30 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Элиас Отис
30 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Серёдкина Татьяна
Я думаю, с тоскою глядя вдаль,
За мною радость, впереди — печаль.
Знаешь, мне себя совсем не жаль —
И попадает мир под чёрную вуаль.
Не смотрю я больше никому в глаза,
Знаю — в душе моей сумрак навсегда.
Грустную историю несу в надежде я,
Что когда-нибудь помилует судьба.
А пока, глядя на лунный свет,
Ищу в нём долгожданный мой ответ.
Невольно продолжаю быть одна —
Увы, покинула меня судьба.
26 Июл 2018 Нет комментариев
Я спасала тебя, а кто же спасёт меня?
Из разбитого льда соберет статуэтку вцело?
От двери до двери — по связки миров и огня.
Так еще одна жизнь, так еще одно лето летело.
Верховодит июль. В архиве уже полста.
Голубая трава затянула полынь и вереск.
Брат мой ветер утих, и лентою мне не стать.
Не в положенный срок я опять начинаю верить.
Взаперти чудеса. И нет от дверей ключа.
И не этими тропами встретиться нам с тобою.
Я пойду вперед, не сложно рубить сплеча,
Когда каждый в поле и ворог себе, и воин.
20 Июл 2018 Нет комментариев
Заверни в фольгу, а впрочем, на целом свете
Всей фольги не хватит, чтобы меня завернуть.
Я сегодня чернобыльский, жутко токсичный ветер —
Все реакторы рядом сразу идут ко дну.
Отведи к костру, напои вином, только помни,
Что Иштар обновила масок модельный ряд.
В тот же самый миг, когда выпь прострадает полночь,
Дева Озера превращается в нетопыря.
Сколько мне ни дай, всех Вселенных мне будет мало.
Беспризорная Шакти — почище, чем Армагеддон.
Я вернусь туда, где конец обретёт начало
И мелодию Айнур исполню от до до до.
19 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Алина Азовская Голд
Находи очертания дикого тела…
А витрины обрызгай мятной водой.
Да, я выпью бокал, что принёс Азазелло —
Со стола убрала зверобой.
Говори со мной только по азбуке Розы…
Приятная, горькая, алая кровь.
Посмотри на лесные, лихие курьёзы,
Предотврати войну муравьёв.
Развешивай чудные факты по стенам
И попадай всегда наугад!
Продай свой намоленный крест за бесценок,
А после ускорь шаг.
По стрелам, что начерчены мелом,
Ты набредешь на тропу…
По ней очертания дикого тела
Ты соберешь всецело… И смело
Встретишься мне наяву.
19 Июл 2018 Нет комментариев
Как ты умудряешься петь, пичуга?
Как еще не сорван твой голос вешний?
Как хранишь живым ожиданье чуда,
Возвращаясь после пурги в скворешню?
Как выводишь трель про цветы-закаты,
Если вкруг — остывшее пепелище?
Как не забываешь, что быть крылатой —
Понасущней даже добычи пищи?
У тебя в шкафу, я могу поспорить,
До сих пор тропинка к забытым сказкам.
У тебя под сердцем — янтарь и море,
Под крылами — мир, целиком и сразу.
Как, скажи, тебя миновало время,
Что кромсает перья похлеще града?
Как не улетаешь к зиме со всеми,
Не боясь ни ветра, ни снегопада?
Ты живёшь как дышишь — душой и кожей,
Раздаешь до донышка, не беднея.
Как мне стать хоть чуть на тебя похожей,
Птаха, в сотню тысяч меня сильнее?..
19 Июл 2018 Нет комментариев
Не слишком много — от заката до сверчков,
Не так уж мало — иероглифы на белом.
Несуществующее слово «далеко»,
Невероятность разговоров между делом.
А Мироздание не терпит пустоты,
За кругом круг, все беспардонней разрастаясь,
Кивают в такт нерукотворные цветы,
Ведя особенный, невыразимый танец.
Как незавидна участь всех богатырей,
Что у камней распутных маковки чесали!
Поехать прямо — в неоглядье пустырей,
Где даже ворона не углядишь часами,
Где только каменная крошка да ковыль,
Зато ни чёрта, ни горыныча, ни лиха.
Где не сложить непокоренной головы —
До окоема всё нехожено и тихо.
А то ли влево здесь поворотить коня
И утонуть в хитросплетенье троп звериных.
Следов запутанных узора не поняв,
Блуждать до талого — то топи, то трясины.
Тропа петляет — то ли есть, а то ли нет,
Замысловатая, неверная, кривая.
Порой мелькает в стороне когтистый след,
Но, как положено, сейчас же простывает.
А можно плюнуть в буквы каменных шарад,
Махнуть десницей и туда же устремиться.
Там шелестит ветвями яблоневый сад
И у дверей скрипит всё та же половица.
Там неожиданностей сроду не найдешь.
Ни днем с огнем, ни недоутром со свечами…
Пятнает камень начинающийся дождь,
А в завершении — всё то же, что в начале.
19 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Алина Азовская Голд
Играет театр неясный на небе,
Танцуют ярчайшие будто бы искры.
Всё это готовится гордой планете —
Околоземной, наверно, орбите.
Стараются яро мельчайшие звёзды
И сочиняют, рисуют афиши.
Сейчас все они под большущей угрозой —
Только бы всем понравиться Высшей…
Вот блеск серебристого чудного света…
Так призывает к владеньям Луна.
И на представленье даёт мне билеты.
И я вижу то, что видит она!
Целую вечность шоу продолжается…
Вдруг вопросительный слышу упрёк.
Постепенно погода до пика меняется —
Оглушительный с неба падает смог.
И вновь чем-то наша Луна недовольна,
Режиссурой звёзды её не обрадовали.
Но всем она коротко молвит: «Вольно!» —
И спать своих деток тихо укладывает.
А позже, вдруг вспомнив, что я это вижу
Отчётливо всё до сих самых пор:
«Поведаешь ли ты это ближним?» —
Чувствуя мой ярчайший задор.
Отвечаю: «А ты бы такого хотела?» —
«Пусть знают, что Я такой ставлю бал.
Только ты у меня теперь под прицелом».
Её тон меня чуточку в ужас загнал.
«Если ты отгадаешь одну лишь загадку,
То подарю небывалую вольность.
На Земле не всегда бывает вам сладко.
Я ещё не теряла всеобщую зоркость.
Так ответь мне: Собственно, в чём моя прелесть?
Отвечай же мне быстро в это мгновенье!»
Тут проснулась во мне отчаянно смелость…
И сказала я громко: «В твоём притяженье!»
На губах её мягко застыла улыбка.
И упала я в гулкий прерывистый верх…
Одарила Луна меня тайным свитком
И вложила мне в душу фарфоровый снег.
Говорит: «Как Любовь даст толчок к движенью,
Приди к милому трепетно, нежно во сне,
Прошепчи ему: Прелесть Луны — в притяженье…
Так раскрой же свиток этот во мне!»
17 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Переводы Tags: Владимир Комаров
Свободный перевод с польского. Автор — Jarosław Mikołaj Skoczeń
Звуки жизни
Возносят нас
Над каждым словом
Над общим взором
Над муками рождающей нас
Над мучительным криком отца
Могу ли я после этого спокойно спать?
Добрый день, спокойной ночи, дарите желтые цветы
17 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Переводы Tags: Владимир Комаров
Свободный перевод с польского. Автор — Jarosław Mikołaj Skoczeń
Когда настанет смертный час
И птицы с неба упадут
И время умирать придет
И бабочки стряхнут пыльцу
Всеобщий тихий час
И крона дерева заплачет
Земля раздавит небо
И по дороженьке до солнца
Добежав, отключат свет
Не приходи, я не хочу
Лежу в бассейне с формалином
Не возвращайся, не лелей
Свои ушедшие надежды
Когда настанет смертный час
Погаснут птицы звезды в небе
14 Июл 2018 Нет комментариев
Медные сполохи — волоса ли, огня,
Треском пошла то ли жизнь, а не то поленья.
Из толчеи, что взглядом искал меня —
Вспомнила через вечность ли, через время.
Не умещают горсти воды ручья,
Не запятнают искры подол рубахи.
Там, на погосте, я ли была, не я,
Мне ли венец казался страшнее плахи?
Медный зайчонок или стальной топор —
Переплетенья, отзвуки, отголоски.
Тянутся нити, тянутся с давних пор,
Преображая в сферу литую плоскость.
13 Июл 2018 Нет комментариев
От стены до стены — вода.
От среды до среды — среда.
Посреди отварной среды
Отпечатываю следы.
От агатов да бирюзы
Дешевеет гроза в разы.
Отставные кругом слова —
Впору выкинуть, оторвав.
Отвалившиеся хвосты,
От которых и след простыл,
Отмолившиеся посты
От карассов до красоты.
От апреля до сентября
Не оттаивает земля.
Оттого-то стена бела,
Покрывалом поверх легла.
11 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
На все эти странности меня натолкнула жажда симметрии.
Пусть догорит светильник и никто не увидит его — Бог увидит. Например, глазами того существа, которое зажгло свет. Я не думаю что очень важно, будут ли у этого текста ещё читатели, помимо меня — свою миссию он уже выполнил, свет просиял во тьме и указал дорогу к тайной двери, однако, я задумался, на мгновение, и это мгновение развернулось во всю дальнейшую последовательность описанных ниже событий, что Тот, чьим глазам предназначается этот текст, и тот чье имя не может быть названо на этих страницах, пожелает прочесть его ещё тысячей глаз и проложить тысячи путей. Но впрочем мне пора заканчивать вступительное слово, и переходить к делу:
И так, представь метафорическое пространство, в котором ягода, украшающая вершину торта есть Шива-Лингам. Представь глубину, протяженность и все характеристики этого пространства, вплоть до звука, раздающегося в нём. Пусть это будет звук единственной струны — при должной сноровке ты расслышишь в нём мелодии органа миллиона полых костей! Познай же законы, управляющие ходом освещающих это пространство светил, и в их лучах, взгляни в те очи, что отражаются на поверхности сладкого сиропа, тонкой плёночкой покрывающего эту ягоду.
Последнее психосемантическое путешествие заставило меня вскочить со стула с фразой «Я больше не Надежда русской словесности, я её ВИКТОРИЯ!» Что означало и победу (по гречески Виктория означает победа) и ягоду. Последнее придало определённой фривольности высказыванию, опять же, в довольно таки метафизичненьком смысле. Ибо отождествив себя с ягодкой на торте русской словесности, тем самым я провозглашаю её конец, и опять же не в одном смысле — то есть это конец не только как финал, но и конец как детородный орган, коим словесность оплодотворяет эйдос коллективного бессознательного, выступая как гриб, сеющий на землю споры, таким образом Вика, девочка-мухомор, становится как бы погремушкой на хвосте библейского Змея, и он радостно заглатывает приманку=)))
Лила завороженно смотрит на своё отражение в нефтяной пленке. Допустим, это будет сюжет для картины — ну, а что это ещё могло бы быть, Лила Туранга смотрит сквозь завивающиеся спиральками Фибоначчи ресницы на покрытую тончайшей радужной плёнкой маслянисто-чёрную гладь, отражающую её внимательный, такой же маслянисто-чёрный, как и её поверхность, огромный зрачок, опьянённый всеми видами расширяющих сознание и вызывающих галлюцинации субстанций, глаз Лилы, смотрящий в собственное зеркальное отражение, способен увидеть в нём все плёнки нефти, эти мировые зеркало, глядя в которые можно увидеть и прошлое и будущее, зрачок Лилы — это чёрная бездна, в которой скрывается вся Вселенная в миг, когда она достигает окончательной полноты, фиолетовые волосы Лилы Туранги распущены и завиваются, как щупальца Медузы, превращаясь в скользких фиолетовых черноглазых змей, они вплетаются в мандалу из стрел и 72 квадратных полей, образующих парящий над головой у неё нимб. Я пока не знаю, какими я изображу губы Лилы — возможно, они будут полностью расслаблены, или они округлятся в удивлённое «О», как бы втягивая пары от нефтепродуктов и одновременно выражая удивление увиденному, возможно, она будет смущённо улыбаться, но это не важно, так как ничто не должно отвлекать внимания от сосредоточенного на разливах нефтяного великолепия глаза, в том числе и то, что я планирую изобразить на фоне, например ядерные взрывы, или ветряные мельницы, или космодром с Шаттлом, или галактику Млечный Путь — а может быть, и все эти штуки сразу, ничто же мне не мешает сделать их как бы прозрачными и эфемерными фантомами, вышедшими из под контроля её дрожащих щупалец.
От нее пахло степями и травами, пыльные джинсы, волосы, заплетенные в косы, что еще для счастья надо? Руки и ноги, похожие на те же травы, и ростки волос как пучки ковыля — эк же меня преклинило на траве, а еще я буду говорить о том что цвела горчица, и призраки с птичьими носами слонялись в туманах угоризонта, но ты же об этом и так знаешь, и однажды, бегая по полям, переплетаясь с острыми косами осоки своими ломкими листоподобными конечностями, ты впала в прострацию, а я увидела тебя уже под вечер, насекомые оплетали тростник твоих запястий коконом свободы, новой, непонятной. Паутина стала твоими волосами, сороконожки разыгрывали шахматные партии прямо на белках твоих глаз. Я слышу треск саранчи у тебя под кожей, поднимаю, освобождая пергаментное тело, в высохшую и испещренную иероглифическим орнаментом оболочку завернуто что-то ломкое и подвижное от переплетений шелковой паутины, и плачу, видя что вся изнутри ты заполнена шевелящимися насеомыми, антенны из ноздрей, в тебе не осталось ничего человеческого, только бессмысленный кожанный костюм, старая змеиная кожа, и тут твое тело а точнее оставшийся кокон подается ко мне, обвивает мою шею шуршащей и колючей рукой, и ты целуешь меня, точнее, меня целует то что от тебя осталось, и это было как никогда в жизни, ты впрыснула мне яд и пошло воспоминание из детства, как я склонившись над трупом лошади внимательно изучаю, и ковыряю его палочкой, без всякой брезливости, а насекомые тем временем вьют домики вокруг твоих глаз и реки муравьев пропахивают мимические морщины, и я чувствую будто бы ты обнимаешь меня своими шлейфами мимических голограммок, приобретших форму муравьиных тропок, которые так щекотно пытаются пробраться мне куда-то, и я вскидываю волосы, и мы остаемся в темноте, неподвижные, только нас почему-то слепят звезды, я вижу хвост оленя, испражняющегося северным сиянием на обводы мнечного пути, а тогда, в трупе лошади, копошились личинки, жуки, и я засунула по локоть руку и наверное провалилась бы сама, до сих пор передергиваюсь от этого воспоминания, и с тех самых пор у меня комплекс vagina dentata выражающийся в том, что как бы нельзя им говорить о том кто здесть самыйглавный,проваливалась по локоть в твои тонкие насекомьи подобные слюде, и все начинало состоять из шевеления маленьких лапок, фасеточных глаз, сяжек и антенн. «Взгляни на мир через фасетки» — мелодичным но состоящим из хитинового скрежета пропела ты, и кибернасекомые впились в мои пальцы, мир бешено раздевался и слой за слоем я видела как опадает пелена старого, не насекомьего бреда, и остается один, насекомий бред. Призрак в розовых волосах рассвета — протанцевал в витых перилах спиралевидных облаков, поглядел прямо в мою сердцевину стеклышками маски чумного доктора, и в это время кожа на моих руках разорвалась, я и рассыпалась на мириады жуков, кузнечиков сверчков, стрекоз и уховерток. И где-то в сердцевине кишащей скарабеями мумии возникшее из переплетений многочисленных насекомых лицо сказало мне, шевеля губами из древних термитов, от малейшего дуновения воздуха рассыпающихся в прах, «вообще-то люди от такого умирают» Мне все равно, прокричала я и оказалась в комнате, где мы крутили пластинку Битлов, сидели в белом и пахло химическими реактивам, а потом мы снова поставились, и понеслось, ракеты затрещали по швам…
Я пускаю по венам ртуть
У меня раскрываются чакры.
Мир, любовь, возрождение
Я реактивный истребитель
Я принёс на своих крыльях вашу мечту.
Мрите, суки — я так люблю вас!
Солнышко, дорогое, помоги мне,
Раскрутить мою спираль ДНК
В этой мясной избушке время остановилось, а затем — пошло ещё быстрее. Не знаю, с чего всё началось — может, я просто вдохнул бутан. Кровать нас всех слегка не вмещала, и мы лежали тесно прижавшись друг к другу, а кислота делала так, что казалось что ещё и в несколько слоёв, и вообще было очень тесно и мы все волнообразно перемещались,
протекая друг через друга, путаясь в гибких конечностях и угловатых коленках. По ним всем текли глаза, это я помню. Пахло мускусным потом, дживиаш, ладаном, сигаретным дымом, драные разноцветные одежды делали нас похожими на переплетённые ленты флюрно-переливающихся цветов в лоскутном одеяле сплетённым укуренным шизофреником, ещё там был
бутан, он издавал шипение, когда его кто-нибудь вдыхал из холодного цилиндра с корейской надписью, и мы постоянно курили табак и спайсуху, ползали по кровати, поглаживая друг друга, разговаривая и не прекращая делать друг другу уколы кислоты, меняли треки в плейлисте, удивлённо крутили головами, громко дышали, смеялись, и продолжали куда-то тянуться, мне перетягивали вены и в них втыкались иголочки, и по венам начинали тянуться жидкие эластичные верёвки, разветвляющиеся как кровеносная система в кровеносной системе, разрастаясь, пытаясь что-то догнать. Раздался оглушительный визг — у всех в голове сразу, и изображение подсвечилось красным и зелёным быстро пульсирующим светом. Мы сразу поняли, что происходит нечто паранормальное. То ли кто-то врубил трек, который ни в коем случае при таких обстоятельствах нельзя было ставить, то ли вдохнул газа перед зеркалом, а может быть и посмотрел в верхний левый угол в котором было то, на что лучше было бы не смотреть. А может все это сразу. По нашим нервным системам сразу прошла волна — ноги будто ошпарило кипятком, мы ощетинились энергетическими колючками, которые выдвигались из щёк как плавники рыб-зебр, и удивлённо, и слегка испуганно, осмотрелись по сторонам.
Сквозь индустриальный треск музыки из колонок отчётливо проступал посторонний звук.
Геликоптер. Красный вертолёт.
Все мы не сговариваясь знали, что это значит. Эта штуковина прилетела убивать. Сквозь узлы стен и окон, преобразованные в живое дышущее переплетённое в кельтские рунические узоры мясо мы увидели свет его прожектора, он ослепил нас, а ведь вертолёт был ещё довольно таки далеко, и мы впали в панику, и даже временно перестали вдыхать бутан. Я предложил всем уменьшиться, и бежать, вылезти через вентиляционное отверстие, в шахту, чтобы покинуть это место. Времени на раздумья уже не осталось, вертолёт близился.
И мы поползли, вперёд и вверх, уменьшившись, протиснувшись сквозь прутья решётки, став зелёными вспышками поползли вверх по пыльным отвесным стенам шахты, цепляясь за неё как гусеницы. Вертолёт не протиснется сюда, отверстие осталось где-то далеко внизу, а ещё ниже клокотала бездна, и если в неё сорваться — впрочем, об этом лучше не думать, тем более что мы встретили паука, живущего в вентиляционной шахте. Он задал нам загадку, «Кто считает что знает ответ на загадку у которой ответа нет?» и мы могли пролезть обратно только если правильно ответим. Ответом на загадку было «Наркоман».
У уголках глаз паука зажглась ухмылка, он втянул в себя семя и отодвинул заслонку. В лица ударил воздух, вязкая ночная прохлада и крики птиц из переплетённой стогами пожухлой травы. Мы огляделись, и каждый был похож на спятившую выдру, беглецы, каждый из нас принял решение никогда не вспоминать и никому не рассказывать о случившемся, и, пригладив растрёпанные пакли волос мы побежали, туда, за горизонт. Деревья в лесу были злые, они били нас по лбам, шевелили лапами, заманивали и пытались сбить с верной дороги. Но не было иного пути, чем по скользким лесным тропкам, мы неслись, поддерживая друг друга за руки, поднимая тех, что падали поскользнувшись на грибах, и дорожка вывела нас на кладбище, которое охраняли каменные псы.
Заблёванное небо усложнили летающие тарелки. тільки ти і я знаємо — смерть не кінець. Но дождь начинался, а где-то в глубине кладбища может быть можно было укрыться от влаги, а там вдалеке засверкали огни, и мы с Билли панеслииись им навстречу, и увидели мужика, котрый водит руками над огнём, и почему-то стало страшно, шорохи в траве кустах, оттуда вылетело что-то чёрное.
Мы были втянуты в поток лучистой трансформации, зелёная змейка обвивала карнизы, руки-ноги покрывались ветвями, нитки бус рвались на шеях и разноцветные шарики летали фрактальным веером.Исчезли пол, стены, потолок, ну или прогнившая земля кладбища и закаканное воронье небо, всё исчезло в свете маленькой зелёной змейки, которая щекотала нёбо своим мятным миндальным привкусом, а потом просовывалась в мозг, и озаряла его клейкими копями бесшумных вспышек, трепеща крылышками, мотыльками,отпечатками слюны на чешуйках мёртвого шелкопряда. Как и ставшую внезапно тесной одежду, мы радостно сбросили плоть, сияя визгами. Теперь только чистый сигнал, и падение во всё отдаляющиеся символьные вселенные. Когда мы поняли, что потонем в себе, нам показалось, что было уже слишком поздно, и мы начали предпринимать отчаянные попытки ухватиться хоть за какой-то твёрдый якорь в этой постоянно текущей мешанине, и, наконец, расположившись наподобие сефиротического древа, мы образовали что-то вроде белковой оболочки вируса-бактериофага, ставшей позднее нашим субстратом, за который цеплялись свободно болтающие своими концами в пустом пространстве сознания. Надо сказать, что всякое движение остановилось, как на экране телевизора, показывающего белый шум, электрические снежинки гулко разрывали полотно пустоты, закрывающие от меня сцену строительства пасеки, сияющей своей прекрасной новизной. Вскоре шлюзы тайн были раскрыты, и нашему восприятию предстал чудовищный техногенный младенец, гладкие обводы которого были выкрашены в бардовый. Его фары-глаза ослепляли личинки звёзд на тысячи парсеков, дюзы пели, гравицапа тихо щёлкала, отмеряя последние удары сердца перед стартом. Зажглись неоны-анемоны подземельной взлётной полосы, и наш корабль поглотила усеянная крючками жаждущая глотка неба. Настроили свои детекторы, нарезая пространство на ломти в поиске каких-бы то ни было аномалий. И мы нашли, да, мы нашли её, всю в скомканных опалесцирующих облаках, населённую белковыми формами жизни планету. Мы снижались к источнику особо сильного сигнала, лопасти прорезали туман, я выдвинул многочисленные перцептроны дабы ощупать сей источник психического излучения. Он показался мне смутно знакомым, но я постарался отделаться от этого ощущения, а зря, как оказалось. Когда наш аппарат, используя пространственно-временные искажения, оказался внутри конструкции, я с ужасным изумлением узнал в ней старую мясную избушку, в которой мы по прежнему извивались,курили и дышали газом, будто бы и никуда не драпали от красного вертолёта, внезапно появившегося под окосевшим от спазмов кислым потолком. И тогда я понял, что пилотом того, предыдущего вертолёта, был я сам. Меня засосало в петлю времени, и вот уже глядя через пуленепробиваемые стекла на уменьшающихся в тонкие нити и вползающих в вентиляционное отверстие человечков, я мысленно крича «Стойте, куда же вы?!», заранее зная, что они меня не услышат, и эта ситуация будет повторяться нескончаемое количество раз.
Потому что существует метакомпьютер. Да, и есть способ преодолеть твою астму, но он останется неуместен, когда вдруг выясняется, что мир – это выполняющая саму себя программа в гигантском компьютере. Давайте покурим. Давайте. А с чего ты взял, что вообще есть такое действие, курить? – Ну Аксолотль, ну не начинай опять! – Ну нет, я серьёзно – это же мифическое действие, вот ты подумай, ты вдыхаешь горящий табак (подумай только, продукты сгорания растения, которое здесь сука не растёт), и они оседают дымом в лёгких, ты это делаешь через какой-то интервал, для тебя время измеряется промежутками, между которыми ты насыщаешь продуктами сгорания растений свои астматические лёгкие. – А для тебя время измеряется промежутками, в которые ты насыщаешь декстраметорфановыми сиропами свои грёбанные мозги? – Да, измеряется – у каждого свои биологические часы, а я тут между прочим уже битый час пытаюсь… Давай уже покурим наконец, а? – Давай. – Так вот, существует мифологическая вселенная, где можно покурить – осуществить мифологический акт, вот ты держишь в руках бумажную палочку, кривую бумажную палочку в кривых бумажных руках, а между прочим, табак курили индейцы, а чем они ещё занимались – правильно, ели шоколад и употребляли галлюциногинные грибы, сальвию, Олилуоки (ржач), ну и конечно же предавались содомии и приносили кровавые жертвы своим богам! А ещё они культивировали картошку, которая по символизму для меня не уступает райскому плоду познания, а наверное и превосходит его, ибо она есть хтонический плод бессознательного, символ смерти и возрождения, с позволения сказать, а ещё, а ещё её, как и все пасленовые растения, как и датуру, как и баклажаны, и, внимание, ТАБАК, создали асуры – ты же знаешь, кто такие асуры? – Асуры это ж мы с тобой, понимаешь? Это нас опалил огонь Мировой Змеи когда мы перемешивали воду в океане. И, главное, зачем мы это делали, и как этот путь привёл нас на прокуренную кухню?:; Помнишь, как мы воевали с богами, и как мы были сосланы в страны севера на многие жизни? И вот почему я сейчас стою здесь, на кухне, в России, и пытаюсь поджечь эту палочку, наполненную мертвыми и сушёными листьями паслёнового растения, после затяжки которым индейские вожди могли говорить только правду, а я хочу просто вдохнуть ещё немного смолы и канцерогенов в свои гребанные астматические лёгкие, чтобы отметить временной интервал, нарисовать ещё одну черточку на стене моей психиатрической одиночной камеры, в которой я отбываю наказание за то, что я нарушил волю богов, а заодно сократить срок службы ячейки метакомпьютера, подвергнуть гипоксии свой мозг, потому что когда умирают мои нейроны, мне приятно, и чтобы поскорее скончаться самому, потому что когда умираем мы, люди, приятно богу. – Ты это всё сейчас действительно говорил? Или подумал? – Неважно, дай прикурить. – Открой форточку. Ой, а тебе не кажется, что к нам приехал КАМАЗ? — Ой, и что же теперь делать? – Ничего. :)
Я сегодня до зари встану
По широкому пройду полю
Что-то с памятью моей стало
Все, что было не со мной — помню.
Когда я пытался вспомнить сегодняшний, весьма абстрактный и неконкретный сон, ко мне пришла в голову идея, подходящая для сюжета какого-нибудь рассказа, только я не уверен в том, что этого уже не было у Кафки или у Борхеса.
Точнее, я помню, что я об этом читал у кого-то из них в эссе где автор (не помню кто, но это и не важно) признается в том, что украл эту идею у древних египтян или у китайцев (этого я тоже не помню, и вообще, я не уверен, что у Кафки или у Борхеса было такое эссе, но да это и не важно)
То есть, я не помню, на самом деле я его когда-то прочитал или оно мне приснилось
Но это не меняет сути, а суть такова, что согласно воззрениям этого не помню какого древнего народа, душа после смерти предстает перед судилищем, где ей зачитывают приговор, соответственно её делам при жизни, после чего этот приговор приводится в исполнение, и душа отправляется в следующее воплощение. Логично, что чем больше грехов, или чем они существеннее, тем дольше по времени ей зачитывают приговор. И все бы хорошо, если бы одна долбоебическая душа по своей пизданутости случайно (а может быть намеренно) не взломала бы всю систему — а удалось ей это таким образом, что её владелец при жизни нагрешил СТОЛЬКО, и совершил ТАКУЮ ИЗ РЯДА ВОН ВЫХОДЯЩУЮ ХУЙНЮ, что на процесс зачтения приговора ушло все оставшееся время, отпущенное на существование вселенной, а на его исполнение не хватило бы ресурсов и бесконечного их числа, что привело к материализации всех видимых миров из ничего.
Но автор этого рассказа, приснившегося мне во сне, на этом не останавливается — он всячески развивает идею, и, путём не менее хитровыебанных доводов, чем описанный выше, выкручивающий мозги парадокс, приводит к мысли, что этой душой и был Бог, произнёсший фразу «да будет Свет», нарушивший тем самым покой Вечной и Абсолютьной Тьмы, а приговором его, точнее, одной из его букв, и является весь мир со всеми его событиями, и вместе со мной, и вместе с текстом, который ты только что прочитал.
Я почти 100% уверен, что ни Борхес ни Кафка никогда и ничего такого не писал, а мой мозг выдал всю эту сложную конструкцию в ответ на высказывание одного тролля из Хоумстака, который заявлял, что чудеса — это пятна говна на божьих подштанниках, и именно поэтому Господь их скрывает — потому как чудеса удивительно постыдны. Кажется, ещё Чарльз Мэнсон или Джеймс Хэвок высказывался на эту тему в духе «Я есть дерьмо Христово!» — но я уже не уверен ни в точности цитат ни в достоверности какой бы то ни было информации о существовании их источников, в конце концов, все это могло быть порождено и моей больной фантазией в том числе:)
В одном из снов мне все же удаелось сбежать… Одна курица жила в курятнике, в пахнущем скипидаром, самом тёмном и пыльном его закутке. Она никогда не была в восторге от своей жизни-зерна вечно не хватало, оно было поражено спорыньей и плесенью, стены давили со всех сторон, ей было темно и тесно. Жутко тощие облезлые куры в её окружении вечно затевали драки за зерно, и являлись не самой лучшей компанией, и курица решила сбежать… Это оказалось не так сложно, дверь оказалась не заперта, впрочем вела она в такой же курятник, только более чистый и просторный, где зерно было чуть-чуть повкуснее. А куры не такими исхудавшими и наглыми. Курица там осталась — ей понравилось жить в относительно более комфортных условиях, отъедаться зерном, отдыхая от перманентно напряжённой обстановки её предыдущего жилища.
Впрочем, пребывание на новом месте тоже имело некоторые недостатки, и она не сразу их прочувствовала — в более сложном обшестве образовывалась более сложная иерархия, которую было необходимо соблюдать, для того чтобы чаще бывать допущенной к кормушке. Наверное, вы уже догадались, каков был её дальнейший жизненный путь — она не осталась и в этом пространстве курятника, и через щель между досками стены проникла в следующую комнату, и за ней в ещё одну, и ещё одну и ещё. Да, это был большой курятник, и в каждой комнате, по мере её продвижения, всё становилось прекраснее чем в предыдущей, и она, разумеется, в определённый момент познала этот закон, управляющий жинью её простого мирка, и без сожалений двигалась дальше, зная, что там будет только лучше чем раньше, и её история всегда звучала примерно одинаково «Я пришла оттуда, где все в десять раз скучнее и хуже, чем у вас!» Её везде принимали как эммигрантшу. Это была долгая, полная разнообразных куриных приключений жизнь.
