Ни один не прав, говоря о том, что я пела…

Ни один не прав, говоря о том, что я пела.
Ни один не прав, говоря, что была нема.

Мир, что творю, не мерится в децибелах: звуконепроницаем вставший над ним туман.

Я вбирала сияние, отблески, хмарь и копоть и училась читать говорящие имена. Я училась верстать, готовить, стирать и штопать, не шептать за спиной и лихом не поминать, не швырять на бетон ни пластика, ни фаянса, ни случайного сердца не по размеру мне. Я разучивалась загадывать и бояться пьяных криков и свежей дырочки на ремне. Становилась прозрачней, призрачней, не стройнее. Отставала в асоциальном, росла травой. Из десятков и сотен выгоднейших сравнений выбирала скорее сердцем, чем головой.

Мир, что творю, не низок и не возвышен. Трудно воспринимаемое на слух.

Ни один не прав, говоря о том, что он слышит.
Ни один не прав, говоря о том, что он глух.

То ли утро, то ли вечер, то ли август, то ли май…

То ли утро, то ли вечер, то ли август, то ли май. Здравствуй, странный человечек! А давай сходить с ума? Нам не нужно алкоголя, нам не нужно гашиша. Мы свободные, доколе простирается душа. Шлягера живут в гортани, солнце пляшет в головах. Если мы и перестанем, разве только на словах. Нам не нужно циклодола, нам не нужно ЛСД. Дайте горы, дайте долы, дайте больше красоты. Никаких комплексных чисел, знай твори себе миры. Мы поедем, мы помчимся самокатами с горы, пусть насквозь пронзает ветер и свистит голубизна. Будешь за меня в ответе, двадцать первая весна? Буду за тебя в вопросе, в риторическом, в любом, перетёртостью на тросе и гербарием в альбом. Можно в спутницы набиться? Можно, за руку возьму? Можно мне в тебя влюбиться, пусть мне это ни к чему? Нам не нужно обручальных, нам не нужно золотых. Мы достаточно печальны, что походим на святых, на последних пилигримов, обитателей лесных, на лице не носим грима, кроме шрамиков весны — конопушки и хвоинки, да цветочная пыльца. Нам не нужно витаминки или антиполицай. Мы не скатимся с катушек по наклонной в даунхилл, перекрёстки нас подружат и отпустят все грехи — о несбыточном, далёком, неопрятном и былом, подковырки, подоплёки и вторчерметаллолом. Что на самом деле нами движет прямо и вперёд — кьюар-код не распознает и рентген не разберёт. То ли вечер, то ли утро, то ли дождик проливной. С табуретки спой мне сутру, покрути хурдэ со мной, вместо бара и кафешки пригласи меня в дацан есть бурятские пельмешки без начала и конца, разведи меня водою, как гуашь и акварель. В том, что нас внезапно двое, виноват слепой апрель. Ты уедешь, я уеду — разбежимся кто куда.
Породится свет от света. Как мне это передать? Эту истину в стакане сбитня, над которым — дым? Этот домик в урагане, что с застрехи стал седым? Разрыдавшиеся ивы и сиреневый туман?
Всё безудержно красиво
нам, свалившимся с ума.
Не креститься, не прощаться, не венчаться, не глупить. Ни индуя, ни ракшаса, и дешёвого не пить. А ютиться у предсердий, странной меткой в дневнике, совершившимся при свете чудом, спящим на руке, чернозёмом под ногтями и внезапной тишиной…

Сдюжим, выдержим, потянем.

Будь, пожалуйста, со мной.

