Мне снилось то, о чем не говорят…

Мне снилось то, о чем не говорят. Мне снилось то, чему никто не верит.

Мне снился неизвестный картам берег и вмёрзшие по горло якоря, и сломанные мачты кораблей, похожие на высохшие кости. Мне снилось что я жду кого-то в гости, но ветер не становится теплей и все суда на мили гонит прочь, (еще бы — что они здесь потеряли?!), и все, кто жизнь немного повторяли, твердили «смерть», и вторила им ночь. Я знал, что где-то начинался день, всходило и закатывалось солнце, я чувствовал, что следует бороться. Но ночью не отбрасываешь тень, а тень тебя отбрасывает в смерть, лицом в песок и мертвенную гальку, и в голове закручивает гайку, я больше ничего не смею сметь.

Мне снилось, что весь мир вокруг молчал, не веря ни в корабль, ни в капитана, и к берегу вовеки не пристанут — у берега отсутствует причал. Я берег обошел от сих до сих, и понял — что необитаем остров, я ничего не чувствовал так остро. И белый превратился в черный стих.

Мне снилось, что туманный горизонт прорезался скачком кардиограммы, как будто кто-то вымыл окна, рамы, и чем-то подсластился горький сон. Я думал, что за мной пришел корабль. Но это было не морское судно. Я думал, что ударился рассудком, что это моё время умирать идёт ко мне по сумрачной воде, необъяснимым северным сияньем перебивая голос расстоянья и светится в кромешной темноте.

Мне снилось, что протянута рука, и я кладу в неё не камнем — хлебом, свою ладонь. И снова вижу небо, и в нём звезда безжалостно ярка. И корабли немедленно встают со дна, и поднимают мачты гордо, и за моей спиной — огромный город. В его церквях, в его садах — поют, ни одного печального лица, все попадают в правильные ноты, и больше ни цинги нет, ни цейтнота, пуд мёртвой соли съеден до конца. И остров не нуждается во мне, как я в нем больше тоже не нуждаюсь, я из песка и гальки возрождаюсь, отбрасывая множество теней.

А мы идем отсюда по воде, мы прямо по воде идем отсюда.

Мне снилось, что со мной свершилось чудо.
А ты сейчас на самом деле —
где?
Кому ты даришь Солнце в янтарях
и перед кем распахиваешь двери?

Мне снилось то, чему никто не верит.
Мне снилось то, о чем не говорят.

Здравствуй. Чувствуй себя как дома, любовь моя…

Здравствуй. Чувствуй себя как дома, любовь моя.
Выбирай себе плед и кресло на вкус и цвет.
Вместо подсвечника в зале горит маяк,
корабли людей приманивая на свет.

У меня вся одежда в брошках, иди, смотри.
Что ни брошь, то — лицо. Что ни лицо, то — брошь.
Я вчера насчитала, кажется, сорок три,
будешь сорок четвёртым, если не врёшь.

А глаза твои сине-зеленые, как Земля,
а в руках побывало сто женщин и сто гитар,
ты стоял всегда у штурвала и у руля.
Ты всегда был одновременно юн и стар.

Исколесив куда больше, чем семь планет,
тянешься к исчезающему ключу.
Но из комнаты этой выхода больше нет,
потому что исчезли и двери. Я так хочу,

чтобы из одного, Единственного и проч.,
ты навсегда склонился на грудь мою.
Не захотел дарить мне ни день, ни ночь —
так подаришь мне жизнь.

А сейчас я тебе спою.

Там, где сердце, живут черты твоего лица,
кровоточащую брешь прикрывает брошь.

Я придумала нас от начала и до конца,
и поэтому я останусь, а ты умрёшь.

Дело не в том, что у меня нет времени…

Дело не в том, что у меня нет времени
на то, чтобы с тобой курить.
Солнце не может просить «Согрей меня»,
оно горит себе и горит.

Дело, наверно, в седьмом трамвае,
в дзенской любви,
в кривизне зеркал,
не в том, что наш нарратив порвали,
а в том, что его никто не соткал.

Дело в летающих ксенофобах,
в якутском мате,
в кино 7-ди.

