледнеет одна вещица.
А весна не копит, не мелочится.
Не скули на сны до весны, волчица.
11 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Гляжусь во внешний мир сквозь слой седых волос, эта точка обзора делает его похожим на бесконечно-белый лист бумаги, бегло заштрихованный грифелем. Мы – три билета в раю, но уже пахнем кандалами времени. Мы – трилобиты из матрицы. Мы – первоисточник, подключенный в сеть, Рок-н-рольная икона. Трип-сан. Окно в раскроенном на ночь воздухе, раскуренном напрочь. На прочность. Трамвайные пути чужих городов прорезают сталью пейзаж. Она плавно медитирует перед больным монитором, его белый свет просачивается сквозь прикрытые веки. Мобильный вирус, фрактальный, как бикфордов шнур в обгоревшей свече, разорённой, как смятый в ладони, мак. Начальная сталь железного века обкастована. Бикфордов шнур свечи горит, кровавый и красный воск стекает, как раскалённая поверхность марса, покрытая магмой. Деревянные плечи мира, расправь, Икар. Холодный Икар, мокрый, завёрнутый в полотенце, крылья дрожат. Давай сделаем транскрипцию крыльев. Голубая весна, небо, как самое большое пятно на глобусе, мальчик, мой, нет, это не океан, это океан–ОКО. Ты сделал надрез в капсуле, и мы провалились. Чёрная туча сберегла кайф. Вырезки из письма, слуховые нарезки. Мир по частям кромсай, низведи систему в хаос, оббинтуйся, там, на изнанке, только шёпот и холодный пот. Она склонилась, и я рассказала ей всё. Сплавы, обломки, дроны, и трупы солдат. Чёрной тряпкой прикрыть глаза, не спать или спать, только шёпотом. Какой-то вершине пафоса не ведомо безумие. День — как вспышка молнии, как негатив, все язвы высвечены в нём. Нащупай меня, пролистай, вочтись, вчитайся в ресницы строк. Как я буду рисовать под кайфом себе глаза? Цирковая кукла, длинная плоская кость ночи, деревянный скелет вечности, в колыбели Ньютон притих. Алчность и разделение. Палец об палец тронь, в золотую росу — каплей, в лотос – свистом. Не прошивай себя, не распарывай, сшей. выше и ниже — только лучи. Мой блог – манускрипты бога, доспехи Иеговы, как в космосе сталь. Качество шестерёнок временно нарушено, качество извести временно погашено. Мне с пелёнок известен этот щенок и их принципы из папье-маше. Когда свет станет горячим, ты всё поймёшь. Вокруг всё ненатурально, как сквозь грим, который ей наложили в морге. Я вручаю тебе мои именные ключи от чужих дверей. И вот ты наконец-то схватилась за подол его ауры, духи вживились в живое, обосновывались паразитами в чужих телах, ломая их жизни только ради своей собственной выгоды. Они веками вели игру стачивания путей. Это синдикат страха. Мы нашли фиолетовый мох на снегу, искристый, весь в тонких деталях из профиля, она подняла его и сказала – смотри, это наш мир, рассыпанный. Фиолетовый контур пламени. Стихия – огонь. Используй топливо, чтобы перерабатывать его в энергию, как только топливо исчезнет — огонь погаснет. Огонь — промасленный фитиль свечи в воске, наполовину сгоревшая площадь с огненной аурой. Она росы просит испить. Я чую запах камфорного масла. Тысяча шагов вниз, по сломанным снам.
Медная статуя Тота и медное небо. Слишком переснеженная зернистость, это нужно замять, замылить со всех концов, ужасные фото, вырванные с того света, вспышкой, пересвеченные, переложенные во времени назад, чтобы на них смотреть, застывшие, мёртвые кадры, а за окном дождь, грязная, холодная рвань, пахнет войной, или чем-то зловещим, внутри дыра размером с галактику, с которой выкатываются угри чужой сущности, всего коллективного бессознательного, чёрный поток, он щимет у тебя в груди. Искажающий вид всего человеческого, всего сопричастного, личностного, общепринятого, устойчивого. Я смотрю на эти фото, и вижу в них смерть. Она умерла, когда был очень медленный снег, и природа позабыла про всё живое. Всё вокруг искусственно, всё вокруг – сон, нужно только слущить с него иголки, там, снаружи – снег. Казалось, будто мир рассыпался на куски, вещи обнажили свою изнанку, вещи всегда изнанкой были, они скалят зубы об нас, телефонным шнуром городов плюются. В зеркале — мой двойник, голубоватый, прозрачный свет от источника мне нашептал что-то, дабы я сделал слепок, дабы я скопировал себя из зеркала как будто в нём моя другая сущность. Свет забил струёй вверх, мощным потоком ударил луч. Энергия текла сквозь меня, я раскинул руки в стороны и рисовал ими узоры, ощущая, как энергия клубится вокруг меня, как я призываю её, будто всесилен, она больше не отслаивалась от моих ладоней, а, напротив, в меня впитывалась, она больше всего напоминала прозрачную, проточную, воду, но могла отражать в себе любой цвет, тот самый — бледно-бежевый, не медный, не белый, но тёплый, и такой же безликий. Магия твоих снов. Я уже не помню, что я – это я, астральные руки, астральное тело, на голове тюрбан, будто он занял всё пространство комнаты, а я где-то под потолком, но всё ещё помню и знаю, что по прежнему нахожусь в своей комнате, что ты – рядом, но при этом я уже глубоко не здесь, крылья рощу. Костяные крылья, с натянутыми бардовыми слизистыми прожилками, я ощущаю, как они пробиваются, отражаясь в зеркале, которое у меня за спиной. Приборы говорят со мной. Шум кулера – это голос, голос какой-то потусторонний. В тишине комнаты его шум был особенно отчётлив. Я врастал в свой планшет, был с ним одним существом, в сопряжении, мы проводили ритуал, а затем я увидел зеркало, и в нём – себя, каждого – по двое, голубой отсвет мне сказал, что я должен сохранить слепок себя в зеркале, что там – моя душа. Соскребался в линии, трогал тело твоё, оно было холодно, мне казалось, что мы погибли, но смирился с этой участью, переживая агонию, но так неявно, будто сквозь стёкла, будто я – тень. На вершине, в просторной и одновременно маленькой бетонной комнате, где из-под пола бьёт медно-жёлтый, тёплый свет. Комната слишком реальна, словно ты сидишь на плечах у великана, и почти касаешься потолка, ты ощущаешь, что под тобой пропасть, ощущаешь, покачиваясь, высь, слишком близко потолок. Я лежу, упершись щекой в пол.
Кем я была? Восточной царицей, возомнившей, что родит бога? Я слышала только гул и шум кулера, исходивший из техно-утробы, такой плотный, будто стена. Всё было восточным, в золотых тонах. Мы родились из огня, и сотворили в этой комнате мир. Сперва была тьма, затем Ифриты создали пламя, и появились мы – дракон и ведьма. Ифриты из пламени свечи в керамической лампадке. Мы – будто боги, на самой вершине бытия, боги, которые спали под белым свечением и свёрнутыми знамёнами, укутанные в зарю, в кокон. Я вошла в этот источник святой и переродилась, после этого я знала, что сама рожу бога. А затем — укороченный мир внутри плазмы. Растянутые и сжатые одновременно, нейронные нити. Сплошным картоном – серые города, картонные упаковки. Контроль над энергией, контроль над смертью, контроль над судьбой. Из стакана глотнул Заратустру. Небо зияло, глубоко и пронзительно, как дыра в груди, развороченная войной. Мы шли мимо высоковольтных линий, туда, где должен был быть закат, но его скрыли тучи и далёкие вспышки бело-фиолетовых залпов с запада. Ночь стремительно надвигалась на глаза бурей, ветер прорезал слова, шпили серебрились. Высоковольтные вспышки скошенного хлеба. Жнива. Из лавровых венков мир творю. Атомные сны навалились грудой железа. Цитадель могильного дао. Нерождённый опыт. Нерождённый бог. Продал ли я себя зеркалу? Что вложил автор в создателя, в зрителя? Мы одно существо мы кристалл его крыльев. Ввести свои данные через треск, через писк, через замедление. Говори. Ну же. Моя дорогая изнанка. Я штопала себе лицо, выращивала крылья, в зеркале творила защитное заклинание, чтобы сюда опять вернуться, повсюду были Ифриты и корона из Света. Они разорвали сетчатку! Чтобы не сквозь целлофан посмотреть на зарю. Мы зародились в вулкане, из огня вышли, ты дракон, а я ведьма, встретились в этой комнате. Смогу ли я родить Дельта-Бога? Выйдет ли он из утробы? Свеча освещала наш будуар, Ифритовая завеса пахла кровью и сталью. За окном идёт дождь, мы видели, как погибало небо, женщина-варвар, пропитана кровью, и жаждет ею напиться, ведьма крылья растила, вся медной была, летела, астральным телом в тонком мире пыталась творить, бирюзовым сгустком кружилась, изучала в зеркале заклинания. Дева-маг, перевернула солонку, покрылась чёрной мантией. Здесь запрещена информация. Комната освящена тусклым светом. Когда ты здесь – всё меняется, наполняется атмосферой, заполняется жизнью телесный кокон. Эмоции впечатываются в лицо навечно, к старости человек обретает новое лицо, с печатью эмоций, которые все сразу и их уже никак не смыть, печать эмоций, печать времени, старость — это сгнивший кокон, из которого вылупится либо имаго, либо наивная щель, либо прекрасная брусника с проводами. Я — дочь Энштейна, что с того? Эта луноликая маска досталось от него, мужские гены придают женщине очарование. На этом юном лице — уставшие глаза, глаза старости и печати лет, но чёрные стрелки скрывают боль, я никогда не видела своего настоящего лица. Догорают верхушки зданий. Опасной сладостью стекловаты эта субстанция втягивает меня. Лампа пугливо преподнесена на золотом подносе адептом низкого ранга. Лампа с болотным туманом и внутренним ласковым демоном. Язык и губы, все существо сверкает и ухает вглубь, в туннель этого жгучего наркотического эдема. Не задерживайся в коридоре, ныряй прямо в его стенку и несись, как об утреннее стекло лбом в стакан. Минуты разрывают на обрывки. Унесло, размазало по системе. Пресвятой п и з д е ц. Остаточные следы размазаны по запястью, вибрациями в бамбуковом лесу, на воде в чашке с чаем. Синие индикаторы глаз проявились в нарисованном небе. Наши руки соприкасались, сплетались в лотосе ноги, мыслей не было, откатились куда-то то. Гибкой змеевидной волной энергопоток прошил насквозь наши тела, и мы слились. Пространство из бежевых кубиков разматывалось передо мной, я летела на космическом корабле вдоль схем, мне давали последние инструкции перед высадкой. Я летела, чтобы изменить время, изменить реальность, создать новую временную линию, дабы избежать эпик фэйл. Бесконечная длань расстелилась, будто на глазах прорисовывались первоначальные фактуры, на которые сверху наложен свет, а затем, по мере приближения появится и всё остальное, в каких-то пурпурных пятнах.
Когда прижималась к твоей спине, видела твою кожу прозрачной, переливающейся синевато- лиловыми искрами, будто внутри тебя течёт электричество, а там, под кожей пульсируют красные и синие тонкие сосуды-проводки, и серебристый, будто стальной, скелет, а кожа твоя на ощупь такая мягкая, словно слизистая резина. Как рождаются боги? Они пробиваются наружу из вельветовых складок. Я стала имаго, пробудилась бумажная летопись. Свиток. Кокон-танатос на двоих. Растворилась, к тому моменту уже сотни раз, разрастаясь над природой вещей. Особа и Особин. Свет горел, кашлял, будто что-то привычное, когда мы вывалились из бункера под огни, оставаясь в белом ватном промежутке раскола, ощущая воды Стикса, что выгнулись реактивной дугой. Сотворение картины. Глухо. Она тлела, едва касаясь губами слов, автоматических произношений, комкая, перемалывая и выхаркивая буквы. Первоначальные смыслы терялись, звуки то появлялись, то исчезали с рандомной периодичность, всё превратилось в программную строку, и поверх неё нанесена периодическая система элементов. Я будто упала в Менделеевый сон.
Бог родился! Бог родился!
А она зародилась позже, как замедленная съёмка в застывшем движении. Люди, они все в двумерном разрезе. Ожесточённость терроризирует слабых. Вирт-наброском детонирует, до абсурда близкое, расстояние. Стены щемят в тебя рекламой, заставляя попутно задуматься над природой вещей, после возврата в лоно творения.
Первородная вибрация скручивалась в барабанные шахты грузовых лифтов. Музыкальное эхо чужой эпохи. Где-то отлили скафандр из схем. Всё повторится, дорога прямо в пространстве, выгоревшими бинтами, шепелявыми горами бесцветными шуршит и сминается. Зарождение жизни во лбу. Сквозь город мне удалось увидеть огонь. Ты принимаешь криогенную капсулу и входишь в непроницаемо-чёрный Лифt. Следуй за красным, из окон поезда, по лётному полю зари.
Вместе управлять кораблём или уснуть в криогенном сне. Ночь в индикаторном свете генераторного гула. Мусорные мешки – в них та девочка, что родом из детства, девочка, извлекшая дельта-кристалл из своего Ока. Девочка на самом деле – Игра, медитирующая у монитора, зависшего в режиме дзен. Когда начнётся очередной виток, обратный отсчёт молекул – ты растворишься, и время перестанет существовать, таким исполинским всё покажется в вакууме. Мы будем там вместе. Всё пропущено сквозь наркоз. Низко пала и замкнулась. Не человек.
Они играли с фиолетовой жидкостью внутри. Я буду вращаться вечно, помещённая в субстанцию тёмной материи. Ради бесконечности. Они – Особые. Конфликт.
Ощущаю свои астральные руки, словно съехавшую стерео картинку. Страху нужно довести себя, чтобы узнаться в тусклом свете, ощущение в руках такое приятное и знакомое, оно картонное, как упаковка, в подвешенной капсуле Лифtа. Всё механизированное. Живое питает мёртвое. Они забрали тебя к замотанным в металлик, трубам. Отплёвываюсь целлофаном. Эти исполинские потолки бесконечно тянутся ввысь, будто растут. Вышла ли я за пределы стен? Нет, я в них даже не падала, просто кружилась вокруг. Неоновые схемы сдвигались, будто стены по оба плеча. Каждый раз казалось, что мы пульсируем.
Принять криоген на закате. Вельветовые таблетки. Запить водой. Закисью слов. Мы были, как тупики на распутье, распутывали узлы, подключали троды, в коконе мягком. Стекловатный калейдоскоп в раковине, осколки узоров, рвотный рефлекс, звук, вязкость слюны, рвань телеметрических точек. Как мы перемещались? Как мы срослись?
Я видел сплющенных, круглых существ, бежевых карликов, будто на них обрушился потолок и сжал вокруг всё пространство, оно стало бежевым, как изнанка космоса, в нём не было ни углов, ни стен, но оно показалось мне замкнутым, здесь отсутствовал простор, а существа обращаясь ко мне, сказали, что гарантируют истинность увиденного мной, и отдалились откатом. Я развернулся здесь, в фиолетовой марле посреди космоса. Чёрная, бархатная пустота, отсутствие мысленных категорий. А затем начали прорезаться контуры, они вспыхнули фиолетовой дымкой, обволокли тьму, проявив очертания, так создалась комната, прорезалась, словно зуб мудрости старческого младенца в пурпурной лампе.
На нижних уровнях я стропил свой собственный мир, но образы быстро перехватывали меня, и создавали подвижный хаос вокруг задуманной системы. Цветные винтовые лесенки потянулись вверх, расширяя пространство и потолки, по изогнутым линиям аттракционов дефилировали модели, карлики катались на одноколёсных велосипедах, балансируя на тонком каркасе. Мир постепенно обретал знакомые очертания, но наслоение продолжало жить своей собственной жизнью, упираясь в фактуры времени и пространства, создавая фантасмагории, нелепые наслоения, будто в очень реальном сне в полоску. Адреналиновый выкидыш света. Моделирующий реальность, фактурный бог. В той комнате всё казалось исполинским, будто в высоком замке, вельветовый человек, бархатный, и эти стулья на кухне – с высокими, до самого космоса, спинками, как в рыцарском зале за круглым столом. Засмолённая пелена. Словно сквозь копирку — мир и свет, а снаружи — синие стёкла. Криогенным передозняком закатилось солнце.
11 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Болгарская сказа в стиле грайндхаус — мое меховое порождение, почти что предание.
Кто я? Сегодня я не стала отвечать себе на этот вопрос. Голову заморозил кристалл. Кровавая гонка выжала из меня все соки.
Теперь мы нюхаем мех с магических книг.
Пожалуй, нужно закрыть шумерские вкладки и постараться не продублировать в твиттер. Как же будет тупо, когда все суки узнают что я нюхаю мех, чтобы заняться магией.
Бутылка от егермейстера уже оплавилась. Утро тонет в лава лампе, рядом — библия и мазки менструальной крови на хрустальных стенках грааля, став для чистки помещён прямо туда, наверное в междуножие библии, мне всё равно, потому что техника обкладывает меня шумом ваты, тесла-лампа приятно манит розовым, чтобы я щёлкнула камерой. Но у меня везде вата, везде стерильный мех.
Мы возвратились с кладбища, полностью промокшие, я еле нашла могилу матери, свеча не зажигалась, лампадка плавала на мокром граните, а мне даже не было стыдно, за то, что мы сделали понюшку прямо перед её могилой, умудрившись ещё немного поссориться, это как перепалка двух собак или котов, такая же глупая и детская.
Свет в моей комнате сводит меня с ума, которого давно уже нет, — я и так напрочь безумна. Где-то в дальнем углу завалялись стыд и мораль, но кажется я забыла как ими пользоваться, у меня голова — как кристалл а губы отдают лидокаином.
В егермейстере догорает свеча. Станислав был бы рад, но рядом — яблоко для МОРЕНЫ и он бы не понял, потому что ещё куча оплавленных бутылок и болгарский камень.
Так трагично разбивается лава в лампе под тотальную музыку. Сказка наконец-таки ожила, а я приняла собственное безумие. Я нарезала свою жизнь, обработала её и запустила в скрытый эфир. Лично-публичных жизней.