О любви всегда выходит скоропостижно…

О любви всегда выходит скоропостижно, косолапо, халтурно, путано и никак. Выковыривать мудрость сложно без пассатижей, забивать глупость в пол не выйдет без молотка. О тебе как о детском секретике, странной тайне, о замке, от которого сломаны все ключи. Я поэтому здесь о лесе и о Бельтайне, о кострах и шаманах, искрах в седой ночи, говорящих зверях, побегах из-под асфальта ложных предубеждений, гордости наносной. Мой фантом еле влез в исколотый хвоей спальник и уснул там с твоим фантомом предвечным сном. Ты пришел из теней, подполья и самиздата, о таких запрещали, пальцем грозили вслед, потому что как так — без подписи и без даты, как так — имени нет, как так — нисколько лет, и планетой ошибся, и городом, и вокзалом, словно кажущейся знакомой чужой спиной. Извини, я тебе практически не писала, не звонила, и ты, быть может, ошибся мной. Тонкокожая память, солнечные ожоги да живая вода из тайного родника. Если нитка сурова, путь не бывает шёлков, но экватор мне — пяльцы и строчка — вместо крючка. Довелось тебе целовать в синеву ладоней двадцать пять или двадцать шесть тридевятых стран, сочинить о них рукопись, что не горит, не тонет, и попасться мне в сердце искоркой из костра, и сияет она, сверкает во мне, бликует, не желая ни разгораться, ни угасать. Этот текст ни один из вас не опубликует, потому что его не стоило здесь писать. Ты — герой, чей главнейший подвиг и достижение — ни достижений, ни подвигов не искать, это так по-буддистски: движение без движения, и смерть не смерть, и тоска тебе не тоска. Все — Ничто. Вот ты любишь травы и имена их, и фамилии знаешь с отчествами у них, вот идёшь по ним, их нисколечки не сминая, под охраною невесомой своей брони — вот ты любишь моря, какие там есть на карте, что составил карандашом к тридцати годам? — вот ты любишь ездить на велосипеде в марте, и, как вода, расступаются холода. Хоть я тише воды и ниже травы, пожалуй, я похожа на них тем, что мы все — Ничто. Вот бы ещё тебе это не мешало разделить со мною синих небес шатёр, перебрать мои волосы струнами и травою, воровать со мной тьму из чьих-то усталых глаз. По щелчку, по свистку, по чьей-то недоброй воле никогда бы не встрепенулась и не зажглась. Я совсем не про это, не переспать-проспаться, но, хотя, запакуйте и это на посошок. У меня от тебя случились стихи, раз двадцать. У тебя от меня случится культурный шок. А у нас были велосипеды и самокаты, и палатки, и сны, и завтраки на земле, и рассветы, и путешествия, и закаты, и молитвы без слов — в единственном, жаль, числе.

О любви всегда выходит скоропостижно. Хорошо, если будет золото и гранит.
Как возможно светлее краски и голос — тише.
И молчание не спасёт нас, но сохранит.

Ты стоишь в золотом венце из листвы кленовой,
из тебя небожитель светом так и сквозит.

Твой маршрут ещё не размечен,
не разлинован,
и все страхи мои барахтаются в грязи.

Я прошу тебя об одном: повториться снова.
И пускай хоть на миг,
но восторжествует
синь.

Как по шерстке сначала гладили, говоря…

Как по шерстке сначала гладили, говоря:
ты была, и есть, и будешь всегда не зря.
Как лелеяли, холили, сыпали в горсть конфет,
говорили: Пушкин,
Бродский — кричали,
Фет,
а потом ты — акселератка и каланча.
Друг мельчал понемногу, а враг уже не молчал.
Против шёрстки граблями, трезубцем чесали в кровь.
Все не то им: твоя прическа и платья крой.
Так нательный крестик недотягивал до креста,
все не так им, и ты в особенности не та.
Как сначала орали, пытались сравнять с землей.
А потом удивлялись: а чтой-то ты стала злой.
А потом приходили просить у тебя воды.
И ругались,
что в ней ладоней твоих следы.
Заколачивать двери, окна, себя саму,
насылать на них мор, цунами или самум
бесполезно, чем подставляться под их удар.
Это плата за твой бесценный,
никчёмный дар.

И ты будешь платить,
по сусекам пером скребя,
а доколе?
Пока не выскребешь всю себя,

и из каждого, кто орал на тебя, да стих —
сотворишь
непонятный, инопланетный стих.