Мы с тобой это знаем оба.

Хочется — уходи.

я не миллионер, но у меня есть остров…

я не миллионер, но у меня есть остров
там живут мои призраки — по одному на квадратный метр
тысячи называющихся непросто,
тысячи волшебников и химер
разных национальностей, вероисповеданий и цвета кожи
здесь они превращаются в черные деревца

однажды я привела тебя туда тоже
за несовершенность черт твоего лица

каждый на этом острове видит либо
меня,
либо ту, кого видеть хотел всегда
я превращаюсь в пространство и время, ибо
благоволит чернеющая вода

все, что сказано здесь, на острове, не должно
быть нарушено, предано, столкнуто вниз с обрыва
здесь, на острове, я буду твоей женой
здесь, на острове. ты будешь моим порывом
здесь, на острове
можно все, что запретно вне

после нас хоть потоп, автостопом по хронотопу
золотые лучи девятьсот двадцать пятой пробы
после нас весь мир остается тебе и мне

но ты покидаешь остров, меня и то, что
мне обещал,
бросаешь в чужие уши
да только уши умеют глаголить тоже
и я буду их очень-очень внимательно слушать

это не я не прощаю, не мой нож острый
нет никаких острот, никаких ножей
ты думаешь, что ты покидаешь остров
да только он не покинет тебя уже

господа, в царстве призраков плюс один,
которому я бесконечно верила

спрашиваешь, где призрак? а вот, гляди
за ночь тут подросло ещё одно черное дерево

Надо быть попроще и податливей…

Надо быть попроще и податливей.
И вперед и с песней мчать проспектами.
Знай живи себе, деньки светлей подгадывай,
знай, что счастье никогда не спит в тебе,
тем богаче станешь самого богатого.
Эта песня родилась в тебе неспетою.

Надо, верно, строить дом из дров, что дадены.
Во дворе трава, но не дрова на ней, а брёвнами
пьяные соседи дрыхнут, гадины.
Ты и сам с похмелья, как зарёванный,
в памяти провал, что было затемно:
вроде счастье ты вчера обрёл на миг,
размечтался и попал ногой во впадину.

Надо ближних чествовать и чувствовать,
поминать лишь мёртвых, но не прошлое.
Ты же видишь ложе брачное прокрустовым.
И любая гостья в нем непрошена.
Нет, не ты, а Вы. И вечно грустно Вам,
ибо светом на полу накрошено.

Манекен быть человеком учится,
перепутав божество с убожеством,
как распятый, на окошке мучится,
за витрину своего никтожества
выйти хочет.
И раскинуть рученьки.

И обнять весь мир.

Да не получится.

Слишком злой была его художница.

Он просил ее: приезжай поскорей оттуда…

Он просил ее: приезжай поскорей оттуда,
с края света,
я жду любую, больную, злую
И она отвечала: хочу и могу и буду.
И вокзалы передавали при поцелуе,
как бациллу,
её,
невыспавшейся от храпа
злых соседей по многоэтажке её вагона.
Ранним утром она сходила с ума и трапа,
он показывал ей безлюдный беззлобный город,
(в проводах зацепился чей-то воздушный шарик,
и Земля зацепилась в теории семиструнной)
(ловись, рыбка-такси, и малая и большая,
нам туда, незнамо куда, дай раскину руны)

[А потом поломалось да не зарифмовалось]

Не просил приехать, ибо не уезжала
Не уходила — и он не просил вернуться
(Ой, я неправильно кнопочку здесь нажала
и разлила ведро
и разбила блюдце)

А потом онемела, как пальцы у жертвы пыток
у японцев-врачей, безумствующих в Нанкине.
Потому что он не делал больше попыток
рассказать ей, как сильно он не покинет,
и когда берёт её руку — то кайф по вене
от хвойных иголочек счастья внутри несмелых
А она не менялась в лице, только погрустнела,
но стала так ещё необыкновенней

Я была проводницей и не пустила в поезд
Сказала, билет просрочен, паспорт подделен
Ибо нехер, раз не писатель, браться за повесть,
чтоб забросить её,
ну что же вы, в самом деле

У меня есть друг, он писатель, почти Набоков
Он предо мной в неоплатном долгу бессрочном
Я взяла у него взаймы разноцветных букв
И швырнула в окно
парню из первой строчки

Пока ты спал, она ушла на войну…

Пока ты спал, она ушла на войну.
Завтрак готов, путь в новый день твой — светел,
ты проснулся и потянулся, сладко зевнул
и ничьего отсутствия не заметил.