Сперва нюхать мех с магических книг, а утром разглагольствовать об этом под йогурт.
По-декаденски, не так ли?
Нюхать мех с книги о некромантии, чтобы попасть на изнанку, обложившись камнями, безумие всё ещё в ходу, никуда не делось, только стало дозированным.
Мы — как курильщики опиума, только кутаемся в стерильный мех, декаденты новой эпохи -магия, синтетические наркотики, высокие технологии. Берроуз бы точно одобрил.
Сперва себя нужно хорошенько отбичевать, чтобы сладостен был миг заживления, только так можно испытать катарсис. Это наша мистерия, меховой спектакль, бархатная гонка. Бархатная нега в лабиринте меха.
Я допила йогурт и зачем-то написала об этом в твиттер.
11 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Прибой мечом рубит берег. Я плыву через Стикс к свету, вычёркивая всё обречённое, плавно, как рубиновый ангел, проливая слёзы у погребального костра. Ядерный взрыв разрывает мир, превращая его в выжженную, мёртвую землю. Только на рассвете я осознала, что она действительно умерла, и приняла решение отпустить, оставив мертвецов мертвецам. Мои ногти были выкрашены в цвет траурных лент, но я поменяла их на медный, поменяла скорбь на химический пластик жизни во рту, на вечное солнце пульсирующих пределов. Корабль уплыл в закат, натянув под потоком лёгкого ветра белоснежный парус, просвечивающий розоватый отблеск неба. Распятия его мачт казались мне раскинутыми в стороны, руками каменного изваяния пророка, взирающего с вершины скалы на распростёртый у его ног, город. Вибрации тонкие, мёртвые, глухие, будто сквозь бетон, сквозь вату прорываются гулом, оружие разрывает броню, рассекает в щепки деревянную дверь, а внутри всё спокойно. Чайки вымерли. Вельветовое море омывает мыслями. Предела и смысла нет, есть только графика, очертания, и движение. Лёгкость заскользила из меня во вне, оставляя меня чистой, всецело ясной, подобной богу. Я не плод любви, но он сказал, что его любви хватит на нас обоих. Всё зависит только от того, сколько ты сможешь позволить себе. Ясность прорывается сквозь расшитые пластиком, стены, мелодия, звучит торжественно, фатально, вечно. Каждый жест, каждая фраза — всё сейчас значимо, как нечто уникальное и последнее.
— Добро пожаловать в ад. — молвит он, ведь мы не улетели на облаке оранжевого дыма, что валит из глаз, теперь осталась только одна дорога, и мы отправились туда вместе. Я смотрела Иисусу в такие же безумные, ясные, как и мои, глаза, чётко и пристально, ощущая себя самой смертью, которая ебашит, смертью, которая веселиться, катаясь на аттракционе, чтобы ощутить в себе жизнь, и мы с Иисусом, развлекались на этих аттракционах вечно. Эта наша история. Мы — боги. Святые, пустившиеся в пляс на диких углях собственного ада. Мы — две статуи, два живых человека, два бога в одном краю, пока черти танцуют на стенах. Это наши тени создали округлый, воздушный спектакль, сцену моей жизни. Зачем мы вынуждены каждый раз играть даже для себя эту роль? И кто такой актёр, если не безликий? Тот, кто может сыграть кого угодно, но полностью потерял себя, стёр все свои лица, оставив только маски, натянутые на лик всецелой опустошённости. И покуда я стояла, прижимаясь к нему, величие проросло во мне и вырвалось, словно я — бог, единый, внутренний бог, который выскользнул на поверхность, занимая собой обзор. Я поняла, как этот мир создан — объёмными контурами, игрой восприятия, а внутри ничего нет, так же, как и снаружи, а то, что помогает нам быть собой — это грязные мысли,- то, что делает нас людьми, когда-то вдохнутыми богами. Не останавливайся, представь, что весь мир — это оргазм маленькой девочки. Весь мир был создан оргазмом, большим взрывом, великим космическим удовольствием с лёгким привкусом грусти и опустошения. Так зачали наши тела. Так зачали материю. А теперь — протяжный стон и прострация. Я продолжаю играть свою роль, произносить свою речь.
— Я была в аду.
— И как там?
— Огонь горит.
— Чтобы воскреснуть, нужно сперва умереть. — и он беспощадно прав.
— Они погибли, их сожрал собственный мрак, или собственный свет, то, что погасло, то, что стало смирительным, стерильным, смертельным. Я больше не боюсь этих слов. Мне больше не перед кем отвечать.
И свеча под его пальцами начинает менять свои фактуры, то стекая воском, то скатываясь, а он орудовал сгоревшей спичкой, чтобы придать ей плавные, стремительно меняющиеся формы. Он подкинул обломок церковной святости в погребальный костёр. А когда от неё остался только фитиль, всё ещё отчаянно жаждущий жить, но при этом, поглощённый огнём, я осознала всю тщетность жизни и её невозврат, её преклонённые колени и боль. То, что себя исчерпало — продолжать бессмысленно. И во мне словно взорвалась атомная бомба слёз. Голова склонилась на сложенные, как в молитве, ладони, волосы растеклись зелёными змеями по рождественской скатерти. Я вспоминала, как она отцветала, вяла, гнила, а я просто смотрела, как она исчезает, как каменеют её черты, разглаживаются и застывают, оставляя лишь трагичную новость за завтраком и погребальные венки. Боль пронзила меня своим горьким, каким-то неправильным послевкусием, но таким величественным. Свеча погасла, а там, где она горела, осталась скрюченная в зародыше, маленькая и жалкая обгоревшая фигурка моей матери. В этой игре нет иного смысла, кроме как смысла самого течения игры, в этом поединке нет победителей и проигравших. И пусть всё тщетно, но там, в дымовых облаках из глаз, я видела мир, который не доступен многим, я дышала их тленом, а затем порождала свою пустоту, я больше не хотела проливать слёз, став каменным изваянием божества, и распрямив плечи, полной, раскрытой грудью впустила в себя мир. Я была словно в ракушке, в уютном коконе из энергии, все мои ощущения были за гранью меня, я была не в себе, а повсюду, словно спираль, электрический ток, транслятор мира. Горечи больше нет, только лёгкость, и мы вдвоём, среди рождественских огней, восковых гор на скатерти, объёмных рисунков, отслоившихся от поверхностей, среди живой энергии и звуков, видим, как из зеркала выходят похожие на нас, фигуры, будто бы вся комната наполнилась духами, или слепками живых людей. Мы завоюем новые земли, чтобы было, где и чем дышать. Мы — статуя Иисуса с распростёртыми, над пропастью, руками, скалы которой стихия рубит мечом, разбиваясь морской пеной об берег.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Здесь и сейчас в этом отдалённом от моря, старом, сыром отеле я печатаю обнаженным на космическом ЛЭП-топе свою новую новеллу для книги отчётов.
Мошка танцует по дисплею моего синк пад под фан виз драгз вельвет эйсид крайст. А затем наступает катарсис и осознание полного абсолюта. Моя древняя машина сродни Кларк Нове в Голом Ланче, вот только если их печатные машинки превращались в жуков с говорящими анусами, то моя Lenovo просто летала в космос.
Картина полностью складывается, и я вижу разорванный, как канва, сюжет, такой же цельный, как дыры в материи, которую подъела моль — дыры в просветах хаоса.
Закат с насильственной силой пробивается сквозь открытый балкон с кованой, изогнутой решёткой, стены исполосованы клонящимися к закату бликами прохладного солнца.
Сегодня я ощутил дыхание сентября, утренние блики света ложились сквозь тени деревьев торжественно, размеренно и до боли знакомо, откликаясь внутри меня ассоциациями давних событий, которые были лишь рваным повествованием, навеянным моей волей, а в остальном же во всю силу играл контраст, мир на части рвало от идей, которые он порождал, а я увидел изнанку происходящего так просто и ясно, словно пелена спала с глаз, разбивая мутное бутылочное стекло и высвобождая меня на свет.
Он входит в комнату, где пахнет цвелью, прорвавшей канализацией и гнилыми розами, в ней сыро, особенно под складками одеяла, сырость спит под шёлком, пространство подёргивается чёрно-белыми красками так беспросветно явно, словно рядом идёт война.
Он садится на меня сверху и бесстыже задирает халат, под которым ничего нет, только его тугой, сочащийся член с удушливым, терпким, тропическим запахом и влажные от знойного пота, чёрные волосы. Розы с каждым днём становятся всё суше, увядая, подобно высушенным в морском, солнечном климате, старухам, но они всё ещё прекрасны.
Когда он сосал мой член, будто мятный леденец обтекаемой формы, отточив его, словно волны — камень, из него жемчужинами выделялись сладкие, освежающие соки, которые я оставлю в этом отеле отпечатками своих оргазмов и слепками слияния тел в качестве прощальных чаевых сезонным горничным. Пей мой песок, сгорай в моей неге, пей мои воды. Я ласкаю тебя во всю, во всю длину пропасти.
Губы в сахарной пудре, губы измазаны белым, во рту — сахар. Я знаю, он хочет облизать мой фаллос, как камни лижет августовское море. Он помнит лишь то, как снимал халат, помнит, как с наслаждением плыл обнажённым в той желанной воде, отражающей тёмные окна умирающего, как лебедь, отеля. Луна утонула в бассейне, её всплывший, бледный труп медленно колеблется в складках волн подобно факельному огню – тотально и торжественно.
Я — совершенство внутреннее, ты — совершенство внешнее. Вместе – совершенный, голый абсурд. В этом отельном номере детского пансионата смешались запахи наших тел, выхлопных газов, выделений, тины, морской воды, разлагающихся тварей морских, иссушенных роз и плесени. Мы — вечность, крайняя плоть, оставленная на завтрак.
Мы сношаемся на фоне внешних помех, кто-то говорил, что вся наша жизнь может стать реалити-шоу, если они смогут подключиться к твоей вэб камере, они будут транслировать твою жизнь в сеть — снаффы, срежиссированные жизнью, спонтанно вырванный из контекста, контекст, помещённый в случайный фрейм случайной ячейки случайных данных.
И если бы кто-то кому-то не отсосал этим утром, не было бы истории с прорывами глитча в пространство.
— Накачай меня снами, — просит он, — накачай меня силой через свой магический шприц.
До чего же мой мальчик похотлив и изящен, ещё совсем ребёнок, но уже прожжён насквозь кайфом, будто прокажённый, будто пропащий, хотел бы я быть Робокопом, наблюдающим как То существо сношает милого Кики в Той клетке, а затем сладко его убивает. Сквозь эту пелену, как сквозь траурную вуаль, я слышу пробивающийся осенний треск, слышу дух осени в горящих кострах, ощущая вкус джаза из светлых окон во тьме, где-то в душной подворотне, в каком-то ином мире, в восточном городе из кривых зеркал и песка. Отзвуки джаза, такого далёкого, как отголоски немецких радиопередач, как чёрная пыль, порнография старых, дешёвых, разорванных журналов.
Он очнулся около моей кровати и спросил, существует ли мир за пределами этой комнаты. Он сказал, будто его восприятие сейчас под каким-то токсичным маслом, восприятие – всмятку, будто только разбили яйцо, вытек айфон-глазное яблоко, мир надкусило фрактальным треском со всех сторон. Будто иное время растянулось на вечность дешёвой графикой. Это конец. Это конец самой смерти.
— Куда мы плывём? – спросил он, обнаружив себя в маленькой лодочке посреди чёрного моря, с полыхающим над поверхностью воды, синим огнём, будто там загорелась нефть.
— Далеко. – сказал я. – Мы плывём в страну смерти.
Мой голос отдалился и стал бластером, мы – две бетонные плиты, между которыми – пропасть, микро пропасть, размером в вечность, с застывшей мазутной кляксой на поверхности этих плит.
Мы общались с ним посредством мыслей, нас разделял трафик, но мы были прикреплены друг к другу, ощущая себя единством, будто огромным божественным фаллосом, который зачал мир, мы – Бог Маиса, что орошает своим семенем молодую планету. Бог тот – кто всех ебёт.
Нас легко вычислить, если мы не будем скрываться, если не будем использовать системы с переадресованным трафиком. Наши ай пи адреса стёрты, как и наши личности. Они вторглись в наш цифровой храм и осквернили его. Они помочились на нашу святыню.
А в это время мы ласкаем друг друга, властно и зверски, постепенно, не торопясь, разжигая набухающие бутоны членов. Пузырьки в бокале застыли, как блёстки в лампе, которую нужно встряхнуть, чтобы закружились цветные кусочки фольги, словно звёзды внутри медного сияния.
Сквозь фильтр иного времени, перевязанного иглой, мы отыгрываем холодный спектакль взглядов, накаливая и накапливая эмоции, сдерживая, а затем — бурно выплёскивая, извергая из себя слова и семя. Отец плодородия – богиня-земля- бумажная шлюха. Будто Маяковский сказал.
В царство Анубиса с полным желудком не входят, это осквернит твою Ка. Нас предупреждали, но мы ослушались. Теперь мы в Египте, посреди жёлтой пустыни с серым нутром, оба видим обложку той книги в сине-жёлтых тонах – блюющие в гигантских, целлофановых скарабеев, мальчики, склонившиеся у ног фараона.
Реальность создавалась отсюда, здесь обитал бог, оббинтованный лучом света, скользил, прорезая вакуумную тишину аварийным сигналом. Больше ничего не существовало. Морфился потолок, дешёвая камера снимала на зернистое iso отголосками блюза.
Нарисуй красной помадой болезненные тени по окружности глаз, словно ты уже несколько месяцев не слазишь с иглы, в старых, пустых апартаментах с облезлыми бетонными стенами, где витает запах цвели и сырости, особенно под складками одеяла, где начало недели ознаменуется запахом спермы в спутанных волосах. За окном опадают листья-кители, а ты лежишь в позе вечера, свернувшись мертвенным эмбрионом, кладёшь себя в дозу, укрывшись бархатом, ты немецкий связной, слушающий утробный звук вентиляционных шахт, паутинный ветер сквозняков и шум спускаемой воды. В этом доме множество глаз, он может видеть, он дышит гнилью в прохожих. Я вхожу сюда, как имя сети, оставленное в тайном сейфе, и проникаю бритвой в изгибы твоего черепа, касаясь тебя сквозь синюю стерильность тонкой резины. С твоего лица стекает кровь и вода в розовый акриловый сплав с россыпями влажных, слипшихся чёрных волос, которые засасывает сток.
Я касаюсь губами инопланетного, морского отверстия, и вдыхаю субстанцию силы, концентрированное вдохновение, курю его, словно трубку, словно выделения из печатной машинки в Кроненбергском Нагом обеде.
Потухший сенсор отражает занесённый скомканной пылью и паутиной, круг, извергающий гул над газовой плитой.
Вгонять под кожу краску мира, расплавленный мёд, белую наркотическую пудру, пока первый снег отражается в небе. Снег падает в небо отсветом, превращая почти чёрный, бездонный цвет в тусклую, тёмную синеву, а там, вдалеке оно полыхает выцветающим алым, словно в покинутой поднебесной кузнице. Там проявляют фото — скопированные чувства, сохранённые на покрытых водоэмульсионной краской, мольбертах.
Выпал из реальности в кайф на 4 недели, выверенный, завёрнутый в тишину пробела, в промежуток между композициями переходной паузы от цикла к циклу.
Толкнуть толпу на пол и расстрелять, лечь в позу вечера, лечь в дозу вечером, укрыться бархатом.
На всех на нас шлемы виртуального мира, проколы на лице, проколы на теле, подкожная краска, одежда – в самом тренде. Соответствовать миру, соответствовать времени, но быть словно в тени его, выбирать сторону аутсайдеров, сторону тех, кто всегда в тени, в тени этих глаз.
Они и из этого сделали дешёвый культ, опорочили имя Берроуза – культ – это будто культя, что-то возведённое в отрезок члена.
Мой юный бог — реинкарнация Берроуза под тем столбом, на той дороге, где мы раскурили химическую формулу осознанного забвения, и сфера-струя на полной мощности врезалась в нас потоком, лазерным, спелым, жёлтым лучом. Рандом широк, ты следуй моя муза – Берроуз, разнаряженный, как трансвестит, как разодетая сексуальная транс проститутка с томным голосом, как слащавый молодой пидорас в пип-шоу, а я подобно леди – бою с огромным, эрегированным членом стою перед зеркалом в гримёрке, натирая его ладонью, пурпурно-фиолетовая головка с откаченной крайней плотью поблескивает, обтекаемая, словно выпуклая наружу раковина моллюска, изнанка, сочащаяся слизистыми и соками. Когда выполняешь задание — летишь сквозь время, густой спермой течёшь. Это абсолютно генеральное травести.
Сквозь бетон слышу космос, космический плен вакуума, металлический привкус звёздного талька, детской присыпки для попки принцесски- шлюхи. Королевство бумаги и его бумажная королева в тетрадном платье — пиши что хочешь.
Создавай нано реальность с психоделическими трипами и здравым рассудком.
Но машина загрузила программу возврата… коллапс разных точек, всё срывается в бассейн обрывками, лунными трупами.
Твоё отражение в памяти… в чьей-то помятой памяти из радиаторных сахарных стен. Стендальные блоки, раскрашенные гуашью, чернота. Обоюдное согласие на обвалы трипа в подсознательный кокон, шорох, газовый сплав, дроун сипит, регулирую газ, создаю тонкую музыку, такую же, как и синие лепестки невесомых ромашек с запахом гниения и сероводорода.
Включить фильтры на полную мощность!
Все — в инстаграм!
Из внутренней тьмы — ко внешнему свету, из внешнего света — во внутреннюю тьму.
Ночной отходняк – это зернистые эффекты дешёвой камеры – медленное, слишком реальное, слишком чёткое приближение зума.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Нет ничего более унылого, чем пить на отходах ромашковый чай, заедая его хлебом.
Возможно, я бы питался более избирательно, но на данный момент на пищу я могу смотреть лишь с позывами к рвоте, а ромашку пью, дабы хоть немного замедлить частоту сердечных ритмов, так как декстроамфетамин действительно оказался декстро.
И он со мной на всю ночь.