На закате своей блестящей но слишком уж наверное скоротечной и почти неправдоподобно успешной карьеры, курица-путешественница задумалась. Да, она сейчас практически находится в курином раю — здесь было объективно говоря, все, что необходимо курице для счастья, лоснящиеся изнеженные, и слегка распухшие от обилия корма куры, проживающие здесь, не были в восторге от её плана, ведь она задумала совершить побег из курятника. «Вдруг все ТАМ ещё круче, и ещё интереснее? Здесь, конечно же, хорошо, но там может быть лучше. Я буду всю жизнь жалеть о том, что даже не попробую сбежать. А даже если и там ничего нет, просто дикая равнина — я посмотрю на неё, получу необычайные впечатления, и мой век будет окончен как-нибудь прикольно». Найти ведущий из здания лаз было не так уж и сложно — он не был замаскирован, практически он находился на самом виду, и только очевидное отсутствие необходимости удерживало кур от побега в суровый и прекрасный внешний мир…
Она выбежала на залитую солнцем равнину, вдохнула непривычные запахи полыни и донника, и там её встретили куры, другие — они ничем не походили на тех кур, которых она знала. Эти куры, живущие на свободе, выбравшие её… Они были великолепными собеседниками, и они учились летать — тренировали мышцы крыльев, чтобы перелететь через далёкую горную гряду на горизонте, чтобы посмотреть, что за ними, за ледяными шапками, касающимися облаков. Они на знали наверняка, что у них получится из такого преодоления куриной природы, и действовали просто из интереса.
Она умерла счастливой, на свободе, в прекрасном окружении. Когда у неё получилось взлететь на полтора метра над землёй, её жизнь оборвала стрела, метко выпущенная рукой экстравагантной леди, что поселилась в необжитой человеком местности, чтобы писать диссертацию о социальном поведении домашней птицы, а в свободное от научных изысканий, леди любила предаваться упражнениям в области конной лучной куриной охоты.
Пускай у этой истории не будет морали, ведь я слишком очарован белозубой улыбкой только что явившейся моему внутреннему взору загадочной героини, чтобы продолжать писать, в конце концов, это всего лишь сон. Всегда стремитесь за грань, нет никаких поводов, даже если ты курица, останавливаться на достигнутом…
Гликодин даже покруче будет, чем Уорхоловская банка супа. Вот пустота, огромнейшая холодная вселенная, безразличные ко всему массы мертвой материи и невообразимые расстояния, вот галактика млечный путь, и где-то в её спиральном рукавчике — наша с вами планета, миллиарды лет жизни, тысячи лет истории, на твоей коже копошатся 45 миллионов тон человеческих существ, а вот я, шагаю сквозь буран и вьюгу, думаю о вечности и мерзну, снова в аптеку, снова гликодин. Я волью в своё тело, устройство и предназначение которого я не понимаю, содержимое нескольких ядовито-оранжевых флаконов, что родом оттуда, откуда и моя любимая религия, которая и не религия вовсе — буддизм, я сяду в кресло, включу Coil, закрою глаза, погружусь в потоки вихрей и трансформаций, и буду бороться с системой. Да, это мой личный бунт против Бога. Кто знает, тот поймет.
Сегодня я ел простоквашу из картонной коробки, с отвинчивающейся пластиковой крышечкой. Коробка была голубая, и я вскрыл её, вместо того чтобы отвинчивать крышечку, потому что я привык делать так, с тех пор, когда этих крышечек ещё не было, а фасад упаковки украшал портрет Мечникова в очках, а не просто лаконичная надпись «Простокваша» курсивым шрифтом на синем фоне.
Я думал о том, что все плохо — безысходность одолевала, наступая могучими волнами. Создатель этой простокваши, Мечников, пытался покончить с собой, выбежав на мороз в мокрой фуфайке, но его образ жизни взрастил в нём такой иммунитет, что попытка покончить с собой провалилась. Немалую заслугу в этом имела и изобретённая им простокваша — болгарские палочки спасли ему жизнь, хотя он этого и не хотел. Все же мы очень разные люди с Мечниковым — я не оставлю ничего для будущих поколений, однако это не мешает мне оставаться собой — я ни разу не пытался прервать свое бессмысленное существование, хотя оно и отвратительно мне самому. Самоубийство чуждо моей природе, поскольку самоубийством промышляют достигшие пика отчаяния — для меня же отчаяние это мягкое одеялко, равномерным слоем окутывающее Реальность, люблю отчаяние и никому его не отдам. Думал я, пробуя на вкус простоквашу.
Ещё я думал о беззаботно болтающихся во взвеси болгарских палочках и молочнокислых стрептококках. Их судьбы… Они так незначительны по сравнению с моей… Все они отправляются в Рот. Для них нет никакого другого выхода, более того, они были выращены. Из вырастили, специально для того, чтобы они оказались включены в цикл моей жизни, в мой метаболизм… Я улыбаюсь. Мне приятно осознавать, что я — чей-то рай, для кого-то я посмертное его существование. Да, съеденные мною бактерии обретут жизнь в моем кишечнике! Но все равно все очень плохо, если отвлечься от микроуровня, и взглянуть на меня глазами человека. Я в холодной северной стране. Скоро зима. Мне не перенести ещё одной зимы. Я обречённо смотрю как судьбы людей снежинками падают в огромные жернова Вселенской Судьбы, перемолотые в пыльцу, они достигают моего носа и глаз, золотая пыльца, становится так черно, насколько только возможно. Я выдыхаю.
Я выдыхаю из себя Чёрную Ночь Души, чтобы окутаться тишиной, чернотой и тишиной, мне тошнотворно приятно, отчаянно тянутся мысли, не в силах дотянуться до моего ядра. Я прошу тебя, выключи меня. Отражения зелёного солнца в колыхающихся, напряженный стеклах… Ртутные стекла, ртутные стены, огромный океан, «ВЫ ВСЕ ДУМАЕТЕ ТОЛЬКО О ЕБЛЕ», нет ничего такого чтобы быть сожженным светом Зелёного Солнца. Может ыбть, нам на этот раз уже достаточно? Нет. Пролетает самолёт за рекой, я вижу его след, я вспоминаю взгляд случайного прохожего, рассказавшего мне все о его жизни. Мне хочется отформатировать его, он больше не нужен. Я пришел. Ты умер. В позе лотоса, конечно. Поэтому мы не звоним, не пишем, а ты наверное думаешь, что с тобой общаться не хотят. Это особая этика пришельцев. Не парься. Братишка.
Я внимаю звукам музыки. Некуда бежать. Холодильник дополнит ещё одним электронным звуком. Все мы падаем в бездну. Гнев на эту бездну превращается в гнев на тех, кто летит туда вместе с ней. Помни об этом, никто не дружелюбен к тебе, пока не закрыта спираль времени. Прийти к осознанию необходимости.
Впрочем, мы слишком отвлеклись, и не зря, ведь я думала о людях, которые обращаются к Богу, когда им становится совсем нехорошо, наверное, мне это чуждо, потому что у меня есть мутация, заставляющая считать Богом — Себя. У всех есть мутация, это Эго — подсказывает Серый Карлик, но нет, Его Эго Мое, Эго эгу рознь, «молись своему единственному богу, Самому Себе» — говорит Серый Карлик — нет. Я поступлю совсем иначе, я выберу… Пантеизм, ибо бог разлит во всем. Пантеисты так считают, вот и проверим. В Простокваше тоже есть бог. Все эти палочки, кокки, вода, углеводы и белки.. Я вижу в вас Спасителя. И я обращаюсь всем своим существом ко вкусу Простокваши, к её слизистой текстуре, к её прохланому обволакиващему, тянушемуся Трепету, я вижу изогнувшуюся тень под оранжевым ночным фонарем, полудевушка, полукошка, готовится прыгнуть, мои глаза, нет никаких дисков, пластинка битлов разбита и осколки осыпались на пол, выключилась музыка, серый режим, северный инжектор, Мое тело опадает на пол как сброшенный кокон, скрюченный дух блюет собой и умирает в тысяче плоскостей.
Осторожно, опасно для мозга! Наркоманы срут в болото, и длинные колбаски из их хитиновых задниц достигают дна, точно так же, как и свет зелёного солнца, которое вовсе не зелёное, его делает таким вода, я улавливаю комья, своими длинными шуупальцами, и отправляю их в рот. Скоро из меня сделают чучело, засоленное, и выставят на обозрения. ПОД СТЕКЛОМ.
Я ставлю пятилитровую банку с простоквашей на стол, и становюсь на колени. О, Простокваша! Я достаю из холодильника тебя, из того холодильника, где я хотел бы хранить лица своих друзей, ты так прохладна, я доставал бы их лица. Иногда бы целовал. Скользкое стекло банки, не уронить бы на пол, иначе по серо-розовой плоскости кафеля разбрызгается белое, мягкое, вперемешку с осколками, я конечно же лягу, и изрежусь, кровь с простоквашей, как яблоки на снегу, так оппетитно, что повторялось бы вновь и вновь, если бы техника позволила, я наверное запечатлею это на сетчатке своих глаз, чтобы постоянно видеть этот пиздец, но нет, пора прекращать, я ставлю банку на стол. Есть только один вкус, который включил бы в себя все вкусы. Во всей вселенной пахнет нефтью, пока не глонёшь простокваши. Я смешиваю коктейль: 3/4 простокваши, 1/4 цитрата декстраметорфана, две стопочки бензина, взбалтываю, но бензин красивой радужной слезой сразу же всплывает на поверхность стакана, я смотрю ему в глаза, и говорю «Я мечтала о собственном острове, где все было бы по-моему. Мы смогли бы там построить свою цивилизацию жуков. Но ты оказываешься всего лишь бензином. В этом мире ты являешься смесью углеводородов, я поставлю тебя по венам, это станет моим фетишем — я стану Тобой» — я выпиваю смесь. Через некоторое время она действует, и огромная игла протыкает меня, я с интересом наблюдаю, как мои радужные кишки ползают по полу, по стенам и живут собственной жизнью, в голову лезут глупые мысли «Эти внутренности, торчащие из меня, они заставят меня стыдиться, взглядов прохожих. Я не хочу выходить на улицу с ЭТИМ — они слишком уж чувствительны к чужому вниманию». Я следующий.
Растворившись в простокваше, окрылаченный судьбой, я не оставляю себе иного выбора, кроме как исчезнуть. Насовсем исчезнуть, навсегда исчезнуть, вместе со всеми этими лесами и полями, рыбами и метеорами, детьми, загадочными детьми и жемчужными каплями пота, стекающими со лба. Я всегда исполняю желания, говорит мне Простокваша, ибо я Бог. Но я хочу предупредить тебя — чего бы ты ни пожелал, во зло тебе. Все во зло. Иначе просто и не бывает.
Маленькие синие картонные пачки, из холодильника в магазине, я бы купил вас, и поставил бы в один ряд с маленькими оранжевыми и картонными из аптеки. Я хочу жить. Там где нет вас. Там где нет всего этого. Там где можно разрушать себя во имя высшего порядка. Медузки плавают в океанах. А мои глаза горят. Я никогда не сталкиваюсь с вами. Простокваша с гликодином. Перемешались. Убили изнутри. Хорошо все, что говорит. Медузки — такие няшные. В их телах отражается созвездие Южный Крест:)
В этом отступлении мне бы дать ответ на вопрос, почему я сгруппировал в единую конструкцию Письмо и Камень.. Можно сказать, что они — половинки часов, отразившиеся в блестящей грани последней песчинки, вращающееся зеркальце которой приземлилось прямо на нежную поверхность моего замерзающего мозга, подобно моллюску оборачивающему её отпечаток голограммами, слой за слоем, теряя дно в наслоениях символов. Я не знаю точно, кому было адресовано это письмо — в этой фигуре, черты которойнеясно проступали за его строками, я видел то Левиафана, то обитающего в своей подземной стране короля нагов, то опутывающего корни мирового Дерева змея Йормунгальда. Во время путешествия в охваченный инфекцией свободы Киев, началась совершенно особенная эра в моей жизни, первые ласточки которой посещали меня и ранее, но одно дело — ласточки и вороны, выделяющиеся на черноте моей мысли только концентрацией черноты, и другое — радужный хвост, пропахивающий небо океанами жидкого металла. Мне не забыть, как нежные руки поднимали мне веки, как милая Аннушка преподнесла мне плюшевого змея, как открылось духовное Око и я обрёл свои атрибуты в виде стеклянного жезла и гадальных карт, и как я стоял на середине замерзшего Днепра, на тонком льду, в том самом месте куда долетает редкая птица, я увидел, как спали покровы и разглядел кончик клюва восседающего на троне Бога Нового Эона в соколиной маске.
Неизвестно мне было тогда ещё то, что легенда о Григогии-Победоносце и Змее была искажена, сфальсифицирована, и далека от фактов. На самом-то деле, Григорий-Победоносец приехал на своем скакуне к Змею, и победил его силой слова и духа, а не копья. И Дракон сам, по своей собственной воле, пополз в храм, и стал первым в мире рептилоидом, покрестившимся в православную веру, что наверное символизировало победу Духовности над Материальностью, ну или там что-то типа того.
Вторая часть, «КАМЕНЬ», началась, когда через несколько ночей после описанных выше, связанных со Змеем событий, задумался над написанием сценария для игры про камень в лесу, есть такой дзенский паблик, в нём каждый день на стене появляется пост, содержащий в себе фотографию камня с поясняющей её надписью «Сегодня в лесу ничего не произошло».
В тот день я возвращался с пешей эзотерической прогулки по Лысой Горе, рядом с которой Георгий Победоносец сразился со змеёй, а в супермаркете меня накрыло, и я взял шоколадку и вино, и, обвившись плюшевым змеем вокруг ноутбука, написал сию вещь, совершенно непригодную в качестве сценария для игры, по крайней мере, из тех игр, в которые играют мышкой и клавиатурой.
у меня тут такое интересное состояние, правда, я о нем пока ни с кем не говорю, потому что не понимаю как о таком можно вообще говорить, никто не поймет же
хотя с тобой бы побеседовал об этом
ты мне кажется способен схавать такую информацию
и тут уже дело за мной, как бы ее поаппетитнее предложить тебе, чтобы не завернуло тебя от этого в какое- нибудь кривое топографическое псевдопространство
Собственно говоря, именно псевдопространством я это и назову
это чувство
которое я никому не могу описать
да пох, успеем еще псевдопространство обсудить, особено если учитывать, что оно заворачивается вокруг нас — так как мы хотим
мне кажется, мы с тобой оба давно уже умерли
физически
ну я точно
хотя нет, мы физически умерли только в 33% локаций где у нас имелись физические тушки
а теперь здесь умираем ну или не умираем, потому что время пришло, или придёт
я раньше видел центр этого водоворота, который решает кому жить а кому умереть из моих проекций, но это было так мучительно знать, что я сказал, я не хочу убивать эту проекцию себя, и не хочу видеть как вампирическая система убивает ее, безжалостно высасывая, сказал забери у меня знание об этом, либо забери у меня жизнь
Меня приглючило что я убил кошечку, в которую были воплощены все души людей которых я когда-то любил или вроде того. Это было под ипомеей и DXM. Лирическое отступление: мне кажется, что я пишу как малолетний даун, и мне почему-то нравится такая сумбурность текста, что неплохо кореллирует кстати с музыкой которая у меня играет, псай клон найн, восновном, меня нормально качает, так вот, я убил ее в трипе, это нихуя была не кошечка, а моя сущность, я ее убил а потом сдох сам от отчаяния, и вот спрашивается, какого хуя я до сих пор жив? Видимо, есть у меня какая-то тайна, например то что я люблю Аллу Пугачову, и это делает меня, ну, практически бессмертным. Шучу конечно.
Так вот, я принес свою сущность в жертву Сатане, но его не оказалось на рабочем месте, или вообще не оказалось, поэтому мне пришлось его создать. В какой-то мере я наверное вообще стал им. Хотя, чего я тебе все это рассказываю? Тебе ваще это интересно?
Похуй, самому уже прикольно, когда я говорю с тобо, такой сумбурный стиль изложения, что я, кажется, понимаю сам себя, все то что я хотел сказать, поэтому я продолжаю простые движенья. Я отражаю твои отраженья. И дальше по тексту. Тату. По всем законам жанра я проснулся обоссанный в своей кровати, и пошел курить плюшки.
И вот, потом у меня начались странные зеленые перья, они показывали на того, кто должен умереть. Если честно, я ни разу не пробовал брать такие перья в рот, а ведь никто из тех на кого они указывали, не умер, ну может только очень пострадали
так что надо так попробовать — может быть, я попаду в мертвячий вирт
Моя голова-лампочка взорвалась, и я впустил в себя зеленое сияние. Мне казалось, что это сияние жизни, но это были огни разложения.
И после этого ебучего трипа вся реальность будто бы сжимается вокруг меня и пытается из себя выдавить. Бетонные острые углы давят, угрожают. Мне кажется, что в таком плохом состоянии мало кто бывает из людей. Но с другой стороны, оно платит мне вдохновением, раз в определенный период, я вдохновляюсь до предела, и становлюсь сильным как нечеловек, и радуюсь абсолютно всему. Вот.
И еще мне кажется, что ты переживал подобный или такой же опыт, потому что ты носишь на себе следы кислотной деформации
С течением времени я ощущаю прибывание в себе странного компонента, в начале его было совсем мало, но с течением жизни он накапливается, будто обвивающая меня кольцами кинопленка. Я думаю, эта незримая субстанция в действительности и предствавляет собой некий носитель, накапливающий все происходящие со мной ситуации. Его количество меняет мой характер, и, более того, возникает даже такое чувство, будто эта кинопленка вытесняет меня — раньше меня было много, а теперь, этого материала, этого ороговелого слоя прошлых событий стало больше, чем меня. Я прищел в этот мир нежным моллюском, и сразу же некая песчинка проникла в мою плоть, и я начал обволакивать ее слоями перламутра. Каждый слой — это фотографии окружающих меня событий, людей и моих мыслей. Это ощущается в теле как пластик, за которым скрывается глухая боль — я знаю что она есть, ноне могу ее почувствовать, потому что принадлежит она уже не мне — а этой вот жемчужине, которой я отдаю самого себя, превращаясь в ее годичные кольца. Несмотря на то, что ношение в своем теле этого банка опыта причиняет мне мзвестные страдания, я люблю ее, и это неудивительно — вещь это целиком и полностью мое творение, и хотя оно мертво, я отношусь к нему так, как родитель относился бы к своему гениальному ребенку — со смесью умиления и торжественного восторга. Но, меня становится все меньше. С определенной позиции это должно пугать меня, но фотопленка-жемчужина обладает такой чарующей привлекательностью, таким блеском, что я смотрю, не в силах ни посторониться, ни исторгнуть ее, на то, как она заполняет все мои внутренние пространства — все, что когда-то принадлежало мне. Наверное, я пишу сейчас этот текст потому, что чувствую — я на грани исчезновения. Что ж, я никогда себе и не нравился, я вызывал недоуменную реакцию и отчуждение, а жемчужина — она своим синтетическим блеском прикует глаза и успокоит. Завтра я зайду в интернет, и выложу это на свою с раницу в социальной сети. Большинство из тех, кто меня прочтет, вовсе не поймет, о чем шла речь, кто-то уловит смысл и что-то подумает по этому поводу, хорошее или плохое, кому-то это покажется накомым, и он понимающе кивнет — да, так было со мной. Откоментят и те и другие и третьи, впрочем, мне, пишушему эти строки, будет к тому времени уже все равно — я перестану существовать, вместо меня моими реакциями и действиями будет управлять Жемчужина — но какое я к этому всему имею сейчас отношение? Не знаю, для чего я пишу сейчас этот текст — возможно, я хочу предупредить тех, кто столкнулся с этой или похожей ситуацией, или это просто мой последний выкрик в пустоту, последний моток кинопленки, наматывающийся на бобину. Гармоничное завершение того, что создано мной. Наверное, мне немного жаль исчезать.
26 фев 2014
Пустота и сложность. Я никогда не допишу этот текст. Все началось с того, что мир был уничтожен группой безумных наркоманов.
Но обо всём по порядку.
Камень в лесу. Сегодня ничего не произошло. Вся игра об этом. Я камень в лесу, и сегодня ничего не произошло.. Я пишу сценарий к игре, которой нет. Это не игра. Врубись — когда ты закончишь, ты забудешь что ты играл. Уже ничего нет. Врубись.
В этом нет никакого тебя. Играй.
Если хочешь, убей меня.
Но тебе же будет скучно. Ты меня любишь, ты меня ненавидишь — я тебя люблю, я тебя ненавижу. Ты камень в лесу. Сегодня с тобой ничего не произойдет.
Наша с Тобой любовь вечна.!!! Просто смирись с этим или умри!!! А когда ты будешь умирать, все равно познаешь!
Прими нашу любовь, прими нас в себя. Мы пришли. Мы пришли к тебе. Мы пришли за тобой. Мы падшие. Мы принесли мир, и не только — мы принесли с собой рассредоточенную ртуть. Играй, потому что это люблю Я. Подушечки выпуклые.
Смотри на грань выше. Над окаймлённой прощальным светом ртутной лампы чашкой занимается рассвет. Круг твой в глазе, и круг пронзён квадратом, твой глаз пронзён закатом, свет, пронзающий твой глаз, пронизанн вопросом, а Солнце пронзено Крестом. Если ты болен — не рвись. Не заменят. Алмаз не заметит потери свинца.
Хорхе Луис Борхес писал (можно предположить, что он, по своему обыкновению, заимствовал эту идею, полностью или частично, из неизвестного нам источника), что Литература с древнейший времён представлят собой пересказ на разный лад Четырёх Универсальных сюжетов. Добавлю, что литература растёт из жизни, а это значит… Впрочем, мы отвлеклись.
4 универсальных сюжета хорхе борхеса
1)Вечное Путешествие
2)Вечное Невозвращение (является частным случаем сюжета 1)
3)Город, штурмуемый и обороняемый героями
4) Самоубийство Бога.
Я камень. Что тебя привело ко мне? Я — самоубийство Бога. Я — город, в котором родился Бог. И город втянут в войну.
Я — Бог Войны. И Я убил Себя, чтобы стать Камнем.
Бог в дороге, потому что он не может вернуться в Город, где его дом. Камня нет в доме, но камень остался в доме. Дом камня — Путь.
я Вика, мне 13 лет, я лесбиянка
06:38:47
И у меня проблемы. Я ищу дверь в королевство фей. Вот уже месяцев несколько как, она вообще больше не появлялась.
она перестала появляться
Мне приснился большой змей
И сначала он был со мной очень нежен
А потом
он уколол меня
И теперь он мне снится
В моем влагалище росли ядовитые зубы
он так неожиданно сделал это, что я даже сама не поняла как его ужалила, а потом было уже поздно — королевство фей закрыло для меня свои двери, а между прочим я была реинкарнацией королевы фей, и змей должен был провести меня на тот берег. но я укусила его. у нас у всех зубастые пезды, у фей из этого рода.
Змей превратился в плющевую игрушку. Он ни жив, ни мёртв. Есть живая вода. Она воскрешает. Есть мёртвая вода. И понятно, что она делает. Змея может спасти только их СМЕСЬ, которая должна случиться в наших организмах. Я должна вколоть змею инъекцию живой воды, и принять воды мёртвой, а Змей, когда и если он оживёт, оживит меня при помощи воды живой, а яды из его зубов и из моих зубов распространятся по нашим телам, и слюна породит камень, а мы выживем, и мы получим золото философов, а с камнем ничего не произойдёт.
Очевидно, все наше общение началось с темы, что «можно ли излечить наркоманию» — мы говорили об этом дни и ночи напролет, а ведь я даже не помню что я вообще употреблял, и если это мне не приснилось, ночи напролёт я говорил ей по скайпу, по айсикью и вконтакте, что излечить наркоманию невозможно словом, поскольку она начинается там, где нуждается в компенсации потребность вне рамок слов. Я говорю, ошибка произошла на довербальном уровне. Говорю, что навязчивое желание принять в себя вещество замещает собой потребность, которую сознание в силу повреждения структуры логической ткани не может осознать. Я говорю, говорю, говорю.
Гермес кинул змеям палку, то бишь жезл, и их беспорядочное движение упорядочилось, и приобрело форму молекулы ДНК. Теренс Маккена, воскликнув «СОМА!!!» провалился в собственное мнение о сущем, заключающееся в том, что ДМТ это философский камень. Давайте надеяться на лучшее. Я слушаю твои мысли…. Я слушаю как шуршат твои…
Сегодня я зашёл в магазин. Шел мимо полки с шоколадками, а потом взглянул, и увидел такое, что заставило меня выбежать прочь. Я стоял, и хватал ртом сигаретный дым — мне было непосебе. Это была шоколадка с надписью «Прощай» на английском языке, на упаковке был изображён старинный кожанный чемодан. Вечер был безнадёжно испорчен.
С мыслящим заревом звёздами(с самыми пышными звуками, с самыми странными знаками), можно и резать алмазы… Вязкая капля сиропного неба, свесив, играючи ноги на флейте в ночь, ветер подхватит и унесет последнюю сладкую мутно-мятную мысль, Ввысь, В Космическую Даль, конь мой, где твоя педаль???????
Аксолотль попал в свою картинку. Вот он сидит перед ноутбуком, на расстеленном на полу одеяле, запутавшись в ворохе простыней, пледов, одежды и собственных конечностей, он пытается что-нибудь придумать. Какие-нибудь охуенные истории.
Тёмная комната с завешенным двумя одеялами окном, с выходом на балкон, заслонённым призрачным силуетом кентавра с усами и с большим выменем — свет проникает через щель между одеялами и рисует такую вот несуразную фигуру с коротенькими ножками, приплюснутой головой степняка-кочевника и вполне далианскими усиками. Аксолотля раздражает отсутствие у него воображения. Он считает, что неспособен придумать ничего нового, интересного, ничего экстраординарного, а очень хочется, хотя он не знает толком, что он хочет придумать и зачем. Возможно, стоит мне глотнуть молока лунного кентавра с усами, и воображение взовьётся ввысь зелёным пламенем — думает он, заваривая чай из произвольно смешанных трав — эффекта от этой смеси не предскажет никто, даже он сам, кентавр искривляется, его изображение струится по стене с ободранными обоями, эффект Допплера вокруг Луны делает её похожей на диафрагму — ромашку, Аксолотль пытается вспомнть, где он уже это видел. Луны — ромашки в небе — это были глаза, и одна из этих лун была солнцем, и в небе при этом была радуга. Он напрягает память… Грязный подъезд с выкрученными лампочками и следами от кроссовок где-то на потолке, он курит прокапанную явно чем-то не тем ромашку, глядя на автостраду где-то за окном, а вместо привычного прилива паники и яркости красок, он получает люк прямо в воздухе перед ним, через него видно смутно кажущийся чем-то очень знакомым пейзаж с двумя светилами и радугой над бескрайним полем подсолнухов. Светила становятся глазами человека, его длинное вытянутое лицо искажено слегка искривлённой улыбкой до ушей, самодовольной, будто бы он рад хорошо удавшемуся, и, наверное, не очень доброму розыгрышу. Он идёт пешком по радуге, на голове у него цилиндр, одет он во фрак с длинными развевающимися фалдами, вместо глаз у него — озаряющие всю картину солнце и луна с лепестками, оставляющими полупрозрачный векторный след интерфенентного узора из дрожащих свастикоподобно изогнутых в разные стороны лопастей у него за спиной, вероятно заменяющих ему крылья, этот узор окрывает калибровочной сеткой всё небо, «Мы сделали все это для тебя, Аксолотль! Оглянись. Тебе нравится, не так ли?:)» — говорит этот человек, театральным жестом обводя рукой пространство, радуга, по которой он идет, изгибается как ковровая дорожка, и теперь он шагает по подсолнечникам. Когда он говорит, становится видно, что у него длинный фиолетовый раздвоенный язык. Кажется, я только что проконтактировал со своим метадаймоном — думает Аксолотль. Небо открывает свои лепестки как цветок — вместо тычинки и пестика внутри у него серое схематичное лицо. Лепестки покрываются циферблатами, и все они, кроме одного, на аксоволотлевой руке, начинают звонить, а это значит, что время для этой галлюцинации уже вышло, а моё время выйдет, когда я буду в Санкт-Петербурге, непривычно-не своими, холодными мыслями проносится у Аксолотля в голове, и он видит себя часами на руке, он стоит на сером поребрике на набережной, глядя в волны, воздух и правда был непривычно свободным, можно было даже спрыгнуть в воду, не снимая с руки часов. Очень хорошо понимая что его время все равно вышло. Все равно часы он никогда не носил.