Скажи, что ей больше туфель идет кирза.
Скажи, что ей место где-нибудь в психбольнице.
Скажи, что ей идут такие глаза —
страшные,
как угольные бойницы.
Всяко лучше, чем косметика и слеза,
не правда ли?
Повод остановиться
будет и был всегда.

Но не для неё.
Если она решила — это железно,
за нею не заржавеет и не сгниёт,
хорошо ещё, если просто пошлёт лесом,
а не пойдёт сама через этот лес.
И она идёт, пьёт росу и ягоды ест,
маленьким привидением в камуфляже,
а ей так шла простая ваша весна,
и в окопах лежит, а могла бы с тобой на пляже,
и в пистолете — Капсулы Вечного Сна.
Ты их выпил еще до рождения. Ты проспал
все, что можно,
и всех, кого только можно было.
Если в ней — революция, в тебе же — один распад,
если ты — воин,
то боец ладонного тыла.

Пока ты спишь, она идёт сквозь войну.
Я вижу её во снах, что тебе не снятся,

потому что ты на этой войне в плену
и погибнешь до первых торжественных демонстраций.

Если дома герою отключат воду…

Если дома герою отключат воду,
электричество или газ,
он в ЖЖ воплотит собой глас народа,
но не даст сантехнику в глаз.
Потому что бить его по закону —
сто шестнадцатая статья.
А вот если б сантехник вдруг был драконом,
то тогда — кто герой, тот я.
Я пошел бы, доспехом в ночи сверкая,
в местный долбаный ЖКХ,
и урыл бы дракона, что спит веками,
ну и был бы воспет в стихах.
Все соседские маленькие девчонки
восхищались бы дико мной.
Я принёс бы им драконьи печёнки,
а потом затащил домой.
…Ну и что, что мне отключили воду,
что весь дом стоит, отключён.
Я — герой, я все же борец за свободу,
не за что-нибудь там ещё.

Синее солнце освещает синие земли…

Синее солнце освещает синие земли.
Синие люди, синие куртки и брюки.
Синие тени ложатся на синюю зелень,
синее море в синий окрасит руки.

Перед каждым словом можно поставить «синий»,
и это будет всем, что хотели бы знать обо мне.
Синеглазым всегда достаются самые сильные,
самые синие девушки в синей стране.
Я есмь синее пламя. К счастью, неугасимое.
Синее утро синего вечера мудреней.

Синее солнце не знает восхода, заката,
пятен, загара, протуберанцев, затмения.
Синее солнце во мне. Я им так богата,
что и чувствую всё —
до полного посинения.

Мечты хороши тем…

Мечты хороши тем,
что они лестница.
Лестница — в хозяйстве всегда вещь нужная.
Только начнешь —
а дальше уже не лезется.
Потому что
любая ступенька её — воздушная
в тот самый момент, когда понимаешь это.
Бензопила разделяет крону и корень.
Можно убрать эти лестницы
в небо, в лето,
но одноэтажное плоскогорье
в прошлом осталось.
Взгляд привык к небоскребам.
Это крылья не привыкли к рептилиям.
Что колыбель — эмбрион гроба,
меня, спасибо, предупредили.
Дело не в имени, не в фамилии,
не в изгибе губ и не в цвете глаз —
в любом из нас проживает милый
маленький скалолаз.
Отнеси, откуда взял, свою околесицу
и забрось её хоть бы в самый палеолит.
Мечты хороши тем, что они лестницы.
Я хороша тем,
что придумаю мечту-лифт.

Значит, где-то родился Бог…

Значит, где-то родился Бог…
Значит, он еще слишком мал.
Бог — котенок и Бог — щенок,
все, что делает — бахрома.

Так возьми меня в лапы, Бог.
Я — игрушечный шар инь-ян.
Распусти меня, как клубок.
Протяни через океан.