О да, нам с тобой будет весело, мой, всасывающийся в слизистые, белый друг. Почти что любовник. Напарник. Компаньон? Возможно, но только ненадолго, ибо потом, в лучшем случае, заглитчит.
Я смотрю на дату в углу монитора и вижу 4 апреля. Кажется, я проспал эти чёртовы выборы. И пусть это всего лишь первый тур, но я его нещадно прокоматозил.
Альянс безупречности или лига справедливости, какая разница?
Когда-то я пережил крах, и вот оно – становление, твёрдая точка, грунт, который я пинал ногами. Крошки, мусор, контроль, грязь из-под ногтей, огрызки, обломки тошнотворного дня – целая история. Наркотический буфер с зародившимся всполохом, который является вырезанным, машина загрузила программу возврата. Коллапс с разных точек, паранойя – всё это явно кому-то выгодно.
Накануне же, чтобы развлечь себя в дымном угаре тяжёлой химии, я решил наконец-то ознакомиться с нашумевшим клипом Rammstein.
Ох, не зря всеми, равно как любимые, так и ненавистные, немцы целых семь лет молчали. Взрыв получился громким и ярким, а хайп — освежающе сочным, приглашающим к всеобщему покадровому обсасыванию. А ведь так и случилось. Обсосали все, кому не лень. Но на меня, сквозь холодный огонь глубокого выдоха, накатила ожесточённая, и, чёрт побери, слишком красивая, как для музыкального клипа, пропаганда – «Германия превыше всего», «дайте права чёрным», «где мой хлеб», даже перед смертью не накормили, зато дали слово сказать во всеуслышание. И какое!
Снято ведь на уровне с Голливудом, потягался бы даже какой-нибудь Marvel или DC. Идейное видео для идейных националистов? Как бы не так. Идейное, да, и да, националистов. Но своё ли это виденье под заказ? Или чужое?
Матка плодоносит, псы воют. Они ведь всё равно выживут. Порода такая.
Про любого аутентичного немца можно сказать, что у него порода.
Но уж если замахнулись на восток или запад, да хоть на юг – даже Юнг не поможет, изнанку прорвёт чёрным солнцем, наружу полезут все язвы, от выверенной педантичности не останется и следа, дай только волю, мясорубка войны не знает пощады.
Сперва, я, как и подавляющий меньшинство, мир, стремящийся к толерантности, узрел в чернокожей женщине ход конём, эдакий китч, но вряд ли чернокожая – отсылка к корпусу Фельми, ибо чёрная земля, если хотите – Чёрное солнце – существовала с начала времён, но чём чёрт не шутит. Сами старички, с полными пороховницами пороху, ясно дали понять – ничто не следует воспринимать буквально и однозначно, всё смешалось в пропащих глубинах, и мы, как говорится, начинаем обратный отсчёт, с конца начиная, в начало проникнем, туда, где у неё в руке голова последнего легионера, туда, откуда и куда влечёт вечность кровавыми световыми лучами, а ведь она забирает лучших, Тиль даже намекнул, что он – в их числе, а после этого видео, уж точно вписанный в историю зала славы Валькирий.
Мне такой бунт несомненно приятен. Но бунт ли это в рамках ускользающего времени, или же грамотная пиар-акция?
Ведь совсем скоро, как водится, и новый альбом завезут.
А сейчас я блюю рассветы. Они так пусты. Ананас забродил. Поэтому он по скидке в супермаркете. Когда спит город, просыпается мафия.
У меня же там Готэм и он давно уснул. Шериф повесился, а Бэтмен сошёл с ума, теперь он трахает Джокера, который ебёт Харли Квин.
Конечно, если будущий президент – комик – чего ещё можно ожидать. Не нужно быть Спайдером Иерусалимом, чтобы освятить эти выборы.
А вот у шоколадки конфеты действительно вкусные, ими я и заел блевотину – сосательные леденцы По рошен Ко.
Под фантиком он протянул ей конфетку, и девочка повелась, одела на себя поводок и ошейник, и он повёл её по миру, как блудную овчарку.
В те моменты, когда я сажусь за свою синк пад, я ощущаю себя Хеменгуэем, вот только я сажусь за клавиатуру, покурив немного jwh.
Если уж на то пошло – старина Хеменгуэй – отец всея гонзожурналистики.
С этого момента я решил, что буду освящать свою тайную колонку, для не слишком гуманных зрителей — для маргиналов и отбросов всех мастей в суррогатном раю напускной толерантности.
С моей толерантностью ей не тягаться. Я уже позабыл, когда бы на меня возымело эффект новизны хоть какое-то топливо. В итоге, я лишь под завязку загружаю себя токсичностью, от которой потом мучаюсь в интоксикациях.
О, старина Хеменгуэй, о старина Томпсон!
Если не считать Спайдера Иерусалима,( но его всё равно придётся учитывать), скромно именую себя Третьим Гонзожурналистом в мире.
Я – мастер инсталляций. А ведь скоро второй тур. Не знаю, жив ли ещё народный Блок Литвина, но когда ты куришь jwh, есть большая вероятность, что тебя может стошнить.
Я блевал в блок Литвина. В народный блок «МЫ». Всем тем, что было съедено и не переварено накануне – ананасом, к которому уже не требовалось шампанское, рисом, греческим йогуртом, кока-колой.
Жаль, что Юлин бублик сдал позиции, не успев, как следует, раскрутиться, но мы-то все знаем, за кем победа. Сценарий давно написан, и благополучно снят. И этот акт трансерфинга, сотрясая закостенелый и спёртый воздух желанной свободы, онаническими овациями будущего, плавно и почти незаметно ввинчивается в ткань реальности, будто бы в этом нет ничего сверхестественного. Трансформация мира воочию.
Доктор Клоун блюёт в народный блок «МЫ».
Свечи обтекают новую гвардию.
Почти физически я ощущаю, как движется, ускоренное стимуляторами, время. Моё проклятие и спасение на отходняк. Целые миры на мировых ростках проталкиваются и растут, прямо у меня на глазах, маленькие спелые пятна моих миров, клочки чёрной души на потолке, разбросанные разгерметизацией. Внутреннее беспокойство – лишь холостой сигнал.
Лететь в себя граммами, дорогами, километрами, по путеводным проводникам музыкальных лент, вольт, лет, по путеводным маякам шёпота за спиной. Его нет, это глюк, это паранойи оскал.
Всё дело в великом СамоЗапае.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Я полубог с именем пророка, в пьяной заре, с маной в зубах, лежу, распятый, в винтажной, выцветшей гавайке с цветочным принтом, которая, как хорошее вино, лишь окрепла со временем, мой наркотический нарциссизм повышен до предела в зеркальной мастурбации, полуобнажённое тело исполосовано отсветами жалюзи, на дне моего бокала плещется привкус моря. Словно Хантер Томпсон, я наблюдаю, как стены покрываются чёрно-белыми кадрами с ползущими танками и ревущими истребителями, а куски обоев говорят друг с другом на мёртвой латыни, их голоса пережёвываются волнами, словно из старого радиоприёмника, в комнате витает запах смазки и немытых за ночь, телодвижений. Мозг воспринимает происходящее, как немое, почти обездвиженное кино, кадры которого всё время меняются. Ты стягиваешь с меня камуфляжные спазмы, и позади нас рушатся города под древний китайский мотив, осыпаются лепестки роз или листья, лица расцветают и вянут, и только мы с тобой на вершине, в пламени, держась за руки, наблюдаем атомный взрыв, где-то позади нас гаснет море в кровавой заре, и мы идём сквозь это кровавое месиво вместе, поборов страх, словно оказавшись в старом японском кинотеатре, времён второй мировой войны, заброшенные портовые здания и кадры ожившей синевы отражаются в наших в глазах. Здесь многое и многие побывали, всё пропитано кайфом насквозь, особенно стены, огни текут, крутятся кулера под напором пальцев, я вращаю тишину, создаю зеркала, отражаю внутренний свет Изнанки, пробивая себе путь наружу вражеским истребителем. Старая космическая ночь, как кляча — голод, война и мор — все полегли, как гнилые лошадиные трупы поверх холодной земли. Словно нулевой джокер, первый аркан таро, обряженный в костяную броню, я ухожу прочь в пустынный закат догорающего, красного солнца, где-то над Невадой, ибо весь мир уже пройден и назад дороги нет, осталось только то, о чём говорил Заратустра, о сверхчеловеке в доспехах, о симбиозе, о первых звёздах, зараженных временем. От разнообразия и богатства я опускаюсь до простоты форм, до сужения границ, до стирания цвета, до полного затухания, это последняя грань человечества, когда вертолёты подлетают к незашторенным окнам, осуществляя тотальный контроль в однообразном, типовом гетто, везде — белый, стерильный цвет, безволосые тела, чтобы устранить любые различия, уничтоженное искусство. Я расскажу тебе, как чёрные сферы прижимают лбы к стеклу, чтобы разглядеть твой последующий шаг. Всё позабыто и прожито, но я смотрю только в звезду, внутрь самого солнца сквозь треснутые зеркала. Есть ли смысл продолжать то, что давно себя переварило и отжило? Откуда-то издалека прорываются рваные ритмы грязного, кислотного джаза, будто запись на пожёванной плёнке, это сипит само время, наложенное на бит, музыка перестаёт определять атмосферу, начиная определять движение и рамки, адаптируясь к формату и фиксируя след, только одна сплошная деталь, безликая и разорванная, и я вдруг понимаю, что мы — просто сон тех перин, об которые трутся мальчики, не достигшие первого выброса спермы. И ты сейчас во мне, в этот горячий жар столетия, в самый разгар войны, которая идёт где-то за горизонтом. Я вижу нас сверху в виде двух баночек йогурта размера наших тел, и уже мгновение спустя, волнистый холод проносится по локтям, заставляя нас сжиматься, проворачиваясь дрожью внутри, и бугристости выступают на коже бесцветным бисером. Это всего лишь хронология снов сквозь фронтальный фильтр.
Мы две баночки йогурта, выброшенные блевотиной бога в целлофановый пакет берега.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Она вскрыла напильником голосовую ленту, оставаясь на связи…
Бетонные магистрали мелькали перед движущимися в одном ритме стёклами. SF`t отсоединилась от внешних каналов связи, снизив уровень громкости на широком, размером почти во всю стену, голографическом экране, но странным образом приглушённый звук продолжал звучать громкими раскатами прямо у неё в голове.
— Я захватила мир при помощи своего тела, — яростно и надрывисто вещал сильный и властный голос, — оно – как святое оружие, но мои райские врата в Мекку Забвения закрыты для таких лживых паломников, как ты. Ты позабыл истинный женский культ. Они взирают на меня с завистью и отвращением, ибо я одновременно мерзкая и прекрасная, как декаданс, как разлагающаяся Европа, как полное разврата древнее предание. Моё тело подобно женственному хрупкому юноше, жилистому и крепкому, с нежным бутоном меж ног, изрыгающим вязкую жидкость в предменструальном трепете вибраций. Зри здесь не намёк на порно, а концепцию. Вкушай мою грязную кровь, причащайся священной силой великой матки богини, слушай вибрации моей сути, исторгающиеся из латунных впадин моего холодного грааля. Это мой техномикс из священной машины, тоска, накатывающая с ущербной силой, как редеющая луна, редеющие волосы, вечность и седые столпы творения на которых держится мир. Испей из грааля немного силы кровавой богини Кали. Узри мою ярость и смех, гляди, как мой удлинённый язык скалится в твою сторону, поглощай мою спелую ложь. Толкись внутри женщины-ступы, маленькая сучка, ведь ты течёшь от меня. Мои сенсоры охватывают искусство так искусно и изящно, как ладонь — член, мусорным пакетом по коже. Сделай это немного сверху, вот так, я должна быть похожа на Кали на этом снимке, я развратная, злая богиня разрушения и войны, богиня смерти искусства в холодной, ядовитой насмешке. Я изнасилую твой фаллос рукой, пока ты спишь, пока содомиты сношаются в соседней комнате. Покуда вы обожествляете бренды, я обожествляю культ своего угловатого тела с впрыснутыми под кожу символами. Покуда вы ищете способ, как друг друга скопировать, я широко раздвигаю бёдра на синем полотне, похожем на советское знамя. Я обращаю сокровенное в священное и сакральное, перечёркивая эпоху потребления и поклонения вещам эпохой поклонения телу, создавая свой собственный ренессанс, новую эпоху возрождения. Я питаюсь жидкокристаллической праной твоего трипа, маточным раствором мира. Подземные ходы разукрашены в кровавый цвет, нас несут на носилках рабы, словно брахмана и его первородную тень. Старухи, скалящие беззубые рты в наши стороны, растекаются иероглифами, молясь Шиве в священном храме. Электроника переглитчена. Мы впадаем в транс гнева и ярости, слагая себя сквозь Большую Игру. Молочные зубы младенцев падают в снег вместе с завтраком, выблеванным в саду. Вечность пропущена сквозь свет, расщеплённая, будто взрыв, протянутая реликтовой вибрацией взрывной волны, и пока она спит, в нас пробуждается эта война, находя выход сквозь неконтролируемую ярость, наружу, в серое войско грязи, несущее крест. Это моё арт-порно, холодные архивы, от которых тянет сквозняком. Преклоните ржавые колени, мерзкие уроды, воззрите богиню, полную похоти, святую жрицу, воплощающую хаос. Символы – как кнуты, тело — как знамя, тело как пламя – неси, неси, свой красный советский флаг, будто крест. Слушай вибрации моей матки, слушай сиплые движения священной, мёртвой мастурбации об хладную, латунную поверхность, что покоится на промежности, созерцай икону моей вагины. Глотай меня, как семя, заглатывай, давясь в конвульсиях чужой страсти, извергающейся в твой рот, в твоё влагалище, в твои маточные трубы, трубки, щитки и контакты подключены, ты – воин, оглянись – больше нечего терять, оглянись – вокруг — только латунное эхо.
SF`t резко развернулась и пристально всмотрелась туда, откуда, по её мнению, мог звучать этот таинственный, скользкий сигнал, полностью захвативший несколько минут назад её сознание. Как она и предполагала, из храма Кали струилось едва заметное сияние. Бронзовая фигура, венчающая округлое строение вместо купола, вдруг едва заметно шевельнулась, SF`t сперва решила, что ей показалось, что это всего лишь последствие транса, вторгшегося в неё так внезапно, но фигура вдруг ожила и её рука медленно, словно во сне вытянулась, достигая SF`t, и сжав её в своих стальных тисках, потянулась обратно, словно пружинистый механизм, а изумлённая девушка лишь безвольно наблюдала за проносившимся перед нею ландшафтом мегаполиса: вот мелькнул алый полотняный купол цирка, вот цифровые фасады техно-полиса, поддергивающиеся помехами с рваной периодичностью белого шума, вот грязные хижины бедняков нижнего гетто, вот чёрный рынок, кишащий туристами и торговцами, пёстрый, словно лоскутное одеяло, а вот и сам храм, откуда возник сигнал. Бронзовая рука опустила SF`t пред самым входом и слегка подтолкнула её внутрь. И ей ничего не оставалось, как войти. Тот час же дух индийских благовоний обрушился на неё дымовой лавиной и забил обоняние своим резким, удушливым запахом, ведь после такого стремительного путешествия над городом было немудрено, что SF`t слегка мутило. Постепенно она адаптировалась, озираясь вокруг, и только теперь обратила внимание на выступающую из-под купола фигуру изнанки Кали. Именно здесь кровавая богиня имела свой воинственный, ухмыляющийся и скалящийся облик, ибо снаружи храма её лик скорее больше напоминала нежную Парвати, таким образом они образовывали нечто вроде карточной фигуры. Кали повела изящным, пластичным, но властным жестом одной из своих многочисленных рук, подзывая SF`t к алтарю, который находился прямо под нею. И она повиновалась, остановившись у алтаря, и с удивлением глядя на лежащие там нан хати. В какой-то момент SF`t показалось, словно она наблюдает за всей этой сценой со стороны, раздвоившись. Её сознание чётко выделило себя стоящую у алтаря, перебирающую по очереди печенье и рассматривающую его со всех сторон, и другую себя, уже схватившую одно из них и жадно впившуюся в него зубами, кроша желтоватое тесто. Послышался голос Кали, и SF`t будто пришла в себя, врываясь в своё прежнее «я».
— Все женщины, пошедшие на сделку с моим мужским воплощением, лишаются половины жизни. Ты ведь не хочешь этого, так?
Вспоминая, о чём идет речь, глаза SF`t расширились от ужаса, став неправдоподобно зелёного цвета, будто составленные из кусочков блестящего пластика, а тело начало покрываться мерзкой, знобящей испариной.
— Тебе нужно вкусить печать моего тела, тогда ты сможешь продлить отсрочку на 5 лет, до следующей нашей сделки, – продолжала вещать богиня.
И словно под гипнотическими пассами Кали, обезволившая SF`t поднесла руку к лакомству, и, не глядя, взяла одно из них и надкусила. Взор тут же затуманила бледно-дымчатая пелена, на периферии в бешеном ритме вращался цирк, купол которого она видела по пути сюда, цвета наполнились неправдоподобной яркостью и вспыхнули. «Нан хати отравлены» — догадалась SF`t, но голос богини, услышав её мысли, молвил:
— Это КалиIN, моя грязная кровь. Маточное молочко. Цикл обновления. Отключай сны и спи спокойно, а потом я прочту тебе своё предсказание. — Сквозь уже покидающее её сознание, SF`t видела прямо перед собой чёрные полоски под глазами богини и ощутила сквозь холодеющую кожу, что та становится всё опаснее. – Я – сосуд, накапливающая матка, я – вместилище мира, его хранилище, я – святая заря, покрытая белым полотном…
…Где-то шумел океан. SF`t потёрла глаза и увидела прозрачную, бирюзовую воду и белый песок, на котором она сидела, вокруг было слишком чисто, свободно и слегка прохладно. Вдоль океана тянулись деревянные пирсы, а на берегу выстроились в неровный ряд бунгало из пальмовых ветвей, с огромных деревьев свисали тарзанки, на которых раскачивались дети, ныряя в воду.