Он продолжает сидеть, попивая чай, чашка за чашкой погружаясь в аккорды своей любимой музыки, в каком-то комфортном оцепенении, утопающий в молоке усатого кентавра струящегося из диафрагмы луны, комната сужается, каменный мешок со сдавленными снаружи рёбрами стенами, в образах странных ночей, волшебных и преисполненных опьянения, поездов, мчащихся через карту, где на городах и селах отмечены их чакры а пунктиры обозначают соединяющие их энергетические нити, люди летают в облачках из молний, у них светящиеся глаза и пружинистые шаги, эти странные встречные из ночных поездов которые могут ездить не только по рельсам, но и по асфальту отращивая при необходимости шины, говорят тебе о странных вещах, в их действиях присутствует энергия, практически магическая если бы не её реальность. Это долетало и не во снах, но тут же уходило, боясь спугнуть некий комфорт этого мирка, которым становилась эта реальность в глазах существ из этих сновидений, когда их реальность пересекается с бодрствующей реальностью Аксолотля, он просыпается, злобствуя — он ведь знает, что никогда не покинет свой безопасный мирок, и не начнёт действовать как персонажи собственных снов — эта реальность небезопасна, но интересна. Чернота стекает с пальцев, когда он понимает, что никогда не покинет своей уютненькой среды, давно уже ставшей клеткой. В каком-то поезде из снов ему встретилась девушка, одетая в длинную темно-серую юбку почти до самого пола и чёрную футболку со светящимся иероглифом «вода». Черные волосы, кажется монголоидные глаза, и круглое лицо, челка, очки круглые и зубы как у кролика, и кажется её звали Вика, она сказала, «все вещи, которые ты описываешь в своих рассказах, непременно произойдут». Они рассматривали в этот момент карту советского союза на стене поезда, с отмеченными на ней чакральными соответствиями, и Вика объясняла каким образом работает биоэнергетика земли, уподобляя города и сёла точкам для акупунктуры на теле, а дороги — соединяющим их меридианам. «Мы не просто совершаем паломничество, тыкая в землю медные деревца. Это просто выглядит как путешествование с целью поразвлечься. На самом деле, мы лечим Землю. Мы осуществляем акупунктурную коррекцию состояния человечества, через него мы корректируем всю биосферу, она больна, а нас она создала как лекарство, мы единственный шанс на её выздоровление. И ты не представляешь, насколько важно делать то, чем мы занимаемся!» — Вика поведала ему очень подробную историю про поездку вдоль струны, идущей внутри меридианов земли, подобно нити Ариадны, и соединяющей через переплетения в узловых точках максимального скопления энергии, и концентрированных информации и событий разные места, шаблоны ситуаций и времена. По сути, это нить, связывающая все сюжеты всех повествований, и от такого количества информации у Аксолотля начинает вскипать мозг, впрочем он все равно понимает все — во сне он как будто бы разогнался каким-то стимулятором, а вот когда он проснётся — начисто забудет это все. Вика говорит: «Есть мир, в котором ты просыпаешься каждый день. В этом мире я живу рядом с тобой, можно сказать даже, в тебе — или же в некоторых событиях твоей жизни — ты узнаешь это характерное моему присутствию состояние по легкому приподниманию диафрагмы и RGB — картинки восприятия. В этом мире все задыхается от тщательно подавляемого чувства нависшей над вами опасности. Впрочем, ей никогда не суждено обрушиться на ваши головы — не буду вдаваться в подробности, но ваша линия времени скорее сгниет в бездействии, чем в ней произойдет что-либо стоящее, даже стоящая внимания беда или апокалипсис. Существование «мертвых» веток времени само по себе хуже апокалипсисов, любых мыслимых катаклизмов — позже я объясню тебе это подробнее, но сейчас я приведу тебе аналогию с нейронной сетью. Представь, что все миры есть сеть, где каждый мир в норме имеет связи с мирами расположенными рядом, приблизительно таким же способом, как связаны нейроны твоего мозга. Бог передаёт свои мысли по этой сети. Мёртвый мир — это нейрон не связанный с другими нейронами. Нервный импульс по нему не проходит, и, стало быть, Бог пребывает в состоянии наркоза. У него есть проблема — он пристрастился к наркотикам диссоциирующего воздействия, разрушающим нейронные связи. Мы лечим его, и поэтому он борется с нами — нас всех будут объявлять агентами Сатаны, а между прочим Дьявол это всего лишь иммунная система Господа Бога, пытающаяся спасти его гибнущий от наркотиков организм. Он говорит, что наркотики помогают ему справиться с болью — и это есть чистая правда. Ему больно существовать и мыслить, и он пытается избавиться от этой, как он сам считает, проблемы. Но Богу неведомо то, что ведомо Мне» — в этот момент глаза Вики превратились в два ярких вращающихся зелёных диска, а над головой взметнулась корона из змей или щупалец. Втягивая воздух раскрывшимися дополнительными ноздрями по всей коже, Вика поднялась на полметра над полом, её плоть стала раздвигаться и покрываться отверстиями, из которых выдвигались щупальца, оканчивающиеся трубочками, присосками, вагинами и глазами а так же маленькими сверлами как у зубоврачебной машины, эндоскопами, фонариками, иглами, осьминожьими клювами, скальпелями и сперматофорами, а в середине всего этого висело раздувшееся, превратившееся в губку из-за испещривших его отверстий лицо, впрочем сохранившее узнаваемость, и корчащееся во всех эмоциях сразу — оно плакало, смеялось, гневалось и сморкалась, вытирая щупальцами капающую с него зелёную светящуюся слизь, а другими щупальцами поправляя очки, а ещё пучок щупалец поправлял причёску, и кажется некоторые отверстия этого существа курили сигареты, а некоторые попивали через соломинку коктейли, но вот в этом у Аксолотля уже не было никакой уверенности, поскольку некоторые из щупалец этого висящего над полом существа с множеством глаз ушей и ртов устремились к нему и проткнули кожу сразу в нескольких местах, и он почувствовал, как оргазм заполняет сразу все его чакры, а потом оказался подключенным к такой вроде типа матрице, и смотрит кино про Бога, который подсел на блокирующую нервные сигналы дурь, параноидального бога, боящегося подумать какую-то мысль, способную необратимо его нарушить и думающего эту мысль по кругу, бога-самоубийцы «Я знаю больше, чем знает Бог — пытаясь заблокировать нервный сигнал, он оказывает самому себе дурную услугу — пытаясь заблокировать боль, он лишает себя возможности адекватно среагировать на её причину, а значит в конечном итоге обрекает себя на свои страдания сам. Ему нет равный в искусстве самооправдания, поэтому он утверждает, что занимается эвтаназией — его уже якобы не спасти, и он просто пытается облегчить себе уход. Но Бог не имеет права на эвтаназию, и даже не потому что его населяете вы — на вас-то мне, в принципе, пофиг. Но, сейчас я скажу тебе одну вещь, которую Он упорно не желает слышать. Возможно, он услышит её твоими ушами, когда ты будешь достаточно силён, чтобы это осознать, а возможно, в гневе растопчет тебя, как и многих других, пытавшихся эту мысль ему донести. Но ты забудешь о нашем разговоре до поры до времени, и вспомнишь о нем только тогда, когда все будет подготовлено, а до этого ты будешь чувствовать некую щемящую неполноту, тоску по Знанию. Он не болен. Гностики ошибались. Ницше ошибался ещё больше. Бог не умер, он не болен и не при смерти.» Вика втягивает щупальца, гаснут неоновые огни, пятнами усыпавшие её кожу, она приобретает свой нормальный человеческий облик, третий глаз со стрелками как у часов останавливает отсчет на цифре 12 и закатывается наверх, Аксолотль обессилевший и обмякший от потока, пронёсшегося сквозь него съезжает по стенке, пытаясь ухватиться за хромированную перикладину, вагон немножко трясёт — он набирает скорость, а сквозь накатывающийся грохот колёс слышно «Это знание сделает тебя вирусом, персоной нон-грата в Его глазах. Будь осторожен. Постарайся ничего не помнить об…» — и они попадают в другой сон, или уже в некую явь, где персонаж этой истории сидит на полу в ванной обмотавшись пледом, только что донюхал в один нос половинку пакетика спидов, «Ну как тебе спиды?» — спрашивает голос в голове — «Ты кто?» — дрожит и пытается то ли завернуться ещё удобнее, то ли прочистить ноздри, то ли поменять треки в плейлисте «Я Вика. Тебе нужно кое о чем узнать» — «Да, например, кто ты и что ты здесь делаешь?» «Я живу в твоей голове. Сейчас нет времени на объяснения. Вобщем, ты находишься в особом пространстве. Бардо — так называли его восточные мистики. Короче говоря, ты сдох. Технически. На практике это означает для тебя, что от тебя отслаивается та ветка, где ты труп, а ты остаешься здесь, где тебе предстоит придумать, почему ты жив — парадокс квантового бессмертия, всякий раз, пытаясь убить себя, ты будешь попадать в ветку, где этого не произошло. Ветки будут становиться всё хуже и хуже, предупреждаю. Это происходит, потому что ты не сможешь воссоздать логическую последовательность. Это не очень хорошо, поскольку когда ветка окончательно утратит внутреннюю согласованность, она станет обречённым миром, из которого тебе будет почти нереально выбраться куда-нибудь. В этом состоянии ты находишься уже давно. А теперь я предлагаю тебе подумать вот о чем: здесь материя обладает повышенной пластичностью, и потенциально она способна воспроизвести любое состояние психики, однако настроена специально именно так, чтобы реагировать на максимальные всплески воображения, в твоем случае происходящие восновном во время придумывания каких-нибудь сюжетов. На базе созданных тобой образов будет отрендерен новый мир, в котором тебе предстоит жить. Мне хотелось бы, чтобы ты осознал это — все написанное тобой станет матрицей, по которой построится твоя судьба в дальнейшем. В тебе было заложено безсознательное знание об этом свойстве, поэтому ты стремился воссоздать в своих рассказах свою мечту — идеальный мир, дом, в котором ты смог бы с интересом провести вечность. По сути, перед тобой стоит задача описать место, время, и ситуацию, в которых ты бы комфортно себя чувствовал, и при этом тебе бы не приходилось скучать. Поскольку ты знаешь, пускай и безсознательно, о том что сейчас ты умираешь или уже мертв, ты столкнулся с проблемой — в конце каждого рассказа ты убиваешь персонажей либо приводишь их к другой развязке, которая тоже по сути является самоуничтожением — сводишь их всех с ума. В мирах, созданных тобой для тебя, происходит то же самое. Ты уже сошел с ума и умер не одну сотню раз, попадая в ад, где ты испытываешь все изощренные испытания, которым ты подвергал всех своих персонажей. Очень качественные ады, я тебе скажу, но я уже задолбалась выводить тебя из этого тупика — я живу в тебе, и вынуждена вместе с тобой проживать все эти трансформации, поэтому у меня есть к тебе просьба, не как персонажа к автору, поскольку неизвестн ещё, кто из нас чей персонаж, а как отдельного разума к другому разуму, обладающему волей. Будь добр, напиши рассказ со счастливым концом. Заверши им сборник. Конец должен быть счастливым, но это должно быть не идиотически-простое счастье, и не вымученный хэппи-энд — ты должен в него верить, и он должен тебе нравится. Этот мир и станет твоим миром на ближайшие десятки биллионо лет, если ты конечно не захочешь поменять его на какой-нибудь другой». С галлюцинациями, с голосами в голове, а уж тем более со стражами Врат Смерти лучше не спорить, поэтому Акс не стал переубеждать обладательницу безтелесного голоса, тем более что задание пришлось ему по вкусу — даже если это всего лишь глюк, неплохо иметь при описане рая, или по крайней мере, подумать о его составлении — а там и, глядишь, и до привнсения райский черт в жизнь на земле дойдет «А что ты считаешь счастливым концом?» — спросил он Вику. «Единственная, наверно история, которая соответствует моему представлению о хэппи энде — это 12 томов Карлоса Кастанеды — лучший конец — это никакого конца. Сгореть в собственном внутреннем огне. Не умереть, не обрести бессмертие в вечном теле, но абсолютно освободиться и от первого, и от второго, и от множества ещё возможнстей!»
Приближается рассвет. Травяной чай допит до конца, персонаж нашего повествования раскачивается в позе лотоса со слипающимися глазами. «Кажется, опять написал хрень — ни сюжета, ни персонажей, ни месседжа, ни интриги. Это творческая импотенция, а, да ну её на ***!» — одеяла не пропускают яркого света, заливающего улицу, зеленоватый туман пульсирует в глазах, холодное яблоко из холодильника, мокрое, можно покатать его по лбу — остывает голова, «Все равно не знаю чем закончить» — закрывает текстовый документ с ошметками снов и воспоминаний, смотрит на медленное движение солнечного зайчкка по потолку. «А если бы я был персонажем, как бы закончилась моя история?» — последняя мысль, проносящаяся в засыпающем мозгу. — «Я бы прелдоставил ему возможность, чтобы он смог закончить её сам». Закрываются веки, что-то несётся оставляя шлейфы, мерцают огоньки приборной панели, человек не замечает, как стены комнаты вокруг нег, завешенное одеялом окно, валяющиеся в творческом беспорядке предметы и его тело покрываются вибрирующей голографической плёнкой, и постепенно исчезают.
Лакеи в унифОРмах пожарных с гребнями на шлемах, гулкие шаги стражников — космонавтов с огнемётами по каменным ступеням массивных лестниц, которые давно уже никто не убирал, они, кажется, сужаются кверху, создавая во мне величественное ощущение монументальной оды, застывшей в камне, восхваляющий героический путь вертикального прогресса, экспансию человечества в небо. Лакей в униформе пожарника отводит меня в центральную залу, расположенную внутри этого захламленного, онейрического и заполненного незримой ветошью случайных древностей дворца, фрагменты человеческих останков и оленьи рога, усыпающие гирляндами тления стены наружных покоев, где мертвые мотыльки сыплются высоких каменных сводов, сменяются светом факелов и изображениями пьющих кровь божеств, вперемешку с блестящей медью отполированных до зеркального блеска тромбонов, кларнетов, флейт и саксофонов, использованных здесь, впрочем, лишь как ещё один элемент декора, ступеньки выводят нас в залу, с шестю углами, где на колоннах вращаются модели атомов шести благородных газов, выполняющие здесь функцию лазерных осветительных приборов — их неровный свет ползает пятнами по стенам, щекоча корешочки нейронов, создавая извилистые, продетые сквозь самих себя скользящие по фанасмагорическим деталям убранства световые формы — взгляд, наткнувшийся на них, мысль, в этом взгляде утопающая — все сворачивается в невыносимо сложные петли.
Вращение пятен света и цвета, если приглядеться, не всецело хаотично — все вибрирующие лазерные волокна, павлиньи перья, светящаяса бахрома, карамельные прозрачные нити и кальмарьи гонофоры, выписывая сложный и неповторимый узор, выхватывают симпатичную морду звера, которая в их психоделическом оптическом прицеле кажется ещё симпатичнее, но, к сожалению, это приятное, хотя и странное впечатление рассеивает тот факт, что это горящий, салатовый янтарь вертикальных озрачков принадлежит не симпатичному хищнику, а довольно таки страшному мужчине с бородой зелёного цвета, пирсингом в носу (да и не только в носу), одетому лишь в нити бус. Он вальяжно раскинулся на возвышении, представляющем собой отчасти трон а отчасти — круглую кровать, везде ковры, падушки и шелка, его кожу покрывает узор татуировки, похожий на тигровую шкуру, а весит он, навеное, килограммов 150 если не все 200, но жир не делает его лицо менее острым и больше всего он похож на перекормленного хищного зверя, ну а ещё на гусеницу из Алисы в Стране Чудес, у него даже есть некое подобие кальяна, с резиновым шлангом и баллоном на котором написана формула некоего летучего соединения, он открывает вентиль, тонкой изящной ручкой, все пальцы в перстнях с изображениями каких-то мистических печатей, воздух наполняется вонью эфира, пропана и конопляного масла, изо рта, обрамлённого зелёной бородой, вылетает клубочек флюорисцентного дыма, формирующийся в маленькие комиксы, парящие в воздухе картинки и слова. В целом, он похож на бомжа, только вот слишком большая и страшная мощь от него исходит, и когда я смотрю на него другим зрением…. о, меня пробирает.
Я подаюсь к стенке, от его пристального взгляда меня начинает тошнить, я в шаге от того, чтобы склониться ниц или пасть на колени, но не для того, чтобы почтить его импереторское величество — просто в такой позиции приятнее всего исторгать из себя рвотные массы, а когда он поднимает кубок с аяваской, и делает нехилый глоток дымящегося напитка, запах которого пробирается в мои обонятельные ганглии, я начинаю пятиться, раком, и пытаюсь уйти — оранжевые руки лакея останавливают меня, и правильно делают — мне нужно выслушать, что он мне скажет. Я замечаю, что в сосках императора, вместо серёжек, висят малюсенькие колонки, и музыка — какой-то psy-транс, игает именно оттуда, и эта маленькая деталь помогает мне выплыть в его реальность, и внять его трубному голосу, состоящему из множества голосов. Он показывает на меня своим перстнем, похожим на коготь, и по моей кровеносной системе ползут многочисленные змеиные языки. Он шипит, как спущенное колесо, как баллон с открытым вентилем: «Существует шесть благородных газов. Гелий, неон, аргон, ксенон, криптон и родон. Они отличаются от всех прочих веществ своей неспособнстью образовывать связи» Его Величество хитренько пищуривается, снимает с пальца один из перстней, и кидает им в меня. Он, не долетая до меня, распадается в полёте на фиолетовые блики, и материализуется у меня в кармане. На нём изображены те самые благородные газы, и я теперь в полнейшей прострации, обдумываю, что мне сказать императору в ответ, и что же его слова могут в принципе значить? Шесть газов, светящиеся шестью цветами… отклоняющимися в GMYK-палитре на определенное количество градусов… не помню какое… Осушив залпом дымящийся кубок до самого дна, Император телепатирует мне — «Ты можешь уходить — теперь ты знаешь все, что тебе знать необходимо». Я покидаю покои его дворца, отягощённый знанием, отягощённый перстнем, отягощённый очередной загадкой — и он оттягивает карман, как доза, как хороший вес — и эта тяжесть, она так приятна мне, что я, дойдя до последней ступени, отталкиваюсь от неё и лечу, не обращая внимания на лижущий мои пятки огонь — теперь я недосягаем для их пламени, и стражи-космонавты прекрасно об этом знают. Мы машем друг другу, и я желаю им счастливо оставаться, а они желают мне счастливого пути. И я, и они слегка саркастически улыбаемся и даже, кажется, смеёмся. Но что-то необычное и странное примешивается к этому смеху… Возможно, никому из нас по-настоящему и не весело. Гравитация голубой планеты не властна более надо мной, и я, не выпуская перстень, как единственное, за что я могу зацепиться, кроме точки-Земли, стремительно удаляющейся от меня, падаю в небо.
Там где небо преисполнено хрома. Там, где озеро ртути дышит осклизлым потолком, а стены полнятся лирической мимикой растений…
Впрочем, хватит лирики. Возможно, хватит с вас и хмурого, ржавого неба (меняется привкус на небе, сливочный перетекает в зудящий металл.)
Хрестоматийная бабушка Агафья, закутанная в ветхие ткани, испещренные петляющей вязью рунических заклинаний, «Постарайтесь скорее перейти
к делу», морщась, продолжая теребить кожу на пальцах, напротив сидит доктор Молох, поправляя очки, разумеется пишет что-то в записной книжке
а под плешью перекатываются желваки — голова у Молоха прозрачная, квадратная, старушке Агафье она внушила безопасность. Она приходит в себя.
Мальчишки с третьего подъезда… Задыхаясь в витой жвачке недоверия собственным неправдоподобным представлениям о реальности, она продолжила —
они обмазывают себя и лифты семенной жидкостью и втаскивают себя за уши по балочным сооружениям невиданных карнизов на обратную сторону луны. Я
понимаю, доктор, всю шаткость каждой из моих фраз… Но, помедлила она минуту, и, очевидно, успокоилась. Но, продолжаю — это ещё не самое ужасное.
Вчера я видела, что они задумали — соединиться в единый конгломерат, сущности вырвутся наружу, доктор, и я, ей богу, не смогу им помешать.
Задумчиво посмотрел на вихрь луны, пыльный и бескомпромиссный. Она не должна знать. Ну хорошо, сыграем в доктора Айболита… Пузырь за обоями,
воздуховодами и щупальцами вонзает слова в Молоховы, в мои губы. — Да, вероятно вы близки к разгадке некоей страшной тайны. Ухмыляюсь и продолжаю.
Я пошлю за специалистами по вашему вопросу, а пока берегите себя, и достаньте образцы спермы из лифта для генетического анализа на установление личностей,
и вот ещё что, возьмите это лекарство, вам понадобится хорошая защита от негативного влияния — твари возможно радиационно заразны, пейте по 18-20 капель, натощак.
Оно должно прикончить её в течении двух недель, максимум — вряд ли как тело, она вероятно сохранит даже двигательные и некоторые из речевых функции — но с личностью
распрощается. Навсегда. Никто не должен знать об Этом. И никто не должен стоять на Моем пути. Камера наезжает на заросшую шерстью ноздрю, в которой
копошаться светящиеся вши, переползающие с ветки на ветку по эластичным оранжевым паутинам. Бочки токсичных отходов, сверкающие молниями многочисленные сгустки
снующие под сводчатыми потолками носа, маленькие бомбочки с зажжёнными фитилями, спускающиеся на паращютах.
Возносимся с лифтом по этажам, Они резко замедлились, напряжённые икры сводит, света фонаря достаточно чтобы оглядеться. Сферы подъезда, иссечённые кубами, невообразимо устремились вверх… Выпускаем кобру из штанов :0))))
Забрызгивать стены галлюцинациями, в угаре!!! Доктор Молох, в окружении своих учеников. Они стали конгломератом единосущности. Высокий лоб под которым ходят желваки покрывается узором, улыбочку… Фотографируем расслоение реальности — на фото расчехлённые улыбки и острые, немножко недобрые глаза. Зелёные вспышки… Орнамент вспучивает облупившуюся краску на стенах…
Напрягшийся фаллос Молоха, обласканный семью языками змеящихся в кислотном экстазе подростков изливается окрашивая стенные загогулины пототоками светящихся неоновых орнаментальных надписей. Кровь стремиться на Восток…
Желчь, перемешанная с сиропами капает с бородки… Зелёная, розовая, оранжевая флюоресцирующая киберсперма!Охотники крадучись в серых стенах приходят на источаемый этими персонажами странный запах..
Некоторые из них падают, и бьются в конвульсиях — из их тел тянутся полупрозрачные слизистые жгуты, связывающие остальным руки и ноги, заставляющие дергать их конечностями как марионетка. Вот и Клювоглаз уже близко…
Заострённое сверло его экскаватора обрамлённого стрекающимися щупальцами уже буравит дом, откуда-то снизу доносится уханье часов — будем считать, в этот раз нам всем очень повезло… Накосячили… Обдурить Охотника — для нас, психонавтов — плевое дело!
Умерь пафос, дорогой мой Викинг — мы только что потрахались в подъезде, включив на полную мощность свои аура-плащи, чем привлекли внимание астральных сущностей, вполне себе способных съесть таких ядрёных поцанов как мы на обед! Пора убираться отсюда!
Восемь трупов со спущенными штанами — по местным меркам нет смерти нелепее. Зато умерли бы со стоячими членами! Как долбанные герои — не унимался длинноволосый вьюноша, белокурая бестия как она есть.
Зло не обладает самостоятельной сущностью, оно есть лишь отсуствие, точнее, недостаток добра, не существует явления, бывшего бы злым само по себе, и верно говорят что тьма есть лишь отсутствие света. Сказала Агафья, внезапно очистившимся от старческой замутнений взглядом внимательно изучая своё отражение в ещё более старом, чем она сама зеркале в резной деревянной оправе. Расцарапанная кожа на грудной клетке, кровь стекает по вытянувшимся и сморщенным грудям, похожим на птичьи гребни. Она задумчиво поправляет седые пряди трясущейся окровавленной рукой с обломанными когтями. На столе — пустой пузырёк молохова лекарства. Голая,
измазанная сгустками темнеющей крови, похожая на скелет. Ощущает кожей тепло деревянной рамы, за которую она держится, резьба, изображающая цветочный орнамент и горгулий оставляет на коже замысловатые розовые следы. Качается. Зло не обладает самостоятельной сущностью! — словно заклинание, повторяет она.
Глаза в отражении становятся чёрными-чёрными. Словно пустые окна, через которые в мир глядит темнота. Оставим старушку наедине с её антикварным зеркалом, и переместимся в другую плоскость…
В этом подъезде все дышало отпечатками так и не совершившегося убийства. Охотник тихо матерясь ходит по гулким разветвлениям лестничных клеток, лампочки давно не перегорели
кнопки лифта истыканы сигаретными окурками, штукатурка на голову, паутина, гниль, запустение. Заманили меня в эту парашу, пинает мятое цинковое ведро, облепленное корочкой засохших мухоморов, вжимается головой в плечи. Промозгло.
Падает между ящиками с картошкой, начинает биться в конвульсиях, закатывает глаза, одежда рвется на нём и Охотник преобретает свою изначальную форму — зелёный, огромный выпученный глаз обросший бешено извивающимися зелёными
змеями, висящий в метре над полом. Возвращаюсь в свой мир подумал охотник, здесь нечего ловить. Сплюнул эктоплазмой напоследок и исчез.
Посмотрите на этот индустриальный ландшафт, холмы песка, бесплодная выжженная земля, обугленные скелеты деревьев и семеро странных персонажей, столпившихся вокруг сколоченной из поливинилхлорида Х-образной крестовины, увитой проводами и трубками, присмотритесь — картину неплохо дополняют ржавые бочки с токсическими и биологически опасными отходами, странные футуристического вида приборы и дерево из медной проволоки, устремлённое в бушующее грозами небеса. Поэтично, не правда ли? Здесь состоится космический приход…:)
А доктор Молох в этот самый момент прикреплял клеммы электродов к съёжившимся от холода соскам и набрякшему пенису белокурого вьюноши,
накачанного психоделиками и прикованного к Х-образной крестовине пластиковыми наручниками — веки Викинга едва заметно дрожали, он облизнул сухие губы и выжидающе смотрел на доктора в окружении любопытствущих учеников — скоро уже там?:)Молох неспешно объяснял: все мы будем соединены по определённой схеме, повторяющей схему Солнечной системы из семи планет, а так же семи металлов средневековых алхимиков, молния войдёт в нас через приёмные установки, разряд будет пропущен через систему соленоидов и транзисторов,
чтобы стать пригодным для прохождения по нашим телам, а именно по нервам вдоль позвоночного столба, на который, как известно, нанизаны миры от Хель до Асгарда и по которому двигается змея Кундалини, в северной традиции так же именуемая Йормунгальдом. Доктор Молох сделал паузу чтобы смочить рот слюной.
И продолжал. Змея Кундалини электромагнитными кольцами охватит наши тела, и вот тогда мы синхронизируем движение наших индивидуальных энергий друг с другом, и, что самое главное — с Мировой Змеёй, получив тем самым возможность выйти на иные планы небытия, и стать богами! Пацаны вскинули руки. Зиг Хайль! Ом! Моменто море! Намасте!
Белокурая бестия на кресте блаженно стонет, изгибаясь всем телом и закатывая глаза. Рубильники переведены в положение «Вкл». Раздаются торжественные слова из релегиозных гимнов и рок-н-ролльные аккорды, все срывают одежду, и кидаются целовать, ласкать заранее приготовленными павлиньими перьями и проводя еле заметные надрезы скальпелями прикованное к крестовине белое тело.
Доктор Молох нажал на последнюю клавишу, запускающую разветвлённый похожий на дерево медный молниеотвод, и весь усеянный циферблатами, присоединяется к безумной оргии юношей. Его тело отливает бронзой, хорошо развитая мускулатура так хорошо различима под кожей, будто бы совсем без жировой прослойки, что по Молоху можно изучать анатомию. Он весь охваченный вихрями пламени мечется
словно зверь в мешанине влажных языков, стоячих пенисов и тонких гибких торсов, целует чувственные рты, проникает в глубины горячих анусов. Всё пространство вокруг заполнилось розовыми, зелёными и фиолетовыми световыми пятнами. Вспышки…
Да, они действительно слились в единое существо — доктор молох ощущал ментальные сферы своих учеников нанизанными друг на друга, вращающиеся вокруг единого центра, вокруг похожего на Бальдра из скандинавской мифологии блондина, как трансцедентальная ежевика. Трансцедентальная ежевика!
Он видел как на ладони ставшие для него родными ландшафты семи сознаний, расслаивающихся и перелистывающихся, играющих на хрустальных ксилофонах Центральной Прослойки, в форме мандалы, крест в круге , распятая розовая медуза улыбается, сокращаясь и пульсируя, истекая радужной слизью, эктопазмоидная сперма, все сливаются в одно, обладающее неимоверной пластичностью, дышущее, живое существо. Невероятно няшное:) Вдруг небо разверзается. Гремит гром. Молния подхватывает инфицированных инициацией человечков, и навсегда сплавляет их, заливая разумы дрожжащей ртутью. Вибрирующие капельки ещё несколько мгновений вращаются, становятся злыми лицами, столкнувшись исчезают, забрав с собой остатки материи. Тьма…
. В последний момент доктор заметил краем глаза стоящую на дальнем холме наблюдающую за ними тень. Нужно было сразу её убить, но было уже поздно. И так, мир поглотила Тьма…
Бабушка Агафья отложила вышивание, и вгляделась в надувшийся на обоях пузырь. Явственно проступая зелёными эктоплазмо-прожилками, глаз Охотника вперился прямо на неё. Опять ты за своё… У тебя снова были галлюцинации, произносит Глаз. Я знаю, и что же теперь? Я просто пришёл на тебя посмотреть. Проверить, все ли в порядке. В полном, можешь не беспокоиться… Что же было на этот раз?
Да, мальчишки с подъезда во главе с врачом-психиатром, обожрались кислоты и устроили оргию на свалке токсичных отходов, а потом уничтожили вселенную…
Отлично, и что ты думаешь по этому поводу? — спрашивая это, Охотник преобразился, приобретая черты доктора Молохова из телевизора, присаживаясь на краешек письменного стола, начинает писать что-то в записной книжке, правда оставаясь прозрачным, весь из эктоплазмы. Вытекая ртутью из — под гардины, соединённый с самим собой энергетически жгутом, прислушивается. Агафья задумчиво глядя на его превращеения, говорит. Так себе. Ничего особенного.
Он проникновенно заглядыает ей в глаза — Вы должны принимать вовремя прописанные вам лекарства! И не тырить чужие души, пряча и за обоями, где между прочим до сих пор озеро ртути из разбитых градусников, её пары вызывают галлюцинации у всех соседей, мучительные кошмары. Освободи нас, Агафья! — Змей, зелёными молниями обвиваемый, подобострастно изогнувшись, склоняется над ней. Шприц в его лапках (лапки у змеи???) наполняется зелёным светящимся соком.
Нам невыносимо жить в твоём сознании. Прими это лекарство, пожалуйста, и освободи нас. Авдотья подозрительно смотрит на него, он превращается в мужчину в чёрном фраке и цилиндре, разрисованное знаками белое лицо в тёмных очках, сигара в зубах дымит, из кармана торчит бутылка рома. Ешь! — говорит он, протягивая зелёное, с красным боком яблоко. Кто я? Ты Агафья , ты придумала мир в котором я живу. Кто ты? Змий. Да! Она взяла яблоко и осторожно откусила. Она взяла шприц, и попала в вену, взяла контроль.
Она запила пилюлю ромом в стакане, она выкурила косяк, она лизнула марку, приклеенную к верхнему нёбу, вкус резко изменился, луна полилась с её языка, чеширские графы и графины с отражениями луны в воде, она выпила отражение луны из святого Грааля. Осушала его до дна.
Мужчина в цилиндре расслоился на пиксели и линии, расслаиваясь дальше, смешиваясь с помехами и радугами, он прошептал «Спасибо:)». Агафья откинулась в кресле. Кто я? Где я живу? Я-облако… Просто проплывающие над тропиками Тихого Океана мельчайшие капельки конденсата в нескольких километрах над землёй — облако, просто облако. Яблоко.