Хочешь — бантиков навяжи.
Хочешь — свитер, а хочешь — шарф.
Я кому-то согрею жизнь,
шерстяной глуповатый шар.

Поваляешь в пыли эпох
и под тумбочку пнешь ногой.
И забудешь меня там, Бог,
а достанет меня другой.

И другой будет — человек.
Он котенку отдаст клубок.
Скажет:
— Выпал столетний снег.
Значит, где-то родился Бог.

Говорят, от огня рождённый умрет в огне…

Говорят, от огня рождённый умрет в огне.
Справедливо, не так ли? …Был август горяч вдвойне,
сок берёзовый градом, рыба спала на дне,
позабывшая о прибое и о волне.
Говорили о приближающейся войне,
не умея заснуть при красной большой луне.
Города как по горло в сухом вине
не стояли — лежали. В одной стране
выпадало родиться ему и мне.

Заалел костёр, целуя подол небес.
В хороводе ангел сошлись и бес,
и дремучий леший, что весь облез,
и жильцы каких-то нездешних мест,
кто с мечом, а кто со сказкой наперевес…
Так благословен был и проклят лес,
кто забрался в костёр, в нём уместился весь.
В самом деле, не хочешь пламени, так не лезь.

И все утро по небу шел самолетный след,
непонятно, кто создавал рассвет —
обнаружился с дьяволом бог в родстве,
до утра выпивали, играя в вопрос-ответ.
Он нашёлся наутро, в хвое, золе, стекле,
в сердцевине кострища, в выгоревшей земле,
то ли зверь, то ли птица, то ли вообще скелет,
и казалось, ему исполнилась тыща лет.

Солнце к солнцу, к огню огонь и к искре — искра.
Бесконечная сказка, собравшая полдвора,
просидели за разговорами до утра.

Мы ушли не прощаясь. каждый к своей войне.

Говорят, от огня рожденный умрет в огне.

Ты похож на одну из самых старинных книг…

Ты похож на одну из самых старинных книг,
из драконовой кожи,
с застёжками из клыков.
И, когда на неё падает лунный блик,
приоткрывается книга
для дураков.
Принимая её проклятия за стихи,
умирая, они
не захлопывают её.
Эти грубые руки, не знавшие ни сохи,
ни пера,
ни добра, ни музыки —
не твоё.
Если солнечный свет на литеры упадёт,
ты откроешься тем,
кто может тебя прочесть.
Только каждый второй читатель суть идиот
и врождённая грамотность не делает ему честь.
А вот если коснутся книги
три пары рук —
ты узнаешь, кто их владельцы, хозяева —
первый будет Любовь.
Второй — Непонятный Друг.
Я хотел бы стать третьим.
Надеюсь, не прозевал.

Я сижу у тебя в квартире, пью кипяток
и смотрю в окно, из которого чудный вид.
И доверия обжигающего глоток
ничего не стоит,
кроме моей любви.

Ты похож на одну из самых старинных книг
из сожжённых пустынным солнцем библиотек.

Под внимательным взглядом правильный смысл возник
и я вижу,
как буквы
светятся
в темноте.

Ни один не прав, говоря о том, что я пела…

Ни один не прав, говоря о том, что я пела.
Ни один не прав, говоря, что была нема.

Мир, что творю, не мерится в децибелах: звуконепроницаем вставший над ним туман.

Я вбирала сияние, отблески, хмарь и копоть и училась читать говорящие имена. Я училась верстать, готовить, стирать и штопать, не шептать за спиной и лихом не поминать, не швырять на бетон ни пластика, ни фаянса, ни случайного сердца не по размеру мне. Я разучивалась загадывать и бояться пьяных криков и свежей дырочки на ремне. Становилась прозрачней, призрачней, не стройнее. Отставала в асоциальном, росла травой. Из десятков и сотен выгоднейших сравнений выбирала скорее сердцем, чем головой.

Мир, что творю, не низок и не возвышен. Трудно воспринимаемое на слух.

Ни один не прав, говоря о том, что он слышит.
Ни один не прав, говоря о том, что он глух.