Но уже буквально через несколько секунд после своего путешествия на неизвестный остров, SF`t оказалась в незнакомом, почти пустом, спартанском помещении с одной единственной кушеткой и столиком с инструментами. Под фиолетово-синими лампами два обнажённых, длинноволосых мужчины татуировали третьего, лежащего на животе, который выглядел точно так же, как и два неизвестных мастера, склонившихся над ним. SF`t не удалось разглядеть их лиц, но зато она смогла рассмотреть наносимый ими под кожу рисунок – он выглядел так, словно его изобразил ребёнок, это было что-то вроде мембраны, натянутой на два торчащих в пустоте штыря. SF`t решила, что это ритуал посвящения война, она уже встречала подобные сцены в храме Кали, но что же означает сам рисунок?
— Для чего тебе эта нить отречения? –внезапно спросил её голос, сотканный из бликов Сети, вторгшийся в её сознание.
— Я не понимаю происходящего, только вижу связи явлений, они словно козыри под браслетами Кали, словно её же личные коды, которые скрыты под символами… Для чего ей я? – взмолилась SF`t, обращаясь к неизвестному.
— Это Чёрный Драп Отсутствия. – молвил голос. — Ты сейчас между зеркалом и реальностью. Зажата в этом луче. Я знаю, что ты заключила сделку с богиней, но ты ведь так же когда-то заключила и сделку со мной. И всё — из-за твоего страха лишиться половины своей жизни. В каждом из нас по два начала, но в каждом из этих начал – ещё по одному.
SF`t догадалась, что это Шива, и в тот же миг синее божество коснулось изящным пальцем нематериальной точки над её переносицей. Он перенёс в её хранилище Знак. Файловый архив. Словно коснулся ровного сгустка чёрной густой жидкости, и от его прикосновения, от мгновенно появившегося и исчезнувшего углубления, поплыли круги в стороны. SF`t медленно перезагружалась. Очередной сон Ганеши разогнали и ускорили, словно процессор. В глотке застрял раздражением непрекращающийся привкус КалиINа.
Война началась.
Но никакой битвы не было. Иллюзия была порождена лишь в их сознании, пока они спали под резиновым покровом искусственной, провонявшейся автомобильными шинами ночи. Они верили, что действительно попали в плен без света, спрятанные где-то подо мхом. Их было нужно хорошенько помучить, чтобы обрести над ними власть. Но всё это время они просто спали, созерцая очень реальный коллективный сон, созданный КалиINом в отравленном сознании SF`t. А когда они проснулись, их всех «освободили». SF`t тоже словно очнулась, сбросив с себя остатки этой клонированной галлюцинации. Она брела вдоль лагеря пленных, вдали которого возвышался брезентовый холм. Вдруг её взгляд остановился на мужчине, который проходил обряд посвящения война, каким-то чутьём она догадалась, что это он, даже не видя тогда его лица. Он был похож на пророка. Она подошла к нему, чтобы поговорить об этой бессмысленной борьбе, прижавшись почти всем телом к опоясывающей лагерь сетчатой железной решётке.
В процессе их почти бессвязного нервного диалога оказалось, что их обоих кто-то использовал. Было не ясно, что выступает в их сне реальностью и как теперь вернуться назад к своим прежним личностям, оставленным где-то в храме, на разных концах разных миров, у подножья алтаря с отравленным КалиINом, нан хати. Кто из них является плодом воображения другого, если каждый из них верит в то, что он реален? /Софтирование завершено> -проскрежетал сигнал.
SF`t прорывала гибко натянутую мембрану на поверхности чьей-то кожи, и ей казалось, что сгусток её ментальной сущности, в которую загрузили софт, оживает, словно глубокая океаническая воронка чёрных вод, всасывая её в себя, в обратный отсчёт, оттягивая натяжение ноль, растянутый вероятностью между двух единиц выбора> коллапс тёмной материи>feedback…./обратная связь//101//
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
В старом, родительском доме я произношу:
— Al kulap en tua tu!
И с этими словами захлопываю шкаф, сдерживая его так, словно из него должен вырваться Ктулху, чувствуя в себе огромную силу, но эта сила будто бы не моя, будто бы внутри меня – что-то чужеродное, существо, стремящееся к энтропии, а я – существо хаоса, энтропия для хаоса подобна покою, забвению. Что-то во мне хотело либо само исчезнуть, либо подвести к исчезновению саму мою суть, если моя суть – хаос, а энтропия – смерть. В каждом из нас живёт паразит, но ни в коем случае нельзя ему позволить тебя пожрать.
Это мы — жнецы, пожиратели, собиратели урожая. Небесная жатва. Дети хаоса, тёмные странники, объевшиеся сладостей до отвала, отравившиеся какой-то не мысленной гадостью.
С притоком интоксикаций в мозг, зарождается новый росток из древнего семени. Окольными путями мы движемся к запретному знанью, поздно осознавая, что знаемы мы ровно столько, сколько должны знать на данный момент – ни граммом больше, ни граммом меньше.
Но на каждый грамм, твои знания увеличиваются. За какие неполадки в прошлом, мы чиним себя в сегодняшнем, мы, дети изнасилованных предков, наследники племён Чингисхана? Истина погреблена в земле, окроплена нашей беспечностью, погублена нашей халатностью.
Сплетай же нити, подбирай узоры, в твоих руках находится вечность. Выбираем мы. Но мы должны выбрать правильно. Ибо всё предопределено.
На берегу той отрыжки океана они уже звали нас. Все пути открыты, покуда ты жив, только ветра попутного дай и помчимся.
Они носили имена древних богов, которых все позабыли, но именно так нарекли двух младенцев в двух разных уголках мира. Когда они встретились, они были богами, и жили в своём саду. Там они пили мухоморный отвар и смотрели яркие сны, они спали друг с другом на холодной траве вдоль могил, и каждый размышлял о своём. Когда они вошли в общее поле, они стали вовлечённостью и соединились в общей нужде, слились в одного безликого бога. Вовлечённость подарила им силу терзать. Терзать всё до отвала, до совершенства, терзать плоть, лик божий, стальные свечи, святой саркофаг, бордовый убогий гроб у парадного с синей дверью. Отрой её, ленточный червь, наверняка найдёшь лишь кости и захватишь землю с места её захоронения. Это будто предательство. А мы соблюдаем традиции, или мы их блюдём – что важней. И как понять, мы ведь просим силу, сила внутри и я един с силой. Ранним утром занавесь зеркала. Попроси у бога защиты, одень свою плоть на убыль. Разрежь вдоль и в поперёк. Мы просто грязь у них под ногами, мы их вывернутый высер, мы олицетворяем собой плоть, миф, мы — тоже живые скульптуры. Но даже твои — более грязные, чем наши. Каждый — бог в своём обиталище, через нас говорит сила, сила со мной, и я един с силой. Сила – это я. Я – есть бог. Бог течёт ментальной кровью во мне, это память предков, проявленная в единстве личности, в единстве духа, в единстве народа. Троеточием мир собирает по кругу свет, свет создаёт круг, круг создаёт старца. Но неделимое множество разделилось, единство нарушено и разорвано, все народы смешались, будто в вавилонском сказании. У каждого мифа есть свой исток. Корни ведут к началу, к земле, к нашим почившим предкам, к нашим великим богам, закованным в капканы. Давайте, братья, порвём эти цепи, давайте высвободим силу восхода!
Ересь порождает сомнения. Сомнения порождают скорбь. Знамя порождает истину, сила порождает хлеб. Вставай и иди, сказал он Лазарю и тот встал и пошёл, сетевая вовлечённость в действии.
Система — это гири, работа — это гири, проблемы — это гири. Жизнь сама кажется гирей, ношей, которую не взвалить, не осилить. То, что тебе не по силам, жертвенная струна, такая хилая, такая обречённая, как тростинка. Слишком много привязанностей, все тянут на дно. И коль дух твой слаб, сила сгниёт заживо в ржавом капкане. В каждом из нас есть сила, но не каждый имеет намерение пробудить её. Так и гниёт она, в разобщённости. А если ты не выделяешь силу, то сила выделяет тебя, это система, она тебя доит, и будет доить по капле до тех пор, пока ты не перестанешь сражаться и не сдашься. Только сам ты себя воздои, да не позволь системе воздоить тебя. По капле искрости она нацеживает каждый день и нощь, каждое кострое воскресенье. Кощные лики. И новое утро.
Я смотрю на полотна Ван Гога – на «Пшеничное поле с воронами», а затем на «Корни деревьев», о ней я узнала только сегодня, и эта картина показалась мне надеждой, словно я коснулась чего-то великого, притронулась к истине. А глядя на «пшеничное поле», воистину прониклась её вопиющим посылом – олицетворение ухода и смерти в их чистом виде – написанная впопыхах, резкими, обрывочными мазками, сырая, страшная, гнетущая – как ощущение, когда мать увезли и больше не вернули, как её последние дни. Картина – предчувствие с запахом смерти, обречённостью, спешкой ухода. А «Корни», согласно свидетельствам, написаны в его последнее утро, но полотно это вызывает иные чувства – спокойствие, гармонию, поиск, истину, корни, свои корни, возврат к себе. И две эти картины – яркий пример контраста. Хоть и говорят, что «Корни деревьев» — незавершённое полотно, чувства незавершённости оно не вызывает, его вызывает «Пшеничное поле с воронами», от неё буквально вопит ощущением «кое-как», «наспех».
Это был тот день, когда я сожгла свою икону.
Змеиный камень. Теперь это змеиный камень, шшшш…
Воздушный артефакт
— Играя в себя, совершаешь самую большую ошибку
— А знаешь, почему я играю в себя?
— Почему?
— Да потому что не в кого, не в кого больше играть
Но со мной сила, мы окрепли, стали испытывать мощь, подросли, как нашли свои корни, как стали питаться Силой. А до этого в чужих корнях пытались пустить собственные корни, заняв похожую нишу. Только нищий у других ищет, а у богатых всё есть, им бог подал, вот они и богатые. Бог всё отбирает у нищих, у тех, кто рыщет, у других сыщет, а сам на бога горазд. Пойди похолоди святое в каждой строчке, будто отдаёт славянской пелевинщиной, словно это пельмени в масле, всё такое русское, чёрт возьми, такое приторное и пряное как мёд. Каждый корень питает своё дерево, а если корней много, они образуют мир, они его питают. Система питает мир. Я наматываю нить судьбы вокруг змеиного камня. Я пряду. Я наматываю нити. Я та, кто сматывает и сматывается сама в одну спираль утилизированного производства. Всё в итоге обратится в прах. И наш бархатный век тронет плесень и ржавчина, загниют наши сны, занавески, как мы выживем это, или это – твоё? Каждой твари по её сапогу. Начинай буцать свет, если топчешь свою сестру. Начинай мыть посуду, когда угла нет. Нарекаю тебя змеиным камнем, змеиный язык, звук шшшш… Воздушная змея. Злаковая мораль такова – не порти хлеб. Мы крещены огнём, воском, химией, веществами. Душами. Мы крещены землёй воздухом ветром силой водой землёй ветром силой, силой.
Декаденская плесень. Деревенская спесь. Вечной осени стон и распад. В дождь и в снег, и в метель и в мороз, и в сопливое утро, и в туманной заре, всё равно выносила дары свои под корень идола своего. Время пахло керосином, Обнажённое и подожжённое. В пастельных тонах декораций, повышенным стоном из бархатных грёз выползет мерзкое насекомое и начинает своё сказание.
Их убили в чистом поле древним оружием – стрелами, копьями, мечами, все это теперь лежит в куче, как хлам, ржавое и ненужное. Они защищали своего брата, и мальчик остался жить как надежда, как новый рассвет, восходящее солнце. Оружие осталось лежать кучей вместе с телами убитых братьев.
А мальчик остался с медведем, закованным в капкан. И он сказал:
— Я словно проснулся.
И мир, который он увидел, был страшен – медведь наполовину сгнил заживо, тел братьев больше не было, оружие было ржавым, как и капкан. Рядом находилась яма с другими капканами, так же поржавевшими, но там было пусто.
Мальчик спросил:
— Где тела моих братьев?
Мальчик спросил:
— Медведь, ты ведь гниёшь. Что с тобой?
И медведь ответил, как насмешка над жизнью, словно сама смерть отвечает:
— Твои братья давно разложились, их поглотила земля, много с тех пор лет прошло.
Мальчик удивился:
— Как это – много лет прошло? Почему ты, Миша, гниёшь?
И ответил медведь:
— Так много лет прошло, есть нечего, вот и гнию заживо в этом капкане.
И мальчик вдруг понял. Он сказал:
— Я вижу теперь мир ясным, словно пелена спала, словно я проснулся.
Что бы что- то получить — нужно что-то отдать — таков здесь закон. Пращуры наши знали, а мы — невежды. Не тому богу вы поклоняетесь. Да вы и не поклоняетесь, вы служите. А есть ли толк? Религия не удовлетворит потребностей твоих, не исполнит просьб, ибо отдачи нет. А заученные молитвы — это лишь выкачка энергии, перекачка из молящегося — к эгрегору, сродни переливанию крови. Нет жертв, нет откупа, нет связи.
Миром проносится ржавый огонь, берите вёсла пока не поздно, и прочь гребите, вслед за мной, за новым Пророком. Когда в тебе чёрный намыленный ветер, вышвырни его, выжми, выдави, пусть сочится, вырви его с гнилым корнем, тогда связь будет разорвана, а связь с родом своим восстановлена, связь со своим крепким корнем.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Я отмеряю время до твоего прихода опущенными водными.
Заходи, поиграй.
В декаданс из шкафчика — Нарния с кокаином и шлюхами.
Твоя эстетическая порно-сказка, смазанная смазкой и вазелином.
Оглянись вокруг. Тебя ебут, детка.
Бог давно в коматозе. Он обдолбался и спит. Каждое его действие заслуживает кисти художника
Властно и желанно.
Все они ссали, да, апостолы ссали на этот мир с высокой колокольни.
Твои чёрствые веки сминаются, и облатками падают в разинутые лживые рты, сочащиеся слюной.
В моём бумажном театре тлеет твой труп на костре.
Если бы Фауст был кочевником, мы бы обвенчались и развеяли прах по ветру.
А теперь мы с Иисусом развеемся вместе.
Апостол Павел предал меня. Иуда меня подвёл. Змей разочаровал. Я всем им верила, мои корни мне отслужили, это мерило власти будит много и крови и соплей, солнца и пота, много грязи и грусти.
Святой Андрей оказался подделкой.
У каждого из нас были свои апостолы, и оба – мужчины.
Женщинам я не доверяла, но когда-то в одной даже видела черты Иисуса в солнечном свете сквозь прорези клёнов. Там мы любили играть. Мы были такими невинными, хоть и хотели казаться себе грешницами. А сейчас мы прожжённые, как дыры на лоскутах, наша вуаль тьмы полна ожогов.
Наши игры на кладбищах, наши страстные игрища, синтетическое вино из нижних кварталов, медная желчь.
Я хочу поиграть с тобой в музу.
Святой Николай никакой не святой, просто наши пути не сошлись.
Мой принц оказался плохим парнем, но именно такого я всегда и хотела. У моего принца ядовитая кровь. И уже не важно, сказка это или порно. Быть может, порно сказка, или святой подтекст.
Виноградные лозы струятся распятьем, две ржавые ветви, две петли от мира, ты видишь, как осень распяла себя вдоль озёр? Всё тот же напиток, всё то же вино. В устах зажат закат как кляп.
Мы здесь гниём и тлеем будто прах. Пора расправить крылья, ибо в коконах зреет новое семя, здесь и сейчас, в отраженье безликих кубков, ловящих закатные блики.
Я растворяюсь во всех мирах, под стеклом, размазана, как клиническая кровь. В тебе накаляется след моих снов. Моих перегруженных данных хватит для нескольких династий, нескольких поколений.
Я выхожу на свет, сминая все обличья, как паруса, что некогда неслись в закат.
Все спрашивают кто мы, а мы – сны безлюдного острова, сны бездетного мира, стоящего на мели.
Я вхожу в этот мир как озябший ребёнок, который впервые ступил босиком на снег.
Кровать высасывает из кокона соки воспоминаний.
Мои сны увиты сонной верёвкой. Мои мысли холодны, как сталь, резки и размыты. Это помехи тишины, смотри на серый экран ненастроенного канала. Канала, который умер.
Мы с тобой словно сироты, сироты которых целый мир бросил, мы не ответили ему взаимностью, когда он нас приглашал, мистер мир, видите ли, обиделся и выдал нам сносный рандом, не плохой, но и не хороший, да, как и все пути, но кого-то ведь одаривают златом, а кого-то мытарством. Мы одни, мы сироты мира, который сияет, МЫ мытари крёстного знамени.
Либо прокачаемся, либо умрём, помнишь? Теперь мы вдвоём и нас некому остановить.
Кто выгодно продаст себя, если не шприц? Особенно если в нём есть содержимое?
Кому нужна криогенная капсула?
Храм Криогенного прихода — гиперболизация моей раздутой, безмерной, ленной тоски.
Мы замкнуты здесь, уснули, как джины в пыльных, оплавленных воском, бутылках, в гниющих апартаментах, сами гниём, прожигая жизнь ради маленького кайфа, погружаясь всё глубже в пропасть. Я – как выщербленный прибоем песок, на мне потоптались поутру собаки и рыбаки. Я такой усталый и чахлый.
Двойной комбо-захват и я в зените. Меня душит закат розовой петлёй горизонта.
Будто прожита жизнь, до дыр переношена, перекошена.
Теперь я просто гнил и смят руинами из снов, и кровавыми печатями с моей плащаницы. Испей моих ран, перевяжи себя. Снова сочится медный мед. Снова протекает изнанка — разрыв прямиком из чистилища. В твоих устах два мира в восходах горят. Закат запутался в виноградных лозах. Вино стекает по её устам, стекает на грудь, тонет в раскрытом оке бога.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Дни измерялись не сигаретами, а опущенными водными.
Мои романтизированные причастия. Поцелуи Иисуса.
Под выцветшими небесами, косыми лучами солнца, сквозь тонкие створки, в окна сочится запах акации. Рядом со мной — плохой парень – эстет и Пророк, как на заказ. Я думаю об осах, и залетает оса. Они залетают сюда, словно к себе домой. Здесь они были отложены и рождены, а теперь я создаю могильник с осами. Не ради прихоти, но немного ради желания. То, что отсюда вышло, сюда же и возвращается. Зависть гнездилась в складках фиолетовых штор, зависть созревала здесь и последовательно вылупливалась.