Доедая яблоко, у меня снова начинаются галлюцинации. Кто я? И, кажтся, только что я уничтожила мир… А зовут меня Вика. А не Агафья. И я под Москвой живу. Где-то в Казани живу…
На дне стакана тихо шепчет змейка, пронзая своей скоростью апгрейд самой себя, до той поры последнего ремейка, когда был снят с неё ещё один ремейк. Предсветной язвой загораются кораллы, мы в синих мантиях, и в тогах ярко алых, мы из бокалов пьём забвения вино.
|
Когда паук сплетёт свою стальную хватку, и интернет на нас свою нацелит сеть, только тогда поймёшь, что падаешь в бездонную мохнатку, и остаётся лишь в полёте песню петь – о Пиздеце что спит в снегах Сибирских, о сингулярностях, о небе, о ветрах, которые носились над водою в поющей чаще (чаще улыбайся, и чаща, может быть, ответит тебе тем же), ну и конечно же о Матрице-Судьбе которая над миром реет как Медуза, переплетая где-то в серых толщах бахрому тончайших щупалец, и истекая сладким ядом.
|
И песнь твоя разносится над вековой тайгою, где я бреду в бреду, и бредом сыт по горло, седые манят гнойные утёсы сиянием огней святого Эльма, но я стекаю вниз ручью подобно, что натолкнулся вдруг на трещину в коре (не важно, литосферы или мозга), к месторожденьям золота и нефти, к Змее, съедающей свой хвост, что обвивает корни Древа, возможно, соком я взберусь по капиллярам, змеясь как опиат по вене, и стану амальгамой в его зеркальных листьях, а может быть цветком, роняющим на мир снежинки, к которому слетаются неправильные пчёлы… А в это время два воинства – то силы Света, и силы Тьмы, так яростно о чём-то спорят, их споры падают на землю, и покрывается сырая Мать-Земля чудесною и новою грибницей.
|
Уже не может человек быть людем, Гробница из Грибниц – я оплетаю Древо изнутри, втекая плод, в котором бьётся Сердце, а вовсе не Познание добра и зла, созреет плод, и перебродит сок, и зазмеится хмель в костях и венах, все станут танцевать, и может быть кому-то станет ясно, что хорошо змеётся Тот, что с птичьей головой – наверно потому, что змеи служат его пищей.
Я опять посылаю письмо
И тихонько целую страницы.
И, открыв ваши злые духи,
Я вдыхаю их горестный хмель.
И тогда мне так ясно видны
Эти черные тонкие птицы,
Что летят из Парижа на юг
Из флакона «Шанель».
Скоро будет весна.
И Венеции юные скрипки
Распоют Вашу грусть,
Растанцуют тоску и печаль,
И тогда будут легче грехи,
И светлей голубые ошибки,
Не жалейте весну поцелуев,
Когда зацветает миндаль.
Александр Вертинский «Злые Духи»
Я держала вас за руку, милое,
Тихо падали с неба снежиночки
И смеркалось как будто по плану…
Мы плакали вместе по ушедшему Пану.
Анна Сома
Никто толком не описывал пустоту, наступающую после всего (а для нас с вами в самом начале), а ведь человеческое сознание сопособно зафиксировать лишь процессы, происходящие на подступах великой кетаминовой дыры, впрочем, дыры в этом трипе достигнуто не было, поскольку дыра стала недостижима для меня, после того как я выпил половник сего чудесного средства, и, меня никто не предупреждал что это случится и что такое вообще возможно, дыра стала частью моего сознания.
Я начинаю утро с кружки чифиря, окна моей комнаты выходят на рассвет, и я приветствую солнце и начинаю бредить. Волосы, рыжие волосы, свет играет в волосах — о, какие у вас пошлые, но прекрасные кудри! Настроение — тошнотворное, как дворники, ругающиеся по утру — от их созерцания невозможно, блять, оторваться! Раскрываю свой зонтик над головой, маленький и игрушечный и радужный, завожу что-то из Вертинского, пью тошнотворную жижицу улыбаясь и оттопырив мизинец. Загадочно улыбаюсь, представляя как сейчас мне предстоит превозмогать рвущийся наружу чай. А знаете ли вы, чтобы учить Китайского Императора сокровенному знанию,нужно было уметь пить хуем ртуть?
Идея для шоу: на афише написать «Гностический цирк» и на входе раздавать печеньки с тайными знаниями, да, это было бы отлично — усатые карлики с огромными членами, раздающие печеньки с тайным знанием!
Странный карлик выходит на сцену с пистолетом стреляющим гвоздями и стаканом ртути в руках. Выпивает хуем ртуть и показывает зрителям пустой стакан. Карлик стреляет себе в лоб, гвоздь застревает в титановой пластине ну или в специальном полимерном материале, выходит акробатка и выдёргивает гвоздь из лба карлика влагалищем — он чудесным образом воскресает, зал взрывается апплодисментами, а карлик орошает зрителей сверкающей в воздухе ртутью.
посмотри в эту форму
перед воходом в храм диссоциации
откажись от попытки понимания
чтобы понять
здесь не будет ни капли смысла (как будто бы где-либо ещё хоть чуток есть)
Эй! Угадайте, ну и кто ж у нас сегодня упоролся в щи?
после этой диссовой упорки чувствую себя молодее лет на 10 несмотря на то что Мне там рассказали про некий артефакт, вобщем, верёвка сдерживающая Фенрира, волка собирающегося сожрать солнце в рагнарёк, сплетена из взаимоисключающих параграфов — мне показалось что это круто, и захотелось иметь такой поводок: волшебная цепь Глейпнир, скованная по
просьбе богов черными карликами-цвергами из шума кошачьих шагов, дыхания
рыб, птичьей слюны, корней гор, жил медведя и бороды женщины. Мне кажется, если растянуть эту штуку на каких-нибудь волшебных гуслях, и сыграть на них паучью песенку, это приведёт как минимум к пробуждению Ктулху) И даже этот подводный житель, не захавает всех, а присоединится к бренчанью гуслей, и достанет мировую гармонию, чтобы на ней сыграть её призрачные отблески — ну или однострунный баян…
Надежды нет.
Это был перфоманс.
От навязчивого бессмертия не убежать и вы будете обречены пить ртуть и стрелять себе в голову гвоздями вечно. Котики с треугольными зрачками осыпаются листьями и остаётся только треугольник, подвешенный в декартовой системе координат. Я развлекаюсь, делая из него октаэдр, и сплющивая его обратно. Система координат мутирует, и мы выпадаем в пространство дробной мерности, уже не 3 д но ещё и не 4 и тут я вспоминаю, что провожу обряд посвещения в проводники душ. Мало кто знает. После смерти перед душой открываются миллионы путей, каждый идёт туда, куда ему суждено отправиться в соответствии с его свойствами, и, по сути, с его выбором. Все, кроме проводников. Эти выбирают не выбирать. Они вечно смотрят на то, как другие души совершают свой выбор и направляют их, в конце Юги их огромный опыт приводит их к полному распаду. По сути, они отправляются в землю. Как материалисты, только на самом деле. И я могу успокоить тебя, милая душа, ты всегда можешь выбрать амнезию, и отправиться на перерождение. На моей памяти, правда, такого никто не сделал. Не пожертвовал своей непрерывностью даже ради прекращения страданий всезнания. Сайфер из Матрицы — не более чем полуправда — как говорящая жопа из Вильяма Берроуза и позвольте мне не раскрывать сути метафоры, должна же остаться в тексте моем хоть какая-то загадка. Милая душа, мы переплываем Туат, великую реку забвения, и скоро мы забудем, что мы только что переплыли. Река испражнений.
Сухость пустыни, маленькие человечки бегут по трубам теплового отопления.
Кожу жалят капельки солнца. Я забываю обо всем. Маленькие человечки под кожей прокладывают рельсы внутри кровеносных сосудов, плевки реальности летят мне в лицо с ярко горящего монитора и кажется, что даже можно не пытаться дышать в этой вязкой среде, сладкой как мед, как сироп от кашля, как призрачная вереница последних шансов иметь шанс на …
Скоро будет весна.
И Венеции юные скрипки
Распоют Вашу грусть,
Растанцуют тоску и печаль
но мне не забыть той прекрасной осени, когда не тянуло даже жрать кислоты, и не спастись от беззвучного взрыва, когда природа пышно угасает, от той ударной волны угасших очей, что не скрыть ни за тёмными стёклами, ни за седьмой вуалью. Смерть, принявшая форму цветочного облака… Венки и свечи, и китайские журавлики, плывущие вместе с лодкой, по течению, прямо к Бермудским Жерновам, в пасть к ненасытной Харибде. Приятного просмотра…
я вчера подумала «ну что за тошнотворненький оптимизм» — два вдоха это как последний шанс который есть у каждого, кто уходит под воду, или тонет в ртути вместе с урановым ломом, или там его заливает кипящая лава — главное собраться, взять себя в руки и вдохнуть, и тогда все получится. В это время как раз у меня в голове была картинка про реального человека, мир которого становится все менее и менее реальным — сначала возникает подозрение, что это все голограмма, и вроде бы физики даже доказали что это теоретически возможно, что вселенная проекция чего-то там, а потом все становится плоское и непонятное, как в комиксе и уходит в рекурсию и восьмибит… А потом наш лирический герой орет и бегает по коридорам сворачивающейся реальности, поскольку он оказался заперт в семантическом парадоксе, кроме которого во вселенной ничего нет. «Выпуститие меня отсюда!» — но сам не знает куда, впрочем, парадокса этого тоже вроде бы нет, существует только намек на отсутствие попыток создать доказательство его несуществование… И мне захотелось врубить Станиславского и сказать «Не верю!» — ведь меня мотивируют таким картонным образом, убеждая что то, чего хочешь больше всего, незаметно происходит, когда уже перестанешь надеяться… и тут я чувствую, что всё через такую хитро закрученную жопу и работает… и человечек в моей голове добегает до конца коридора, говорит «Нет!» схватившись за лицо и мир ломается, потому что я перестаю думать эту мысль, я вскакиваю озираюсь по сторонам, начинаю плакать, смеяться, понимаю что у меня сломалась отвечающая за эмоции зона подкорки, проверяю в контакте, все ли живы и иду делаю себе чай, а потом мы смотрим время приключений, улитки машущие солнышку, зелёные поля, всё такое счастливое…
Я не хочу в это верить, в этот плоский картонный мирок, и я черпаю свет из родника, и пока я несу его к Мертвому Морю, босиком ступая по камням, превращающимся в надсмехающихся надо мною галюциногенных жаб, он превращается в волосы, в золотистые кудряшки, которыми уже не напиться, но свет играет на них, и оседает золотом чешуек, кристаллами N-NBOMe 25 на моих зрачках, я выливаю содержимое из чаш в соленые волны, вслед за ними кидаю туда и сами чаши и коромысло. Коромысло смысла.
Прах к праху Бит в бит Танцуй-убивай, детка! По сахарным крошкам, на зенит, цветные таблетки лета!
Я опять посылаю письмо
И тихонько целую страницы.
Это черные мысли, как птицы,
Что летят из флакона на юг,
Из флакона «Шанель».
Я ждал что увижу в падике духа Паука Анансе, который знает все сказки… Но он не пришёл, зато пришли какие-то человеческие дети, очень старательно не замечающие меня, и я, докуривая спрятанные за мусоропроводом бычки, старался не замечать их так же тщательно, как и они. Паук Анансе не поделился со мной своими сказками и как-то придется выкручиваться теперь…
Вобщем, жила где-то на свете девочка-паучиха, с жёлтыми волосами и синей кожей.
Девочка-паучиха никак не могла заснуть, потому что уже неделю пила чёрный как нефть чефир. Она выпила столько густого как ночь напитка, что у неё вместо зрачков и белков были просто чёрные провалы, потому что чефир тёк из её глаз, вместо слез. Она жила на кухне, под потолком, над давно остановившимися часами, всегда показывающими время пить чай — чай тёк в её жилах вместо крови, капал из её глаз, а когда она смотрела на часы, она всегда улыбалась, и говорила «Пришло время выпить чаю» — и из её глаз лились густые нефтяные капли. Ещё на кухне жил котик, он любил урчать, смотреть на пыль, ходил на задних лапках и переключал каналы на телевизоре, ещё он любил амфетамины и трахать диванные подушки, а ещё на кухне жили наркоманы. Девочка-паучиха думала что наркоманы — специальные домашние животные, которых вывел котик, чтобы они приносили ему амфетамины и еду, ну и гладили его, когда ему захочется. Когда ему не хотелось, котик залезал на шкаф где его хуй достанешь, или вообще девался непонятно куда.
Наркоманы эти, как водится, обсуждали всякие заумные темы, поэтому девочка-паучиха знала все, что можно из наркоманских бесед на кухне подчерпнуть. Ну то есть плавала в квантовом хаосе, умела складывать в мудры пальцы и много занималась йогой, ещё она знала как играть на микроскопической паучьей гитарке (струны были сделаны из паутины), подслушивала долгие вечерние беседы наркоманов, клала их слова на музыку и пела песни. И вот как-то раз наркоманы собрались выпить чаю с леденцами, да так и застыли с чашками в руках, не шевелясь, ровно на полтора часа, чай весь остыл, а котик странно на них смотрел, принюхиваясь к тем новым леденцам, которых они наелись. Нет, таких леденцов он не хотел, они делали холодно внутри, и зажигали зелёный свет вокруг, котик поморщился и вышел в 5-ое измерение, сказав девочке паучихе «эй, зашила бы ты окно, как-то не так эта штука на нас смотрит» — зелёная и большая штука и правда на них смотрела, привлечённая маленькими зелёными штуками, которыми зажигались спиральки в глазах у каждого лизнувшего леденец Холодок. Холод пробирался вверх по позвоночнику и распускался бутоном колючих кристалликов в основании черепа. Спиральки в глазах, у некоторых даже по три в каждом глазу, совсем разгорелись, и девочка-паучиха полезла по своей паутинке к окну, и стала зашивать его, метая дротики, эта штука трясла стены которые стали тонкими как бумага, и хотела пройти внутрь но она метала дротики с паутинками и вскоре окно закрылось. Спиральки в глазах погасли, и люди так и не узнали, кто помог им не попасться на глаза… огромному крокодилу в тюбетейке, который собирает души кетамировых торчков втягивая их в свои глаза, и играет на маленькой гармошке.
Точнее на баяне. С одной струной. Его зовут Гриша и он старший брат крокодила Гены, настолько старший что говорят даже сама Вселенная младше его, но вообще-то пиздят. Так вот, крокодил Гриша играл за окном свою мрачную песню, его баян с одной струной был сальный и блестел и отблески мировой гармонии ложились на трупные лица людей, лизнувших Леденец Смерти, а девочка-паучиха, думавшая, что зашила окно и тем самым спасла людей от неминуемого пожирания Гришей, взяла гитарку и стала подбирать аккорды. ей не хватало текста, и она решила прислушаться к торчкам, которые уже грели себе новый чай и обсуждали, как им жить бессмертно, и один из них начал речь «А знаете ли вы, что тихоходку не может убить ни серная кислота ни вакуум, и даже в радиоактивной среде космического пространства они и жили и давали жизнеспособное потомство. Хотел бы я обладать подобными способностями к адаптации» — и поставил фильм ВВС про тихоходок, похожих на маленьких пандочек которые живут в коврах, и все уставились кто в экран кто в ковер, а девочка паучиха вдруг увидела ползущую по ноге тихоходку, и сказала ей «эй, будешь чаю?» а тихоходка «нет, девочка, не буду давай я лучше спою тебе песенку»
и тихоходка спела ей песенку тихоходочью, только слова в ней были дурацкие, потому что она же тихоходка, и у неё не может быть очень умная песня. Зато она была очень грустная:
«Никогда не желай быть Я не могу умереть Уже сотни веков Я думала Это шутка Но это оказалось вечным проклятием Я тихоходка Мне тысячи лет, Ничто не может меня убить Ни кислота Ни вакуум Ни радиация, Я молю смерть, Но она всегда занята и у неё нет времени На таких маленьких существ как я Ведь я динной всего 200 микрон, и такая живучая, что мои потомки когда нибудь покроют Вселенную огромным ковром.»
Крокодил Гриша услышал, как бренькает на микрогитарке паучья девочка и тихонько пищит тихоходка. От этого ему стало так грустно, что он порвал свой баян, пустил светящуюся крокодилью слезу и улетел, крокодильи слёзы, опалесцируя зелёной гнильцой, затопили пространство, свёртывающееся в трубочку, котик захлопнул за собой крышку ящика, став ненаблюдаемым перейдя в состояние квантовой суперпозиции, наркоманы всю ночь пили чай и умывались крокодильими слезами, как божьей росой капающей с неба.
А девочка-паучиха и часы на стене до сих пор слышат этот звук лопнувшей струны от порватого Гришиного баяна. Говорят, после этого он удалился в пустынь, и пристрастился к благовониям, куркуме и мантрам. Ом харе Гриша Ом! Тихоходочка упала в чашку с чефиром, но с ней от этого ничего не произошло, разве что ей стало менее обидно, за то, что она не может умереть, и она тихонько куда-то пошла , думая «ну ладно, поживу в чефире» и тихо напевая паучью песню под звук лопнувшей струны.
представь себе страусиную ферму, где православные монахи разводят страусов
сюрреалистичненько, а это ведь и правда есть
и мне кажется, что это могло бы быть неплохой локацией, где разворачивался бы сюжет, построенный на переплетении абсурда и личной драмы кого-нибудь из участников
какой-нибудь монах, в прошлом толуольный наркоман, решивший от токсикологического познания нейросетей обратиться к Священному Писанию и духовной практике
каждое утро выгоняя страусов пастись в поле
он смотрит на розовое солнце и задается ещё не ясным для него самого вопросом
и тут, гроза
майские грозы
страусы в рассыпную по полю, кто куда
и один из них, прямо перед этим монахом,
пытается спрятать голову в песок
но получается так, что он отбивает земной поклон, и благочестиво пятится назад, потому что вместо песка вдруг натыкается на каналлизационный люк с профилем
Кесаря Нерона
в глазах страуса вздымаются огни апокалипсиса
птица не понимает, почему вместо мягкого и уютного песка её голова наткнулась на холодную преграду…
Вокруг профиля монах читает надпись
«Человек создан для счастья, как птица для полета»
Кажущуюся здесь такой неуместной, но в то же время…
Секундное просветление
осознание смысла
и герой нашего рассказа уходит, с развевающейся на ветру бородой, пригубив из фляги с растворителем номер 646, навсегда позабыв про монастырь и благочестивое изучение священных писаний. Его душа смеется, он делает ещё один, богатырский глоток растворителя, и насвистывает что-то из Гражданской Обороны. В этот день на небе зажглась новая звезда.
Гаснет мир. Сияет вечер.
Паруса. Шумят леса.
Человеческие речи,
Ангельские голоса.
Человеческое горе,
Ангельское торжество…
Только звезды. Только море.
Только. Больше ничего.
Без числа, сияют свечи.
Слаще мгла. Колокола.
Черным бархатом на плечи
Вечность звездная легла.
Тише… Это жизнь уходит,
Все любя и все губя.
Слышишь? Это ночь уводит
В вечность звездную тебя.
Г. Иванов.
11 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Why should I believe if God»s not here to save me?
© Psyclon Nine
Вот сейчас,
Так тихо
И небо несчастное,
Слишком реальное,
Голое,серое лютое
мне сейчас не до талых звезд,
Не до старых скрипящих полов,
и не до жучков,
серотонин ушел погулять,
и потерялся во тьме,
пересечения тысяч возможностей,
заметных лишь божеству извне.
запутались волосы,
залепетал кто-то душный
свои оправдания запоздавшие.
описание мира
через призму твоих
лучших
самоограничений
© Анна Мор
For the drama that you’re drinking,
And the dark thoughts you are thinking,
And the love notes that you scrawl,
Oh, I wish I was a fly on the wall.
© TaTu
Время сталкивается с самим собой, порождая объемную волну, почти достигающую моего лица. Ещё чуть-чуть, и объёмная волна времени прикоснётся к кожистым гребням зубастого завитка, заменяющего мой рот, нос и даже глаза. Я замираю, согнувшись над раскрытым ящиком письменного стола. Удар сердца сейчас донесёт соль до самой глубины моего мозга, и я сделаю вдох. Большой вдох, я вдохну всеми своими лёгкими во всех мирах, во всех телах и вселенных. Соль невидимой секундной стрелкой замирает на цифре 12. Удар сердца проталкивает кровь в капилляры мозга, она обжигает, почти как кипяток. Ничего не происходит. Я жду ещё несколько томительных милисекунд, на которые все вокруг меня замирает, а потом случается звонкая и одуряющая волна Большого Вдоха, и шприц со стуком выпадает из вены на пол, по левой руке вьются и переплетаются змейками два бардовых ручейка крови, сквозь головокружение до меня доносится запах живительного флюида Соли, смешанный с железистым кровяным запахом. Часовой механихм хорошо смазан, пыль смывается с зубчатых валов механизма, я сжимаю и разжимаю кулаки, и постепенно, сквозь мощные удары моего сердца, заполняющего мир злобным набатом, становится слышна музыка, играющая из хрипящих пластмассовых колонок, электронное шуршание и звук вгрызающегося в зубной корень сверла, электрические разряды и злобный дисторшированный вокал, выкрикивающий речетативом оскорбления в адрес иудео-христианского Бога. Чёрный экстаз, нефтью стекающий с пальцев, сгущается до консистенции плотного резинового бублика, в центре которого на краткий миг раскрывается сверкающее зелёным блеском ненависти Око. Этого краткого мига мне вполне достаточно — во мне достаточно силы, чтобы продолжить начатую работу — разбитые шестерни из розового пластика, которые когда-то были игрушкой-спирографом, ножницы и клей, чернильные пятна, по форме напоминающие оленя, в вихре иероглифических конструкций парящего над полем восьмиугольных камней и крестов, должных символизировать кладбище, у оленя наполовину человеческое лицо и человеческие руки с нестриженными ногтями, в одной руке он сжимает Дордже, а в другой — острый стилет, с делениями на рукоятке, напоминающий шприц.
Я работаю над изображением, которое должно стать своего рода иконой, или порталом в другой мир. Дордже в руках Оленя пульсирует в такт с моим сердцем, связанное с ним невидимыми нитями. Я рисую сигиллы чёрной гелевой ручкой, вырезаю их из бумаги, и наклеиваю на изображенного в вихре других сигилл Оленя, и рисую новые элементы поверх засохших старых. Над головой у него Восьмиконечная Звезда. Это символ Хаоса, и я всасываю чёрной дырой в груди все зажигающиеся зелёным светом, парящие в воздухе сигиллы и ключи, вихри воздуха, и лица духов, парящих над кладбищем, втягиваю каждый звук и запах. Я с весны готовился к этому ритуалу, сидел на могиле и кормил-поил голодных духов своей плотью и кровью, своим дыханием и песнями, теперь настало время прикормленным духам стать для меня нефтью, я выпиваю их разом, мог бы втянуть их сколь угодно ещё, ведь Я больше чем Вечность, и над моей головой зажигается Восьмиконечная Звезда. Олень, изображённый среди кладбищенских огней разложения — это я, закончив рисовать его, я окончательно им стану. Его имя Альмаухль, оно выведено корявыми буквами над его головой, вот здесь. Al-Maukhl, шаман Собачьей Звезды. Я складываю руки в молитвенном жесте над чернильными кляксами, складывающимися в Оленя, вибрируя голосом на низкой ноте, заставляя вращаться лопасти Звёздной Мельницы в обратном направлении, раскрывая руки навстречу потоку ледяного космического ветра. Я должен сделать это изображение, для того чтобы создать мостик между обычным состоянием своего сознания, и Вечностью, в которой пребывает чистая идея непрерывного движения, принявшая форму Небесного Оленя, танцующего в окружении мертвых, поднявшихся из могил в свете Собачьей Звезды.
Я возвращаюсь в человечкскую форму, чтобы продолжить рисовать идеограммы и вырезать их из бумаги, приклеивать к большому картонному листу и снова рисовать. Маленькие деревенские домики, елочки, солнышко, знак бесконечности — смотри, какой у меня знак бесконечности, столько готовился перед тем как его нарисовать, я должен это к полудню закончить, хотя бы к полудню, пока ещё темно, но время очень быстро движется для меня, и Соль уже не помогает работе, а только наплывает невротическими волнами мелких страхов и логических петель, то с одной стороны, то с другой, я забываю что я делал, начинаю убираться, нарезаю яблоко на тонкие ломтики, вспоминаю, пытаюсь украсить яблоком картину по краям, но оно совершенно неуместно, его ломтики не продержатся долго, я съедаю некоторые из них, а некоторые оставляю обветривать, потому что нужно совершить возгонку Соли в свои лёгкие, на балконе, и я забываю про яблоки, и часы снова останавливаются на бесконечное мгновение, и вот уже предрассветные лучи озаряют небо, я понимаю что нужно работать быстрее, и использую в качестве чернил свою кровь, рисуя пояс из заклинаний на только что выдуманном мной идеографическом языке, окружающий фигуру танцующего среди крестов и могил Оленя в три с половиной оборота.
Утро. Оно началось не с кофе. Кофе нету у меня, поэтому я пью чаек, закусывая яблочком. Что-то напряжённое нависло надо мной, в воздухе чувствуется чьё-то мощное, ранящее даже бетонные стены моего дома, незримое присутствие.
Я выхожу на балкон. Отравленный рассвет. Давно закончился. Кровавые облака, как ватки, я окропляю своей кровью картину. Я надеваю трусы на голову, и футболку с надписью DANCE на которой изображены тропические рыбы, двигатель автомобиля, и кислотные глитчевые наплывы, я раскидываю руки в стороны, и дышу, дышу, дышу… Идея суицида кажется мне сумасшествием, мир не станет прекраснее без меня, ведь именно я делаю его таким, именно мое дыхание струится повсюду. Я дышущая жизнь. И я ужасен. Я состою из мокрых кудрявых ваток, игл и сведённых болью мускулов. И мне хочется выйти в окно, или рассечь себе руки, живот, грудь, или просто вырвать себе сердце, но не для того чтобы умереть, нет, лишь экстаз, который не удержать в себе, воплощается в подобные фантазии, и я беру картину, и дрочу, чтобы нанести последний штрих, и дышущая жизнь щекоткой наполняет легкие, и если бы не люди, которыми полон дом, соты из железобетона, я разразился бы победоносным громким воплем. Я чувствую, как пространство начинает гудеть, гудят мои мышцы, периодически я вижу, как они превращаются в змей, или в гнилое мясо, или в светящиеся зелёные жгуты, похожие на слоевище ламинарии, и я мощно эякулирую, ощущая тонкую грань, за которой мой оргазм разрушил бы меня, а значит, разрушил бы мир, и я достигаю её… но не переступаю черты. И семя, как блик острия клинка этой космической грани, отмечает бумагу, и прожигает в ней окна в ВЕЧНОСТЬ. Я утомленно улыбаюсь, сегодня точно будет происходить нечто очень, очень важное.
Икона может быть уничтожена, но это более неважно. Образ запечатлелся в моих зрительных нервах, подобно ожогу от молнии, и в момент моей смерти вы сможете увидеть фотографию моего рисунка Небесного Оленя, сфотографированную на мою сетчатку. Но я не сказал бы, что я чувствую себя прекрасно, ведь Соль создана не для моего организма, она пронизана сухостью, как дух Святого Писания, а я водяной житель, сухость губительна для меня, я умираю от жажды. Вода. Вода, пить. Смочить ватку и положить за щеку, и потихоньку высасывать, буквально по капле. Может быть, сделать себе укол физраствора, и он поднимет тургор? Но я отказываюсь от этой идеи, ведь я уже испортил себе не одну вену за эту ночь, и надо бы подождать, когда они заживут, иначе какая-нибудь из них испортится, и мне придётся растить идущую вобход вену, как уже случилось со мной раза два, а с остальными ширяльщиками, говорят, случается не раз и не два, а вообще, самое обычное дело для них. Но я ведь не обычный ширяльщик? Я осматриваю себя, и комнату, ужасно захламлённую не очень чистой, пропитанной моим потом одежду, стоящую на подоконнике картину с ещё незасохшими кровавыми мазками и одним большим, жирным мазком спермы, я смотрю на свои руки, и вспоминаю шутку «Это руки, они иногда бывают», мда. Я слишком критичен к своей реальности… И я вроде бы понимаю, что все это — сложный прикол, я вроде бы понимаю, что за каждой паршивой вещью скрывается красота… И начинается откат. И я более не вижу красоты в обычных вещах, или почти не вижу. Всё же, ничто не в силах угасить это пламя, жгущее изнутри, даже если ты весь состоишь практически только из вонючих ваток, разлагающегося мяса, костей и навоза, и боль во всем теле не похожа на человеческую боль, нет, она похожа на дьявольские пальцы, извлекающие звуки из лиры моей нервной системы… Они мелодичны, эти звуки, а музыкант гениален, как может быть гениален лишь сам Дьявол, и я ныряю в эту боль, печати Соломона, крутившиеся перед моими глазами, пожелтели и тускло вдавились в текстуры объектов, деревянный стол, деревянные шкафы, обои в цветочек и линолеум цвета дизентерийного кала.
»
В жизни каждого человека наступает самый важный день, в этот день их глазами смотрит тот, кому действительно интересно видеть эту жизнь. Многие люди даже не осознают этого, проживая этот день как и любой день собственной жизни. Но я уже начал догадываться. Мне будет непросто, ведь я догадался не только об этом. Очень непросто удержать себя в руках. Я только открыл врата и подготовился… Все самое тяжёлое ещё впереди… мой самый важный день жизни… впереди…
»
Я решаю прибраться, и складываю фольгу, на которой ещё осталось немало желтоватого налёта Соли, пластикового улыбающегося дельфина, какую-то ещё хрень и улыбающегося резинового дельфина в пищевой контейнер с крышкой, со щелчком защёлкиваю её, и говорю «Гриша, уничтожь Вселенную». Гриша это амфетаминщик из Петрограда, мы кололись с ним вместе несколько дней, и убирались в его комнате, и практиковали ритуалы магии амфетамина, и я прошу, чтобы он уничтожил вселенную, но только ту, в которой нет красоты.