То ли утро, то ли вечер, то ли август, то ли май…

То ли утро, то ли вечер, то ли август, то ли май. Здравствуй, странный человечек! А давай сходить с ума? Нам не нужно алкоголя, нам не нужно гашиша. Мы свободные, доколе простирается душа. Шлягера живут в гортани, солнце пляшет в головах. Если мы и перестанем, разве только на словах. Нам не нужно циклодола, нам не нужно ЛСД. Дайте горы, дайте долы, дайте больше красоты. Никаких комплексных чисел, знай твори себе миры. Мы поедем, мы помчимся самокатами с горы, пусть насквозь пронзает ветер и свистит голубизна. Будешь за меня в ответе, двадцать первая весна? Буду за тебя в вопросе, в риторическом, в любом, перетёртостью на тросе и гербарием в альбом. Можно в спутницы набиться? Можно, за руку возьму? Можно мне в тебя влюбиться, пусть мне это ни к чему? Нам не нужно обручальных, нам не нужно золотых. Мы достаточно печальны, что походим на святых, на последних пилигримов, обитателей лесных, на лице не носим грима, кроме шрамиков весны — конопушки и хвоинки, да цветочная пыльца. Нам не нужно витаминки или антиполицай. Мы не скатимся с катушек по наклонной в даунхилл, перекрёстки нас подружат и отпустят все грехи — о несбыточном, далёком, неопрятном и былом, подковырки, подоплёки и вторчерметаллолом. Что на самом деле нами движет прямо и вперёд — кьюар-код не распознает и рентген не разберёт. То ли вечер, то ли утро, то ли дождик проливной. С табуретки спой мне сутру, покрути хурдэ со мной, вместо бара и кафешки пригласи меня в дацан есть бурятские пельмешки без начала и конца, разведи меня водою, как гуашь и акварель. В том, что нас внезапно двое, виноват слепой апрель. Ты уедешь, я уеду — разбежимся кто куда.
Породится свет от света. Как мне это передать? Эту истину в стакане сбитня, над которым — дым? Этот домик в урагане, что с застрехи стал седым? Разрыдавшиеся ивы и сиреневый туман?
Всё безудержно красиво
нам, свалившимся с ума.
Не креститься, не прощаться, не венчаться, не глупить. Ни индуя, ни ракшаса, и дешёвого не пить. А ютиться у предсердий, странной меткой в дневнике, совершившимся при свете чудом, спящим на руке, чернозёмом под ногтями и внезапной тишиной…

Сдюжим, выдержим, потянем.

Будь, пожалуйста, со мной.

О любви всегда выходит скоропостижно…

О любви всегда выходит скоропостижно, косолапо, халтурно, путано и никак. Выковыривать мудрость сложно без пассатижей, забивать глупость в пол не выйдет без молотка. О тебе как о детском секретике, странной тайне, о замке, от которого сломаны все ключи. Я поэтому здесь о лесе и о Бельтайне, о кострах и шаманах, искрах в седой ночи, говорящих зверях, побегах из-под асфальта ложных предубеждений, гордости наносной. Мой фантом еле влез в исколотый хвоей спальник и уснул там с твоим фантомом предвечным сном. Ты пришел из теней, подполья и самиздата, о таких запрещали, пальцем грозили вслед, потому что как так — без подписи и без даты, как так — имени нет, как так — нисколько лет, и планетой ошибся, и городом, и вокзалом, словно кажущейся знакомой чужой спиной. Извини, я тебе практически не писала, не звонила, и ты, быть может, ошибся мной. Тонкокожая память, солнечные ожоги да живая вода из тайного родника. Если нитка сурова, путь не бывает шёлков, но экватор мне — пяльцы и строчка — вместо крючка. Довелось тебе целовать в синеву ладоней двадцать пять или двадцать шесть тридевятых стран, сочинить о них рукопись, что не горит, не тонет, и попасться мне в сердце искоркой из костра, и сияет она, сверкает во мне, бликует, не желая ни разгораться, ни угасать. Этот текст ни один из вас не опубликует, потому что его не стоило здесь писать. Ты — герой, чей главнейший подвиг и достижение — ни достижений, ни подвигов не искать, это так по-буддистски: движение без движения, и смерть не смерть, и тоска тебе не тоска. Все — Ничто. Вот ты любишь травы и имена их, и фамилии знаешь с отчествами у них, вот идёшь по ним, их нисколечки не сминая, под охраною невесомой своей брони — вот ты любишь моря, какие там есть на карте, что составил карандашом к тридцати годам? — вот ты любишь ездить на велосипеде в марте, и, как вода, расступаются холода. Хоть я тише воды и ниже травы, пожалуй, я похожа на них тем, что мы все — Ничто. Вот бы ещё тебе это не мешало разделить со мною синих небес шатёр, перебрать мои волосы струнами и травою, воровать со мной тьму из чьих-то усталых глаз. По щелчку, по свистку, по чьей-то недоброй воле никогда бы не встрепенулась и не зажглась. Я совсем не про это, не переспать-проспаться, но, хотя, запакуйте и это на посошок. У меня от тебя случились стихи, раз двадцать. У тебя от меня случится культурный шок. А у нас были велосипеды и самокаты, и палатки, и сны, и завтраки на земле, и рассветы, и путешествия, и закаты, и молитвы без слов — в единственном, жаль, числе.