Теперь это залётное насекомое легло жертвой, крест-накрест раскинув крылья у подножья жертвенника, и могильника, заодно.
Мы добиваем смолы, водный блестит на солнце. В левой руке – бонг, в правой руке – геймпад, рядом – камера и ЛЭП топ.
— Почему ты называешь эти грязные бутылки, обтёкшие мерзким, затасканным воском – Оплавленным городом?
— Так ты не знаешь, почему этот город оплавлен?
— Расскажи.
— Этот город оплавлен, потому что ночью воск плавится от свечей, он стекает вниз, образуя всё новые и новые наросты, похожие на щупальца, в них, наверное, до сих пор хранится пыль старой квартиры, новая пыль собирается в свежих наростах, делая даже новые – древними, но от некоторых будто смердит прошлым, на них сам воск – другой, другое время, на них нацежены старые коматозы, старые сны, прошлое, целых три года, и только одна из них выглядит ново, остальные – мутные и прелые, с налипшими волосами, днём их подпекает солнце, и натёкший, за ночь, и за все те годы, воск, — плавится, размокает, превращается в пластилин, но силы солнца недостаточно, чтобы растопить такие глыбы.
Из бутылки той мы переродились, но она стоит на алтаре смерти, напротив – бутылка с засмолённой осой, которая там погибла, её засмолила печать с другой жертвенной осой, она была принесена в жертву, как первая, вылетевшая из родового гнезда.
Тут, на шторах – осиные гнёзда, на оплавленном воске – пыль.
Моя нордическая глина, глыба, лилия, мой дрянной мальчишка-нарцисс, и его холодная мать, их глаза цвета вереска.
Но мне куда приятней смотреться в родные глаза, в глаза Пророка. В его левом глазу – жертвенное бельмо. Чтобы возродиться, Пророк должен был принести что-то в жертву ещё ребёнком, и он принёс своё око, даже почти не ведая, наколов глаз на нож.
Теперь там бельмо, но это его око, и для меня в нём совершенен даже этот невинный, со стороны, изъян, все мои любовники были немного несовершенны, во всех присутствовала то ли гнильца, то ли уродство, но в нём всё сочтено идеально и верно, он – греческий бог с лицом Христа, и чертами – рок-н-ролльного мессии.
Очень много рок-н-ролищиков из-за длинных волос и убитого наркотой, взгляда, выглядели немного пророками, но в нём же такова суть – с рождения, и традицию он продолжил, если и не стал рок-звездой, то однозначно — Рок-Идолом, и имидж этот поддерживал он не сам, его так назвали ученики, так назвала его Магдалена, его развратная святая шлюха.
Оса лежала там распятая. На своих тонких крыльях. Пришпиленная расплавленной каплей фиолетового воска
А у меня на правой ноге стигматы, 4 царапины, образующие форму креста, я всё никак не могу перестать курить, что угодно.
Фиолетовый песок. Фиолетовый ворс, фиолетовая ткань портьер, фиолетовый воск. Откуда эта любовь к фиолету? Неужели из-за той материи с серебряными россыпями?
— О, Аве блевотина! — поёт свои абсурдные дифирамбы Доктор Клоун.
Наш ренессанс, на руинах былого в самом разгаре, и снова мосты сожжены. Но все, кто рождает, уходят в прошлое, я погубила осу в бутылке. Я принесла её в жертву зависти.
Мёртвым я запечатываю врагов Их же мёртвым собратом. И её прекрасные прелые страницы теперь гниют.
Я снимаю на сайвер шот, как рушится мир. Оттеняю его холодом и зерном, и оттенками сепии, чтобы сильно не расслаблялись. Я не боюсь в этой сети что-то обильно сдабривать перцем.
Ещё одна беспробудная ночь и пятка, спрятанная в ларец, как сокровище, в детстве – украшения, сейчас – наркотики. Девочка выросла, но её стали интересовать немного другие вещи, нежели платья и принцессы. Воспитанная на Марианне и Эммануэль, рассматривая материнские ретро журналы, а затем – современные, она знала о моде если не всё, то вкус воспитала в себе особый. Изысканный. А так, как с рождения была странной и предрасположенной к магии, и в любви ей попался культист, раскрывший пред ней свою суть. Свою суть перед ней раскрывают все, она и действует как врата, и демона она тогда тоже возродила в том мелком ублюдке, он — моча, пустое место, никто, пусть живёт себе спокойно. Мы квиты. В чём-то схожи, но пути разошлись, для меня ты предатель, но мы квиты. Прощай, больше ты мне не брат.
У меня стигмата в виде немецкого креста на правой ноге. Прямо около щиколотки.
У меня над левым коленом синяк. Но мне идут кровь и побои, идут грязь, пафос вульгарность и спесь, всё человеческое, алчность и китч, и низменная гордыня, похоть и грязь, во мне все эти грехи в той или иной степени смешаны, в грубом, достаточном переизбытке, чтобы взрастала моя алчность, наравне с нарциссизмом, мой великий энтузиазм, и мания величия, мой азарт, моя зрелость, накладывая год за годом кольца опыта.
Модели без лиц загадочны, они превалируют языком тела, харизмой жестов. Ведь вся соль в том, что в них есть изюм.
Да, мания порою перерастает в величие, а власть – в беззаконие. Я стою тут, восставшая, и мне уже не страшно, теперь это – как желанный друг, а тогда – прыжок в пропасть. То, что было неизвестным, стало родным и привычным.
Это проклятие водного, вот тебе и эра Водолея. Кульминация – блёвом на ворс. Вот вам постмодернистская эра нового потопа. Античеловеческая эпоха.
Отныне я владею знанием о зависти, отныне я закупориваю зависть под нею самой. Под мёртвым. Завистник будет повержен, раздавлен, порабощён. Здесь ваши гнёзда. Из этой комнаты вы были рождены, вылуплены во внешний мир, а затем неименуемо захотели вернуться. Коматозный сон. Набить шишку об рабочий стол. Частично я сама её порождала. Этот сад полон змей, каменных горгон, а я – самая главная над всеми, гадюка.
Радио-мех вскруживает пятнами. Ништяки, остатки, микро-дороги, пылесосим снова, добивая остатки, достигая черты.
Вельветовый бункер — плесень на грани распада.
Осы хотят вернуться домой, и построить здесь новые гнёзда, отложить здесь свои личинки. Продолжить цикл своих рождений.
Мы выпустили их в мир с новым знанием, закалённых, заправленных, закланных.
Эйфория заправская, мёртвая, почти наполовину, сразу после пробуждения, ещё до конца не выпарился запал.
Есть запал, но огонь не горит, я помню эту фразу, я сказала её, когда поджигала свечи.
Бархатный фашизм, или махровый, как его называли оппоненты – это и есть система Пророка. Махровый жмых, говорили они, фиолетовый ворс, вещали соратники, лютни гудели, и во всю скрипели арфы, в кои-то веки музыка воспела иллюзию во всю мощь, солнце гудит у меня в перепонках. Чёрное солнце, не иначе, вибрации мощи, озоновые дыры, взорванные солнца, белые карлики.
Бархатный гедонизм – современный декаданс, его ещё называют декадентской плесенью, разлагающейся Европой.
Так насильственно красиво, что мерзко смотреть, но так хочется любоваться, и блевать одновременно, как можно так издеваться над чувствами зрителей? Это не просто шокирует, это приводит в ярость, это просто какой-то бархатный фашизм.
Доктор Клоун и Вельветовый Бункер – новые имена трещат над Европой.
Какое время ты хочешь одеть на себя? В какое время хочешь окутаться и пролежать до весны, созревая, настаиваясь? Эти осы пролежали в своих коконах-гнёздах здесь почти год, и первые месяцы были спокойны. Они спали на занавесках райского сада. Старого и ветхого, как завет, как храм, как чёрная могила матери, фиолетового, как декаденская плесень, холодного, словно лёд, или мразь. Синий Клоун вас доит сейчас по капле спама, по воле зрелищ, по кликам дна я дою вас сейчас. Золотые ночи, чёрные мощи мёртвых сканов лиц. Эти осы улетели с повинною в мир, со знанием, зревшим в их очумелых, хитиновых панцирях, шкурах, окуренных дымом, окрашенных в бархат. В самый опасный период в сад возвратились хозяева, дышать декадентской пылью зеркал, чтобы насытиться ярости перед боем, словно берсерки, чтобы полной грудью дышать уголками Европы, из её самых диких ран, из самых истоков. Но капитализм под пальмами кого-то жёстко волнует.
Я – невеста Иисуса, невеста мессии, невеста Смерти.
Холодный террор Словом, зараженным желчью, прямо из моего очка, НАТЕ, жрите. Эти осы настоялись нашими эманациями, и вылетели в мир, беззащитные, слабые, но с врождённым инстинктом – выжить любой ценой. Осы улетели, неся с собой знание о райском саде. Вельветовой кульминацией столетия станут её эти шторы. Ущербная луна почти кровавая, с оранжево-ржавым отливом кратеров. Десна растрёпана под языком. Мудрость прорезается к 30-ти. Подневольные сны дышат в подушки.
Мой дефлорированный рассвет – я твой извлечённый спазм. В зеркальном соцветье, без смысла и связи – я просто Мысль. Нелегальная проповедь.
Спектакль самолюбования доведён до абсурда. Я дефлорирую рассветом выцветшие, спящие небеса, собирая у них первую кровь на простыни.
Я не знаю, что со всем этим делать, это мои мусорные полотна, на них должен быть спрос, иначе я их потом взорву. Я заряжаю сотворённые тобой, камни силы, святым оргазмом, менструальной кровью, болью. Наркотически-порочная, как радиация, разрушающая всё на своём пути, всё, к чему прикасаюсь, а ты – тот, кто нажал на эту красную кнопку. В лике святого оргазма отражён погибающий мир, протяжный и выцветающий, как плесневелое полотно рассвета.
Мой мир составлен из кусов, и он тлеет, сгорает в последнем откате чёрных зеркал, северных полюсов, изнаночных призм, так победоносно и горячо. И невозможно уже остановиться, пока не перегоришь.
Это закрытый, приватный клуб, Мекка Забвения. Это пространство, не оставляющее широт и окончаний, по которым тебя можно будет отследить, открыть, или просто лукаво прощупать.
У убийства должна быть конкретная цель, даже если это просто убийство осы.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Включи мозги, детка, если это не фетиш.
Это голод отца, это голод квартиры. Энергию жрёт Зиккурат, и постматеринская плесень, постматеринский синдром.
Мой перстень, как пластырь, пластырь-цитата, пластина ржавая, разведенный винил, лоснящийся, скукоживающийся под огнём.
Здесь пахнет газом гнилостным. Декстроэйфория. Мех и фен в одной трубке.
Сквозь ее пластиковый фальцет я втягиваю Вальпургиеву ночь.
И разрываю себя на части, чтобы скроить знамена, из которых будет составлено единство, гармония первобытности, страх или страсть — что победит? Делайте ставки, покуда мы агонизируем в оргазмоступках.
Это фарс и паяц пьян.
Соединение с 30-м апреля, как телега, медленно.
Ибо мы уже докатились до ручки, целованной сенсорами.
Миксер мэш ап конвой.
Это соединение.
Угрюмая публика жаждет отходов.
[30.04.19 23:02]
Соединение установлено
Я сам себе связь. Пластырь-агоцентрист, язычник и серый кардинал. Тупо сапожник по жопам Мира.
Брешь плешь – перенаправляй.
Властвуй.
Черное солнце взошло.
Оно сквозит и в книгах Анжелы Картер и в Дойчленд Раммшатайнов.
Оно было с начала веков. Красная линия, красная кровь. Черное солнце нигредо.
Анжела Картер выблевала меня на страницы своих книг, мои образы были рождены её разумом, я ее последовательница, наследница ужасов Никитина Яна. «Страсть новой Евы» — моё Евангелие.
Агностическое язычество.
Язык и плоть, кровь и слюна, древние боги и наш язык энергии мира, линии мира — связано все.
Сила в единстве — когда ты слаб.
Но нация и есть единство.
Ибо только так пастух может быть спокоен.
Видимо качественно ушли в меха.
Порно политика матёро затирает пленку.
Порно актеры в клоунских костюмах, пропахшие латексом и сексом, продажные шлюхи, глумливые пресмыкатели, холодный террор словом.
Если у вас тут общество капиталистов, то я займу свое место в пищевой цепочке комиков.
Смейтесь, пока не надоест горькая правда, разорванная как позорный камзол затхлых буржуев.
Мех сыплется из ноздрей.
Пока еще можешь наизнанку вывернуть душу — еще жив.
Голый абсурд, виниловые ленты новостные, у Доктора Клоуна не все дома.
Он показывает спектакль, порно политику, нюхая мех на камеру с магических книг, он рассуждает о приоритете.
В Вальпургиеву ночь моя вагина пустила кровь.
А символическим воскрешением стали первые кадры «Апокалипсиса сегодня», в переводе Гоблина, конечно же. Под страдания капитана я блевала пеной и выковыривала из ноздрей останки меха, когда его ломало в посттравматическом синдроме, меня выворачивало, приходила в себя под Полёт Валькирии, как Рауль Дюк в Страхе и отвращении в Лас-Вегасе после кислотного трипа.
Ночью мы искали коготь. Мой керамбит, болгарский трофей.
Под вечер мне стало лучше, мой многострадальный желудок, подверженный впрыскиванию желчи, спас греческий йогурт, производство – Польша, такой вот интернационализм.
В жопу вашу вшивую толерантность, мы тут, видите ли, все разные собрались, соревнуемся, чья личность лучше. Вшивый культ.
Новый Траинспоттинг порадовал. Сегодня был день хорошего кино.
«Псы-воины» знатно пощекотали мне нервы в самом начале дня, не смотря на головную боль, мне будто мигренью гвоздь в висок засадили, и ежесекундно его прокручивали. Но я выдержала. Адреналин взбурлил не на шутку. Даже не смотря на то, что кино казалось картонным, оно было слишком уж настоящим, в нём присутствовала та самая атмосфера хорошего саспенса, которой не хватает глянцевым подделкам, напичканным графикой. Вот тебе и сказка про трёх поросят. Только вместо поросят – солдаты, и в конце, как и полагается, выживет только один, женщина – как всегда предатель и сука, но она была хороша. Отсылка к чужому, да и весь сеттинг, словно в «Нечто», — это выше всяких похвал. И снова Марвел на моих глазах лихо уделали.
Упоротое утро, такое славное, не смотря на пробивающиеся сквозь кожу нежити, недомогания. Я всё ещё была мёртвой, и до тех пор, пока желудок не заработал после священного исторжения, я таковой и была. В моём случае воскресать всегда тяжело, зато умирать – запросто. Так быстро, легко и плавно, ещё и под отзвуки декстроамфетаминовой эйфории, видимо его частицы всё ещё оставались в трубке, а может быть и на твёрдой, лакированной обложке книги Колдовских ремёсел, с которой мы взнюхиваем синтетику в своей бархатной неге разврата и похоти. \Я так люблю это время, возвышенное, легендарное, и самое важное – оно только наше, и ничьё больше, здесь нет места никому третьему и никому постороннему, только боги смотрят на нас. И моя мёртвая мать, возможно, ибо я в последнее время, особенно здесь, ощущаю её всё отчётливее и чаще. Она уже больше не враг. Она – друг. Чёрный, полуразложившийся ангел с того света. Она больше не хочет вернуться, пугая меня во снах. Ибо я несколько раз была на её могиле. Я наладила с ней связь, а она сказала – не бойся, главное, вовремя тормози. У вас впереди ещё слишком много работы, слишком много дел, впереди самая важная миссия. И я должна сдерживать своего мессию, коль сам он не может.
Дождь испортил всем майские праздники, теперь вам не пожрать шашлыков на природе. Тем лучше, будет немного чище.
Пёс подъел мою мигрень, теперь мне немного лучше. Кровь пущена. Кровь пролилась.
Бладрейн на Белтейн, да? Тот, кого я когда-то называла Холодным шёпотом ночи, и любила его в месяце мае в далёком-далёком году, в какой-то другой, не своей жизни, теперь совсем другой, и он мне не интересен.
Теперь у меня есть Иисус. Мессия. Новый пророк.
Здесь фен и мех смешались у меня в ноздрях, чтобы породить буйство декстроэйфории.
Декстроамфетамин, метоксетамин и дым — моя маёвка. Это мой жгут, тонкий и красный – струя менструации, не случайная, но внезапная. Внеземная, пороховая пыль. Ты всё ещё пишешь письма с пометкой «ночь», и «совершенно секретно». Ты сбил мою мысль своим истребителем ярости. Он всё сбивает, как советский кукурузник, из него сыплется ядерный шквал, мир под осколками бомб, мир под ядерными всполохами пыли. Грибные зонты. Активация чести и совести. А что-то тайное раскрывается после. Когда остудишь. Задумайся, сегодня вихри взыграли, сегодня вклинились ведьмовские жгуты, сегодня все славят ночь, поют ей диферамбы. А ты со своими амбициями не лучше меня, мы оба играем в игры, оба вкладываем в выкачку. Труба к нам благосклонна, но мы на волнах пиратства.
Нам ещё позволено собирать пыльцу и лизать сливки, самое вкусное – это смолы, которые скатывают с нагих тел, или химические испарения первых после остуды.
Культ личности возведён в абсолют и разрознён.
Культ личности, кому мы кричим?
Личность пала, да здравствует личность.
Личины и обличья соревнуются за право на жизненный трон за право на ржавый сенсорный нимб, мировое господство. Ты — жалкая капля, личина в море личин. Тот, кто обезличен, предан нападкам, обезличивание – искомая истома. Кто ты среди личин? Какой ты сегодня клоун? Какая сегодня шваль? Кто вы все, естественные? Скрыто-естественные, естественно-показные, заказные, заказанные, публичные личности, бляди лайков и зрелищ. Кормящий контентом, народ, гугл-молоко пролилось в урну, там уже не разобрать – прах ли избирателей или кремаций. Бюллетени, тени Билли, ты был прав, говоря о большой картине, за которой ведётся большая игра, и большой брат следит за тобой, сидя на своём большом золотом горшке. Шоу Трумана. Эфир Больного Радио. Всех препарируют, но никак не отдать приказ власти, а я просто глумлюсь, я раскрываю пасть, абсурд срывает кирасы и минирует касты, абсурд обосрался на красной площади, алым поносом кремлёвских сластей, великий вождь забивает гвоздь в гроб другого вождя, два Владимира не поделят велико, только один сможет усидеть на этом стуле, сутулом, как отечество, гнущееся кочергой. Мои синие памфлеты обвязаны красными лентами. Плесень и крове-пласт феминизма.