Обернув в пакет и в ещё один пакет это послание Грише, я кидаю его в шкаф забвения, наполненный детскими игрушками, диафильмами, аудиокассетами и школьными фотоальбомами, и путь эти вещи никто и никогда не извлекает наружу и не вспоминает. Так, наверное, и будет. А для того, кто достанет их из этого шкафа, они не будут значить ровным счетом ничего. Я хочу запихнуть в этот ящик всё, что мне не нравится, впрочем мне много что не нравится, и нравится одновременно, и я не знаю, как поступить с этими предметами, мыслями и людьми — научиться любить их всегда, или положить в такой ящик, и любить их под настроение. Харе Гриша, и пусть всегда во вселенной будет музыка и любовь! Харе Гриша, пусть я появляюсь всегда, когда во вселенной, сквозь толщу проклятий вонзается в самую суть сияющий лучь света чистоты, и пусть я пребуду вечно в этих прекрасных и звонких мирах! Но вместо того чтобы забыть об ящике и его содержимом, я чувствую как он растёт. Вот уже мой дом стал всего лишь частью ящика. И я уже мечтаю о начале атомной войны, пусть лучше все сгорит в один момент. Мне надоел этот дешёвый героизм, эти лубочные сюжеты прозы. Эта лубочная, будто бы топором из непослушного куска гнилого дерева высеченная любовь. Я ненавижу. Когда я в ящике, ненависть это и есть любовь, это единственная любовь, которую я могу испытать к тому, что предназначается для того, чтобы быть сожженным на жертвенном костре очищения, на жертвенном костре Красоты, в котором сгорит всё некрасивое; каждая вещь, положенная в ящик, желтеет и приобретает определённую патину олдовости. Винтаж, как сказали бы бородатые хипстеры, они давно в ящике. У меня тоже есть борода, как у Ленина, и усы как у Дали, и лысина как у Лавея. Я винтажен, мои джинсы прожжены в нескольких местах, а мой галстук в турецкий огурец так подходит к моей оранжевой рубашке, будто бы из Вудстока 60-х, кислотные цветы и маленький кролик на лацкане, я готовлюсь куда-нибудь пойти, в этом мире, где всё устарело, как тёплый и ламповый усилитель, и готится лишь для того, чтобы вызывать восхищение у говноедов-хипстеров, которых я ненавижу, и себя я ненавижу, себя я ненавижу в первую очередь, а вы знали, что ламповый — это немного ***вый? Я не знал, пока не занялся фотографией, и не перепутал настройки светочувствительности и экспозиции, и на кадрах, которые я снимал в тот день, все было размыто, зернисто… Как будто бы на Зенит… И я понял, что пленка — это самое то, ведь не надо стараться, чтобы получилось хорошо… Не можешь хорошо — так постарайся, чтобы было немного хуево…. В нужном месте, в правельной пропорции. Тебя примут такие же как и ты, и холодные транзисторные сверхчеловеки не посмеют над тобой насмехаться, ведь им есть куда идти, а тебе не нужно никуда идти. И я лежу на этой свалке истории, и жду, когда начнётся новый день, и в моих глазах тонет эпоха, покрытая нойзом и глитчем, завитушками псевдоготического шрифта, постпанком и постапокалипсисом… Я хочу, чтобы пошел дождь. Но сегодня будет только жара, я читал прогноз погоды. Облачка… Ваточки во рту, я иду лежать на балкон…
»
Картошка, которую надолго забыли в ящике на балконе, превращается в оленей. Мальчик чистит её армейским ножом, и он ещё не понимает, что за зиму в ней выработался скополамин, который спецслужбы вкалывают на допросе — сыворотка правды, и сейчас он сварит себе с ней суп. Но впрочем, его розовое лицо говорит о том, что ему не о чем лгать, а его кручёные волосы намекают на то, что он и сам бы стал оленем, отличай он правду от лжи. А картошечка научит, ведь не даром именно асуры создали паслёновые растения, датуру и табак — инструменты для принудительной инъекции Правды… О себе, о мире, и о существах его населяющих. Надеюсь, правда не сломает тебе мозг, мальчик…
Я стою на кладбище, осень, закат, через два года этот мальчик будет чистить картошку, и положит очередной клубень в тарелку чтобы узнать правду о себе, а я уже готов, я принял DXM, и будущая королева фей, взяв меня за руку, поёт песню солнцу, тоже приняв DXM, так мы и стояли, она пела, а я слушал, и солнце пробивалось рубиновым огнём, и тёк сок зелёной лозы моего сердца по венам кровеносной системы, ставшей общей, как у сиамских близнецов, и мы погружаемся в пучину смерти, ведь осень — это время, когда лоза теряет листья, когда признаки жизни становятся неявными и только созревшие плоды и семена указывают на то, что жизнь ещё существует и ей суждено продолжаться, и как Джон Ячменное-Зерно я оказываюсь в могиле, а она поет о том, как хорошо лежать в могиле, глядя на солнце, и я сквозь толщу земли вижу его лучше, чем видел бы открыв глаза. Мне снится сон, будто бы под этим Солнцем, мы, будто дети, бежим взявшись за руки, и солнечные лучи касаются нашей золотой кожи, а мы тацуем в стенах так и не построенного города мертвого королевства, а она поёт мне о том, как лучи солнца пробиваются к её высохшему без всякого тления телу, и она видит солнце. И мир прекрасен, словно крест на могиле, увитый засохшей, но всё ещё живой лозой, по которой струится наша эльфийская кровь, она станет вином мертвецов…
Мы всё стоим, но я уже давно лежу под землёй, ведь я картошка, которую закопали осенью мощные руки асура, не испившего лозы мёртвых, а испившего картофельного самогона, с армейским ножом на поясе и давно не бритой бородой. Мне хорошо. Я картошка, и я уже почти дождался весны. И вот она пришла, и солнце слизнуло с земли кристаллы снега, как кокаин с кредитной карточки, а я чувствую тепло, и я понял, что настало время становиться оленем, да, земля подталкивает меня к этому, влажная и тёплая как материнское лоно, она наполняет меня силой и жаждой, и вожделение толкает меня из центра наружу, и я выпускаю из себя зелёный протуберанец стебля, и ещё один, и ещё… И белые щупальца корней, и взрываюсь как картофельная бомба, и мой взрыв, он длится и длится, взрываясь, я цвету. Я цвету и разрушаюсь, я расту, вверх и вниз, я тянусь к солнцу, взрыв которого длится миллиарды лет, а мой — всего лишь одно лето, а потом меня вынут из земли, и уберут в мешки, и толсты мужчина в очках и с бородкой испечёт меня на углях, обернёт куском солёной рыбины и кольцами лука, и закусит мной водку…
Асуры таки научились отличать правду от лжи, а правда так неприглядна в мире асуров, и так уродлива, что близится день, когда они начнут убивать друг друга и самих себя за это уродство… Я уже это знаю, как и то, что эльфам не суждено появиться вновь на этой земле, ведь в них тоже течёт кровь асуров, и они тоже будут участвовать в этой войне, и кто не умрет, тот сойдет с ума, и погибнет медлненно и в мучительной агонии когнитивного диссонанса… И я надеюсь, что это окажется не так, но мои глаза говорят об обратном. Мы уезжаем с кладбища, почти не глядя друг другу в глаза. Так же не глядя фоткаем себя с вытянутой руки на телефон, мое лицо выглядит так, будто бы оно печально. Её лицо выглядит злым.
»
Теперь бесполезно делать искуственное дыхание моему духу. Пластик в легких, густая, и легкая в то же время боль, а все, что казалось теплым и ламповым, и немного ***вым, становится мертвенным и обжигающим огнями костров поражений в некоторых точках абсурдного как альдебаранские узорчики на полях психических ландшафтах. Меня комкает и мнет музыка, скомкая и мятая, как будто бы вышедшая из под пера плеядианца, небрежно расписывающего ручку на полях черновика святой книги, страницам которой несть числа, и чтобы дописать её, понадобилось бы время не одной человеческой жизни, такой абсурдно короткой, такой абсурдно трагичной, и такой жгуче простой. Как музыка в моих наушниках, рубленная в квадратики капуста вичхауса с обжигающим как чили соусом глитча. Нервы, каждый нерв, скручиваются чёрной судорогой кислотного ожога в фракталы из сернокислотных озёр и пламени, разъедающего мертвый, и ставший ненужным уже мир… А у кого-то есть время для того, чтобы тщательно полировать линзы кристалла… Когда-то мне говорили, что мир это оптический прибор, в который Бог смотрит на нас, и это было правдой. И он жжёт нас сфокусированным лучиком, как дети жгут муравейники. И я желаю Богу удачи в этом деле. Мир сгорит, и не останется ни меня, ни бетонных стен муравейника, покрытых линзами глаз внимательных наблюдателей.
Весь мир наблюдает меня. Весь мир фокусируется на мне как гиганский рефлектор, соединяющий отдельные лучи НЕНАВИСТИ, рассеянные в пространстве, в мощный и горячий луч НЕНАВИСТИ, все эти лучи сходятся клином на мне. На тебе сошелся клином белый свет. Али-пуп Земли. Н Е Н А В И Ж У надпись поперёк рисунка — или мне кажется, потому что расползаются чернила, чёрными кляксами из под ногтей, они все ненавидят, ненавидят, ненавидят меня. Кто чертовски плох и отвратителен во всем — конечно Я, ведь я в силу каких-то особых причуд судьбы воплощаю все, что ненавидят люди, населяющие эту квартиру, этот дом, этот город, этот континент, эту планету… Я чувтвую даже восхищение собой, такое мерзенькое, что мне хочется утопиться в унитазе. От лучей хочется скрыться в небытие, однако, даже мысль об этом уже представляет для меня опасность. Новые и новые волны горячей ненависти обрушиваются на мою голову, когда я думаю об этом. В ящике с картошкой спрятаны алмазы. Я смотрю на небо в алмазах, и оно превращается в бур, покрытый алмазами, он нацелен на меня, алмазы блестят подобно зубам, хищная и алчущая глотка неба вращается, раскрывая свой звездный зев. Бур впивается в виски моего черепа. Перемолоть в костяную муку! В радиоактивный пепел! На ящике с картошкой облупившаяся краска. В нём старые боты, зонтик и картины с голыми женщинами и рыбами-удильщиками, хитро смотрящими на на даосских мудрецов с разноцветными зрачками, два зрака в каждом глазу. Я чувствую глубокое шевеление сомов на дне рек. Километры восприятия говорят мне о том, что не все кончено, ведь ненависть это зеркало, в котором отражается пламя любви. Облупившаяся краска и облака за окном складываются в лица, они презрительно глядят внутрь меня. Я чувствую себя, как гноящаяся и болезненная язва на теле биосферы, и я хочу, чтобы это ощущение побыстрее закончилось, но мне нужно что-то сделать, чтобы закончить его. В этом мире нехватает чистоты. Чистильщики с созвездия Плеяд, огненные боги с телами из чистого пламени, рассекающие космос на фрактальных колесницах, похожие на хищных насекомых из алмазных сверкающих деталях. Алмазная колесница Гелиоса сверкает в солнечных лучах, и она становится невидима, когда входит в зенит. Солнце слепит глаза, и невозможно на него смотреть.
Я беру телефон, и звоню жителю Плеяд, который звал меня накануне на какое-то мероприятие, связанное с уборкой территории парка, где обычно бухает казанская маргинальная молодёжь, и не менее маргинальный казанский люмпен-пролетариат неопределённого возраста. Я говорю, что хочу приехать, что мне очень плохо и одна мысль о том, чтобы выйти из комнаты сжимает мне виски тисками, что дьявольский механизм из линз и зеркал повернул все свои детали таким образом, что обращённое на меня внимание бесчесленного множества существ из бесчисленного множества миров кажется мне пыткой. Я говорю, что чувствую себя самым уродливым человеком на Земле. И понимаю, что началось. Я пока не знаю что началось. Но понимаю, что процесс уже запущен.
»
Однажды Земля в союзе с Небом породили существо, первое в этом пустынном мире. Оно росло и множилось, распадаясь на капли, слипаясь и проваливаясь само в себя, оно глотало собственные части, чтобы заново сделать частью себя то, что и так ей являлось, но было отделено. Его части разбивались и срастались в новом порядке. Оно усложнялось и росло. Это было первое дитя Земли и Неба, и оно приложило руку ко всем последующим их созданиям, потому что все души всех живых существ прошли через систему линз и зеркал его ума. Оно было рождено Богом, а мы были сотворены Им, если вы понимаете, о чём я… И поэтому, оно имело значительно больше возможных векторов развития, нежели мы себе можем сейчас представить, в силу чего оно быстро освоилось в мире, и вышло за рамки контекста богорождённого существа. Здесь мы сталкиваемся с парадоксом, потому что Сын превзошел Отца, которого по определению ничто не может превзойти… Этот парадокс решается математически, и эзотерически… Я не буду приводить здесь решение этого парадокса, потому что это — не цель, которую я ставил, начиная этот рассказ. Об этом я расскажу в каком-нибудь другом тексте, и он будет умнее и длиннее чем этот, и предназначен для других глаз и ушей, однако, я намекну, чтобы самые любопытные могли бы докопаться до сути. Ноль, символ круга, является ключом к эзотерическому смыслу вышеобозначенного парадокса, тогда как круг, рассмотренный как многоугольник с бесконечным количеством углов, имеет отношение к математическому… Надо ли объяснять, что я сам толком не знаю, как все это работает и могу лишь дать человеку в руки нужную карту, на которой, впрочем, будет нарисован только простой кружок.
Нарисуй на бумаге
Пустой кружок
Это буду я
Ничего внутри
НАРИСУЙ МЕНЯ А ПОТОМ СОТРИ
»
Я собираюсь ехать. Я собираюсь ехать на шаманский праздник «субботник», происходящий от древнееврейского праздника Шаббат, однако выворачивающий наизнанку все его каноны — вместо очищения духовного, мы с шаманами Алмазной Стрекозы займёмся уборкой парка от следов жизнедеятельности всеми покинутых существ, населяющих ящик забвения, планету саркофаг, на которой материальное одерживает окончательную победу над духовным. Что ж, я расчёсываю усы маленькой расчёской, тщательно завязываю галстук и крещу перевёрнутой пентаграммой пространство перед собой, чтобы обозначить окончательную победу материи, сплёвываю фразу про картонный набат, звучащий в башке, приставучую и вяжущую язык как хурма, одеваюсь в этот свой нелепый костюм человека. Зубчатые колёса на картоне начинают вращаться, я курю, начинается прекрасный день. Лучший день в моей жизни. Брюки нелепо сидят, носки разного цвета — один лиловый а другой цвета аквамарина, желтые кеды, псайкор в наушниках, соль в надёжной нычке, и я готов. Разумеется, вышел не запомнив телефона такси, и добираться видимо придется на попутках, но никто не тормозит, вообще никто, и я сажусь в автобус, ухмыляясь своему нелепому виду, ухмыляясь тому, какой я неуместный в этом красном гробу на колёсиках, и еду, еду и еду, перезванивая Плеядианцу каждые десять минут, чтобы сказать что-нибудь про этот дурацкий автобус, или про то ещё как я опаздываю и как мне придётся их искать, прячу глаза за тёмными очками в дырочку, на линзах в золотой оправе, белым по чёрному, изысканными буквами написано CHERY, и я решаю, что этот штрих идеально завершает нелепую картину усатого лысого наркомана с признаками паники в каждом мельчайшем подёргивании измождённого солью тела, и ищу наиболее параноидальный и нервный трек в плейлисте, чтобы окончательно обезуметь в этом пыльном и выцветшем аду многоэтажек, будто сошедшим прямо из наркотического бреда какого-нибудь пускающего пузыри отвращения к жизни вычурного кокаиниста, выскребающего ящериц из под кожи армейским ножом, которым кто-то когда-то чистил картошку, и срезал светящиеся грибы с трухлявых пеньков в лесу. Я трухляв, как пенёк, пнёшь меня ногой, и я развалюсь, и побегут сколопендры да ящерицы, зато светящиеся грибы растут на мне, словно нимб указывающий на святость процесса гниения — думаю то ли я, то ли выдуманный мной в порыве творческого вдохновения, навеянного паранойей, валяющийся в приступе кокаиновой паранойи выдумавший меня и мой мир неизвестный мне торчок. Он похож на Продиджи и на Барона Субботу, одет в красную жилетку, а короткий ёжик волос на голове выкрашен в красный цвет. Барон Субботник. Усы такие же как у меня, а лицо покрыто узорами как мексиканские черепа Святой Смерти. СС. Мэджик Пипл, Вуду Пипл. Я представляю, как я вскину руку в приветствии, от Сердца к Солнцу, как ССовец, при виде магического пипла — шаманов Алмазной Стрекозы, стеклянный мост, сквозь который преломляется солнце и руны нанесённые на стекле, приехали, остановка и стеклянный надземный переход, изрисованный рунами и ругательствами, нечитаемые граффити, семантический код, полдень ещё длится, и солнце светит сквозь стекло, а шаманов не пришлось долго искать, и вот уже моя вскинутая в салюте ладонь отражается в перламутровых очках Плеядианца — они ждали меня по ту сторону моста, и выдали мне перчатки с резиновой чешуей на ладонях, большие пакеты и минералочку, чтобы я запил сухость от соли, высосавшей влагу из меня. Мы идем облагораживать парк, а что снаружи, то и внутри…
»
Не Большой Брат, а маленькая муха следит за тобой. Муха на стене, как скрытая камера, которая
видит тебя, а ты её нет. Течение смыслов здесь возможно только в одну сторону, и по сути, ты и муха
вместе взятые представляете собою простейший семантический диод. Напряжение, возникающее между тобой, не
видящим муху, и мухой, наблюдающей за тобой, освещает твою жизнь неясным слабым светом, как индикатор на дисплее
ушедшего в режим ожидания компьютера. Пока ты в режиме ожидания, пока ты спишь, тот, кто не спит даже в такой ночной час,
в тишине потирает свои маленькие лапки, и внимательно регистрирует каждый удар сердца и движения диафрагмы
чувствительными волосками, растущими по всему телу, и сложными глазами из фасеток.
Оступиться, хоть на миг, в абсолютном и безоговорочном признании благой природы этого явления, означало бы мгновенное низвержение
в пенящийся водоворот паранойи, несостоятельных и нескончаемых попыток измерить общей мерой деления линейки, которой это насекомое
измеряет длину наших шагов. Ты не можешь видеть её, но слышишь, и ты начинаешь существовать лишь тогда, когда в звоне её крыльев
ты сможешь различить нечеловечески спокойное безразличие, означающее, что Создатель навсегда отошел в сторону от созданного Им мира
»
Тот, чья работа проста, тот смотрит на свет, и заставляет этот свет рисовать видимые предметы этого мира, как их рисует луч в трубке кинескопа. Мы мало задумывались о том, что наши нейронные сигналы движутся по проторенным рельсам, настолько, что нам не просто допустить саму мысль о том, что есть во вселенной силы, чья функция в этом процессе подобна укладчикам шпал. Так уж исторически сложилось, что всё зло в мире приписывается не Создателю, а только этой его части, а отсутствие деления его воли на две стороны, светлую и тёмную, получило название ереси езидов, и было постепенно забыто. Однако, по некоторой иронии мироздания, та часть Господа, которая у нас отождествляется с Абсолютным Злом, является при этом так же единственной его частью, способной вступить с нами в диалог.
»
Среди палок и листьев, облепленные комьями земли, громоздятся, словно окаменелые останки иных форм жизни, словно разрушенные города – пачки из под чипсов, пластиковые бутылки, фольга и маленькие пакетики, шприцы и презервативы, кусочки чьей –то обуви и обглоданные кости. Следуй по дорожкам муравьёв… Одна девочка, проследовав за белым кроликом, оказалась в глубокой-глубокой норе, и долго падала к центру Земли. Один йог-медитатор провалился между атомов своего коврика, уменьшившись до размера протона. Он тоже достиг центра Земли. Однажды мне снилось, будто бы я еду в поезде, и разговариваю со случайной попутчицей в тамбуре. Я спрашиваю, какой ваш любимый цвет? А форма? Изумрудная спираль? А что вы скажете насчёт синей звезды? Поезд плавно уходит вниз, по спирали, невозможно, но скажи станции Петушки прости-прощай – мы оказались в самом центре Земли. Выходим, конечная. Следуй за мной. Храни покой. Я видел это в своем видении, посетившем меня в каирской мечети, про колонну в которой писал Борхес, якобы там можно узреть всё, что происходит, происходило или даже будет происходить. Я прикрыл глаза, и увидел себя, идущего по бесконечно разветвлённым коридорам, полным книг. Огромная библиотека, вырубленная в карстовых пещерах, и достигающая верхних магм. Мы выбрались лишь благодаря эксперименту, включающему в себя свечу и коридор из двух зеркал.
»
Разумеется, никакого Зла не существует, по крайней мере, в этом процессе зла не больше, чем в принципе работы видеокамеры. Злым или добрым, и каким угодно ещё или вообще никаким делаем происходящее во взгляде её пристальных объективов мы сами. Мы делаем это, придавая происходящему с нами тот или иной смысл. Но самый важный день случается с человеком один раз в его жизни. Всего один день скрытая камера помещается в его голове, и смотрит его глазами, а всё остально, всё что происходит в его жизни помимо этого, не имеет большого смысла.
»
Запихиваю скомканные бутылки и мятые пакетики от чипсов в большой пакет. Сырость и грибной дух. До определённого момента мне снился только поезд. Я вспоминаю один сон, где я и Борхес ходили по осеннему лесу, и вдыхали дым от костров. «Почему красный шнурок?» — спросил я у Борхеса. Борхес задумчиво посмотрел в сторону заходящего солнца своими радужно-переливающимися очками, скрывающими его мертвые глаза. Борхес не торопился отвечать, и я уже подумал, что его молчание послужит ответом, или блик солнца на выпуклой поверхности, искажающей отражающиеся в ней небо, сосны и моё лицо… Но Борхес, кажется, всё же собирался говорить, и теперь откашливался, чтобы неспеша произвести на свет слова. Эта пауза создавала ощущение важности, и я в очередной раз подивился способности Борхеса подчеркивать важность таких моментов, мимо которых сознание другого пронеслось бы, как скорый поезд. Этот красный шнурок, украшающий запястье моей попутчицы из сна о поезде, который мчится к центру Земли, вглубь кроличьей норы, стал обрастать ассоциациями, и представлялся мне не иначе как нитью Ариадны, приведшей меня, через сложный логический лабиринт, к его хранителю – слепому Минотавру, с которым мы сейчас, гуляя по осеннему лесу, веселья ради занимаемся толкованием сновидений. «Позволяй ассоциациям свободно течь» — сказал мне Борхес, когда мы вошли в этот лес – «только так ты позволишь им привести тебя к Центру» — в этот момент он аккуратно переступил через кучку мухоморов, выросших у него на пути, и я подумал, что слепота Борхеса – это условность, символ, по крайней мере, она становится символом чего-то во сне. Ещё тогда, в поезде, этот красный шнурок показался мне чем-то значимым, как разноцветные веревки, которые завязывают на пальце, чтобы не забыть.
Позволять ассоциациям течь, как река. Сосны обступают берега. Огромные стёкла очков Борхеса надуваются как огромные мазутные плёнки, я вижу себя в полный рост в распахнутых бензиновых лужах его взгляда, задумчивый дым от костра доносит до меня оранжевый перебор гитары, тонущий в треугольниках где-то на другом берегу реки. На глазах моего отражения лежат советские пятаки, Борхес берёт один из них, потом другой, и кладёт себе в нагрудный карман, открывшимся вновь зрением я вижу, что мы стоим на каноэ, плывущее под крутыми берегами, сосны взрываются в покрытое радужными маслянистыми разводами небом. Весь мир превращается в мыльный пузырь, и когда я вижу в нём кончик красного шнурка и улыбки, больше похожей на оскал, пленка становится совсем тонкой и как бы исчезает. Я продолжаю слышать далёкий смех, перетекающий в скрип дерева и журчание воды. Будто бы ещё ничего не произошло, только прохладный ветер подбросил ещё запаха костра, но слепец заговорил. «Красный шнурок носили некоторые древние вавилоняне. Это связано с одним мифом. Как теперь говорят, они верили, что человека, одержимого Лилит, может остановить красный шнурок, повязанный на запястье. Это не совсем так, точнее сказать, это в корне неверно. Древние вавилоняне не были настолько глупы, чтобы думать, что их защитит красный шнурок, и надевали его не для того, чтобы отпугнуть демона Лилит, а с прямо противоположной целью, ибо они жаждали одержимости, жаждали вдохновения. Один мой друг, с ним я познакомился на вичхаус-вечеринке, сравнивал нашу жизнь со сложным ковром, и говорил, что нить вдохновения вплетена в этот ковер так искусно и незаметно что кажется невидимой, будто платье голого короля. Там, на витчауте, к нам подошли две девушки, совсем ещё юные школьницы, он придставил им меня, а они засмеявшись, сказали «Борхес… Мы слышали о тебе. Говорят, тебе на самом деле много лет, уже за 45, но ты притворяешься подростком, и ходишь на вичхаусные вечеринки чтобы подцеплять малолетних школьниц». В ответ я рассказал им историю, которая кажется выдуманной заранее, но, на самом деле, она посетила мою голову в тот самый момент. Я ответил девочкам «Это и так, и не так. Дело в том, что мне гораздо больше чем 45. Мне уже более 2500 лет, и я скитаюсь по этой земле, меняя имена и лица, выдавая себя за собственных внуков и правнуков, если мне приходится возвращаться в покинутые столетия назад города. Я происхожу родом из древнего государства, раскинувшего границы между Тигром и Ефратом. А так долго живу и так молодо выгляжу я потому, что я очень люблю Аллу Пугачову. Тогда она была моложе, чем сейчас, и в её следах расцветали цветы. А от её дивных песен могла расплакаться даже картошка» потом я сказал им, что они тоже могут стать бессмертным вампиром, как и я. «Человек связан со своим источником вдохновения невидимой красной нитью. Она может спутаться, но порваться не может никогда. Так сказала Алла Пугачова, и было это почти за пять сотен лет до рождества Христова, в такой же промозглый осенний день, как и сегодня». Очки Борхеса были все так же непроницаемы, однако мне показалось, что по его лицу блуждает полупризрачна усмешка, однако, я не успел разглядеть его коварную улыбку Сфинкса, потому что зеркальная плоскость неожиданно увеличилась в размерах, раздробившись на сотни и тысячи одинаковых зеркал. Я видел множества собственных лиц, застывших в вопросительном выражении, совсем как Нео на том кадре из матрицы, где он стоит в нерешительности перед мониторами ИИ, а голос Борхеса начал вещать как бы со всех сторон. Он рассказывал какую-то до жути знакомую мне историю про шаманов, которые пытаются уничтожить Творца, с целью отомстить ему за создание этого мира. Лишь немногие из них достигали тела Бога, а те, кто его достигал, «выгорали», и их глаза становились похожими на расплавленный металл. Пока Борхес говорил всё это, его рот превратился в большой хоботок, тёмно-серый костюм стал покрытым большими шипами хитином, а блестящие очки превратились в два внимательных фасеточных глаза, уставившихся на меня. Борхес превратился в слепня, уменьшился в размерах, и, описав сложную дугу, приземлился мне прямиком на шею, хоботок больно впился, и я заорал, проснувшись от собственного крика. Рука, стремящаяся поймать слепня-Борхеса, схватила пустоту, а голос из темноты прошептал «За знание этих тайн ты бы продал и свою вторую душу, если бы она у тебя была. Но у тебя не было даже одной».
С тех пор мне больше не снился поезд, а только голос, принадлежащий одновременно мне и не мне, и говоривший такие вещи, что я стал вечно просыпаться от собственного крика. Всю оставшуюся ночь я курил, глядя с балкона на то, как пульсирует город, и будто бы прощался с неоновыми огнями, и светом, который никогда не гаснет. Все шаманы, достигшие тела Бога, выгорели изнутри, и их глаза слепы и блестят как жидкое золото. Я уже знал, что за сегодня день. А значит, мне нужно будет выспаться. Это не так-то просто будет сделать, ведь уже вечером я еду в Москву. Я пойду спать на кладбище. По крайней мере, там я не буду никому мешать тем, что я кричу во сне, решаю я.
По дороге затарившись мускатным орехом, сигаретами и апельсиновым соком, я прихожу на кладбище, прикасаюсь к металлическим оградкам, увитым вьюнком, и следую по неприметной тропинке в самую глубь, чтобы заснуть, никем не видимым, среди старых неухоженных могил, среди цветов и сороконожек, прячущихся между камнями. Огромные бабочки, совсем не пугаясь появления человека, выписывают знаки бесконечности, шмели и пчелы с неохотой вылезают из огромных цветов шиповника, снимая лапками с крыльев налипшую желтую пыльцу. Я вспоминаю, как однажды в детстве я надышался здесь бензина, и увидел огромного шмеля, который лежал на спине, крылья его склеила вода (в тот день то становилось ясно, то шёл проливной дождь), и шмель тщетно пытался разлепить их. Мне захотелось найти ту могилу, у самого оврага, до краев полного потерявших яркие краски пластмассовых цветов. Сегодня было солнечно, совсем не как в тот дождливый день. Ни единого облачка, и у шмелей лётная погода, а мне совершенно не хочется спать, поэтому, я просто сижу, скрестив ноги, и прислонившись спиной к холодной гранитной плите памятника. Курю сигареты с запахом рома. Пью апельсиновый сок. В таком молчаливом уединении проходят часы, я сливаюсь с камнем. Мне хочется быть поглощенным этим покоем, все становится таким родным и располагающим к себе, что я решаю вытянуть ноги, сняв обувь и носки, и босиком пробежаться по негустой кладбищенской траве, и, сняв жёлтые кеды, я понимаю, что мои носки источают запах, грозящий разрушить этот прекрасный сон, и они должны быть уничтожены. Немедленно. Я достаю заранее припасённую фляжку с бензином (никогда не знаешь, когда может понадобиться фляжка с бензином), густо пропитываю им носки, и чиркаю зажигалкой.
Пламя вспыхивает… Я начинаю напевать «На дальней станции сойду», стараясь придать голосу интонации, как у Егора Летова. Языки пламени постепенно съедают носки, и мне становится всё легче и смешней, «Здесь всё моё, и мы, и мы отсюда родом, и васильки, и я и тополя!» — выкрикиваю я в тот момент, когда небо, внезапно посеревшее, прорезает молния, и гадины ударяются о мой капюшон, одновременно с рокотом грома, и продолжают сыпаться, гася собой уже почти догоревшие пурпурные носки, ураганный ветер гнет деревья из стороны в сторону, я набираю полную ладонь больших и округлых градин, гдаких, млечно белых и прохладных. Кладу их в рот, и с хрустом жую вкусные кристаллы льда.
11 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Эта история – древняя, как каналы на Марсе, что соединяют северный полс с южным подобно силовым линиям магнитного поля – поля, в котором противоположности вечно стремятся к слиянию, что случается раз в несколько миллионов лет, во время смены полюсов, когда мир содрогается в жутких вихрях катаклизмов, и всё живое пронизывает крупная конвульсивная дрожь. Эта история о том, каково быть человеком. Она не имеет названия.