Закидают камнями и глиной завалят рот,
и какой-то еще ожидаемый поворот
ты звучи и лети, отсвечивай и бликуй —

Не видать никому творящему на веку
ни триумфа,
ни слова доброго,
ни гроша.

Ибо не подлежит обмену твоя душа.
И возврату не подлежит. Вообще ничему.

Так неси за собой спасительную чуму,
говори, то что думаешь,
бейся
и будь никем.

По-любому честней и лучше,
чем манекен.

Что уютней быть может,
чем дождь этот ледяной,

если непромокаемы
крылья,
что за спиной.

Любить простых невозможно просто…

Любить простых невозможно просто, любить красивых — красивей вдвое. Полюбишь дерево — стань отростком, корой, листком его и подвоем. Что будет, если любить дорогу, закаты, море, траву и полночь? А будет много, так много Бога, что ничегошеньки не запомнишь.
Вам не лелеять его, не холить, пыль не отряхивать с капюшона. В нем квартируется меланхолик и гонит всех остальных пижонов — тех, кто чуть-чуть эмоционален. Тех, кто хотя бы слегка несдержан. Почти не верит второй сигнальной системе, весь он — пружина, стержень, но доверяет шаманским знакам, иероглифике бездорожий, он носит будущее с изнанки и, забывая про осторожность, несётся взглядом в чужие души, что для нормальных людей — потёмки, он зажигает в них свет и тушит, не оставляя искру потомкам — после себя он их не оставит, под ним не мнутся трава с листвою, он — след, который совсем растаял, он знать не знает, что значит «двое». С ним можно ночь, или лучше — утро, с ним можно — день, или даже — вечер, он вместо книжек читает сутры и удивительно бесконечен, и удивление это — лёгкость красивых жестов и твёрдость шага. Он — обесцвеченность и поблёклость, он — мост над бездной, канатный, шаткий, каких ни выдумай ты сравнений, и аллегорий, и метонимий — он лечит сразу от всех ранений и в синий полдень уходит с ними, и возвращается как ни в чём не бывало, травит мирские байки, и юмор иссиня, знаешь, чёрный, слова сбивает в смешные стайки, и с виду пара вы — загляденье, образчик, лебеди, верность, ревность, а он не больше чем привиденье, он и не в курсе, что ты им грелась, как бомж приблудный, как пес облезлый, как проигравшийся в лотерею — теплом заброшенного подъезда, теплом, которое не стареет, его не купишь даже за евро, не заберешь жить к себе на полку, он суть надежда, любовь и вера, от коих нет никакого толка. Глоток бессмертия от поэта — непосвящённому станет жутко.
И он простил бы тебя за это, когда б обиделся не на шутку. Он будет долго искать такую, чтоб в аскетарии не мешала, когда он с богом своим ликует, своё бессмертие обожая, когда становится шестируким, четверокрылым, девятихвостым…
…ты не годишься ему в супруги.
Любить простых невозможно просто.

Это в городе сплетни разводятся, что костры…

Это в городе сплетни разводятся, что костры
у лагерей, раскинутых до поры,
это в городе дух один, одинок и спёрт
и сводить с ума — услада его и спорт.
Это в городе ты — натянутая струна,
из которой ни звука не выплюнешь. Ни хрена.
От дедлайнов, Сети, будильников отключён,
в глубь голубую выброшенным ключом
ты лежишь в изумрудной хвое, кустах, листах,
от случайного чувства вспыхнув, как береста,
станешь пламенем синим, зеленым, потом седым.
А уедешь, и твой фантом превратится в дым.
Ты в свою кровать вместо спальника вновь залез,
а приснился тебе шумящий, дымящий лес.
И твой первый Бельтайн, крещение синевой —
ты забудешь и честь, и совесть, но не его.
Не глаза одиночек, сбившихся у костров.
Не поляны, где от разнотравья пестрым-пестро.
Не акустику без бетонных стенных вериг —
та, что в клубах звучит, всей правды не говорит.
Незабудки твои, подснежники да вьюнки.
Как похожи на нимбы простые из них венки…
Впереди эмбрион второго Бельтайна спит.
До него — килобайты и медицинский спирт,
но нет-нет да звучат говорящие имена.
И, когда перетрётся к чёрту твоя струна,
без раздумий бери своих и езжай туда,
где не будут ни в жизнь построены города,
где звенит тишина и свет заливает лес
непостоянных, но вековых чудес.
Где летят от костра посланиями наверх
предсказание, небылица, искра и смех.
Ты вернешься, вернешься, вернешься, знай назубок,
путеводную нить
сворачивая в клубок,
как сурова она, и как же она тонка!..
День за днём пролетят незаметнее, чем века.