О любви всегда выходит скоропостижно. Хорошо, если будет золото и гранит.
Как возможно светлее краски и голос — тише.
И молчание не спасёт нас, но сохранит.

Ты стоишь в золотом венце из листвы кленовой,
из тебя небожитель светом так и сквозит.

Твой маршрут ещё не размечен,
не разлинован,
и все страхи мои барахтаются в грязи.

Я прошу тебя об одном: повториться снова.
И пускай хоть на миг,
но восторжествует
синь.

Как по шерстке сначала гладили, говоря…

Как по шерстке сначала гладили, говоря:
ты была, и есть, и будешь всегда не зря.
Как лелеяли, холили, сыпали в горсть конфет,
говорили: Пушкин,
Бродский — кричали,
Фет,
а потом ты — акселератка и каланча.
Друг мельчал понемногу, а враг уже не молчал.
Против шёрстки граблями, трезубцем чесали в кровь.
Все не то им: твоя прическа и платья крой.
Так нательный крестик недотягивал до креста,
все не так им, и ты в особенности не та.
Как сначала орали, пытались сравнять с землей.
А потом удивлялись: а чтой-то ты стала злой.
А потом приходили просить у тебя воды.
И ругались,
что в ней ладоней твоих следы.
Заколачивать двери, окна, себя саму,
насылать на них мор, цунами или самум
бесполезно, чем подставляться под их удар.
Это плата за твой бесценный,
никчёмный дар.

И ты будешь платить,
по сусекам пером скребя,
а доколе?
Пока не выскребешь всю себя,

и из каждого, кто орал на тебя, да стих —
сотворишь
непонятный, инопланетный стих.

Закидают камнями и глиной завалят рот,
и какой-то еще ожидаемый поворот
ты звучи и лети, отсвечивай и бликуй —

Не видать никому творящему на веку
ни триумфа,
ни слова доброго,
ни гроша.

Ибо не подлежит обмену твоя душа.
И возврату не подлежит. Вообще ничему.

Так неси за собой спасительную чуму,
говори, то что думаешь,
бейся
и будь никем.

По-любому честней и лучше,
чем манекен.

Что уютней быть может,
чем дождь этот ледяной,

если непромокаемы
крылья,
что за спиной.