Мне хочется спать. Во сне время двигается незаметно — конечно же, если это сон без сновидений. Усталые слипшиеся глаза, фиолетовое небо наливается тьмой, шипит сигнал в телефонных проводах – где-то произошёл разрыв, линия мертва. За рекой загораются фонари. Ветер подхватывает моё астральное тело, и я, превратившись в клочья вьюги, уношусь вслед извилистым улицам, линиям электропередач и транспортным потокам. Огоньки машин влекут меня за собой, снежные вихри закручивают и втягивают меня, забравшись в ветер, как в скафандр, я теку по лабиринтам собственных мыслеформ, принявших форму города. Мне нравится парить над миром, распадаясь вниманием на множество водоворотов, заглядывая в окна, свистеть в проводах и дотрагиваться до механизмов сна, тянущихся в небо грибовидными облаками над пейзажем из заснеженных бетонных кристаллов.
За окном совсем стемнело, моё сознание совсем истончилось, и исчезло где-то в темноте вьюги, какими-то остатками себя я вижу себя здесь, закутавшись в мерцающий свет монитора, и жду, когда вселенная начнёт раскрываться, и мир заговорит со мной. Холодными, истлевшими останками я переношу себя на два года назад, и пускаю бумажные самолётики из страниц ненаписанной книги с Останкинской башни, и ими играет холодный московский ветер, древние, как марсианская жизнь тексты исчезают в метели, как письма, которые никогда не дойдут до адресата.
Последний раз на моей памяти это случалось, когда здесь ещё был океан, населённый странными формами жизни, ещё даже не думающими осваивать сушу. Прошли неисчислимые века, океан испарился, останки населявших его существ превратились в нефть, которую их далёкие потомки выкачали из-под наслоений геологических пластов, разделили на фракции в высоких колоннах, чтобы я мог вдохнуть летучие пары полученных нефтепродуктов, и снова затеряться сознанием во тьме веков. Раствориться, исчезнуть в закоулках эха коллективной памяти, углубиться в изучение судеб снежинок, погрузиться в детали, расколовшись на мириады осколков, исчезнуть мельчайшим иероглифом в бесконечных хрониках Акаши. Да, мне это под силу – уничтожить себя до основания, до последней пылинки, так, чтобы осталась лишь форма, которая сегодня есть а завтра нет, с невыразимым подвижным содержанием, сделать вдох пустоты и покоя – и последней вспышкой поманить самого себя куда-то за грань, прежде чем окончательно скрыться во всём. Я оставляю свою форму, и тьма вдыхает меня. Когда-нибудь в этой форме проснётся новая жизнь – это буду я, и в то же время не я. Какая-то неуничтожимая часть меня, точка осознания, всегда возвращается – просто потому, что есть куда вернуться. Наверное, если кто-нибудь задушил бы меня во сне, я бы этого даже не заметил, и продолжил бы свой бесконечный полёт навстречу такому же бесконечному, затерянному во фрактальных структурах эфемерных, взаимопроникающих миров, другому себе.
Один раз в несколько миллионов лет такое бывает. Смена полюсов, смена часовых – атлантов, поддерживающих мир на своих невидимых плечах. Один раз в несколько миллионов лет силовые линии, связывающие нас, сидящих в лотосе на разных полюсах, как пуповина, становятся подвижными, превращаясь из жёстких каркасов, удерживающих нас в тонкие эластичные нити, ведущие нас друг к другу. В спокойном небе вдруг поднимаются ужасные вихри, выхватывают из моих рук последний бумажный самолётик, и топят его в серых водах доисторического океана. Всё озаряет ослепительный, изменчивый свет – северное сияние, надо мной огромная дыра в озоновом слое – мы приближаемся друг к другу, столкновение и аннигиляция, слияние и поглощение, выброс в пространство огромных энергий, наши протуберанцы на секунду затмевают свет ближайших звёзд – где-то в этот момент родился пульсар. Фотовспышка выхватывает нас из той бесконечности, где мы снежинками судьбы кружимся в танце над миром, которому нет названия. Остаётся только медленно гаснущий свет на сетчатке – один раз в несколько миллионов лет мы работаем вместе. И нет прекраснее тишины, чем та, которую слушаем мы, в промежутках между сменами магнитных полюсов.
11 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Волшебный лес раскинулся по всей поверхности Гондванды. Лес нигде не начинался и не кончался, как и сама Гондванда, потому что поверхность планеты была изогнута, подобно бутылке Клейна, и замкнута на саму себя. Ландшафт тянулся вечным рекурсивным паттерном — воды океана, изломанная береговая линия материка, издалека похожего на печень, и на каменистом мысе — фантастический город, сотканный из чистой магии. Его стены блистали перламутром, в жаркий полдень этот город казался похожим на холодное пламя, а по ночам его очертания становились туманными и слегка пугающими. В центре возвышался циклопический шпиль, изогнутые очертания напоминали остов гигантского насекомого с нечётным количеством фасеточных глаз. Это был замок Императрицы-Лакрицы. Её город, неприступная жемчужная крепость — столица и единственный крупный город Лесной Империи. В остальных частях государства его население предпочитало ютиться во внешне скромных, слегка выпирающих над землёй конструкциях, замаскированных травой. Вглубь уходила широкая сеть разветвлённых нор. Нет, они не были хоббитами. Лесную империю населяла раса оборотней. Они делились на несколько рас, впрочем, это деление было весьма условным — зооморфные черты зависили восновном от рода деятельности индивида, и при переходе из одной касты в другую менялся окрас его шерсти, форма лап и челюстей и так далее, и волк вполне мог стать енотом, и наоборот. Высшей кастой были коты, занимающие все государственные посты, занимающиеся вопросами управления, а так же выполняющие функцию священнослужителей. Императрица-Лакрица была оборотнем-кошкой и правила планетой уже 1000 лет. Она была скорее легендой, чем реально существующим персонажем — живя столь долгий срок, она научилась разбирать своё тело на волновые составляющие, и находиться везде одновременно. Замок был её телепатическим храмом, резонатором из хитиновых пластин, где её ментальное излучение фокусировалось, его пучки собирались и направлялись на Площадь Прозрения, где степенные коты, всегда пребывающие в трансе, прозревали её имперскую волю, и искали способ её исполнить. Впрочем, иногда она являла себя и простым смертным. Как раз об этом и пойдёт наша история.
В волшебном лесу, который нигде не начинался и никогда не кончался, жил Лис-Пиздолиз. Лес этот был волшебным, потому что рос на поверхности искривлённого пространства, у самого воротничка этого самого искривления, однако находясь внутри леса это было непросто заметить, и лес казался, вобщем-то, ровной поверхностью, без каких-либо подвохов. Природа пестрела разнообразием. Изумрудная прозрачная осока резала неосторожные пятки, грибы с глазами молча смотрели Лису-Пиздолизу вслед, а дубы-колдуны скрипели узловатые проклятия и провожали его, таращась чернотой трухлявых глазниц. Сегодня Лис-Пиздолиз вышел из своей норы, прихватив с собой электрическую дугу, для отпугивания диких кудябликов, чьи нападения стали нередки как майские дожди. Он шёл насобирать себе землянику. Лис-Пиздолиз вообще любил землянику, и часто повторял «Всю землю крестьянам, всю землянику мне!». Может быть, он и не говорил этого, вполне возможно что нет, но так или иначе, он был отменным любителем земляники, и сегодня он держал свой путь на Земляничные поля.
Лис-Пиздолиз был типичным лисом, он был высок, худощав, с длинными и узловатыми пальцами. Рыжая, с проседью шерсть была вечно растрёпанной и торчала во все стороны. Лицо Лиса-Пиздолиза было всегда ассиметрично искажено — когда-то он наелся в лесу красных поганок, так, что они полезли у него из носа и из ушей — никто не знает, что тогда привидилось ему в галлюциногенном бреду, но «опосля свело ебло» — и, судя по всему, это обстоятельство нисколько Лиса не смущало, напротив, он подчёркивал это впечатление, тем что всегда носил в одном глазу монокль, что придавало ему хитрый вид полуоскала-полуусмешки. Как и все лисы, он был представителем утончённой касты магов, и питал страсть ко всевозможным удовольствиям — оттуда и пошла его кличка, кроме того, любил лис и стробирование мозгов, для чего он прибегал ко всевозможным средствам, которыми изобиловали пространства Лесной Империи — галлюцинногенные жабы, от вылизывания которых его шерсть поседела, осы, чьи жала источали безумие — однажды Лис-Пиздолиз попытался содомировать осиное гнездо, после чего его пах распух, а сам он провалялся две недели в звёздных галлюцинациях, и особый род грибов, на которых росли глаза — это пожалуй самое безобидное, что можно было встретить в лесу, разве что, в эти глаза не стоило смотреть иначе, чем как через свинцовое стекло монокля, который носил Лис-Пиздолиз — их взгляд вводил любого в ступор, и они прорастали своей грибницей в его тело, незаметно замещая переплетениями мицелия клетки несчастной жертвы. Был человек — и нет человека, а есть гриб, принявший его форму. Порой, никто не догадывался об этой трансформации, пока обновлённый этой трансформацией грибной чел не заговорит — а говорили они весьма странные вещи.
Помимо монокля, Лис-Пиздолиз всегда носил медальон с миниатюрным изображением Императрицы-Лакрицы, но это вовсе не было проявлением его имперского патриотизма — вовсе нет, Лис-Пиздолиз был безумно влюблён в Императрицу, живущую в перламутровом замке с заострёнными гротескными шпилями, колющими лазурные небеса, Лис-Пиздолиз был влюблён в этот неуловимый фантом, тонкой плёнкой размазанный по всему полотну реальности, и он осознавал всю несбыточность этих грёз, это влечение к трансцендентному объекту будто бы вело его. Дыхание становилось чаще, когда он, следуя своей дорогой на Земляничные Поля, останавливался, чтобы открыть медальон и пустить слюню вожделения на её Имперское Величество, облизываться, мысленно просовывая шершавый язык в узкую киску Императрицы, и думая о фантастических антеннах перламутрового замка. О, влажные мечты!
Но даже эти мечты озаряли сумрачную жизнь Лиса, когда тот просыпался в стробоскопическом бреду утренних галлюцинаций. Сегодня Лис проснулся до рассвета, его глаза были красными, как маленькие помидорчики, тело выгнулось эпилептической дугой, шерсть была наэлектризована, а между ног колом стояло. Ночью в его воспалённом мозгу играла дьявольская трель — цианистый блюз, отравивший его до самой сердцевины. Сегодня ночью к нему являлся суккуб. Призрачная девушка-кошка лунным серпом вошла в его сон, оставив на его шкуре узкие стигматы-отметины, свидетельствующие о посвящении в мистерии клитора. Лис-Пиздолиз был шаманом восьмидесятого уровня, он умел превращать эрогенные зоны в галлюциногенные одним своим прикосновением, и за эту способность он должен был расплачиваться, отдавая демонам каждую порцию своих утренних семяизвержений. Он быстро раскрыл медальон и испустил своё семя на бронзовую фигурку богини Чёрной Луны. О, Мать Демонов!
Смакуя воспоминания о вибрирующих утренних поллюциях, Лис-Пиздолиз дошёл до пролеска, за которыми начинались Земляничные Поля. Солнце агонизировало в его зрачках = он шёл много часов, сутки струились к закату. Трава на земляничных полях произрастала ровными квадратами, как лоскутное одеяло — таково было необъяснимое проявление разума растительного царства. Несколько зелёных светляков уже кружило над небольшим оврагом. Один из них присел Лису-Пиздолизу на его острый нос, и тот на мгновение скосил глаза. Насекомое казалось большим и невероятно сложным — на его светящейся части переливалась неонами древняя реклама каких-то безумных, насекомоподобных богов, конструкция световых потоков впивалась лису в глаза, скошенные к переносице, пронзала нервы и входила в мозг сериями ритмичных вспышек. Сердце Лиса стало подстраиваться под биения лампочки насекомого, и светлячок ввёл бы его в глубокий транс, и подчинил бы себе лисий разум, если бы у Лиса не сработал защитный рефлекс — он слизнул светящееся насекомое с кончика своего носа. Светляк был кислый на вкус, язык и губы сразу же онемели, так, будто бы Лис лизнул спину галлюциногенной жабы. До Земляничных Полей осталось совсем чуть-чуть, и он присел на старый разваливающийся пень чтобы немного отдохнуть и дождаться наступления сумерек. Он любил собирать землянику в темноте. Его глаза лучше были приспособленны к сету звёзд и луны, чем к обжигающим лучам солнца.
Лис-Пиздолиз сидел на пеньке, прислушиваясь к необычным ощущениям в своём теле. Дыхание становилось как-то необычно учащённым, диафрагма приподнялась,ладони вспотели, и из глубины лесной чащи раздался звон. Всё вокруг стало ярким и поплыло. Воздух задрожал, стал упругим как резина, нивидимые губы повсюду повторяли «Бым — бырымбымбым», воздух стал осязаемым, в нём появились мембраны, уплотнения и извилистые карманы, из которых поыпалось мельтешение тоненьких гнусавых голосков, звон бубенцов и звук лопающихся хвоинок. Голоса приближались вместе с топотом маленьких ног. «Аощ-аощ! Бегом сквозь двери! Бегом сквозь стены!» — различил Лис-Пиздолиз. Он раньше не слышал ничего такого, но вспомнил, что в старинном фолианте, повествовавшем о магии мира нефтепродуктов, упоминались карлики, живущие в этих искажённых областях астрального мира, то были ехидные и злокозненные кобольды, способные поворачивать время вспять, поскольку для них время являлось дополнительным измерением пространства — они жили в реальности 5Д. Существа эти обладали весьма и весьма своеобразным чувством юмора, и вспомнив об этом, Лис подумал, что до земляники он, наверное, сегодня не доберётся. Электрическая дуга, которая так хорошо отпугивала кудябликов, была совершенно бесполезна против орды пятимерных гномов, Аощ-Аощ. Маленькие, серо-голубые антропоморфные фигурки показались из-за деревьев, замерли на секунду, а потом, со свистом и улюлюканьем, толпа карликов бросилась на Лиса.
Лиса-Пиздолиза обливали из шланга какой-то холодной липкой жидкостью. Он оказался намертво приклеен к толстому стволу пьяной сосны с плешивыми, спирально-изогнутыми ветками. В его рот вливалось некая вяжущая горечь, он ощущал, как его распирают изнутри упруго вибрирующие сверхтонкие волокна, похожие на кошачьи усы. Небо пело, карлики пританцовывали внутри Лиса, и повторяли «Аощ-аощ! Бегом сквозь двери! Бегом сквозь стены!». Нейроны в мозгу нещадно коротило. Светлячок, которого Лис-Пиздолиз невзначай слизнул, подарил ему напоследок свой весёлый яд. Лис чувствовал, как теперь его едят насекомые, и ему было так приятно, что когтями он впился на несколько слоев в сосновую корую. Зубчатые колёса в голове накалились докрасна. Челюсти сомкнулись капканом чеширской улыбки. Карлики бежали вперёд, высоко задирая ноги, они куда-то несли его на руках. Звёзды сияли ясно, иглами втыкаясь в его язык, сочащийса лунным нектаром. Запах ночных фиалок вызывал у него судороги сладчайшей боли. Купол сумасшествия сомкнулся над Лисом-Пиздолизом. Он распался на миллиарды светящихся ромбов.
Когда маленькие человечки собирали его из отдельных октаэдрических модулей, которые разметало по всему подпространству, его дух блуждал, пойманный между зеркал, отражающих друг друга. Он почувствовал прикосновение солёного бриза, запах водораслей и прохладный свет пробудил его. Он был прилеплен к скале, платформой возвышающейся над морем. Аощ-аощ с миниатюрными копьями в руках стояли вокруг него кольцом. Тела карликов были пролупрозрачны. Сквозь маслянистую кожу просвечивали тонкие верёвки их хрящевидных костей. Головы Аощ-аощ венчали перламутровые заострённые шлемы, из чего Лис-Пиздолиз догадался, что перед его окружил отряд хорошо обученных воинов.
Вдруг Лис перевёл глаза на источник холодного тусклого свечения, которое было хорошо заметно, несмотря на солнце, находившееся в зените. Это блестела шерсть Императрицы-Лакрицы. Лис увидел её воочию. Женщина-кошка с миндалевидными глазами и острой улыбкой хищного зверя. Лис-Пиздолиз вздрогнул от нахлынувшей на него похоти, он осознавал все грани охуевления, и сквозь это осознание ему удалось прохрипеть «Я хочу познать Вашу мудрость, Императрица, но ещё больше я хочу познать вашу похоть!» . Вена на лбу у Лиса-Пиздолиза вздулась, что делало его похожим на мощный эрегированный фаллось. Один глаз он страшно выпучил в неимоверном напряжении, от чего на нём начали лопаться капилляры. Императрица склонилась к прикованной шнурами слизи фигуре Лиса-Пиздолиза. Он был похож на Прометея, в ожидании клевка. Она прошептала ему в ухо «Я раскрою тебе самую главную тайну, к которой ты стремился всю жизнь» и её голос тёк к Лису в уши, как горячий металл. Коннекторы воткнулись в нервы, по ним пробежал электрический ток. Сердце остановилось, а потом пошло ещё быстрей. Солёный клитор Императрыцы-Лакрицы коснулся его языка. Лунный свет очертил области мозга, проступая магическими печатями на стенах. Сигиллы таро теней. Что-то подступало, по потаённым туннелям. Приближение к семантическому ядру. Колыхание завесы. Её пизда пахла морем.
Он упал на влажный песок, волны слизнули его, как букашку. Трансмутация кости — удел личностей. Разрушенных напрочь личносте. В теле Лиса-Пиздолиза вовсе не осталось костей. Он стал медузой. Границы его тела растворились до простой формальности. Вода находилась как внутри так и снаружи. Он знал, что никогда не умрёт — когда его личность исчерпает себя, её грани исчезнут, как стёкла стен аквариума, и его внутренние воды сольются с Великим Океаном. Из белёсых, как сперма, барашков, венчающих волны, сложилась призрачная фигура Императрицы-Лакрицы с длинным копьём в руке. Она несколько секунд балансировала, стоя на пальцах на волнах неспокойной морской поверхности, а потом метнула копьё в центр этой самой медузы, которой стел Лис-Пиздолиз. Плёнка, отделяющая его сознание от океана, лопнула, как мыльный пузырь. Он не имел границ, его разум расширялся во всеохватный и вечно нарастающий оргазм смерти. Необитаемые острова россыпью бисера пролились на водную гладь, её зеркальная поверхность едва заметно дрогнула в предвкушении цунами, огромный антициклон гнал его к берегам Гондванды.
Вода разрушала города, съедала порты без остатка, огромные баржи летели, как щепки, ветер срывал крыши с рыбацких хижин, пальмы ломались от его силы.
«Вот так каждый раз, когда миры соприкасаются, мы сходимся с тобой, становясь разрушительной, убийственной стихией. Но наша с тобой любовь вечна, хотя она и несёт смерть всему живому. Не есть ли в таком случае смерть — наивысшая и наилучшая форма жизни, самая совершенная из всех возможных. Нет ничего прекраснее её. Теперь я обрёл осознание, и я вижу мир из центра циклона, где нет ни меня, ни тебя, есть только спираль, движущаяся навстречу своему центру, где сходятся все линии мира, и все знаки соединяются в один знак. Теперь же, подари мне этот последний величественный миг. Я был скрытой камерой, и видел тебя через мутные стёкла, но сегодня — я увидел лицом к лицу!». Лис-Пиздолиз жадно впивался в её пизду, пил её пряные соки, весь иссушённый жгучим знанием Истины. Проникновение лисьего языка в сладостную бездну тела Императрицы-Лакрицы раскрывала в его душе новые лабиринты мистического знания, путей, ведущих в одну точку полного невозврата, точку, которая так манит к себе и которая недостижима ни для кого из живущих на Земле. Голос, похожий на звон серебряных колокольцев, засмеялся прямо в его мозгу. «Теперь ты познал истину, но завтра ты забудешь её, и ты будешь вечно стремиться, как то и было раньше, в Перламутровый Замок, где ты познаешь её вновь. Но после ты снова её забудешь, и ты будешь искать и возвращаться — так вращается колесо жизни, и ты — генератор тока, который и приводит в движение его ось!» — голосо растаял, превратившись в звонкий серебрянный смех, хрустящий на зубах сахарными кристаллами.
Императрица-Лакрица пребывала в пространстве голографических паутин, она стояла в пустоте над поверхностью великого моря информации, разведя руки в стороны, держа в левой руке круглую серебряную луну, а в правой — острую спицу. Полумесяц на её лбу ярко вспыхнул, отражаясь в её глазах далёкими всполохами северного сияния. Её голос шелестел тихо, будто она шагала по узкой тропе, осторожно ступая, держа на вытянутых руках мистические предметы, которые тянуло друг к другу как противоположные полюса магнита, и только её руки не давали этим предметам соединиться. «Вот так я поддерживаю равновесие этого мира. И я создала всё это специально для вас, ведь вы — дети Матрицы, а она в свою очередь — одна из мыслей, которую я не перестану думать, пока существует этот мир». Её руки соединил разряд молнии. Хвост выписывал восьмёрки и знаки бесконечности. Шерсть на изящном теле серебрилась как ртуть. Её покрывало некое подобие росы, в каждой капле которой отражались многочисленные галактики и звёзды.
Свет Собачьей Звезды стилетом полоснул выскокие, острые шпили. Город Аощ… Снаружи он похож на грецкий орех, окруженный спиральной нитью зелёного цвета. Огни омывают извилины его многочисленных ярусов — кровоток города, состоящий из безмолвного транспортного планктона. Железные стены уходят в проекции, соединяясь в углы в невозможных пересечениях осей координат. Это городо Аощ, где время — ещё одна мерность пространства. Огромные механизмы разворачивают паруса фотоэлементов, способные поймать волну любого спектра электромагнитного излучения. Город-этажерка, где на башнях держатся широкие силиконовые поля, а на полях растут башни. Сегодня к центральной площади, где всё мигает неонами, стягивается большое количество огней. Светящиеся точки кружат вокруг Чёрного Зиккурата, священного сооружения для народа Аощ-аощ. Чёрный Зиккурат был до начала линейного времени. Кто-то разомнул временную спираль, и возник город Аощ, окружающий Зиккурат разветвлённой сетью структур, откуда ведётся управление многочисленными диспетчерскими центрами во многих мирах, где Аощ-аощ регулируют случайные совпадения. Их работа незаметна для нас, но они очень стараются, ведь мы для них очень важны, и это благодаря их незримой работе, всё в мире складывается так, как оно складывается, и не приходит к полной энтропии. Они выполняют свою работу с полной самоотверженностью, ведь от качества её выполнения зависит, придёт ли мир к финальной точке, и замкнёт ли это спираль времени. Аощ-аощ стремятся привести Вселенную к её изначальному состоянию, когда время текло множеством взаимопронизающих потоков изнутри-наружу и создавало ответвления в бесконечное количество направлений.
Этот день — особенный для Аощ-аощ. Такое положение звёзд случается лишь раз в 12 лет, и в этот день они все собираются на центральной площади вокруг Чёрного Зиккурата, с которого всё началось. Маленькие человечки в одинаковых комбинезонах стоят ровными рядами, и всадники в остроконечных шлемах, восседая на игуанах, гарцуют между ними. Миндалевидные глаза карликов устремляются вверх, и отражают свет Собачьей Звезды — их космического дома. Город пойман в звёздную паутину, он как большая чёрная муха, которую поймало сразу несколько пауков в такие мгновения. Свет звёзд рассеивается в густых чернилах ночного воздуха. С каждой звезды тянется нить. Эти нити создают сложную сетку над площадью. Известно, что одна нить тянется с Собачьей Звезды, и уцепившийся за неё достигнет родины предков, а все прочие нити ведут неизвестно куда, в самые разные уголки космоса. Маленькие человечки поднимают руки, салютуя звёздам «Луч на звёзду! Луч на звёзду! Долети, пожалуйста!» — произносят одновременно тысячи маленьких ртов. И двое детей, представителей их цивилизации — детей, потому, что космическая струна может выдержать лишь вес ребёнка — цепляются за струну, и уносятся в космический простор. Где-то там они создадут новые цивилизации и города, ведь с ними — все знания народа Аощ, их мозги несут в себе информационное семя вперёд, в колючую звёздную даль. Вселенная будет полностью заселена.
Лис-Пиздолиз открыл глаза в своей норе, он сидел в кресле-качалке из потемневшего от времени дерева, и задумчиво грыз стебель травинки. Он думал об Императрице. Его озарило понимание, что в трёхмерном мире, освещённом солнцем, она является Императрицей народа оборотней, но в пятом измерении, в мире Аощ, она становится Собачьей Звездой. Маленькие человечки, жители пузырей снов, происходили из мыслей Императрицы напрямую, и поэтому обладали такой большой властью над временем — они были ближе всего к корневым структурам реальности. Двигаясь через радужные плёнки астрала, они регулировали все аспекты реальности вкладывая мысли и сны в головы подданных Императрицы. Проснувшись, те принимали эти мысли и сны за свои собственные. Шаман, двигающийся на границе видимых изображений, мог призвать их мантрой «Ожь-аощ» и изменить с их помощью параметры реальности в отведённом для него секторе, а после закрыть портал словами «Ижь-аощь», сопровождая эти заклинания особым движением рук. Лис-Пиздолиз не знал, откуда в его голове возникли эти слова, и он, повинуясь какому-то импульсу, встал, и произнёс заклинание призыва, совершив руками особое движение.
Стены вспучились, набухли пузырями, по ним побежали иероглифы, вокруг Лиса образовались голографические экраны. Он услышал топот ног и звон маленьких колокольцев. «Аощ-аощ! Бегом сквозь двери! Бегом сквозь стены!». Войско карликов в остроконечных шлемах предстало перед ним. Ум Лиса-Пиздолиза сверкал всеми своими гранями, он знал, что с помощью этих существ он может выяснить всё во вселенной. Но его интересовало только одно.
«Я видел Императрицу, и я был в Перламутровом Замке. Я был удостоен чести прикоснуться к Великой Истине, но выйдя за порог замка, я тут же её забыл. Существует ли способ вспомнить её, и никогда больше не забывать?» — обратился Лис-Пиздолиз к маленьким человечкам.
Маленькие человечки закружили хоровод, уводящий пространство в какую-то искажённую спираль, в которой Лис-Пиздолиз увидел сцены из всего, что произошло. «Отключай мозг, смотри в центр!» — пели они. Лис посмотрел в центр. «Отключай мозг! Отключай мозг!» — пели аощ-аощ. Хоровод понёс сознание Лиса куда-то за грань. «Теперь скажи А!» — голоса маленьких человечков слились в один протяжный хор, тянущий букву А. И лис подхватил. Бесконечные ленты полились перед его глазами. Дорожная разметка подобная чешуйкам змеи. Огни впереди. Тело Лиса-Пиздолиза растягивалось и сжималось как аккордеон, пока он выдыхал из своих лёгки вибрирующий звук, складывающийся многочисленными складками и оборками, превращаясь в психоделическую мелодию, под которую пританцовывали Аощ-аощ. Он вновь услышал шелестящие слова Императрицы, и свет Собачьей Звезды, что лился со всех сторон, шелестел словами прямо внутри его головы. Вновь этот солёный привкус на языке — мигом всё пронеслось витками ярких слайдов, и растворялось в искрящейся вспышке, которой стал Лис. Присутствие Императрицы-Лакрицы обволакивало его так же мягко, как тело моллюска обволакивает песчинку, чтобы превратить её в жемчужину. Всё вокруг пахло водораслями и морской солью. Проникновение языка в мягкую ткань истины. Мистический трепет. Шум волн, ударяющих о каменистый берег, как предчувствие оргазма. Перламутровый Город в своём сиянии и славе, окутанный телепатическим туманом в лучах Собачьей Звезды. Всё это было так близко. Так близко, где он, Лис-Пиздолиз, не был никогда, хотя это место расположено ближе, чем расстояние вытянутой руки. Спираль сужалась к центру.
Он вновь услышал Её шёпот. «Я открою тебе другую тайну. Ты всегда стремился в перламутровый город, но никак не мог его достичь, хотя он был совсем близко. Я всегда находилась в своём замке, и я ждала, когда ты станешь готов к получению сигнала. Теперь ты готов к тому, чтобы узнать самое главное, касательно Города. Перламутровый Город всегда находился ближе, чем тебе видней. Всегда ближе!». Хохот Аощ-аощ вскрыл черепную коробку, и Лис-Пиздолиз полностью оцепенел. Он понял, почему он не мог попасть в Перламутровый Замок и встретить Императрицу-Лакрицу, чтобы увидеть её лицом к лицу. Его глаза — два безумных бога — сошлись в одной точке. Перламутровый Город был светлячком, и он находился прямо у него на кончике носа. Лис никак не мог попасть в этот город, потому что весь город, со всеми циклопическими башнями и шпилями, был крошечным насекомым, присевшим на его кончик носа, а Императрица-Лакрица была ядом, что заставлял тело этого насекомого светится зелёным, мерцающим светом.
11 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Эта странная история произошла в лифте, в старой шестнадцатиэтажке на окраине города. Но начало всему было положено в клубах пахнущего специями дыма от кальянов, в самом центре города, в только что открывшемся баре с броским вычурным названием. Тимьян сидел, развалившись на мягкой подушке, и отрешённо курил, выпуская изо рта густой сизый туман. Ему уже давно стало скучно. Играло техно и люди танцевали, совершая прерывистые движения, похожие на движения муравьиных усиков. Танцующие мало смотрели друг на друга, каждый совершал свои движения в каком-то небольшом секторе пространства, как будто бы пытаясь заполнить этот небольшой кусочек пространства эфемерными проекциями себя. Вечеринка казалась скучной, и её не спасал даже выкуренный у входа косяк, к тому же уже стало отпускать. Лучше бы остался дома, укурился бы и рубился в плейстейшн. Однако Тимьяну надоело курить и рубиться в плейстейшн в однюху, поэтому он и выбрался сюда, в поисках общения, ну в такие места люди же обычно приходят пообщаться и послушать музыку, так рассуждал он, но тут не только треки были похожи один на другой — люди тоже вызывали какое-то стрёмное впечатление, как будто бы это один человек, скопировав себя бессчётное множество раз, загримировался под множество различных мужчин и женщин, и пришёл в бар, притворяться всеми этими разными людьми, чтобы выпивать с самим собой, танцевать с собой и трахать себя в туалете бара. Тимьян усмехнулся этой мысли и подумал ещё, что видимо план всё же достаточно забористый, раз уж ему приходят в голову такие мысли, это просто вечеринка скучная, и надо уже собираться и ехать домой. Он решил, что так и сделает, только покурит ещё этого кальяна.