Скажи, чтобы я на шаг подошла поближе…

Скажи, чтобы я на шаг подошла поближе.
Чтоб руки сложились в молитву, а не в замок.
Скажи мне смотреть — не на тебя, а выше,
откуда в глаза мне с укором посмотрит Бог.

Сломай меня, если так выгоднее для кадра.
Венчай меня терном, лавром и васильком.
Скажи умереть в безумии данс-макабра.
Воскреснуть.

Меня у меня отбери силком.

Ты можешь мной управлять, как марионеткой.
Я буду покорна, преданна и верна
Но ты бы стал не просто творцом виньеток,
а королем,
увидев,
что я —
страна.

А сбежишь в этот лес — не воротишься, так и знай…

А сбежишь в этот лес — не воротишься, так и знай. Будь ты в первый раз здесь, в десятый, да хоть в любой. Если лето придет, уйдет от тебя весна, хромоту, маету, черноту заберет с собой. Видишь, видишь — идёт, без отдыха и без сна, и рюкзак у нее — словно шар земной голубой, так огромен, как только держится на плечах! Этот древний титан, под чьей ты была пятой, тяжко-тяжко бредёт сквозь ягель и иван-чай, шлейф дыханья влача огромнейшей запятой. Правила игр непременно ужесточат, если ты в одиночку решишь пойти за водой, за дурманящим бубном шаманским на пряный зов, за костром, ради дыма спящим под влажным мхом. Не работают здесь стрелки твоих часов. А сорвёшь волчью сныть, крапиву или райхон, а послушаешь так — и не дай бог, увидишь — сов — волей-неволей станешь восьмым грехом. Сочетание, хитросплетение всех эпох, одновременно для всех и для никого. Как недрёманным оком смотрит костровый бог, так и ты смотри так же пристально на него. А домой соберёшься, брось пару монеток в мох, чтобы совсем не остаться без ничего. Лес запомнит твои касания и следы и неумелый палаточный твой постой. И приснятся качели, летящие до воды, и река побыстрее, чем под любым мостом, и майский дух, перешедший с тобой на «ты», и твое пепелище, что стало опять костром.

В ступе горечь свою толочь…

В ступе горечь свою толочь,
что мне сердце заполонит.
Уведи меня в эту ночь, незнакомец из полыньи.
Заведи золотую речь,
мне любая искра — сестра.
Уведи меня в эту печь, незнакомец из жар-костра.
Не кончается на «Аминь»
ни одна из молитв здесь.
Уведи меня в эту синь, незнакомец из-под небес.
Превращается горе в гарь,
зрит в иные миры душа.
Уведи меня в эту хмарь, незнакомец из блиндажа.
А наутро из сердца прочь
тот, кто гладил по волосам…
Уведи меня в эту ночь,

дай забыться.

Забудься сам.

Сувенирный набор из потустороннего мира…

Сувенирный набор из потустороннего мира
я показываю тем, кто идёт по крыше.
Вот диск с записью тамошнего прямого эфира,
что ты на ней слышишь?

Это ножницы перерезают толстенный провод,
состоящий из маленьких проводочков.
Легче найти преступника, чем повод
не ставить точку.