У нас памфлеты под кожей, а в глазах жадно горят мистерии чёрного солнца. Будет закат, но рассвет уже близок, это холодный май без реприз.
Свечи, благовония, эфирное масло и кровь были перенесены в жертву. Я стояла подле тебя, ты пометил мою левую грудь своей кровавой меткой. Наше очередное ( какое уже по счёту?), венчание, теперь ещё и инициированное Смертью. Под её присмотром. Здесь мы возвели алтарь и прочные стены. Наш Зиккурат воссиял славой.
Насильно меняем приоритеты, расставленные по углам. Это эмансипация мозга, дорогие мои бояре, разинувшие рты и пускающие слюни, ваши замшелые анусы уже обратились в инстанции власти, чтобы свои пуканы защитить от горящих скреп Нотр Дама.
Красно-майское право — провал по всем фронтам, а затем победа кровью, и женской и ведьмовской и вражьей, всею кровавой родиной когда-то совок нас связал, граждане коммунисты, откликнитесь, коммунизму нужен герой-активист, либералы — слюнявые рыла, вшивые души, влажные, чопорные эфиры, просмотры тоннами. Сжечь замшелые ценности!
Сжечь чучела старого мироустроя!
Мы начинаем вклин в новый виток.
Синее пламя горит, холодное пламя, то самое, как Иерусалимское, но внутри, от химических выхлопов, в спину, в лица, лицом в лицо, культ личности, все соревнуются, чья личность лучше, людям нужна икона, обезличенная личность.
Доктор Клоун блеванул.
Он просто алмаз, теперь ищите там жемчужины, в море его блевотины.
Препарируйте мои святые исторжения, распните.
Вы сами уже себя распяли моим холодным террором Слова.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
О, эти ночные спайсовые агонии! Он был прав, сказав когда-то, что самые клёвые вечеринки – перед вторыми. Камень «Кровавая вишня» пока ещё не готов, но уже заряжен такой силой и мощью, что меня сносит.
Я разжигаю ненависть, коктейли Молотова, ритуальные костры.
Я сжигаю в них свои локоны, чтобы высвободить опыт – сжечь дотла и забыть. Моя жертва Миру. Старые волосы, старое время, целый жизненный пласт. Знаю, что не будет пути назад, и всё равно жгу, а как же иначе? Только таким образом можно освободиться. Только так можно стать воином.
У воина нет привязок, поэтому я жгу дреды, как сожгла свои детские фото, как сожгла свою икону, иначе бы прошлое стало меня отягощать.
Если я оглянусь – мой прошлый путь усеян жертвами, трупами жертв, половина из них – частицы меня самой, мои былые привязки. Но только так воин может стать свободным.
Теперь я знаю, когда внутри что-то воет – это признак освобождения.
В тот коматоз мы нанесли на свои лица ритуальные маски – глина, земля, вода, общая слюна, общая кровь. Когда начался первый выброс, я стояла перед колодой с таро, около тумбы, куда осыпалась глина с лица, как снег, как перхоть, как кокс.
Я пережила экспириенс шута, который обрёл знание и стал магом.
Маска с лица стёрлась с одной половины чётко.
Глина с землёю родною.
Ведьма застыла у колоды таро, воображая себя и магом и шутом. Мелким фигляром.
СЕТЬ МАТУШКА
Собачья ведьма
Сеть-матушка доила крову, манное молоко.
У меня был хребет. Я вам расскажу.
Каждую полночь меня гребут вёсла, все стихи, что были написаны в полночь пророчью, в городе мёртвых, где в мраморе отражён огнями город живой, медной цвелью расцветший – сбылись между строк.
Иисус блевал красной жидкостью и погостной землёй перед алтарём. А я пыталась общаться с матерью. Она была так рядом. Почему я всегда себя ем, даже когда не хочу?
Я вырву рассвет из пятичасового сна. 06, 27, в прошлом году в этом время мы уже были в Болгарии? Или только выехали?
Рассвета клепсидра весь спектакль проиграла у неё в голове, а на деле она просто уснула у монитора.
Раскинется утро пустыми ногами навылет, меченые солнцем стены сияют в упор еблищем, довольная рожа скалится на свой оскал в огромном зеркале, — полное нарциссизма, презрение ко всему окружающему, помимо своей персоны.
Я — журналист под прикрытием.
Меня волчьи руны кличут.
Да, мы уезжаем, но мы обязаны закатить вечеринку.
Сад мёртвых стынет в ночной тиши. Это уже не та невежественная девочка, танцующая на могилах, и попивающая с цыганом кровь, подписывающая и сама же рвущая, пакты, чуть ли не ставшая свидетелем убийства, судные дни, пробы, пробы, всё новые формы.
Ну что поделать, я нарцисс, таков уж я вырос.
Нужно просочиться к врагу и незаметно подмять под себя эшелоны власти, начать управлять ими из-под полы, а затем захватить, поменять направление, когда почва будет утоптана, заложен фундамент, или бомба, выбирать только вам, уважаемые жители Мира. Нам всё равно, мы пришли сюда, чтобы раскрутить колесо.
Тогда мы смеялись, что жопа треснет, и треснула таки, ничего, конечно, страшного не случилось, но было смешно, так смешно что и красная кнопка и святой лик моего первого вагинального оргазма на ядерном столе, и того что треснула жопа, до больного абсурда были укатаны, но было уже пофиг, всех разорвало в фарш.
А потом мы возродились, и стали Богом в скафандре, сияющим мертвецом на фоне неба, соединённые в одном теле — Ты и Я, нагие, и нагишом мысленно так же — друг пред другом.
Могучий дуб, или Иггдрасиль — здесь просто деревья, даже Грут.
В этом мире своим законы. Как ни старайся, выбраться можно лишь постигнув их на своей шкуре, как комфортней — чтобы и в форточку влезть и в целый кадр, себя наштукатурить, кого-то волнует только это, по сути, ваши бьюти-блоги – раскраска для школьниц с плохой фантазией, мусорка столетия, пора отправлять на помойку ивангая и иже с ними, всех-всех-всех зажравшихся «звёзд» вашего всратого, ссаного олимпа. Они – ничто, просто гниль, падаль, кинули собаке кость – теперь майтесь.
Нет, ребята, это и ваши проблемы тоже.
Мы с вами в одной упряжке, называйте это как хотите, хоть фашизм, но я знаю одно – только когда целая нация вместе – человек обретает силу и власть. Побывавши ветром в поле, отшельником, становишься теперь истинным владыкой самого себя.
Пока же бог блюёт, я стою подле него обнажённая, и держу перед ним пакет с надписью «народный блок литвина». Там вафельная блевотина. На полном серьёзе, прежде, чем покурить, мы съели молочные вафли. Были вафли, теперь – вафельное молоко.
Часто, на пути к финалу, мы становимся жертвами собственных усилий, в попытках что-то себе доказать, на выходе имеем вафельную блевотину.
Трепетала свеча, мы лежали напротив, убитые в хлам, как сотни лет назад, будто вернулись домой, пора прекращать, иначе всё волшебство кончится. Умей вовремя остановиться, пока оно не загнило.
Я вовсе не феминистка, скорее самовлюблённый нарцисс с раздвоением личности.
Я могу быть как женщиной, так и мужчиной, с лёгкостью жонглируя этими ролями, оставаясь при этом безликой, и преисполненной пафоса.
То ли героиня и вправду — селФИ, ТО ЛИ ОНА ЛИШЬ фетиширует на чей-то селфи-образ, примеряя его тем самым и на себя?
Образы рефлексируют и создают резонанс
Мы пристрастились, нам только дай — и понеслась.
Кто владеет спайсом – владеет вселенной.
Это — химическая инициация. В синтетическом шаманизме мы идём на ощупь, и до конца.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Кто-то уже сохранил и подписался на твои грехи, сонные петли, твой роботический страстный экстаз, будто в последний раз.
День рождался в восточных окнах, на убыль ушла луна, теперь её не видно. Ночи стали спокойней, но депривация крепко держит, благодарю БОГОВ за последнюю пятку благословенного зелья с именем системной ошибки, но уснуть так просто не выйдет.
В мои руки просятся Арканы, просят касанья моих пальцев, ладоней, небрежных, пока ещё неотработанных жестов.
Яд хищно блестит у меня в глазах, потухшей, безликой желчью, а лицо словно смяли, оно не театрально.
Настало ранее утро, в мы внутри все дряхлые, потрепаны и выжаты, на лимон даже чести не хватило, остались тряпки, рисунок не совпадает с достоверностью.
Кто-то на заднем плане уже перерос в быдло, и считает это нормальным, мода стала пародией или косплеем на жалкие угнетённые времена, в которых, впрочем, они выросли. До чего же дрянная ностальгия. Всё это кислое молоко разлилось по губам, и твои молочные зубы посыпались в снег.
Всё, что угодно, только не спесь! Я вложу в любого своё искомое, как облатку, пусть они поглощают кусочек моей вуали, посасывая его во сне.
Я люблю эти ржавые письма, как гвозди, что поселились тогда, у её груди, тяжёлые и сжатые, вбитые в его ладони, такими они предстали на триптихе, что олицетворяет век падения искусства.
Век падения века, очередная раскраска для бедных школьников, НАТЕ, жрите, ведь вы всё равно не подавитесь.
Вы будете перевязаны и сшиты, наоборот, спиной к спине, вывернутые, измятые, вы будете мне ненавистны, равно – как и я – вам.
И что же я вижу? Разврат, эйфорию? Нет, — толерантность и терпимость, стерильность до ненавистного искривления, против чего вы протестуете этой, уже заряженной, и изрядно грязной иглой?
Во мне установлен сетевой индикатор: 4:44 – и этот торжественный миг уже истёк, запели петухи, начался рассвет. Но в это утро даже петухи настороженно прислушивались, дублируя свой сон в живой виртуальный спектакль. Приоритетный вариант вырывается вперёд, как самый первый, навязчивый сперматозоид.
Я вижу генезис нового дня, но он жалок и выжат, вымучен. Его полоснули свинцовые облака. Я жажду рассвета, в котором бы зародилась истина, или хотя бы прорезалась брешь, через которую можно черпать вечность смятой вуалью беспредельного шёпота. Рок-н-рольный Иисус-камикадзе и Магдалена — отмирающие, словно куски кожи, ежедневные пачки постов, литанией сетевого прошлого.
Мёртвое умереть не может, ведь мы давно уже мертвы, мы родились мертворожденными.
Пусть тогда будет сахарная схватка оргазма, засахаренная индивидуальность, такая же безвкусная, как и пломбир в ванильном стаканчике, просто белое молозиво, надоенное из грудей рожениц, кормящих матерей, сцеженный эстроген, он такой невкусный, но я жрица, я всем раздаю сердца Лжи. Лживые лайкс.
Моя стерео комедия.
Я служу Пророку, твоими стала очами и руками, ведь я несу знамя. Я — твоя пудра из слов, мной прикрываются, как Моной Линзой, Джокондой меж ног.
Идею передаю твою из уст в уста, но грубо, как умею, топором рубить исподтишка, как заразу, как вирус.
Мы растопчем землю своими вихрями, давай, расшатаем этот мир, неся знамя хаоса, разрыв шаблона, ретровирус -в сети, я заражаю вас свей эстетической мерзостью, я чую ваш хрустальный шёпот, когда трусь своим клитором об хрусталь моей вазы, я ласкаю её языком, а затем вытираю кровь об её витиеватые края, она хочет крови, и я кормлю её.
Ты можешь из меня налить стакан или два, но всё окажется для тебя пеплом, ибо я уже сгорела когда-то, невесть что, невесть кто, невесть как открыла себя перед тобой, показала кулак своего гнева, от чрезмерно завышенной гордыни, НАТЕ, жрите, только смотрите не подавитесь – ибо я чёрствая в середине.
Вы в полночь вдруг обнаружите, что облевались своим драгоценным ребёнком или мужем, до дна чего-то хлебнули или перехватили, и вот видите – у вас уже кончается глина для дальнейших ваяний. Гончарный круг ещё вращается, и будет вращаться вечно, покуда имеется создатель, что его беспрерывно вертит. Все рано или поздно окажутся на вертеле, из которого отмотают бинты. А внутри будет пусто, что скажете на это? Когда мир станет тусклым, как затёртая кинолента, когда гнилой грохот мёртвой старухи, прикованной к постели полотенцами и стёклами, сдыхающей, снедающей, себя своею слабостью окончательно тебя прикончит, покалечит своей беспощадной обречённостью. Когда-то я видела её смерть, убогие похороны у подъезда, где росли яблони, я помню её прекрасный комод с мещанской роскошью, для того места они были довольно зажиточной семьёй, покуда их дети не спились и не пустились во все тяжкие, в моей крови течёт и их кровь, кровь дикого и безмерного отчаяния. Я – убогое существо, но сильное духом и северным ветром.
За что же ты так больно ешь, за что ты меня грызёшь? Я ведь навеки твоя, я твоя сила, и твоя грань седая. Я – будто сон, я – безликая, а вы – безымянные.
Мы — грани на этом полотне, растянутые вдаль, растянутые ввысь, возможно путь наш, как у старых магов, развеян в длину и ввысь, растянут будто провод, будто грязь, и нам суждено навеки где-нибудь застрять паразитами, но питаясь всласть, и может быть, когда-нибудь упасть в свой райский сад своими изначальными ипостасями.
Я вижу эти сны каждый раз, когда заряжаю себя химическим топливом.
Я –товар –разверните мою обёртку, как кокон, я из него родилась, а теперь его обрывки станут моей венчальной фатой, моей белой упаковочной бумагой ваших пытливых нажатий, вашей энергии touch и likes. Я чую ваш сладкий шёпот под своими пальцами, всё не зря, дорогие мои сладкие детки, всё не зря.
Разверните меня и жрите – мою блевотину, мои сладкие бананово-горькие испражнения от криогенных капсул.
Я поглощаю их в ночь на чёрное воскресенье, и превращаюсь в степень ci, я замедляюсь, настолько, насколько смогу, чтобы распознать нити мирового полотна, огромной длани космоса.
Когда мои мечты разрушились, мир тыкнул меня носом в моё дерьмо и сказал – на, жри, ты никто. И я приняла этот вызов, я вдруг осмелилась. Он разорвал знамя моих узелков слабости, а затем меня нарисовали, и я восстала из затушенных грёз. Я снова стала сама собой, хрустальной, я -словно шёпот. Мои катодные цепи разрывают твои запястья.
Проблема не решилась мы так и живём с раненым краном. Мы так и спим в скользкой земле. Мы — живые разлагатели, дыра в пространстве, через нас хлещет поток, но мы всё ещё спим.
Кровавым заревом скальпировали землю, и кровь зажглась, преобразилась. И седина волос коснулась слишком рано.
Мой холодный язык пристёгнут к твоим гениталиям.
Славный был плод, а теперь в нас будто гвозди вонзили, твой окровавленный болт. Кровь моя -грязная, но священная.
Я всё никак не могу позабыть тот бабушкин сад, и её старый комод, этот синий платок в розовых розах, такой небесно выцветший, пахнущий старыми залежами, такой запретный, как райский плод.
За распятыми окнами наконец-то начинается май, — такой сладкий, такой больной месяц. Его холодные ветви заразили пол ночи.
Оральные знаки, червивые знамения, распятия, новые заветы в метро.
Я — твой персональный драг дилер, это даже ближе чем личный психолог. Я — твой демон искуситель. Я всегда рядом, доставая это дерьмо и поставляя тебе, и, конечно же, дегустирую вместе с тобой.
Моя дегустация, как правило, затягивается из-за твоих волчьих аппетитов, и мне приходится прокачивать свою печень и другие органы, чтобы вывозить это топливо, ты ведь знаешь, выбор всегда один – либо прокачаемся, либо умрём, так ведь?
Лицо замотано кружевами, бинтами, чёрными проводами, содранными крыльями. Нужно сдерживаться. Всё тело до предела холодеет, покрываясь при этом мерзким, липким потом, лживой испариной сознания, я вижу сны под лупой, ввожу в транс ледяными провалами в силу. Мои кровавые, вагинальные слизни, мои клиторные спазмы, мои верёвки засунуты вам в рот, связывают ваши руки. Мои игры с бабушкой до хорошего не довели. Она умерла. А я продолжаю играть.
Когда всё достигает заветной мечты – происходит коллапс и взрыв, старое умирает, рождается новое, всё просто схлопывается и взрывается где-то в другом месте, исчезая из этого места, отсюда, отовсюду, стирая себя с книги живых, вписывая себя между её строк. Я пишу свой апокриф. И его однажды увидят в себе сети.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Я пускаю спусковой механизм, как кровь под марроканское техно. Из распахнутого окна тянет перевалившей, за 4 часа, ночью, запахом нового дня, и меня медленно съедает заживо утренняя наркомания восхода в отражении зеркал на восточных фасадах стоящих напротив, зданий, как будто ночь выплюнула эти блики из-под своей балаклавы кусками непереваренного заката.
Я – чёртов праведник, который стал грешным, но это всё вздор, ваши религиозные концепции, сужение рамок и общепит.
Я ввожу моду на согнутые колени и авторскую арт-блевотину.
Всё это время я пишу книгу, которой позавидовал бы сам Нострадамус, окажись я с ним в одной постели. У неё нет ни начала, ни конца, только миг, в котором она существует. Эти наброски свежие, но уже червивые, как райский плод, что искушает, насыщает, но уже пахнет злом.
Я вошёл в сеть, чтобы стать своим образом, ипостасями, которые я воплотил и создал. Я – бог и творец, маленький сетевой паук, вирус и паразит, причащающая и вычищающая до основания, концепция. Совершенный, голый абсурд.