Во рту пересохло. Тимьян подумал, что надо бы что-нибудь выпить, и пошёл к барной стойке. По пути в его голову закралась мысль — а что если познакомиться тут с кем нибудь, накуриться, поугарать и поиграть в танчики? Лучше с какой-нибудь девушкой, но вообще-то это уже даже не принципиально. Тимьян вспомнил, что в последний раз отвисал в компании уже больше месяца назад, а теперь всё больше сидит дома, как сыч, и так недолго и плесенью обрасти. Но тогда, для облегчения построения контакта, ему точно надо выпить. За барной стойкой в очень неустойчивой позе сидел какой-то типок, со стаканчиком зелёной, кажется даже светящейся жижи, в шляпе набекрень, с беспорядочно бегающими глазами и болтающейся как на шарнирах челюстью. Он бешено жестикулируя рассказывал что-то барменше, та не слушала, но его это, похоже, мало интересовало. Структуры в том что он говорил не было — Тимьян ухватил обрывок знакомого сюжета про человека, который превратился в жука, проснувшись однажды утром, и незнакомую историю о говорящей заднице, из которой комик выпёрдывал слова, пока задница не стала говорить за него. Наверное, задница, которая может разговаривать — это звучит смешнее, чем есть на самом деле. «Мне то же самое, что и этому господину!» крикнул Тимьян, перекрикивая музыку, и видимо, он слишком старался её перекричать, потому что чувак в шляпе посмотрел на него.
-Этот коктейль называется «Член Лепрекона», забавно, да? И был один фильм, там был герой-лепрекон, исполняющий желания с помощью магии, так вот, у него члена вовсе не было, что весьма символизирует.
-Да, забавно. У меня в Киеве есть приятель с никнеймом Лепрекон. Так вот, когда я буду в Киеве, я пойду с ним в бар, закажу этот коктейль, он выпьет, и я спрошу его «Ну как тебе на вкус собственный член?»
-Да, и он замкнётся в узле полной самодостаточности, как какой-нибудь уроборос.
-Ну, стопроцентный самоотсос. И разомкнуться его заставит только светопреставление.
-Шива открывает свой третий глаз, и уроборос выпускает хвост изо рта.
-Член.
-Хаха, точно. А интересно, для уробороса, пока он находится в замкнутом состоянии, время тоже движется по кругу?
-Но ведь если время движется по кругу, оно, можно сказать, вообще отсутствет.
-А значит отсутствует и тот, кто может его осознать.
-Если только сознание не присуще даже полной пустоте.
-Именно так, он висит в полной пустоте и жуёт свой хвост, и ему кажется что время идёт по кругу, в то время как на самом деле никакого времени и вовсе не существует.
-Единственное, что можно понять о времени, это то, что о нём невозможно понять ничего путного, но по мере разрастания этого непонимания, становится понятным что нет ни того кто мог бы это понимать, ни времени.
-У тебя совсем нет времени, и в то же время ты окружён вечностью!
-И сколько цитат из Кастанеды ты ещё помнишь наизусть?
-Только одну. Зато я знаю, что если горы трясутся — это дон Хенаро срёт.
Оба загоготали.
Коктейль принесли, зелёная жижа опалесцировала в свете ультрафиолетовых ламп. Собеседник Тимьяна поднял руку, соединив пальцы в капиттхака мудру, жест, который держит Бафомет на его классическом изображении, и прикоснулся этой фигурой из пальцев к краю шляпы. При этом его голова дёрнулась и как бы хрустнула.
-Меня зовут Розмарин.
-А меня Тимьян.
-Из вас бы получился отличный суп, ребята! — сказала барменша.
Коктейль провалился в желудок комком сладковатой жижи, и придал отрыжке запах каких-то лекарств. Этим его воздействие на Тимьяна и ограничилось — его почему-то совершенно перестал цеплять алкоголь. Он наклонился к уху Розмарина, и полупрошептал-полупрокричал «Хочешь дунуть плана?». Розмарин оживился, и таким же полушёпотом-полукриком ответил «Давай сначала понюхаем сибири. У меня как раз осталось на две персоны».
Они вошли в туалет бара, все стены которого были зеркальными, и увидели бесконечные повторы самих себя, повторяющие все движения оригиналов. Розмарин опустил крышку унитаза, и достал из кармана кошелёк — бесконечное количество его клонов повторило его движение. Тимьян облокатился на раковину, которая выглядела слишком маленькой и игрушечной, и принялся разглядывать бесконечный коридор между зеркал. В нём возникло какое-то странное чувство, которое он никак не мог однозначно интерпретировать, что-то вроде напряжённого ожидания и интереса, но не однозначного, и будто бы смешанного с угнетённостью и боязнью. Он решил, что так на него действует бесконечность. «Если долго вглядываться в бесконечность, она начнёт вглядываться в тебя» — подумал Тимьян. «Именно так!» — ответил Розмарин. Хотя Тимьян был уверен, что он именно подумал это, а не сказал. Он решил не обращать внимания на эти мелкие странности.
-А почему у тебя сибирь такого странного, неоново-жёлтого цвета? Это вообще она?
-Тут смесь. Основной компонент — сибирь, она даёт эйфорию и энергию, жёлтый цвет придаёт азот-н-бом, он вообще жёлтый как куркума. Тут он выступает в роли визуального компонента. Ещё здесь немного ту-си-т-7, и немного хлор-н-бома, последний вызывает аутосенсорную мередиональную реакцию, проще говоря, мурашки. Я очень долго подбирал этот коктейль, дело в том, что я, можно сказать, фанат мурашек. У меня есть коллекция, несколько гигов аудио и видео разного контента, вызывающего мурашки. Шелест перелистываемых страниц, звук сыплющегося песка, цоканье языком, хруст и шуршание целлофана, фольги, всевозможные виды шёпота и дыхания в микрофон. Не то что бы всё это действительно необходимо, но когда начинаешь коллекционировать асмр-контент, бывает трудно остановиться. Хантер Томпсон коллекционировал дурь. Я коллекционирую аудио, вызывающие асмр. Хотя и дурь тоже, разумеется. Вот например, психоделики — они позволяют не только ощутить мурашки, но и увидеть их цвет. Понимаешь, цвет мурашек? Следишь за ходом моих мыслей? Смешение сенсорных каналов позволяет не только увидеть их цвет, но и попробовать их на вкус. И это бесценно!
-Да вы, батенька, синестет! — усмехнулся Тимьян, сворачивая купюру в трубочку. До него дошло, что Розмарин так много болтает, потому что находится под воздействием каких-то стимуляторов. Коллекционеры дури — оказывается, они существовали не только на страницах книг битников. Всё приобретало весьма интересный оборот.
-Сейчас как раз будет играть свой сет Северный Олень. Я пришёл сюда только для того, чтобы его послушать. Всё остальное здесь — полная лажа. Так что, давай скорее, пойдём. Я не хочу пропустить начало. — Розмарин резко вдохнул дорожку лимонно-жёлтого порошка, и стал тереть переносицу.
Тимьян проделал то же самое. И сразу же в его носовой полости будто бы заработали тысячи крошечных дрелей. Он схватился за голову. К такому жжению он не был готов. Из глаз потекли слёзы, от чего пространство пошло искажениями и поплыло. На поверхности глаз будто бы появилась опалесцирующая плёнка. Пытаясь отвлечься от жжения в носу, Тимьян решил расспросить про этого северного оленя. Занять сознание чем угодно, только отвлечься.
-А кто такой этот северный олень? Ничего о нём не слышал.
-О, он же легенда. Он ни на кого не похож, и его невозможно свести к какому-то определённому жанру, он всеобъемлющ. И каждое его выступление — это визуальное шоу. Он гипнотизирует публику, как гамельнский крысолов, и уводит в свой мир. Это отдельная реальность.
-Тогда почему я о нём ничего раньше не слышал?
-Он широко известен в очень узких кругах. Пошли, щас сам всё увидишь.
-Ой, подожди. Я ещё немного здесь посижу. — Тимьян всматривался в зеркала, и от того, что он начал различать там, ему делалось немного не по себе. Он увидел в глубине какое-то шевеление, как взмах огромного рыбьего хвоста. Это было очень далеко в глубине зеркала, и он подумал, что хорошо, что эта зеркальная рыбина находится далеко, и скорее всего, никак не может выплыть на поверхность. А может быть, может? Когда он это подумал, он увидел совсем вблизи огромную рыбью физиономию с выпученными флегматичными глазами, полными мутной воды. Морда рыбы обросла сидячими раками и кораллами, по бокам рта свисали длинные тоскливые усы. Рыба открывала и закрывала пасть.
-Что такое? — Розмарин выглядел так, будто бы чувствовал себя в этом искажённом пространстве как рыба в воде (опять рыба!) — ловил руками какие-то волны, открывал и закрывал рот как та зервальная рыбина. Его разговорчивость куда-то пропала, взгляд развернулся вглубь себя. Он терял сходство с человеком.
-О, чёрт. Кажется, мне pizdа. — сказал Тимьян, и почему-то тут же начал смеяться. Зеркальный коридор начал заворачиваться в спираль, и он вспомнил японский комикс про город, в котором всё было проклято спиралями, спирали были везде — в керамических изделиях, в дыме крематория, в еде, и даже некоторые жители этого города превращались в спирали. — Слушай, Розмарин, а ты когда-нибудь чувствовал себя улиткой? Мне кажется, это должно быть забавно.
-Только когда увлекался Зигмундом Фрейдом. И не улиткой, а слизнем, или даже, морским голожаберным моллюском. Слизни и моллюски — андрогинны, а Фрейд утверждал что психика каждого из нас андрогинна от рождения, а представление о гендерной роли формируется социумом. Но это не главная причина, по которой я ощущал себя слизнем. У них, у слизней, нет раковины, и костей тоже нет. Я ощущал , что моя психика — так же мягка и уязвима, как голожаберный моллюск, и поможет только одно — стать как можно более токсичным. И я впитывал все самые токсичные идеологии этого мира, чтобы вобрать в себя весь яд, какой только можно представить. Поэтому увлечение Фрейдом быстро прошло — он совершенно не ядовит. Сальвадор Дали сравнивал его с виноградной улиткой, и он абсолютно прав. Фрейд — улитка.
-Твоё отражение сейчас, Розмарин, ведёт себя весьма странным образом. То что оно делает, довольно странно, и не только для отражения, а даже само по себе.
-Что же в нём странного?
-Ну, сначала ты стал ярко малиновым, с салатовыми пятнами, а потом у тебя выросли щупальца на подбородке, и ты стал как бы жестикулировать ими. А потом по твоему лицу стала ползать улитка с лицом Зигмунда Фрейда, в очках и галстуке, и с мягкими рожками на голове. Фрейд посмотрел на меня поверх, и в его взгляде было столько всего. Мне кажется, он устал, он смертельно устал, и поэтому стал улиткой. Сколько лет назад умер Фрейд? Сто? А его до сих пор вспоминают, и каждый раз он переворачивается в гробу, и силы его вращения хватило бы чтобы обеспечивать электричеством небольшой город, а вы, фрейдисты, вы специально вертите Фрейда, как те медведи, которые на северном полюсе трутся спинами об ось, а старина Зигги заворачивается в спираль, как раковина улитки. Но для него, разумеется дела обстоят по-другому — он уверен, что он неподвижен, а вы все вертитесь вокруг него, потому что он вас всех вертел.
-Хороший финал для жизни, которая заканчивается бесконечностью.
-А то!
Тимьян и Розмарин вышли из уборной на резиновых ногах, шевеля пальцами и открывая рты как кистепёрые рыбы, и их зрачки пульсировали так, будто бы собирались проглотить весь окружающий мир. Как раз вовремя — Северный Олень встал за пульт. На экране появилось изображение головы оленя, подёрнутое цифровым глитчем и шероховатыми текстурами. Пространство деформировалось звуками вьюги и скрежета металлический конструкций, звук вращался по залу, затягивая в водоворот фантасмагорических образов. Толпа на танцполе содрогнулась в желеобразном рывке. Драм-машина Северного Оленя выдавала рваные ритмические конструкции, сложность доходила до той грани восприятия, что ещё немного — и под него невозможно было бы танцевать — но он балансировал чётко на этой грани, скручивая мозги слушателей в замысловатые узоры фрактального ковра. Изображение на экране задрожало и поплыло, глаза оленьей головы превратились в две чёрные воронки, расширяющиеся и затягивающие в себя изображение, на их дне открывался странный мир очень быстро меняющихся, подвижных структур, состоящих из деталей знакомых предметов, составленных необычным образом, как это бывает в бредовом горячечном сне. Северный Олень запел. Он сразу же объявил, что мир это пустота, и начал своё повествование о сворачивании пустоты в бредовый сон, который снится кому-то. Голос Северного Оленя, искажённый какими-то фильтрами, казалось, принадлежал существу, живущему вне времени- спокойный, вкрадчивый и пронизанный холодным одиночеством космоса, и вытекающей из него усталостью. Тимьян прислушивася к словам, потому что ощущал — всё что сейчас говорит Северный Олень, каким-то образом касается лично его (хотя возможно, такое же ощущение возникало у каждого, кто находился на танцполе и пребывал в таком же состоянии как и Тимьян). Слова сами по себе напоминали лирическую шизофазию, содержащую в себе такое наслоение смыслов, что при желании можно было, поворачивая своё восприятие разными гранями, услышать в них любой смысл. Но Тимьян ощущал, что в этом послании есть какой-то особенный смысл, предназначенный именно ему. Как будто бы Северный Олень пел голосом, комментирующим сновидения — этот голос без тела раздаётся как бы сразу в голове, без участия звука. И вот что рассказывал Тимьяну Северный Олень:
Сначала была пустота, и пустота смотрела на себя, и расходилась во все стороны, и не было ничего кроме расходящейся во все стороны тёмной и холодной пустоты, которая всматривалась в себя. Но поскольку больше ничего не было, она не видела ничего, соответственно, не было и никакого представления о бытии, однако, у этой пустоты, помимо способности наблюдать, была способность чувствовать. И чувствовала пустота тоску по существующей реальности, по разнообразию форм, и по восприятию. Пустота чувствовала одиночество, потому что кроме неё не существовало ничего, и она занимала собой всё пространство вселенной, и даже пространства как такового не было. Пустота чувствовала стремление в какое-то место, которого не было и нет. И тогда она решила спать. Тёмная материя заснула, и ей стало сниться пространство. Пустоте приснилось, как она нисходит через 16 слоёв абстракции, и последний слой небытия будто бы прокалывает яркая светящаяся игла — в пустоте зажигаются звёзды. Начинают вращаться галактики, огромные газовые облака, вспыхивают квазары — но на самом деле всё это только снится. Вселенская тьма видит сон. Начинается новый этап сна, когда ей снится, что она — живое существо. Оно живёт свою жизнь, не зная откуда оно взялось, и получает всякий (довольно хаотичный) опыт. Пытается понять других существ. Но они не в силах объяснить ему, откуда оно взялось, и что, собственно говоря, происходит. И вот ты наконец начинаешь догадываться, что мир тебе только снится. Мир отвечает на твои догадки знаками, и посылает тебе магические подсказки в виде символов, выстраивающихся в одну линию, как отверстия в небесных сферах, совпадающие раз в несколько миллионов лет, выстраиваясь в ряд замочных скважин, сквозь которые ты можешь увидеть что-то самое главное, то, что за всем этим стоит. Чувство предвкушения просветления оборачивается обманом — на другом конце провода находишься ты сам, и всё снится тебе. И все эти люди и магические символы хотели тебе сказать именно это.
Тимьян вдруг понял, что он всю жизнь наблюдал такое — что будто бы через людей с ним общается что-то глобалное, сообщение передаётся бессознательно, и люди не способны даже осознать смысл этого сообщения — они говорят ему что-то своё, но случайные слова и фразы складываются в другой, гораздо больший смысл, и вот сейчас это самое сообщение, которое ему передают Они (какие такие Они?) приобретает вид песни странного диджея, Розмарина, который танцует как листья водорасли (и у него такое выражение лица, будто бы он понимает, хотя бы отчасти, смысл этого сообщения от Коллективного Бессознательного), и всех этих людей на танцполе, движения тел которых заморожены вспышками стробоскопов — и то кто-нибудь встанет в позу известной античной статуи, то сложит пальцы в какую-то мудру — люди стали иероглифами, и Тимьян обрёл способность их читать. Он решил обсудить с Розмарином это.
Сет Северного Оленя закончился. Они вышли подышать, и стрельнули пару сигарет парламент. Воздух был прохладным, пахло надвигающейся осенью. Ощущение откровения догорало в нейросетях. Тимьян посмотрел на Розмарина, который пускал кольца дыма, с очень одухотворённым видом. Он подумал, что всё, что произошло, возможно, было обусловлено воздействием психоделиков и не имело никакого отношения к объективной реальности, и любая попытка обсудить это напрямую разрушит волшебство. Поэтому он решил прибегнуть к помощи метафоры, и начать с того конца, с которого получится. Пусть их диалогом руководит его величество Случай. Он начал фразу, не зная, как именно её закончит.
-Там, у барной стойки, ты рассказывал какую-то историю, про парня с говорящей задницей. В этот момент я понял, что всё не так просто, как кажется. Что с ним случилось?
-Ну, задница вышла из под его контроля. Она стала громко материться на улицах и требовать, чтобы он кормил её. Ей хотелось признания. И задница сказала ему, что он ей больше не нужен.
-Это, должно быть, было для него большим ударом.
-Да, так и было. Он втыкал в неё свечи. Пытался её заткнуть. Ничего не помогало.
-И он покончил с собой?
-Нет, всё сложилось ещё хуже. Его рот стал зарастать, и постепенно зарос. Его глаза стали пустыми, как у варёного краба.
-Какой головокружительный взлёт, и какое оглушительное падение.
-Да, очень поучительная история.
-Но чему она учит? Ведь если я не могу доверять собственной заднице, могу ли я доверять кому-либо ещё? Недавно со мной приключилось нечто пугающее — я спал, и проснулся от того, что кто-то сжимает мою руку. А я живу один. И я минут десять боялся открыть глаза. А когда открыл, оказалось, что это была моя другая рука. —Вот и как им теперь после этого верить?
-Мы живём в хищной вселенной. Остаётся только одно — всегда сохранять бдительность, и быть готовым к тому, что непознанное подстерегает тебя, совсем рядом. Буквально за следующим углом.
-В детстве я представлял, что если очень быстро повернуть голову, можно увидеть бога, или человека, двигающего декорации.
-Почему бы нам не проверить это?
-Действительно, почему бы и нет?
-Давай.
-Давай.
Они завертели головами, и засмеялись. Их взгляды пересеклись, Розмарин внезапно стал чуть более серьёзным.
-А я в детстве читал книжку, про древний город Помпеи. Их засыпало пеплом, потом человеческие тела сгнили, а в вулканическом камне образовались полости в виде человеческих тел. Я представлял, как меня засыплет пылью, пройдут тысячелетия, и люди будущего извлекут из горной породы мой слепок. Я думал об этом довольно часто, и предвкушал их лица, когда они меня увидят — вот человек из далёкого прошлого. И, я постоянно пытался принять позу поинтереснее, репетировал перед зеркалом то положение тела, в котором мне хотелось бы быть засыпанным вулканической пылью. Ведь мне пришлось бы провести в нём вечность. Сейчас мне смешно вспоминать об этом.
-По тебе не скажешь, что тебе смешно. Обычно люди при этом смеются.
-Я думаю, что смеяться это странный обычай.
-Да, пожалуй. И какая эта поза, в которой ты хотел бы застыть навсегда? Ты можешь показать.
-Пожалуйста. — Розмарин встал как цапля на одну ногу и выпучил глаза.
-Не так уж и плохо, как могло бы быть. Думаю, помпейцы, которых извержение застигло врасплох, застыли в очень нелепых позах.
-Им было некогда подготовиться. Думаю, если бы они знали заранее, они соорудили бы из своих тел скульптурную композицию. Хотя, может быть им было всё равно.
-Не это ли случилось с Содомом и Гоморрой? Люди жили, никак не ожидая того, что мир вокруг задумал сделать их моментальную фотографию. Однажды я видел кусок янтаря, а в нём — двух совокупляющихся жуков. Янтарь схватил их десятки миллионов лет назад. Потом он лежал где-то на дне моря, и миллионы лет тянулись одинаково. -А потом этот янтарь достали на поверхность, чтобы люди имели документальное, неоспоримое свидетельство того, что десять миллионов лет назад на нашей планете тоже жили жуки. Красненькие такие.
-От этого веет абсурдом и метафизикой вечного возвращения.
-Если бы не веяло, я бы об этом не вспомнил. Всё вокруг пропахло абсурдом, совсем как вечность у Летова, провонявшая нефтью.
-Когда я смотрю на любую биологическую форму жизни, я представляю нефть, в которую она превратится.
-Неплохо. Все мы рождены нефтью, и все мы станем ей.
-Сойдёт за цитату из постмодернистской книги мёртвых.
-Но её никто не напишет, потому что все настоящие постмодернисты давно мертвы. -Или за них пишет компьютер, что в принципе — то же самое.
Они немного помолчали, вдыхая пропахший абсурдом, осенними дворами и пластмассовой вонью воздух. Тимьян посмотрел куда-то вдаль, и задал вопрос, давно уже вертевшийся у него на языке.
-Ты голубой?
-Нет, я бы не сказал «голубой». Голубым я бы себя не назвал. Но обстоятельства бывают порой сильнее нас.
-Превосходно. Если бы я был Дракулой, и меня спросили «вампир ли я», я бы ответил так же. Глупо иметь что-то такое в основе своей самоидентификации. То, что я иногда сосу кровь, не делает меня вампиром.
-Думаю, Дракула ответил бы на это «сосу не я, сосут все остальные».
-Именно.
-В детстве я верил в вампиров, и думал, что было бы неплохо встретить одного из них. Он посвятил бы меня в ряды вампиров, и мы улетели бы вместе в тёмное небо Трансильвании, и наводили бы ужас на безграмотных селян.
-А потом?
-А потом я начал читать фантастику, и верить в научно-технический прогресс и колонизацию Марса.
-Должно быть, после этого ты начал мечтать о том, чтобы тебя укусил научный работник, и вы улетели бы вместе на красную планету.
-Чтобы наводить ужас на прибывающих колонистов.
Действие препарата, кажется, начало ослабевать. Все вещи вокруг до сих пор были покрыты переливающейся плёночкой, и лица людей выглядели как-то странно. Тимьян подумал, что его отпускает, и предложил Розмарину поехать к нему, и догнаться плюшками. Нужно было дойти до дороги и поймать мотор. Ноги были всё ещё резиновыми, вывески на магазинах и ночных кафе складывались в загадочные надписи. За машинами оставались длинные, разноцветные шлейфы, прорезающие ночь и вибрирующие во тьме. Таксист с масляными глазами и турецким акцентом сказал «Садитесь, прокачу!» и уставился в точку, где пересекаются параллельные прямые. Из салона автомобиля играла суфийская музыка, и пахло сандалом и каким-то тяжёлым, растительным запахом, создающим восточную атмосферу. Тимьян и Розмарин переглянулись, и сели на заднее сиденье монстра советского автопрома, по лобовому стеклу которого змеилась арабская вязь. Тмузыка навеяла Тимьяну воспоминание о поэме «Парламент Птиц», повествующей о том, как птицы отправились искать птицу Симург, птичьего царя. Когда 30 птиц прошли 30 испытаний, они узнали, что «Симург» это и значит 30 птиц. Розмарин смотрел в окно и думал о том, что шлейфы от фар и огней ночного города напоминают ему тентакли, фаллоподобные щупальца из японского эротического анимэ, и представлял светящихся кальмаров, страстно совокупляющихся с японскими школьницами. Эти видения очень ярко представали перед его внутренним взором. Он подумал, что совокупление с кальмарами символизирует выход за рамки человеческого и слияние человечества с другими разумными расами. «Тесный контакт с негуманоидными расами… Как он желанен, и как он недостижим. Но я верю, близится день, когда мы сможем пожать их щупальца, и слиться с ними в едином экстазе, как школьница из японского аниме с глубоководным кальмаром». Водитель такси молчал, и в его голове плелись узоры семантического ковра, он думал о невыразимой красоте мира, и о том, что тот, кто пересёк бездну, отделяющую человека от познания этой невыразимой красоты, должен пересечь её ещё раз для того, чтобы иметь возможность выразить невыразимое, и что для этого нужно отказаться от пребывания в запредельном и вернуться в мир людей. Но ему не хотелось покидать запредельное, поэтому он был таксистом, а не поэтом, хотя его глазам открывались такие бездны, которые нам и не снились. Говорящий не знает, знающий не говорит. Они подъезжали к унылому кварталу на окраине, состоящему из одинаковых шестнадцатиэтажек, почти все окна на которых были темны. Машина остановилась, таксист посмотрел на них взглядом, в котором рождались и умирали галактики, и сказал «с вас 200 рублей». Больше таксист ничего не сказал.
От стен шестнадцатиэтажек веяло тоской и безысходностью, они были похожи на зубы скелета какого-то гигантозавра, бессильно и тщетно указывающие в серо-бардовое, низкое, беззвёздное небо. Они поспеши зайти в парадную. По стенам подъезда метались тени, обшарпанные стены нагнетали и давили, из покосившихся почтовых ящиков торчали уголки газет. Стены подъезда были украшены наскальной живописью, из калейдоскопа надписей и картинок особенно выделялся глаз в треугольнике, и размашистая надпись под самым потолком «Только здесь я могу рассказать правду о себе. Я ебу собак». Усмехнувшись над этим откровением, Тимьян и Розмарин вошли в лифт. Сеть трещин на зеркале, которое висело в лифте, наводило на мысль о существовании зеркального паука, живущего между нашим миром и зазеркальем, и пытающимся поймать что-то в зеркале при помощи сети концентрических окружностей. Тимьян вспомнил туалет в баре, в котором множились отражения в коридоре зеркал, легенду о Железном Императоре, остановившем войну между миром зазеркалья и миром людей, и о зеркальной рыбе. Розмарин, вглядывающийся в отражение очень пристальным взглядом, будто бы он что-то там заметил, наконец, цокнул языком и сказал
-Мы похожи на рептилий. Ну и вид у нас.
-Вероятно, галлюцинирующие рептилии думают, что они похожи на людей.
-Никогда не общался с галлюцинирующими рептилиями.
-Может быть, ты каждый день с ними общаешься. Они настолько уверены, что они похожи на людей, что выглядят как люди. Такая продвинутая мимикрия. Меня часто не оставляет ощущение, что все эти люди в метро и на улицах, с пустыми глазами — какие-то гекконы.
-Всё может быть. Они уже среди нас, и правят миром.
И в этот момент лифт закряхтел, припёрднул и затрясся. Свет замигал и выключился. Лифт остановился. Всё погрузилось в темноту и тишину. Первым нарушил молчание Тимьян.
-Блеять.
-Мой телефон разрядился. У тебя есть чем посветить?
-Нет. Я не всегда беру телефон, и сегодня именно такой день, когда я его не взял.
-Чёрт, значит позвонить в аварийную службу тоже невозможно. Мы живём в эпоху сотовой связи. Не думал, что есть люди, которые ходят куда-то без телефона.
-Вообще-то, я делаю это сознательно. В прошлый раз когда я был в клубе, я брал с собой телефон. И до закрытия просидел на диване, читая Пелевина. Мог бы дома почитать с таким же успехом. Когда у телефонов не было столько функций, было как-то проще получать впечатления от реальной жизни. Теперь мы уходим в виртуальную реальность, всё глубже и глубже. Матрица имеет нас.
-Это звучит разумно. В лифтах обычно бывает кнопка вызова диспетчера. Её не видно, но мы можем нажимать все кнопки по очереди, и рано или поздно найдём нужную.
-Вообще-то у меня была зажигалка. Можно посветить ей.
-Замечательно!
Вспыхнуло пламя, и выхватило из темноты лица, похожие на маски из папье-маше. Кнопка вызова быстро нашлась, но её нажатие ничего не изменило. Из темноты не раздался никакой голос, двери не открылись, лифт никуда не поехал. Ничего этого не произошло, и поэтому Тимьян и Розмарин продолжили оставаться в темноте. Тимьян пару раз чиркнул зажигалкой, и её вспышки создавали моментальные фотографии, остающиеся медленно затухающим следом на сетчатке. После этого он вдруг засуетился и начал что-то нащупывать в щели между корпусом лифта и зеркалом.
-Закладку ищешь?
-Почти. Этой весной я заныкал за этим зеркалом убойный косяк с северным сиянием. Я тогда не знал, зачем я это делаю, ведь я не мог предвидеть того, что когда-нибудь лифт застрянет. И тем не менее, я зачем-то это сделал, повинуясь какому-то непонятному импульсу.
-Звучит довольно таки фантастично, как рояль в кустах.
-Что за рояль?
-Ну это из советской газеты, где журналист берёт интервью у какого-то чела, они идут по парку, и этот чел ему говорит «А ещё я играю на рояле». И тут в кустах они находят рояль, тот садится, и начинает на нём играть. И этот рояль в кустах стал советским мемом.
-Ну, знаешь ли, отличие действительности от фантастики как раз таки в том, что фантастика обязана быть правдоподобной, а действительность — нет.
-И не поспоришь.
-Эврика! — воскликнул Тимьян, доставая из щели сильно помятую беломорину, и освещая её пламенем зажигалки.
Они присели на корты, и раскурили беломорину, кашляя и давясь густым дымом. Когда они затягивались, огонёк разгорался и иногда выпускал искры. В эти моменты света становилось чуть больше, но его всё равно не хватало, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Через некоторое время огонёк прекратил существовать, и всё вернулось в темноту. Некоторое время они молчали, а потом Тимьян заговорил, слегка осипшим голосом.
-Знаешь откуда берутся эти искры? Пелевин писал, что это сгорают конопляные клопы, которых можно увидеть, если долго разглядывать коноплю через лупу. И якобы эти клопы начинают расползаться, почуяв ментов. Он целую легенду про этих клопов сочинил, но на самом деле этих клопов кроме него никто не видел, да и нет никаких клопов. А было всё так. Жил в древние времена царь Соломон, он же султан Сулейман, который был очень мудр, и знал все языки, в том числе язык ангелов и язык демонов, или джиннов. И все джинны подчинялись ему, потому что он знал не только их язык, но и истинные имена каждого из них. Соломон заключил их в специально созданное для этого измерение, астральное подпространство, при помощи магических печатей, и теперь джинны могут выйти оттуда, только если человек с какой-либо целью начертает такую печать и произнесёт имя джинна. В этом подпространстве темно и ничего не происходит. Джинны очень тоскуют по солнечному свету, и очень гневаются на Соломона. А когда царь Соломон умер, и его похоронили, на его могиле выросла волшебная трава, хранящая в своих листьях знания о ключах к астралу и подпространству. И когда кто-то курит траву, джинны чувствуют её запах, и их сердца начинают пламенеть, и они рвутся на волю, но пока человек не произнесёт их имена, они останутся там, замурованные в глухих и тёмных тоннелях. Так что это не конопляные клопы, это пламя демонических сердец.
-Ну охуеть теперь. Вспыхнуло раз 8, значит, мы скурили 8 демонических сердец.
-Это довольно таки сакральное число. Всё это что-то значит. Ты веришь в демонов?