Пахнет сломанным летом, зеленым одеколоном
и поворотом, слабым и бессюжетным.
«Вечность» из костяной мозаики — не то слово,
что за крутое этно.

Страшно не то, что эти будут смеяться,
когда я пойду двухлеткой, смешно и криво,
смесь медицинского клея и пористого фаянса.

Отрастившая крылья.

Не обязательно вычитывать сотню книг…

Не обязательно вычитывать сотню книг
или заглядывать в рот Богу,
чтобы узнать, что бывает с теми,
кто переступает дорогу,
перекрывает воздух и гасит свет.
Без вопроса будет звучать ответ,
что звучит за плотно сомкнутыми губами.
В фундаменте вашего дома чужая память,
все вот эти слова, словечки, бирюльки, вещи.
совершенно неважно, кто был кому обещан.

Им виднее, кто был кому обещан,
им виднее, кого и кому изменили,
им виднее в сваях зачатки гнили,
им виднее, на их глазах нет ни пены, ни пелены:
в то время как вы черной страстью ослеплены.
Как сначала катилось гладко, да шито-крыто,
не постичь океан разбитым чужим корытом,
не расти цветам на землице, чужими взрытой.

Черными гвоздями шита дорога,
шита дороженька черными гвоздями,
от твоего до его порога,
переохлаждёнными новостями.
Не расти трава над костями.
Не расти трава над костями
Не расти трава над костями

Совет, да любовь, да черные гвозди,
заглянет черное солнышко в гости,
расскажет тебе недреманным оком,
что бывает с переступившим дорогу,
особенно —
женщине
и поэту.
Подобно невыученному уроку,

Тебе очень нужно узнать это.

Дети северных улиц

Если город сам за себя убежал во тьму,
не объясняя жителям, что к чему,
он исчерпал доверие. Потому
дети северных улиц ходят по одному.
Умоляю тебя, не спрашивай, почему.

Рано утром они выдергивают себя
из постылых постелей, линолеумом скрипя,
собираются, едут в город искать ребят
с южных улиц, пока они преспокойно спят
и веснушчатыми носиками сопят,

ничего не видя, кроме красивых снов,
потому что им не расшатывают основ,
двери их не заперты на засов
от изголодавшихся диких псов
и влетающих в окна заразных сов.

Югу Север, Востоку Запад — ни сват, ни брат.
Детям северных улиц не нужно чужое брать,
им родное бы всем давно отыскать пора,
одиноким и не желающим умирать.
И глаза их — волчий сверкающий амарант.

Их душа — батальоны. И просят они огня.
Пусть они придут, кольчужной броней звеня,
пусть от тепла расколется их броня,
пусть один из них с собой заберет меня,
будем под ноги мы друг другу слова ронять.

Я его у всех улиц северных отниму,
и того, что сама не имею, отдам ему,
если нет — так не достанься я никому! —
спрячусь в самом слепом, немом и глухом дому
и, как город, сама за себя убегу во тьму.

Рождённый на Севере мало чего боится…

Рождённый на Севере мало чего боится.
Он любит, когда воцаряется синий час.
Он спокойно смотрит, как иссиня-чёрным птицам
без разницы: ягода или застывший навеки глаз.
В жизненной саге все действующие лица
говорят о нём за спиной всего один раз.

Рождённый на Севере выбирает себе столицу
крохотной кухни и смотрит на синий газ
и так говорит с языческими богами
на языках их пламени, их огня.
В старой игре про нож, бумагу и камень
Рождённый на Севере обыгрывает меня.

Он любит меня за холод и неприступность
и умение не ощущать за собой вины.
Его со мной невозможно нигде застукать,
ведь я просто читаю книгу со стороны
или пишу какой-нибудь текст в тетрадку,
где главным героем всегда выступает он.

Рождённый на Севере ест мою шоколадку
и пачкает школьным мелом моё пальто,
чтобы было похоже, что я валялась в сугробе,
до зимы километры грязных осенних строк.
Он рассыплет мне мириады своих сокровищ,
когда по первому снегу придёт наш срок.