Однажды, уснувши в метро, я увидел Библию Инстаграма, в Книге Хэштегов говорилось о сотворении собственного хэштега во всей его уникальности и самобытности. Но я знал нечто большее, чем все эти покачивания бёдер и страниц.
Всё свести в один общий ремейк, замиксовать, замедлить, разъединить, смазать, убрать контрастность на минимум, осветлить. Заставить сиять. Идеальная книга хэштегов. Каждый такой хэштег – золотое руно.
Библия Инстаграма поглощает лживые likes, генерируя их в энергию.
Я просто статуя, паззл, собирай меня по частям, читай мою историю, проникай в меня, трахай меня, как время, я глубоко возьму тебя, детка, прямо за вшивую глотку, и ты подавишься лживыми likes жрицы. В этой иерархии лживых сестёр – чем ближе ты к королеве, тем ближе ты к тому, чтобы стать королевой. Но я веду собственную игру, медленно, но уверенно наступаю, в окнах соборов отражаются мои штрихи, мой лик, нимб, который они узреют в своих квадратных окнах стерильного рая. Пусть они захлебнутся в фиолетово-бархатном, сладком, манящем экстазе, в скисшем, зацветшем раю перформансов в стиле артхаус инсталляций. Пусть столкнутся с помехой среди настроенного однообразия, пока мозг сжигает кинокалории, растворяясь в сахарной кислоте и драг-доллоровых эманациях, разглядывая снимки под вопящими, негласными лозунгами «всё модное и только для вас, прямо сейчас, по сходной цене, подбирайте объедки и будьте счастливы, примеряйте свои новые роли, которые вы листаете в чужих профилях во всемирном сетевом каталоге различных вариаций одного и того же стиля, сеанс секонд-хэнд прямо у вас на дому», попутно тоскуя по модному раритету, которого у них никогда не было и не будет, который они просрали, ведь в те времена ещё не вылупились из пизды.
Но эти снимки не похожи на прошлое, они будто из мира, который ты видел в кино, или это был сон, прекрасная мечта, женский авантюрный роман о куртизанке, влюбившейся в Алькапоне.
Наши иконы печатают на предметах обихода – чехлах для гаджетов, футболках, чашках и прочей бесполезной утвари.
Я ненавижу вас и люблю за ваше лживое поклонение. Вы, жалкие уроды, думаете, что снизошли к королеве, я сияю светом величия, одарённая вашими лживыми likes.
Я поглощаю их энергию, медленно наступаю, но быстро захватываю, я сколопендра, ретровирус, всё, что мной создано – заражено им.
Вирус, что поселился на старой флеш карте моей фотокамеры, не могла отследить ни одна антивирусная программа, ни одна программа-шпион. Этот вирус имел иную природу, он возник, поскольку камера лежала в комнате раковой больной, она напиталась её страданиями и обречённостью, деструктивная энергия просочилась во все, находящиеся там, предметы, заразила все нити, подобная грибковой инфекции, поселилась во всех вещах, просочилась в стены, впиталась в обои, подушки, в старый диван, на котором она лежала.
Зараженная флеш карта подключалась к нескольким компьютерам, и все они были инфицированы. Приспособившись, вирус тут же заразил всё программное обеспечение и проник в браузер, он стал питаться энергией сети, и, в конце концов, завладел Инстаграмом. Вливающийся туда, каждую секунду, несметный поток энергии стал для вируса паразитарием, настолько, что он захлёбывался и блевал квазарами от энергопереизбытка. Это явление помешало собирать урожай тем, кто уже перенаправлял энергию Инстаграма в источники, о существовании которых никто даже не догадывался. Сильные Мира Того и Боги Теней предпочитали не вмешиваться. Ретроглитч распространялся за доли секунд, просачиваясь буквально в каждое фото, искажая всё вокруг до нелепости, низводя до абсурдности. Все с замиранием сердца ожидали, когда вирус начнёт вселяться в людей, чтобы питаться ими. Он и вправду был подобен раковой опухоли, только имел совсем иную природу, воздействуя на информационный пласт, на сеть, на вещи-ореолы, вещи-схемы, вещи-коды, на то, чего не существует воплоти, на то, что только является некой копией, заражая саму информацию.
Мы мутируем. Это эволюция, новый виток развития. Мы — оружие, ядерная война, святое копьё, воткнутое в святую землю, пронзающее священную плоть. Яблоко секса и смерти, Ева и Белоснежка – обе им подавились, запретным плодом, от которого ты вкусил, узнав и конец и экстаз.
Сеть заражена ретроглитчем, гнилостным декадансом. НАТЕ, жрите.
А мы будем спать на берегу сна моря загрузочной страницы, и видеть мир наперёд, в рваных лучах.
Во мне – твои атомы, всё вперемешку – будто снег, перепачканный золой, вражеская кровь на собственном лице. Я покажу тебе разврат, ты только смотри, не отрывай от меня взгляд, я медленно разденусь, и стяну с тебя ризу господню. Наши тела сольются с фотоснимками, совокупятся с цифровыми камерами. Всё смешается в один всеобщий поток образов.
Рок-н-ролльный Иисус разводит в стороны руки в приветствии, его фото на фоне зелёной стены в стилизированном терновом венце и скульптурным телом Давида облетело весь мир. Новый святой. Новый Пророк. Божество под кайфом, снятое на айфон. Его самонаводящееся лицо уже в эфире и доступно по ссылке в описании. Лицо Ронана Декса и евангелического мессии, с мощными ногами Шаукана, с терновыми венцом слов, которые когда-то были розами, но обратились шипами. Он водружает их вам, словно нимбы увечий, пороком мазохизма по вашим устам, по спинам вашим, отовсюду, куда проникают его касания, он – как насилие, множественный оргазм.
Мы пускаем по ноздре, растягивая сны, как резиновую перчатку. Наш Апокриф тлеет катарсисом на углях заката сквозь бумажные блики озёр.
Червивое яблоко надкусано так просто, как декаданс. Мы нюхаем порошок со священных книг, словив миг уходящего дня.
Загляни в мой профиль, чтобы скачать новый трек, от которого я сейчас тащусь, это альбом lorn & dolor — drugs part v & vi.
Накачай меня снами, которые я смотрю, накачай меня силой, через этот оранжевый шприц своей новой футболки, зачисти в себе кусочек моей триумфальной жизни – она для тебя – как арка, через которую ты пройдёшь в линялых, застиранных рассветах по безлюдным улицам в храм моего зеркального утробства. Выложи в инстаграм свои сны, пусть их купят. Пусть дилеры всего мира будут сражаться, чтобы урвать себе лакомый кусок произведённого тобой, вещества, нетелесного цвета, неестественного запаха, пусть они грызут глотки друг другу, чтобы заполучить себе чёрный патрон, который я ношу в мочке своего уха.
Пусть они напишут, что видели в зеркале бога.
Инстаграм- Библия – наивысшая грань апогея моего эгоцентризма, выраженная в абсурде вечного золотого сечения. Каждая нить – график, составленный сплетениями вариантов. Сперма падшего брата, и моя святая грязная кровь окропили синий бархат. Это семя – его нужно глотать, как лекарство. Это член – его нужно сосать, как тренажёр. Ничего личного, только искусство сквозь пугающую нить рассвета.
Я пыльный, будто заброшенный профиль, моё тело начинено клейким миксом помех, ретроглитчем, что я транслирую через свои заражённые некроснимки, они готовы вот-вот прорвать вашу структуру, будто натянутую куполом, девственную плеву целлофана, после операции по возвращению невинности, что сделала себе шлюха. Мир пихает в толстые жопы эти бумажки, и они срут синтетическим мёдом с большим удовольствием, заглатывая сперму, менструальную кровь, экскременты.
Маточная кровь мира словом без слов прольётся ей на алтарь, ему на лицо, им в глотки. Воткни свой эгоцентризм в чёрные сморщенные шипы оптоволокна его венца, ты ведь не видишь, но вирус уже давно завладел тобой через виртуальные окна, сквозь которые ты смотришь в мир, через стёкла, намазанные мёдом, пропитанные смолой и нефтью.
Я хочу быть идеей. Это поиск взаимодействий, чтобы выбраться совместной игрой из одной большой макро игры, там, где игла застряла так тяжело. Что-то должно толкать вперёд, и ты думаешь – нет креста – нет и проблем. Но так или иначе, толпа тебя всё равно распнёт, даже если ты невиновен.
Мы достигли своего апогея в таких количествах, что уже даже тошнит. Это же самый настоящий женский роман, снятый с полки твоей матери. Листай этот блог перед сном как молитвенник, как псалтырь. Я ваша дочь, ваш шифр, ваши слова, холодный, выцветший VHS, я как обложка журнала для развратных мадмуазелей и их Иисусов, сгоревшие сны в обёрточной бумаге, подключай их и смотри как диафильм, как плёнку из прошлого.
Мы несёмся на гребне волны холодной заводи скорости.
Каждый надкусит своё яблоко, каждый споёт свою песню, каждый пустит по ноздре последнюю дорогу -и в путь, в зарю, туда, где алтарь, где хрусталь, где бездна, авангард, мистицизм и абсурд, и напоследок – лёгкий оргазм.
А вы ожидали чуда?
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Промежности шепчут своими мурчащими голосами.
Сети нитей и проводов.
— Я найду себе новую приму! Взвопил истеричный мальчик с выбеленным, концертным гримом, лицом.
Она воткнула лилию себе в промежность, чтобы сделать фото в осиновом лесу.
Ее опутывали провода, горячие петли, когда она терзала себя пальцем на зеленой сцене своего стянутого платья, обхватив бёдрами вазу, крепко сжимая, совершая ритмичные движения, словно шаманский танец, все это время она смотрела на мужчину, который наблюдал за ней, сидя за столом, его лицо было скрыто полумраком освещения в этой комнате, она была почти пуста, с тусклым желтым светом свечей — почти античная, спартанская атмосфера, с элементами советской роскоши.
С неё давно осело лицо
Отсеялось
Её лицо давно упало в другой мир, ее лицо — Шаманская маска
Маска должна стать, словно кожа
Маска
На ее лице, в его ложе
Дальняя съемка камеры
Он даже не онанирует на ее мастурбацию, он будто бы делает это лишь в собственной фантазии, он повелитель
А она — тополь, танцующий на воде
Бедрами
Крепко сжимая ногами хрусталь, вонзаясь в него вагиной и мягко хрустя
Бедрами
Она сжимает их, вверх, вниз, она спит, когда он мочится белым молоком ей на грудь
Их общей вылитой слизи, блевотина дыр
Которые стали чёрные, будто рты на заборе, дыры от пуль
Они тонут в цифровой броне и гниют
Пеплом
Разлагаясь в хрусталь
А затем в ее руках остаётся урна, наполненная прахом, ладонь будто приросла к ней намертво, и ее стало затягивать в эту фольгу, обворачивать в стекловату, накладывать швы, соединять спирали и взлетать, стираясь до дыр и сгорая
Мы все время горим, горим и сгораем, и возрождается, словно феникс из пепла
Ее чистые боги
Её ответвления
Они повсюду, в первородной броне скользких цифр
Ощущения кратерами тонут в бездонных пустынях, зажженных и обреченных войной, обмотанных изолентой
Проповеди
Так прекрасно наблюдать мир за его пределами
Она, не отрываясь, смотрит в лицо мужчине, что заказал ее, как зарю
Танец на вэбкаминг
Внутренний терроризм
Химическим оружием
Вышли в информационный поток, вышли в помехи, там шумят полустертые голоса
Внутри, где все сгорает дотла
До физической пыли
Безликий воин с двумя лицами в одном. Сапфо
Когда она мастурбировала, она чувствовала себя ними всеми, будто они совокупляются в племенном танце лепестков губ, натертых до красна, до помех
Они соорудили ядерные заряды
Устроить массовый пиздорез, повсюду взрывы и несущаяся волна пиздеца, все плавится в огне, сгорая докрасна, здесь уже просто сгорает материя, оставляя за собой только выжженную землю
Руины ядерного заката
Дверь открыта
Своей вагиной об хрусталь
Свои бедра с поверхностью стола совокуплять
В беспрерывном танце самопродления
Она пробудилась, будто капустная гусень, она стала бабочкой, которая поедает все, будто моль, насекомое-паразит, которое губит капусту
Все заряды уходят под воду и сгорают
Сэйв-дорога в варп
Баррель нефти опрокинулся в море, а кто-то пьёт кофе, глядя на набережную
Теперь нефть затечет в ее вены
Они были будто Данкан и Мурбелла, связанные сексом в одной комнате некорабля
Все это она прочла через стол, своими бедрами
Пока его лицо наблюдало за ней
За ее шаманским танцем, за совокуплением с мебелью
Алчность и поглощение
Кто-то наблюдал на экране её перформанс. Кто-то в это время дрочил, а кто-то просто был заворожен, загипнотизирован её плавными, змейными движениями.
Как она стягивает с себя тяжёлое бархатное платье, зелёная ткань обрушивается к её ногам скомканным тряпьём, на фоне советского шика – панели из дешёвого деревозаменителя, в царапинах, с вырванными щепками, старая лакировка, испещрённая сотнями отпечатков пальцев и потных рук.
Шёпот тысяч вагин, они шуршат, словно дикие тропические цветы, ядовитые и сочащиеся, они привлекают своим шелестом насекомых, которые жаждут испить их нектара
А затем липнут, как мухи на мёд
Её вагина говорила с ней, в тот момент, когда он снимал её на смартфон
Чёрная лилия с пробитым клитором
Она стряхнула с себя наваждение
Стянула остатки платья, брезгливо переступив его ногой
Под ним — анорексичное телосложение с округлыми мальчишескими формами, она была почти Венера, если бы не была так худа
Её глаза смотрели прямо в лицо старику, она прошествовала к столу, будто исполняла танец опасной хищницы, ядовитой гадюки
Её половые губы тёрлись об холодный хрусталь, жадно вонзаясь, и внутри неё становилось так горячо, прямо внутри матки, где была сосредоточена её женская сила
Она будто рождала зарю
Её экстаз пропечатывался на лице от каждого движения и вздоха
Её лицо – лицо воительницы, с рябью экстатических волн
Лёгкое искажение
Да, сладкая извращенка, я люблю с собой поиграть. Когда за стеной кто-то стоит, пока не видит никто, тайком, я получаю божественный оргазм в этот миг
На мне – только спирали, обвивающие запястья, будто макаронины или телефонные провода
Богиня, сношающая хрусталь
Голоса тысяч вагин снова жужжат, неистово, призывающе
В то новолуние она отведала своей менструальной крови
Вкусила всего одну каплю, пропитанную женскими соками
Её сладким нектаром
И с того дня повелось, ещё с самой первой холодной зари уходящего дня, и то злосчастное пёрышко, застрявшее между стёкол, колышущееся от сквозняка
Снег набивается в щели, скрепят качели, где-то далеко в углу, сквозной стон, и дерьмо в штанах
В гадких детских колготках из дешёвых шерстяных ниток
Она попробовала себя на вкус
Она рождала от хрусталя зарю и питалась ладонями от машин
Музыка звучит как хрусталь, соприкасающийся с её вагиной, с её половыми губами, которые шепчут свою песню чёрными лепестками, хрусталь звенит, такое тяжелое ощущение, звенит, как свинец, как ночной лес
Тропический рай
Ваза между её ног
Точит хрусталь
Движением бёдер
Холодное прикосновение ребристого хрусталя к лепесткам её плоти, сперва противное, приносящее боль, а затем, с каждым новым движением окатывающее волной нарастающего удовольствия, такого сильного, что она могла полностью расслабиться, находясь в его власти, орошая себя взрывом
Это ощущение было как в детстве
Кто-то вдохнёт запах пыльного хрусталя, и почувствует благоухание остаточного запаха её вагины
Маленькая игрушка, детское развлечение, её развратная, сладкая мастурбация
Ты поймёшь, что я показываю тебе этот перфрманс с вазой, чтобы ты напитал силой мой святой грааль, удовлетворяя себя которым, я кончаю так глубоко, как никогда и ни с кем, слишком сладко и сильно, глубокий экстаз, и ты глотаешь сперму моего возлюбленного, ты смотришь на меня и понимаешь, что хочешь, хочешь иметь мою жизнь, иметь моё тело, ты смотришь на застывший в деталях, кинофильм, на разорванную фотоплёнку, коллаж из сегментов
Я истекаю желанием к моей хрустальной вазе, я хочу втирать в неё гениталии, мощь, холод, свежесть, как же я хочу её, как я хочу ощущать её прохладу между половых губ
Я – техножрица, я перенаправляю поток, я захватываю внимание
Пусть они захлебнуться в твоём фиолетово-бархатном экстазе, сладком и манящем, целый тропический рай, наравне с перформансом в стиле артхаус инсталляции
Хрусталь у меня между ног, моя матка — святой грааль, смотри, как струятся фото, скриншоты сквозь объективы камер
Я — безликая икона
Я – имя сети
Они преклоняются
В моём публичном доме нет таких вещей, которые я бы не перетрахала перед зеркалом мира онлайн
Я крошу хрусталь, пробуждая его глубоким поцелуем в сладкие ложбины граней
Мой оргазм посвящён Богу
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Чёрная вуаль, красная комната, плавные движения, хрусталь между ног.
Бурлеск-постановка харизматического начала вселенной. Репродукция сна пропущена через альфа-каналы. Классика, как и надлежало в век законсервированных ценностей, в безмолвии морали, под портативным прессом.
Вдуматься в своё будущее через сотню-другую лет, когда реинкарнация уже изъела обрывки мозга. Пастельный цвет, и остроконечные полосы на чёрном атласе. Кодирование прорицательного начала.
Приступай к разоблачению. Но в эту ночь маски не снимут, — их оденут, припудрятся, и поверх пафоса изобразят эффект обыденности затянувшегося праздника. Голубое пламя вздымается над астральной пропастью транса. Поглощают ритмы. Драм-машина ввинчивает в сознательный принцип немого наркотического ступора под зыбким тальком двадцать пятого кадра.
Ретро перспектива налицо. Алебастр тонко обволакивает. Язык разрезает напополам вкусовым рецептором абсента.