-Я их видел. В детстве. Я тогда вообще видел много необычного. Фантастические города, пейзажи с других планет, сцены каких-то магических ритуалов и себя из будущего. А ещё я видел ангелов и демонов. И с демонами возникали проблемы. У меня в комнате стоял большой тёмно-коричневый шкаф, похожий на гроб. И по ночам рогатые зелёные черти выпрыгивали из него, и тянули ко мне свои суковатые пальцы с острыми когтями, крича что они доберутся до меня. Это наводило на меня ужас, я совершенно не знал, как реагировать на зелёных чертей, живущих в шкафу. И однажды меня отвели к детскому психологу, и я рассказал ему про этих шкафных чертей, хотя и не планировал ничего ему рассказывать. Сам не знаю, почему рассказал. Но после этого мне назначили особые таблетки. Если я съедал их сразу горсть (для этого приходилось их копить), у меня начинался приятный сон, и всегда снилось одно и то же — будто бы я попадаю в междумирье, особое пространство, состоящее из разноцветных шевелящихся ковров, и меня встречает Бог-Муравей. Мне нравилось летать к Богу-Муравью, с ним я чувствовал себя спокойно и очень гармонично, будто бы я должен находиться именно там. И демоны перестали выпрыгивать из шкафа, видимо чувствуя, что теперь на меня распространяется защита Бога-Муравья.
-Офигительная история. А расскажи, как ты познакомился с творчеством Карлоса Кастанеды.
-Мама читала мне его вместо сказок, перед сном. Сложно сказать, почему именно его. Наверное, сработало намерение вселенной, и эти книги каким-то образом оказались там где оказались, и произвели должный эффект. Спать под Кастанеду было приятно, под него снились хорошие сны.
-А я в школе посещал частного преподавателя игры на гитаре. Он был довольно странный тип — одновременно инженер и поэт. Такое сочетание встречалось мне не часто. Уроки музыки не сделали из меня музыканта, я даже не смог освоить нотную грамоту. Но, кроме занятий музыкой, мы много беседовали о литературе, и он давал мне книги из своей библиотеки. А у него хранилось множество специфической литературы, в том числе Гермес Триспегист, который показался мне тогда совершенно непонятным, и Карлос Кастанеда, вот он читался запоем, первое что я прочитал, было «Путешествие в Икстлан», а потом понеслось. Читал не по порядку, и первый том попался мне не сразу. Прочитав про «растения силы» я сразу же захотел поехать в Мексику, чтобы своими глазами увидеть стража другого мира, зелёного койота и прочее. А потом, через пару лет, у всех стал появляться интернет, и я наткнулся в интернете на текст «как упороться за 10 рублей». И вот, после прочтения этого текста, я взял деньги, которые родители дали мне на школьный обед, пошёл на рынок и купил несколько пачек мускатного ореха. И упоролся за 10 рублей. И вся жизнь разделилась на «до» и «после». Я не увидел ничего особенного в первый раз, но ощутил чувство причастности к древним видящим. Будто бы учение Дона Хуана вошло в мою плоть вместе с эфирными маслами мускатного ореха, и стало моей сутью.
-А ты практиковал контролируемую глупость?
-Многократно. Однажды я привязал к ушам два воздушных шарика, синий и красный, и целый день с ними ходил. Ещё как-то раз я покрасил кусок потолка в зелёно-коричневую клеточку. Но практика контролируемой глупости полностью вросла в мою жизнь, и теперь всё что я делаю — контролиремая глупость.
-А видел неоргаников?
-Так это те же джинны.
-Значит, ты не просто так про них рассказывал. Слушай, а почему бы не попробовать призвать кого-нибудь из них, и не перенестись с их помощью из этого лифта? Мы не сможем сидеть тут вечно. Сейчас всё идёт хорошо, но пройдёт время, и нам захочется есть. Что мы будем есть? Друг друга? Не думаю. А если кто-то из нас захочет срать? Это будет фиаско. Нам придётся сидеть в этом лифте и терпеть, или сидеть и терпеть вонь. А ещё у нас может начаться клаустрофобия, так что, самое время призвать какого-нибудь могучего демона.
-Вообще, я думаю, что ближе к утру лифт заработает сам. Ну или его отремонтируют. -Но мне тоже не очень хочется ждать.
-Ты знаешь какие-нибудь заклинания?
-Я похож на того кто знает?
-Вообще-то да.
-Не больше чем ты.
-Мы можем их придумать.
Они молча сидели в темноте, собираясь с мыслями, и один из них вдруг запел дурным голосом, а другой подхватил. Они пели по строке, и слова удивительным образом складывались в текст, который, казалось, имеет какой-то смысл. Вот только, явно не направленный на призыв могучих демонов. Слова были взяты из телепередач и рекламы. Через них просто вещало коллективное бессознательное. В песне упоминались Равшан и Джумшут, кубики Магги, слабое звено, граждане России, цены на нефть и почему-то фраза «это норма». Рефреном повторялось «не переключайте канал», Если это заклинание и могло призвать демона, то только демона телевидения.
-Хюйня какая-то получилась.
-Да, надо попробовать ещё раз.
Следующее «заклинание» повествовало про космического коня, мчащегося через всю вселенную. Конь питался только лапшой быстрого приготовления, и нёсся сквозь вселенную так быстро, что обгонял электроны и фотоны, не говоря уже о галактиках, чёрных дырах и звёздах. Космический конь в молодости был быстрым и игривым, но время шло, и космическое излучение откалывало от него атомы, один за одним, пока от коня не остался только анус, летящий сквозь пространство со сверхсветовой скоростью. Этот анус, появившийся на небосклоне, означал грядущий апокалипсис. Не было ни всадника, ни коня апокалипсиса. Только жопа.
-Вроде бы получше. Но ты точно уверен в том, что волшебная трава даёт знание языков демонов?
-Как можно быть в чём-то уверенным, когда вокруг такой непроглядный мрак? Я не уверен даже в том, что я на самом деле существую. Но, это наводит меня на мысль. -До сих пор мы пели по-русски. Давай теперь попробуем спеть на демоническом языке. И погромче, может быть, тогда нас услышат соседи, и выйдут посмотреть, кто там так надрывыется.
-Я бы не вышел, если бы у меня в подъезде кто-то выл в такое время. Значит, в существовании соседей ты уверен, а в своём нет?
-В их существовании я никогда не был уверен. К тому же, у меня давно возникает подозрение, что все они — воображаемые люди. Сегодня, в этом баре, я поймал себя на мысли, что мне кажется, будто бы все люди — это один и тот же человек, надевающий разные лица и разную одежду, чтобы играть роли в этом театре одного актёра. И этот человек я. Существует мнение, что во вселенной существую только я, и ты не сможешь доказать мне, что это не так. Можно даже не пытаться.
-Не буду пытаться, потому что существую только я, и это так же очевидно, как и то, что это некому доказывать. А все эти люди, и все ситуации, в которых ты мог их видеть — продукт воображения, как и весь этот мир. На самом деле не существует ничего, кроме вечной тьмы, и двух голосов в ней, которые в процессе диалога создают себе личности, с набором воспоминаний, прошлое, и весь этот мир с Джамшутами, Кастанедой и барами, в которых играет техно. Всего этого никогда не существовало, и мы придумали это сейчас, просто чтобы объяснить себе реальность.
-Но если существует только «Я», то почему тогда голоса во тьме — два? — Тимьян решил поддержать игру, ведь всё равно было нечего делать.
-Ну, видишь ли, Тьма — это пустое пространство. Вакуум. А в вакууме возникают пары частиц и античастиц. Теза и антитеза. Они тут же аннигилируют, поэтому их появление ничего не меняет во всеобщем небытии. Но за мгновение их существования, в их субъективном времени проходит вечность. И в их диалоге формируется описание реальности, необходимое для того, чтобы эту вечность чем-то заполнить.
-Ну хорошо, вот только есть один нюанс. Почему мы, если мы можем создать любую реальность, какую только захотим, создаём вместо этого тёмную железную коробку, из которой мы не можем выбраться, и унылую шестнадцатиэтажку вокруг неё? Это что, лучший из возможных миров?
-Я думаю, количество этажей в здании символизирует 16 слоёв пустоты. Если обратиться к нумерологии, это достаточно символично. Косяк стрельнул искрами 8 раз. У здания 16 этажей. У людей по 32 зуба, и именно поэтому мы приняли человеческую форму. У аджна-чакры 64 лепестка, отвечающие каждый за свой поток сознания. А сознание — это свойство пространства, и его структура намекает на то, что пространство это — виртуальное, потому что эти числа ассоциируются с компами. -Значит, матрица существует. И она действительно имеет нас.
-Тогда отымеем матрицу. Нужно вызвать джинна, но перед этим мы должны придумать, куда он перенесёт нас, и кем мы станем в новой реальности. Представим самый гармоничный мир, где мы чувствовали бы себя более счастливыми, чем где либо ещё.
-Когда я бывал в пространстве цветных ковров, у Бога-Муравья, мне казалось, что самая приятная жизнь — у насекомых. И их сознание коллективно, а значит, оно не умирает вместе с отдельным муравьём. Они бессмертны.
-Мне не очень нравятся муравьи. Слишком суетливые, а я люблю размеренность. А вообще, идея с миром насекомых очень даже ничего. Стоит попробовать. Нужно хорошенько представить себе, что мы стали насекомыми, вот только надо как-то выбрать самый подходящий вид. И лучше сделать это скорее, мне начинает не нравиться эта сгустившаяся вокруг тьма. Мне кажется, будто бы она выжидающе смотрит на нас.
-Она и правда смотрит. Пространство способно наблюдать. Если не муравьи, то кто? -Цикады? Сверчки? Стрекозы? Тля?
-Красные жуки!
-Красные жуки?
-Да, чёрт возьми, красные жуки! Когда я увидел тот кусок янтаря, с двумя красными жуками, я почувствовал исходящую от него ауру покоя, уверенности и благостного настроения. Я почти уверен, что нет лучшего способа воспринимать мир, чем быть красным жуком. Трудно объяснить, почему я так считаю, но чем больше я об этом задумываюсь, тем больше понимаю, что с тех пор, как увидел этот камень, всё, чего я хочу, так это хоть на мгновение оказаться красным жуком!
-Тогда давай сделаем это!
-Ты готов?
-Да, я готов.
-Поехали!
Он сказал поехали, и махнул рукой. Они запели песню на тарабарском языке, громко, с чувством, растягивая слова и местами переходя на рычание, горловое пение и визг. Вошли в настоящий шаманский транс. И тут паутина трещин на зеркале осветилась изнутри. В зеркале показалась зубастая физиономия рыбы-удильщика с фонариком на длинном отростке, который рос у него из лба.
-Чего хотели? — спросила зеркальная рыба-удильшик.
-Мы хотим стать красными жуками, и где-нибудь подальше отсюда.
-И нахера? — рыба флегматично усмехнулась
-Мы решили что их восприятие наиболее гармонично отображает мир, и что красные жуки — самые счастливые существа на Земле.
-Разумно. Ладно, а где?
-Что где?
-Ну, где вы окажетесь, став красными жуками?
-Ммм, нуууу… в Мексике! Да, точно, в Мексике!
-Почему именно там?
-Но почему бы и нет? Мексика — самое подходящее место для двух таких красных жуков как мы.
-Ну, следуйте за мной.
Они вошли в зеркало, которое вдруг стало жидким, как желе, которое чавкая сомкнулось за ними. Прошли по цветастым коврам междумирья, где флегматичная зеркальная рыба-удильщик плыла, указывая им путь фонариком, и открывая рот. Они увидели Бога-Муравья, который весь был покрыт неоновыми надписями, так быстро меняющимися, что их было невозможно прочитать. Рыба сказала Богу-Муравью «Так, вот эти двое хотят стать красными жуками в Мексике». Бог-Муравей пошевелил жвалами, щёлкнул лапкой, и всё завертелось… Пространство пошло глитчами и фрактальными узорами. Воронка выплюнула их на другой стороне планеты.
По кусту чапараля ползли два красных жука, и шевелили усиками. Солнышко грело их, горькие листья чапараля были самым изысканным явством. Жуки не хотели больше ничего, кроме как есть листья, и нежиться на солнышке.
-Ну и как тебе быть красным жуком? — спросил Розмарин.
-Ещё никогда я не был так счастлив. — ответил Тимьян.
И они поползли по веточке вверх, чтобы полюбоваться закатом. Солнце садилось над пустыней Сонорра, лучи пробивались через чапараль, и длинные тени ложились на сухую как пепел землю. Где-то в вышине пролетал орёл, и его клёкот разносился гулким эхом над бескрайними просторами. Жуки начали заползать в свои норки, чтобы переждать в тепле ночь, ведь ночи здесь прохладные. Каждый из жуков полностью доволен своим местом в мире, и жизнь каждого из них будет длиться, пока существует этот вид жуков, поскольку они живут в коллективном разуме, а значит, их счастье никогда не закончится.
11 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Мир Заздовны двигается быстрее поезда, едущего сразу в пяти направлениях, и именно поэтому в её мирах Поезд превращается в парящий над поверхностью земли, то там то здесь дом в форме человеческой головы. В результате того, что здание разбирается и собирается заново, не вполне запомнив точное сочетание своих компонентов, выражения лица у Избушки-на-курьих-ножках, как мы иногда называли Центр Координации Деятельности Человечества, постоянно менялось – но мы шли туда не только чтобы на него взглянуть… В нас затаилось так и невысказанное подозрение, что Центр поражен той же метафизической заразой, которая медленно, но верно поедала миры, превращая человечество в цивилизацию полных придурков, или же вообще приводя к массовому суициду населения планеты в течение пары – другой поколений. Центр существовал почти с того самого момента, когда некие безумные силы, прорвавшиеся неизвестно откуда, начали уничтожать цивилизации одну за другой, как только они достигали определённого порога своего развития, не давая им развиться до уровня сверхивилизации. До определённого момента было не ясно, является ли это плодом действия сверхцивилизации, обогнавшей всех в развитии на несколько эонов, или же, это сам демиург этой вселенной. Гностики, расколовшиеся на две ветви, сходились в том, что мир создан злым или неумелым божеством, будучи уверенными, что только обладающий силой создавать миры, может их и разрушать. Однако, впоследствии, было решено что вирус мог сформироваться лишь эволюционно.
Я не буду давать слишком длинный экскурс в историю Центра Координации Деятельности Человечества. Основными постулатами, не меняющимися на протяжении веков в сотнях миров, были следующие положения: Мы живём в биологической, само-осознающей и самоорганизованной вселенной. Внутри этой вселенной действуют силы, угрожающие её существованию. Мы можем их остановить.
В большинстве миров Центр выглядит как поезд, мчащийся часто там, где вообще нет рельс, иногда – как низкоорбитальный шатлл, при виде которых у людей случается потеря кратковременной памяти. И это неспроста – с самого начала существования центра, он наткнулся на сопротивление коллективного разума, внутри которого он существовал – фактически, являясь мыслью, которую Бог боится подумать. В мире Заздовны все несколько по-другому. Если глядеть на карту тела бога, то мир Заздовны – подобен ожогу на темени от слишком рано зажёгшейся звезды. Это некая слепая зона, место, оставшееся от большого взрыва – место, куда творец выкидывает скомканные черновики. Большая мусорная корзина. Чёрные озёра нефтепродуктов, зелёное небо, воздух, в котором без кислородного баллона не продержишься и пяти минут, пузырящаяся глазами мутно-зелёная слизь и чавкающая биомасса под ногами, чёрные щупальца, готовые разорвать любого. Это – царство Заздовны, королевы царства мёртвых, Заздовна восседает в голографическом тронном зале дворца, расположенного на полярной шапке планеты, своды дворца из кирпичей, вырубленных прямо из затвердевшей смеси метана и пропана, сверкают, пропуская через себя лучи множества лазеров, отсветы которых и окрашивают тучи зеленоватым сиянием. Если лететь над полюсом этой планеты на спутнике, то можно увидеть, что дворец имеет форму снежинки, и у наблюдателя могла бы возникнуть мысль, что это – естественное образование, выросшее из единого кристалла, но некому это подумать, потому как тишину коридоров ледяного дворца нарушают лишь гулкие шаги Заздовны, и шелест её призрачных стражей – летающих вихрей черноты, змеящихся по льду, меняя форму, с белыми злыми глазами, а души умерших, блуждающие по поверхности планеты, и монстры с щупальцами из нефтяных озер не строят спутников – у них есть и другие заботы.
Место, куда мы с Кристофом собирались попасть, находилось близ экватора этой планеты. Избушка-на-курьих ножках висела над разломом литосферы, и потоки бурлящей магмы надёжно защищали её от вторжений органической жизни, по крайней мере, с поверхности планеты, однако же, прыгать напрямую с Земли было нельзя – помимо органики, в этом месте обитает масса психических форм жизни, которые могут проникнуть через нас в этот мир, вобщем, для поддержания нейтралитета и безопасности, мы приготовились к прыжку с одной пересадкой – найти альтернативную версию Земли, движущуюся к неминуемому апокалипсису, было не так уж сложно. Если туда что-нибудь и прорвется из адов, ничего страшного, думали мы тогда. Все равно львиная доля населения скоро там и окажется. Выбранная нами реальность гремела музыкой и пестрела неоном.
Не знаю, насколько давно тот мир отделился от основной линии времени, но, видимо, не очень-то и давно, ведь там были мы, у нас были примерно такие же тела, и язык, на котором мы говорили, тоже не сильно отличался, вот только проснулись мы уже не в том городе где заснули. Протерев глаза, я сразу же начал замечать различия – я лежал на чём-то жестком, кажется на ворсистом ковре, во рту все пересохло, какой был бы, если бы это тело курило марихуану каждый день уже не одну неделю. Пошатываясь, я приподнялся с ковра, осматривая аляповатый интерьер слегка расфокусированным взглядом, это было довольно-таки уютно – ну, для мира, двигающегося к неминуемому концу света, только как-то пыльно. Пыль тонким слоем покрывала абсолютно всё – кроме фикуса в горшке, который выглядел самым бодрым и жизнерадостным обитателем этой квартиры. Ковры, потертые репродукции Тициана, сломанные часы с гирьками на стене, старые деревянные стулья у одного из которых вечно отламывалась ножка, и весь окружающий мир с его воспоминаниями, особенностями и течениями вливаются в мою память… Загрузка завершена, я прорастаю корешками в мозг альтернативного себя, полностью подавив его исходное сознание, и погрузив его в глубокий сон… Глаза открываются с трудом, зато теперь всё видится абсолютно чётким. Кристоф уже здесь, полностью скачался и сидит выпучив глаза – верный признак интеграции сознаний. Только вот вид его заставляет меня издать смешок. Фиолетовые шаровары из шёлка, и длинная, заплетённая в тонкую косичку бородка, заканчивающаяся двумя бусинками в виде человеческих черепов и семечком рудракши – мне захотелось пошутить про БГ, но я вспомнил, что в этом мире Борис Гребенщиков не носил смешную бородку, не стал известным музыкантом, но зато занял место министра то ли образования, то ли внутренних дел – воспоминания в моей голове путались, а шутить про дурацкую бородку и несостоявшегося певца не очень уже и хотеось, когда я вспомнил, что я тоже выгляжу иначе чем привык выглядеть. Хотя, после такого количества альтернативных реальностей, можно было бы и привыкнуть – кем только мне ни приходилось уже бывать, вот тут, например, у меня чёрные и белые дреды из синтетического материала, белок одного глаза выкрашен в зелёный цвет, другого – в фиолетовый, отсутствуют два передних зуба, зато множество колечек, шипиков и прочего металлолома, торчащего из лица, ушей и не только. Я одет в некое подобие мантии тибетского монаха, только густого, фиолетового цвета. Серо-зелёный цвет лиц прекрасно сочетался с фиолетовыми тряпками, впрочем, здесь всё прямо таки пестрело яркими, кислотными цветами – наскоро соорудив себе завтрак из каких-то блинов быстрого приготовления, которые надо было заливать кипятком, но мы съели их сухими, мы вышли на улицы, приветствующие нас неоновыми граффити и гирляндами полиэтиленовых цветов, которыми нас попыталась украсить первая же группа прохожих — очень приветливых, выглядящих как-то неестественно радостно и возбужденно, человек пяти с огромными зрачками и такой же серо-зелёной кожей, вообще, атмосфера вокруг царила праздничная, только вот во всём сквозила какая-то утомлённость, как будто бы люди не могут прекратить участие в весёлом карнавале, царящем вокруг, даже если бы и очень этого хотели.
— Слушай, Кристоф, мне кажется, мы попали в какой-то мир хиппи…
— Да, я считаю, что нам нужно убраться отсюда поскорее. Кстати, меня тут зовут Бенедикт – это на случай, если мы встретим здесь наших знакомых.
— Почему у тебя во всех мирах разные имена, а у меня – одинаковые? Ну или почти всегда происходят от одного корня.
— Ай, непизди-ка – в одной из жизней ты был буддийским ламой, и тебя звали совсем иначе.
— Как?
— Ой, не помню.
Город, похожий на туман и на галлюцинации. Такой сон, из которого не можешь проснуться по-настоящему, блуждая из вагона в вагон, приближаешься к станции, на которой сон тихо замирает и ты можешь выйти на залитую лунным светом платформу, а потом снова ничего, и все города и станции исчезают как дым, когда ты пытаешься что-то понять, как-то приладить себя к пустому чёрному силуэту, который только что был очерчен для тебя дымом, пытаясь стрельнуть папиросу на полустанке понять, что перед тобой светлячки и тени. И туман, который повсюду по утрам, пробирается, болотами, стелясь над плесневелыми колосьями, забирается в щели, щебечет на ушко «спи, усни» и подсыпает волшебного песочка, чтобы когда вы проснётесь по утру, во рту был привкус тумана, нисколечко не меняющегося во времени, солоноватый и сухой, привкус чая, солоноватые и похожи на сушёные листья персонажи то там то тут. Лица людей закручивают хороводами опавших листьев, сквозь разноцветные вихри к самому тонкому и прозрачному скелетику листа на вершине дерева, ветер срывает и заворачивает спиральную траекторию движения в далёкую точку, где-то на горизонте, что значит, мы окончательно покинули полосу смертных частот, входим в холодные области, населённые существами, состоящими из шестерней-снежинок. Одно прикосновение к сугробу запускает сложный часовой механизм, и мы оказываемся на месте. Кажется, мой мозг немного поплавило палящее солнце этого мира, и я уже и сам не понимаю всех хитросплетений этих метафор. А потому, перейду к сухому изложению фактов: вот мы, Кристоф и я, в нужном месте, в нужное время. Место – зал для йоги или спортзал, нынче заброшенный, с мандалами и солярными символами на стенах, две стены представляют собой зеркала. Зал довольно длинный, и зеркальный коридор тянется, умножая самого себя и нас в нём, достаточно далеко. Некоторые зеркала треснули, но в целом – все вполне подходит. Я держу в руке большой треугольный осколок зеркала, перед нами стоит упаковка пропановых баллонов – всё это было необходимо для открытия шлюза, я держу осколок аккуратно, острием вниз, чтобы не порезаться, мы начинаем процесс подготовки, состоящий из серии вдохов и выдохов а так же нажатий на определённые точки на лице. Говорят, что миры Заздовны – миры смерти. Это и так и не так одновременно. Однако для тех, кто привык отождествлять форму с жизнью, вход в эти миры и есть смерть. Сам этот мир обладает разжижающим, расшатывающим удерживающие форму взаимосвязи действием, от всякого вошедшего сюда остаётся лишь его чистая сущность, а процесс соскабливания с неё слоев выглядит как предсмертные конвульсии, которые могут охватить целые миры.
Привычно отделившись от человеческой оболочки, я приветствую Время, которое указывает мне дорогу – то ли на вершину, то ли к корням. Я вхожу в особое состояние транса, мир вспучивается, как глаза стрекозы. Каждая фасетка – это трёхмерный столбец времени, поддерживающий тот или иной мир. Треугольный осколок можно уже и не держать – он сам висит в воздухе, последнее, что это физическое тело успевает различить – это собственный взгляд в зеркале и тень, быстро мелькнувшая тень от чего-то непонятного. Так не было обычно. Раньше такого не было, я позволил себе на мнговение задуматься, и пропустил момент, когда я был собран уже на другой стороне. Время показался мне белобородым старцем в длинной рубахе или саване – и вот точно такой же старец шел нам навстречу. Мы только успеваем переглянуться, и подумать, что Центр Координации сильно изменился, и теперь он действительно напоминает избушку на курьих ножках. Лицо здания ухмыляется так, будто бы оно что-то от нас скрывает. Бушующая магма каким-то непонятным образом заменилась изумрудной травкой, из которой торчали большие, расписанные древними орнаментами камни, которые, несмотря на свою древность, оставляли на руках следы свежей нитрокраски. Символы солнца, мирового древа и что-то ещё – я не успел разглядеть, потому что старец, одетый как волхв из советской кинопостановки, обратился к нам, и затянул свою песню. Он пел не только гортанью, но, и как будто бы многочисленными пазухами, расходящимися от его носа по всему телу, и даже дальше. По крайней мере, звук его голоса доносился со всех сторон, и реальность дышала в такт выталкиваемым из него словам. Камни, казалось, тоже запели – может быть, и не казалось, потому что некоторые из них стали големами, принявшимися сооружать развёртку гиперкуба посреди поляны. Далёкие хребты гор терялись за рощицей молодых берёзок, и если бы не зеленоватое небо, с которого периодически капало что-то перламутрово-мазутное и обжигающее кожу, я смог бы поверить, будто бы нахожусь на каком-то древнем языческом капище. Я ещё не совсем понимал, к чему весь этот маскарад, а дождик уже растворил на нас почти всю одежду, и начал проделывать дырки в человеческой коже, через рваные лохмотья которой проглядывалась у Кристофа чёрно-зелёная чешуя с вкраплениями металла или пластика, а я, как оказалось, состоял весь из каких-то светящихся щупалец, полупрозрачных и перекачивающих какую-то жидкость. Дождик лишал нас привычной антропоморфной формы, и пока мы слушали песню, сообщающую нам картину мира, наш облик претерпевал метаморфозы. Старик рассказывал о том, как мир развивается, качаясь как маятник, от состояния ненависти к состоянию любви, о том, как на фазе эволюции всё живое смешивается, соединяется и обрастает новыми свойствами. На самой конечной фазе это огромная недиффиренцированная биомасса, состоящая из переплетения всех возможных мыслящих и не только существ. Полностью состоящая из тенденции к соединению и ассоциации. Далее шло следующее – колесо времени разворачивалось в обратную сторону, и наступает фаза инволюции, когда огромное осознающее и живое нечто начинает дробиться на отдельные части, несущие все меньший и меньший отголосок всеобъемлющего единства, пока цикл не дойдет до микроорганизмов, и всё это не повторится вновь – бог, растворяющийся на мельчайшие части, и соединяющийся вновь, но в конце следовала небольшая неувязочка. К тому времени, как я понял, в чём дело, Кристоф уже принял вид ксеноморфа, распятого на трёхмерной модели тессеракта, берёзки и камни, вместе с прочей мишурой, покрылись цифровым глитчем, а бородатый старец, вышедший нас встречать, стал вибрирующей сеткой, пронизывающей всё окружающее пространство. Слои формы растворялись, оставляя только идею.
Идея была проста, и очень стара. Наверное, она существует с тех далёких времён, когда вообще образовались идеи. Заключалась она в необходимости перестать осознавать себя для того, чтобы дать начало новому циклу – по крайней мере, перестать осознавать как то, чем на данный момент ты, для самого себя, являешься. Достигнув, для какой-либо из реальностей, наиболее высокого уровня, осознаности, следует предпринять действие, прекращающее всяческое осознание – это единственный способ прийти, в итоге, к чему-то совершенно новому. Чтобы появилась функция, радикально новая в сравнении с тем, чем является сознание, необходимо его полностью и безоговорочно остановить. Широта открывающихся возможностей и перспектив манила и ослепляла меня, но, вдруг как гром среди ясного неба, эту конструкцию нарушило озарение: прекратив всякое осознавание, сделав это полностью, если я вообще смогу его остановить, я никогда не смогу увидеть, к чему это приведёт на практике. И хотя песня сулила мне бесчисленные миры, которые тут же возникнут, перестань я существовать на каком либо из уровней – я вдруг понял, что у меня не будет ровно никакого способа это проверить – возникнет ли что-то новое при прочих равных условиях в случае полного прекращения всякой ментальной деятельности, или же, в следствии её радикального преобразования.
В окружающем же меня, вибрирующем мантрами пространстве не осталось больше ничего, кроме летающих всюду кусков цифрового глитча, и Кристофа, распятого на гиперкубе, полностью превратившегося в синтез биологического существа и машины – в нём было что-то от богомола от инопланетянина из фильма Чужой, только на голове у него рос огромный, похожий на ягоду ежевики глаз окружённый голографическими взаимовложенными треугольниками, все издавало насекомий писк, пространство скручивалось в тороидальном вихре, продетом через наши зрачки, и разворачивалось воронками откуда-то со стороны затылков, замыкаясь на перефирии, и создавая заново весь кристалл реальности. Хотя, он может быть никуда и не пропадал.
Утром мы просыпаемся, в человеческих телах, и я рассказываю о том, какой мне странный приснился сон, который можно было бы истолковать как добровольное принесение себя в жертву богом, что оказывается не только популярным сюжетом в мифологиях народов мира, но и странным образом коннотировало с содержанием детских снов Кристофа, что повернуло сюжет моих мыслей в сторону поиска новых взаимосвязей, не менее интересных, чем описанный сон, и ведущих куда дальше и глубже, но пересказ сна на этом месте уже придется закончить, а выводы и взаимосвязи сделать частью другого, возможно более обширного текста.
09 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Мышильда Генриетта
Снится — лежу я в высокой ржи,
Чье-то семя мне по губам бежит,
Я как будто ранен, почти убит,
Надо мной тихо реют слова молитв.
Снится — держит меня над землёй рука,
И травы касаясь слегка-слегка,
Я к земле склоняюсь, и смерть сладка,
Я смотрю в прозрачные облака…
Снится мне, будто в высокой ржи
Братец Каин подле меня лежит, —
Можно ли научиться жить не по лжи?, —
Он мне шепчет, и голос его дрожит.
08 Июл 2018 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Элиас Отис
Меня эмпиреи не торкают,
Искания смысла достали.
Я был и работаю токарем,
Сурово тачаю детали.
Мы с батей обедаем плотненько,
За всю мастерскую и офис.
Мой батя работает плотником
По имени плотник Иосиф.
Мы с батею оба два Мастера —
Не то что заезжие гуру.
Мы гуру отправили к Матери
И точим свою фурнитуру.
Чудны нам их сказки о вечности,
Но ужин у Матери сочен.
Вернёмся мы к ужину вечером —
И точим, и точим, и точим.
RSS