Рождённый на Севере увозит меня с собой
в сияние одной скандинавской сказки,
и я превращаюсь в преданный голубой
цвет глаз
запряжённых в грубые сани хаски
и забываю жаркие злые краски
картины, не нарисованной мне тобой..

Положи мне в руки лазурит…

Положи мне в руки лазурит.
Отвези меня в ближайший лазарет.
Если кто со мной заговорит,
наложи на мой ответ запрет.
Чтобы позабыла рифму, ритм
и в каких газетах я главред.

Из молитв, да клятв, да матюков
нагони-ка на меня волну.
А на веки вместо медяков
положи мне солнце и луну.
Был и есть и будешь ты таков —
обреченным на меня одну.

Будешь эту Землю покидать,
отыщи меня на небеси.
Там, где неземная благодать.
Сохрани меня там и спаси.
Уплати апостолу подать
светом, что собрал ты по Руси.

Поведи венчаться в облака
дыма благовоний посреди.
Как вела я за собой полка,
так теперь ты за руку веди.
Это будет после. А пока
мне в глаза, как в зеркало, гляди,

как меняют цвет день ото дня,
размышляют дьявол весть о чём,
как стоит вода в них, а огня
не видали, был он извлечён…

и бесслёзно хорони меня
под звездой с поломанным лучом…

Прежде чем видеть во мне героя…

Прежде чем видеть во мне героя, воина света, победителя, конкистадора, лауреата, вспомни: был ли ты вместе со мною где-то? и ходили ли мы, смеющиеся, куда-то? Запивали ли наши депрессии чем покрепче? Говорили после скандала «начнем сначала»?
Отвечал тебе мой секретарь ли, автоответчик, или всё-таки это я тебе отвечала? За базар чужой, за змеиный заспинный шепот, за любого из прошлых, нынешних и грядущих: у меня есть как жизненный, так и смертельный опыт, как у любого прочего из живущих.

Прежде чем видеть во мне вип-сектор и резус-фактор, экивоки, понты, модельную внешность, боже, объявлять меня как «современный и модный автор», постоянно глазами шарить по красной ложе, — не найдешь меня. Я скачу, как дебил, в фан-зоне, не видать мне искусства в себе и себя в искусстве. Я заказываю в Лабиринте и на Озоне только то что живет в моем странноватом вкусе — эзотерику, биографии, мемуары, и смотрю, как миры вмещаются в чьё-то имя. Если я — это ёмкость лишь для самопиара, то почему ты со мной говоришь, не с ними?

Я не думаю, что у звезд мирового склада у кого-то есть время на объясненья в текстах.
Подышать — либо нашатырем, либо вот те ладан.
Ты и сам ведь в чужих глазах

на моём
месте.

Прежде чем видеть во мне звездулю на лабутенах, эгоистку, себялюбивую без мирского —

позвони мне сперва в какой-нибудь понедельник,
и звезда тебе сонно ответит со дна морского,
и мы будем бежать по Невскому, Якиманке,
тормоша золотыми песнями хмурый воздух,
словно встроены в нас заклинившие шарманки,

словно и ты,
и я —
взаправду какие звёзды.

Расскажи мне, как будет просто и так легко…

Расскажи мне, как будет просто и так легко,
что страховочный трос скоро дёрнется, и повисну
над пронзительным Ничего, что так велико,
и не будет ничто ни любимо, ни ненавистно.
Расскажи, что ничто бесконечным не может быть,
что облезет война и подгонится мир по росту,
и над чем разбивали плеяды учёных лбы,
отопрётся как ларчик в сказке, легко и просто.
Расскажи мне, что каждый сломанный механизм
попадёт в руки мастера и заиграет снова.
Что холодное пламя собьётся со всех страниц
и опять станет видно, какое там было слово.
Расскажи мне о силе, скрывающейся во мне.
Расскажи мне, что я смогу — и никак иначе.
Что покой обретётся внутри меня и вовне.
Что, пока мы все живы, смерть ничего не значит.