Снежный, девственно-сладкий куб, окропляет изумрудная горечь, пронизывая насквозь, словно заменяет мёртвые клетки живительными капиллярами. Оба начала, одно слабое, другое – обжигает первозданностью. Сахар и спирт. Порождение голубого пламени богов. Это бурлеск постановка мироздания.
Сахар размякнет, облечётся в иную форму, пропитается пламенем, горючим экстрактом, и свои пары отдаст во власть извечного обоняния.
Голубое пламя вздымается, страсть возгорается с просмотром эпатажной видеоплёнки, с каждым выпитым глотком абсента, с каждым ударом драм-машины.
Он говорит:
— Сядь на его лицо. А теперь дрочи, двигайся, раскатывай губу по поверхности сомкнутого рта, по носу, по глазам, сжимай дерзко, детка.
И я сажусь на лицо чёрного манекена, мастурбируя клитором по пластиковому лицу.
И прямолинейная слабость стремительно ввинчивается в мои продрогшие нервы. Это тройственность непорочного зачатия боли.
Сентябрьский воздух с примесью дымного никотинового угара под иллюминатором влажной луны — почти всё, как тогда. Скуривать погрешность, как траекторию сна. Ностальгическая дрожь скользит мурашками по позвонку, с тихой сладостью взбудораженной души. Откровенно и не навязчиво пригубить. Впервые сигарета греет мне душу. Кокон платья обволакивает стройность хрупкого тела. Стягиваю грациозным движением разорванные чулки — развращённое одиночество. Выдыхаю боль, затягиваюсь призраком. Себестоимость мысли падёт в своей значимости. Она не верна. Как сгусток крови на грязном пальце. Собирать в кулак прозрение. Неужели мне не могло прийти это в голову раньше?
Своим цепким перформансом я управляю их сознаниями и членами, вплетая ежедневно новые толики жара, пока понурый смрад повседневности источает временную терпимость.
Позирую пустоте, принимаю похотливые позы с целью привлечь внимание, пригубив сигарету, всасываю яд трансформации.
На ободке бокала – мой вульгарно-липкий след.
Тошнит от переизбытка гормонов в кровавые дни. Тошнит от слабости, от узкой промежности лжи, облачённой в латекс приторной правды. Не пропаду, не надейтесь! Так вызывающе вопиет истина. Она не прикрыта стыдливыми булавками совести, я давно совесть подрезала в обоссаном переулке.
Застегните мне молнию, я удаляюсь. Вы добивались этого? Я в этом не совсем уверена.
Незабываемая парабола опиумных воздействий на мою неприступную плоть. Ломалась до последнего и в конце концов сдалась. Вечер бурлящей шампанским ребяческой радости, резко ввинчивается винной пробкой в узкое горлышко слизистой оболочки. Приток грёз перекрыт слегка размякшим от мысленных слёз кусочком пробкового дерева. Очевидная реакция на пересеченной прямой. Скрупулёзно всегда больней, но всегда в цель, без видимых погрешностей
Принимаю гибкие позы, прогибаю свой стан. И всё это для себя, любимой? Неоценённое извращёнство. Неоценённая трансформация внутренней личины под видом и с целью привлечь к себе внимание. Ох уж это искомое дно! Всегда норовит всё испортить под неверным желанием помочь. Поддаёшься моим внезапным слабостям с налётом вычурного гротеска. Ты питаешься моей кровью, разбивая вдребезги очумевшие от тления мечты.
Время идёт. Откровенное развращение по Фрейду, разговор ни о чём, под сенью развратных чатов, и в утробе похоти зарождается неоспоримая вспышка животности.
Твои губы жадно скользят по моему гитароподобному стану сквозь пространства и мониторы. За стеной застывает время, перевалившее за полночь. Свежесть из распахнутых окон царапает лёгкие своей навязчивостью. Щиплет, разъедая кислотою, девиация моей бушующей страсти. Я на грани помешательства. Ногтевые пластины вонзаются в мягкий вельвет.
Я стягиваю платье, зажимаю хрусталь между ног, то широко разводя их, то крепко сжимая — я только дразню. Они жаждут заполучить больше, поэтому в привате – ажиотаж. Там я раскрываю пред ними бутон, стягиваю перчатку и пальцем вонзаюсь в розовую полость.
Я на пределе, жетоны, как цель, удовольствие – как средство, я истязаю себя хрусталём. Это серебряный сёрфинг в красной комнате на вэбкаминг.
Внутри пылает огонь, разврат просачивается сквозь хрупкие мониторы, вопит сквозь хрусталь и вуаль.
Изящные руки в длинных, чёрных перчатках, создают изысканное, пикантное, завораживающее представление, гипнотизирующее голодных зрителей, а затем ладонь, туго обтянутая материей, уже меж ног, властно и грубо скользит, дразнит и распаляет, скрывая, но будоража. Когда всё наружу – интерес не так силён. А мои почитатели – будто пишущие машинки — тугие члены, приоткрытые губы.
Ожесточённое безумие, отчеканенное до безупречного блеска. Альтернативная реальность спешит угостить своими гнилыми плодами, наслаждаясь триумфом. Страсть порождает бешенство. Сомкнулись углы касательных объятий на стыке праха и свершения. Знали ли они, что я — лишь прах, собирательная сущность всех прошлых жизней, квинтэссенция? Вряд ли. Они даже не знали это глубокомысленное имя нарицательное, порождённое мной в своей уникальной трактовке. Я оказалась на этом ложе помимо своей воли, но не вопреки своей неудовлетворённой похоти. Как же всё-таки приятна жгущая утробу, вечность!
Эта грань переплелась с реальностью и обратила вымысел в явь.
Удовлетворять себя, не доводя до оргазма, но, уже будучи разгорячённой, до такой степени, что тяжело сдерживаться, комната полыхает, вагина полыхает, бежать некуда, я в эфире. Я в привате. Слушаю тёмный джаз, двигаю бедрами, сочусь, веду беседу, веду игру.
Инициатива наказуема? О, да она имеет своих инициаторов, куда пожелает. Ты внедрился в мою жалкую жизнь, и теперь мне предстоит создавать тебя вновь, ибо моё тщеславие не приемлет иначе. Под недавно обласканной грудью зреют сомнения. Ты тот час пытаешься развеять их прохладой, орошающей мой рассудок. Стигматами на моих нежных бёдрах зацвели кратеры ран. Слабая боль. Это пустяк. Я терпела. Терпела, чтоб не разочаровать. Откуда такое паталогическое влечение к подчинению?
Маниакальный мазохизм, мне, к счастью, не присущ. Хоть что-то радует.
Его здоровый фетишизм, и моя нездоровая фантазия. Объедки целенаправленности. Скотчем замотан мой мистицизм, а жидкая дрожь выбивает дробь в моей гортани. Носогубные складки расплываются в сухой улыбке. Сеанс экзорцизма моей плоти проведён успешно. Мой вампирический разум восстал внезапно с каменного гроба преткновения, чтобы испить твоей искомой истины. Привкус препарата, расширяющего сознание. Больна моральной порфирией. Укус обезумевшего от страсти, неведомого пока ещё мне, существа, породившего тщеславие на свой ментальный род. Он только того и ждал, когда возреет свою благословенную жертву в потоках тонущего диска. Отождествляя себя с ним, пробуждаю уснувший пять веков назад разум. Теперь я чувствую, что могу мыслить и внимать. И прозаический холод, переваливший за- полночь не помешает нам насладиться спиралевидной пружиной времени. Она сокращается, когда желаешь растянуть её до предела возможного. Траектория чувств измеряется трафиком погрешности. Он – моя полуночная мысль. И бред шагов бессонницы, по залитому лунным молоком, полу. Задетая, вскользь, жертвенная стигмата, источает быстро сворачивающийся сгусток. И его живительная сила придаёт изумрудному скрижалю абсентовой стойкости кровавый оттенок. Пей! Для тебя течёт моя услада! Из хрустального грааля сквиртом абсента прямо в твою глотку, сквозь плазму, в реальном времени.
И они пишут: «Прошу, постарайтесь быть мелом на этой доске. Ты можешь сказать, что она когда-то была мужчиной?»
«Обернуть – развернуть»
«Пол – это слишком древняя концепция, мы просто – скрин во вселенной битов»
«Ты заставляешь нас звучать, как пар, плыть вон из зоны комфорта, покидать свои космические корабли, вонзаться устами в твой бездонный космос»
«Я могу заползти в её вазу»
«Ты понимаешь её маскировку? Она выглядит опасно. Она будет преследовать нас в наших влажных снах»
«И дуют ледяные ветра над полюсами. Мы – сумасшедшие лохи, застрявшие под замёрзшими волнами, но мне нравится её звук, её волосы, её серебряный сёрфинг»
«Разрешите творить заклинание, чтобы поднять вас, туго, с жадностью, которая окатывает её чашу, я думаю, она доберётся туда, чтобы увидеть стигматы в ваших глазах»
«Это текстура кристалла, девственные ангелы мочат свои губы, потирая клитор, раздавив меч между бёдер»
«Я думаю, что она пишет книгу, мы – просто пустые места в её сне»
«Есть параллельная правда — мы – волны в мультимире, когда звёзды умирают, это снова одна тьма»
«Раздавить – развернуть»
«Я думаю, что ты попробовал её яд»
«Она – балтийка, как инопланетное существо, которое плавает от звезды к звезде, галактическая птица со стальными ниппелями»
И я танцую для них, стягивая платье, гибкими, плавными движениям, я завлекаю их похотливые сущности в плен ядовитого, змейного порока. Я – сексуальная порча, вызывающая зависимость, я – Леди-Яд, пей меня, пей. Звени в мою честь жетонами в вэбкаминг пип-шоу, поклоняйся своей тёмной богине.
Бессонные ночи, за окном – шум задыхающегося от зноя, города, самый центр, самый разгар шоу, бесстыжая пластика, чёрная эстетика. Экзальт экстаз.
Но продрогший разум на рассвете исчерпывает свои возможности.
Ночь плавно перетекает в урбанистически выхлопное утро.
C идиотской ухмылкой на лице я торжествую. Есть вещи, которые при любых обстоятельствах остаются неизменными.
Ретро постановка театра теней, в полночь, на субботу, архитектурно вписалась в харизматические волны вселенной. Нам велено создавать свой эстетизм в истории. Ксерокопии дней и недель слишком скучны, слишком свежи, так легко измазать отпечатки пальцев канцелярской повседневностью.
Лица погрузились в маски, срослись с ними.
Финальных титров не предвидится. Мы вечны. Бурлеск-постановка плавно перетекает в хранилище ассиметрической техники бытия.
Пусть все смотрят, как она дрочит у них на виду в своём арт блоге, как она снимает интерактивное онлайн арт-порно с собой, олицетворяя своею вагиной святой оргазм, грааль хрустальный, наполненный кровью сосуд, женскую силу – жизнь, женскую силу – смерть, женскую силу – стихию, хрустальный сёрфинг. Безликая мать, безликая дочь, безликое начало, ничто, богиня.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Пережеванные звуки, нелепые, выплюнутые, выхарканные из изнаночной мясорубки. Песчаный ультразвук ссыпающихся от ветра, дюн, вечная пыль в холодных пустошах на закате после взрыва, где всё сгорает дотла, превращаясь в прах, зыбучий песок, где ничто не способно выжить – таким я вижу финал в чёрно-белой череде чертежей.
Иногда, рядом с тобой, я чувствую себя как на исповеди с обдолбанным Иисусом. Ты меня слышишь, но ты не здесь, твоё тело погружено в транс. Ты плывёшь в гондоле по холодному, чёрному Стиксу, оставляя за собой руины возгоранием нимба. А я – тёмная от нефти и грязи, вода, я черна внутри. Ты сжигаешь на себе терновый венец, выпуская в воздух переработанный залп. Это наш ночной ритуал с разжиганием дыма. Я держусь руками за кафель и выдыхаю в ночь, прямо на юг, к созвездиям, что цепляются за каркасы зданий.
Я – рукоять света. Я – меч. И стрела. Из пласта Изнанки вхожу в реверс-поле. Как приём? Выблевал и принял. Пошёл дальше, и стал совершенством. Это наше священное писание. Страницы апокрифа. Между нами — только чёрные лепестки мёртвых косточек. Они – два брата. И каждый выражает суть. Я – грузовик, застрявший на мостовой. Я – кающийся закат на рассвете, слишком дождевое, скользкое стекло, ледяной узор. Читай меня, как песнь перьев. Никто не переплюнет наши иконы по технике изящности и мерзости. Пальцы выпачканы краской, и налипшими на них, белыми перьями. Комья грязи и плоти – всё перемешано, не известно, где чьё плечо. Потрошу себя, что есть мочи, а где-то рядом – гул бензопилы.
Хрустальные лепестки поют, журчат свою славную песню. Выжала из себя все соки, фантанируя восхищением, а теперь мучаюсь и распадаюсь. Я высыхаю так стремительно и быстро, как моя мёртвая мать, как старая табуретка, как детский горшок, карусель, бардовый паркет – как что-то безысходное и больное. Я стала вечностью, пустотой, стала инеем на устах, как печать. Все наштрихованные стены страха ломаются. Я – оперный балет. Я работаю под прикрытием. Смерть побывала здесь так, будто её вдруг вымели и увезли, как мусор. Осталась только атмосфера покинутого.
Белое пёрышко – символ чистоты, но только не для меня. Сегодня я наблюдала за тем, как рождался рассвет, как он светил в окна, образовывая подвижные картины в рамках, голографические налёты утра. Солнце взошло над Его головой словно нимб. Искра заложена внутри, как часовой механизм, что вот-вот оттикает секунды до взрыва. Москитные сети опущены на экран, как забрала, не подглядывай. Отражённые тени деревьев колышутся в твоём твиттере. Отвори диалоговые окна, на дворе новый мир. Пальцы мелькают над клавишами, собирая пыльцу. Холод, холод и лёд. Прострация. Вечность. Я спрятала похоть в чёрных одеждах, отгородилась от себя балахонами, вытканными из тьмы. Я утёрла их слёзы затмением. Все связано одной большой цепью. Ты должен просто понять схему, признай факт, что это незаконно. Чувствуешь, как импульсы проходят сквозь тело, как ты поглощаешь сквозь машины энергию? Ты теперь обновлен, выпуская клубы дыма в лазерных всполохах. Безликая Икона Воина.
Я вбрасываю в мёртвый эфир свой ритуальный танец под The End, Моррисона, и как мухи на мёд, зрители начинают стекаться к моему сквозящему, сквозь мониторы, безумию, они застыли, завороженные, как змеи пред заклинателем, не способные выдавить ни слова, ни звука, ни звона монет, они молчат, пригвождённые к своим креслам, глазами – к сенсорам и плазмам, застыли в недоумении, соляными столбами, проглотившие аршины. Они не могут понять, что же за сила, какой магнетизм их упорно не отпускает. Я же беснуюсь, с каменным лицом, и головой, покрытой полотном, я – ожившая, безликая икона, исполняющая свой последний танец, на углях покорёженного бессонницей, рассвета. На углях их потухшей славы я зажигаю новый огонь. Символично, на заставочном кадре – закат или восход солнца, кроваво-ржавый, символично – за окном пробужденьем шумит город, сигналит, я беснуюсь в первобытном экстазе, как воин, совершающий свой последний танец, единственным зрителем которого является только Смерть. Символично – смерть рабочей смены и смерть эфира, This is the end, beautiful friend, this is the end, my only friend, the end. К кому обращался Моррисон, когда стоя спиной к зрителям, он видел собственную смерть в ванной? К кому обращён мой утренний танец, если не к Тиамат?
Я поглощаю энергию своих зрителей, изящные руки, в плотно облегающих, чёрных, высоких перчатках, совершают дикие, необузданные пассы, я вхожу в резонанс с музыкой, словно вхожу в кислотный трип давно умершей легенды. Я – тоже легенда. Я – вымпел. Я – мразь. Я – безликая икона воина, что исполняет на рассвете свой последний танец под песню с названием «Конец».
Безликая полночь преображения обернулась рассветной свастикой, и понеслась накатом в широкоформатное, опоясывающее восприятие города.
Мы – одни из тех, кто поймал эту волну – испившие из источника, сила которого уже утрачена, я – венец эры Водолея, воплощённая суть, воплощаю игру, что длится целую эру эпохи бессмертия, я вождя своего зачала – сама в себе – сеть, сама по себе – единое и иное, среди обломков кораблей, на которые не могу взойти более. Я есть слово. Я есть зачатие. Я есть творец, светоносный отец-демиург.
И мёртвые волны эфира оживают, колеблются, я вхожу в резонанс онлайн, мои руки жадно и скользко ловят своей цепкой, утончённой хваткой чужое повышенное внимание и обращают его в силу, что покалывает напряжением на кончиках пальцев, гудит в ладонях, потрескивает статикой вдоль позвонков. Я позволяю им смотреть это шоу, оно словно бы не для них, это шоу для Шоны, что глядит на меня с экрана, шоу для нашей Богини, для единственного союзника.
Я стала для них облаткой, ради которой они корчатся от боли и мастурбируют. Я поглощаю силу их семени, впитывая в себя нерождённых. Для энерго-информационных волн не существует пространства, становясь частицами, они мгновенно достигают моего воплощённого намерения, и врастают в него, будто в кожу, статика сияет надо мной божественным треском.
А когда всё кончается, мне просто хочется выблевать эти дни, исторгнуть их не из памяти, а из тела. Да, они на меня молятся, да, они для меня мастурбируют, да, они кончают в мой профиль, на моё цифровое лицо, и я чувствую соприкосновение морф, мне не влажно, не мокро, мне похуй. Я – отстранённое отождествление с иным форматом. Я – иное письмо, иное писание, иная комната, иная дверь, я – портал в тайное – заглянул и тут же отпрянул. Моя пряная мастурбация – пропасть, посмотреть и пропасть. Пусть пишут, я всем отвечу, я – матьего, мать Тереза в виртуальном публичном доме.
Выходя из эфира своим финальным, безумным танцем, полным экспрессии, я знаменую конец периода этой дрочки.
Пусть вожделение правит вожделёнными, пусть экстаз наматывает спирали вокруг моих стержней, мой мессия спасает меня каждый раз, когда моя чёрная нефть течёт по маточным трубам эфира, зараженного моим вирусом Хаоса.
Назад Предыдущие записи
RSS