Любить простых невозможно просто…

Любить простых невозможно просто, любить красивых — красивей вдвое. Полюбишь дерево — стань отростком, корой, листком его и подвоем. Что будет, если любить дорогу, закаты, море, траву и полночь? А будет много, так много Бога, что ничегошеньки не запомнишь.
Вам не лелеять его, не холить, пыль не отряхивать с капюшона. В нем квартируется меланхолик и гонит всех остальных пижонов — тех, кто чуть-чуть эмоционален. Тех, кто хотя бы слегка несдержан. Почти не верит второй сигнальной системе, весь он — пружина, стержень, но доверяет шаманским знакам, иероглифике бездорожий, он носит будущее с изнанки и, забывая про осторожность, несётся взглядом в чужие души, что для нормальных людей — потёмки, он зажигает в них свет и тушит, не оставляя искру потомкам — после себя он их не оставит, под ним не мнутся трава с листвою, он — след, который совсем растаял, он знать не знает, что значит «двое». С ним можно ночь, или лучше — утро, с ним можно — день, или даже — вечер, он вместо книжек читает сутры и удивительно бесконечен, и удивление это — лёгкость красивых жестов и твёрдость шага. Он — обесцвеченность и поблёклость, он — мост над бездной, канатный, шаткий, каких ни выдумай ты сравнений, и аллегорий, и метонимий — он лечит сразу от всех ранений и в синий полдень уходит с ними, и возвращается как ни в чём не бывало, травит мирские байки, и юмор иссиня, знаешь, чёрный, слова сбивает в смешные стайки, и с виду пара вы — загляденье, образчик, лебеди, верность, ревность, а он не больше чем привиденье, он и не в курсе, что ты им грелась, как бомж приблудный, как пес облезлый, как проигравшийся в лотерею — теплом заброшенного подъезда, теплом, которое не стареет, его не купишь даже за евро, не заберешь жить к себе на полку, он суть надежда, любовь и вера, от коих нет никакого толка. Глоток бессмертия от поэта — непосвящённому станет жутко.
И он простил бы тебя за это, когда б обиделся не на шутку. Он будет долго искать такую, чтоб в аскетарии не мешала, когда он с богом своим ликует, своё бессмертие обожая, когда становится шестируким, четверокрылым, девятихвостым…
…ты не годишься ему в супруги.
Любить простых невозможно просто.

Это в городе сплетни разводятся, что костры…

Это в городе сплетни разводятся, что костры
у лагерей, раскинутых до поры,
это в городе дух один, одинок и спёрт
и сводить с ума — услада его и спорт.
Это в городе ты — натянутая струна,
из которой ни звука не выплюнешь. Ни хрена.
От дедлайнов, Сети, будильников отключён,
в глубь голубую выброшенным ключом
ты лежишь в изумрудной хвое, кустах, листах,
от случайного чувства вспыхнув, как береста,
станешь пламенем синим, зеленым, потом седым.
А уедешь, и твой фантом превратится в дым.
Ты в свою кровать вместо спальника вновь залез,
а приснился тебе шумящий, дымящий лес.
И твой первый Бельтайн, крещение синевой —
ты забудешь и честь, и совесть, но не его.
Не глаза одиночек, сбившихся у костров.
Не поляны, где от разнотравья пестрым-пестро.
Не акустику без бетонных стенных вериг —
та, что в клубах звучит, всей правды не говорит.
Незабудки твои, подснежники да вьюнки.
Как похожи на нимбы простые из них венки…
Впереди эмбрион второго Бельтайна спит.
До него — килобайты и медицинский спирт,
но нет-нет да звучат говорящие имена.
И, когда перетрётся к чёрту твоя струна,
без раздумий бери своих и езжай туда,
где не будут ни в жизнь построены города,
где звенит тишина и свет заливает лес
непостоянных, но вековых чудес.
Где летят от костра посланиями наверх
предсказание, небылица, искра и смех.
Ты вернешься, вернешься, вернешься, знай назубок,
путеводную нить
сворачивая в клубок,
как сурова она, и как же она тонка!..
День за днём пролетят незаметнее, чем века.

Скажи, чтобы я на шаг подошла поближе…

Скажи, чтобы я на шаг подошла поближе.
Чтоб руки сложились в молитву, а не в замок.
Скажи мне смотреть — не на тебя, а выше,
откуда в глаза мне с укором посмотрит Бог.

Сломай меня, если так выгоднее для кадра.
Венчай меня терном, лавром и васильком.
Скажи умереть в безумии данс-макабра.
Воскреснуть.

Меня у меня отбери силком.

Ты можешь мной управлять, как марионеткой.
Я буду покорна, преданна и верна
Но ты бы стал не просто творцом виньеток,
а королем,
увидев,
что я —
страна.

Назад Предыдущие записи