Не считаю, что кто-то место моё украл…

Не считаю, что кто-то место моё украл,
ибо в этом жилище не было места мне,
и чудес не жду, и не жду от добра — добра,
я картина, картина, висящая на стене.

Это я созерцаю вас, а не вы — меня.
Это вы для меня — музей, а не я — для вас.
Я — предмет, у меня нельзя ничего отнять,
разве бросить в огонь, но только не в этот раз.

Ты несешь через юность бренную красоту,
и слетаются мухи на этот текучий мёд.
Этот дом тебя так же вытолкнет в пустоту,
как любую из прочих, ибо хозяин — мёртв.

Раз присвоили номер, то не оборвется ряд
числовой, и — аплодисменты дверные вслед
тем, о ком в этом доме больше не говорят,
тем, кого здесь не ждут, тем, кого в этом доме нет.

Я — картина, картина, висящая на стене.
Акварели мои прозрачны. Невидим холст.
В солнце падает царство двух голубых теней,
как бы они ни тянулись во весь их рост.

Я смотрю на вас и того, кто придет ко мне и сорвет со стены чёрным облаком с диких звёзд.

И если ты — король, и скипетр, и держава…

И если ты — король, и скипетр, и держава,
из королевы ты разжалуй до шута
меня, чтоб я тебя за память не держала,
чтоб было все игрой: и дружба, и вражда.

Я буду танцевать вне плена подтанцовки.
Я буду петь, но хор меня не подчинит.
Дворец твой весь прогнил под златом облицовки,
не мне тебе, король, препятствия чинить.

В искусстве этом ты всех остальных успешней,
ты жил, как умирал, и строил, как ломал.
Я не слуга. И не придворный. Не приспешник.
Мой вклад в казну твоей души безмерно мал:

всего одна любовь. И Вера. И Надежда.
Три Белых Дамы. Три отчаянных сестры.
А вот сорви с тебя корону и одежду
да разожги по ним прощальные костры —

что всем покажешь ты? Неужто скипетр страсти?
Кричишь: «Отставить ржач у трона короля!»
Крик остается тем, кто не имеет власти,
хотя достоинства никто не умалял.

Я — шут. И я шучу над псевдокоролевой,
не титул это, а потасканная роль.
Ты будешь изменять направо и налево.
Ты можешь все. Ведь ты — легенда, ты — король.

Как славно совмещать приятное с полезным,
запутанную нить историей рубя.
Шутейный арсенал был прежде королевства.
И прежде королей.

Особенно тебя.

Этот маленький рассказ…

Этот маленький рассказ,
как огромный метастаз,
в сердце бьется.

Наших похорон без нас,
раз-два-три-четыре-вальс,
не начнется.

Это лохотрон на час,
смысла нет зубрить матчасть,
разольется

молоко и будет кровь,
дальше рифмы про любовь
не дождётся

ни один из нас и вас,
приходи в последний раз
видеть Солнце:

ослепит последний глаз.
Ваших похорон без вас
не начнется.

Если что-то еще и поёт в груди…

Если что-то еще и поёт в груди,
в этом смраде фениксу места нет.
Это злые птицы тахикардий,
нападающие на след.

Я сломал свой меч, потерял свой щит,
и меня не внесут на нём
в город, где от памяти всё трещит,
и не обзавестись жильём.

То, что было по праву всегда моим,
нынче видит во мне чуму,
а шептало раньше: «Ершалаим»…
Кто ответит мне, почему?

Жизни в жизни нет. Смерти в смерти нет.
Человеку кто человек?
Без одной секунды суицидент,
я решил отложить побег.

Чтобы снова, может быть, вчетвером
взять и дорисовать квадрат,
чтоб расплавленным золотом лился ром!..
Так же будет?
Так будет,
брат?

Назад Предыдущие записи Вперёд Следующие записи