Ангел Смерти

Смолк под луною Назарет,

Уснули птицы в час ночной,

Среди рассыпанных монет

Распят за мир — Спаситель мой!

 

У Вифлеема вновь — звезда,

Лик Ангела врачует мир,

Скрипят дорогой тормоза,

Бросая пыль в седой эфир.

 

А Самаэль[1] готов к войне,

Да, он — стратег, не по годам,

Кровь растворяется в вине,

Плод божий превращая в хлам.

 

На переправах в мир людей,

Где легионы держат строй,

Средь гула каторжных цепей,

Глумятся бесы над толпой.

 

В картине страшного суда:

Из красок, только — алый цвет.

Заметить можно без труда

Кровавый, неземной, рассвет.

[1] Самаэль — первый демон в иерархии ада. Начальник демонов. Разрушительная сила и ангел смерти.

Пройдя сквозь портал

Пройдя сквозь портал деревянного храма,

Где в окна стучится пожухлая осень,

Вдруг вспомню усмешки проклятого Хама,

Чьи волосы тронула лёгкая проседь.

 

И вопль умирающих в каменном городе,

Чьи стены упали от трубного голоса,

И старцев в проказе, скулящих на холоде,

И чёрные шапки верблюжьего волоса.

 

Центуриев Рима со взглядами важными,

Мечи осаждающих, трупы поверженных,

И вой легионов за стенами-стражами[1],

Как ангелов падших из Рая отверженных.

 

В долине Еннома, в кострах догорающих,

С костями и мясом, в золу обращёнными,

Под чёрными тучами к Богу взывающих,

Ушедших из жизни, увы, непрощёнными.

 

Пройдя сквозь портал деревянного храма,

Где в окна стучится пожухлая осень,

Вдруг вспомню я Сима, потомка Адама,

Чьи волосы тронула белая проседь.

[1] Строки «И вой легионов за стенами-стражами» — не выдумка, при взятии Иерусалима в 72 году полководцем Титом римские легионеры за стенами Иерусалима кричали так сильно, что в долинах стоял гул, и многие граждане просто не могли этого вынести. Психическая атака.

Таверна «Тёмная новь»

В таверне у кладбища «Тёмная новь[1]»

В меню, однобоко, лишь постные блюда,

Старый бармен, приподняв кверху бровь,

Листает журнал «Настоящий Иуда».

 

В этой таверне есть несколько блюд:

«Скверна» — приправлена розовым маслом,

«Ревность», «Убийство», «Обыденный блуд»,

«Слёзы понтифика», «Доля несчастных».

 

Готический стиль с погребальной плитой,

Здесь дополняют пространство — декора.

Крылья архангела белой дугой

Над аркой оформлены с часа раздора[2].

 

При входе в таверну рисунок змеи,

Хвостом обвивая эдемскую деву,

Он занял пока что участок земли,

Но яд уж стекает по страшному зеву.

 

Рыжей Лилит[3] — опостылела прыть,

Вяжет язык от «Убийства» и «Скверны».

Странно: в таверне ей хочется выть,

Это от прошлой той жизни, наверное…

 

На руку блудница склонила главу,

Все рыжие локоны стянуты в косу,

И смотрит Лилит на праматерь — Луну,

Не будет ей в вечности быстрого сносу!

[1] Новь — не паханная ещё земля, целина.

[2] С часа раздора — со времён войны на небе.

[3] Лилит — демоница, легендарная жена Адама. Лилит никогда не бывает одна, по древним преданиям, её свита состоит из 13-15 демонов. Остановить её от вредительства людям могут три ангела: Санви, Сансанви и Семангелаф.

Златовласая Тай

Когда день упадёт к концу,

Когда криком зачнётся ночь,

Я пошлю через лес гонцом

Златовласую свою дочь.

 

На коне через тёмный лес,

Удилами закусит мрак,

Через пряди златых волос

Будет виден редут собак.

 

Пеший жалок, когда один

Против мёртвых в ночной тиши,

И доро́гой, в обход трясин,

Крик звериный в лесной глуши.

 

И обступят под лунный гимн

С четырёх крестовых дорог,

И слетятся с больших вершин

Те, кто в злобе стал одинок.

 

Дочь! — смелее в далёкий край,

Тай, пришпорь вороных коней,

Там в долинах живущих рай,

Доскачи же туда скорей.

 

Когда день упадёт к концу,

Когда криком зачнётся ночь,

Я пошлю через лес гонцом

Златовласую свою дочь…

Красный бант (Прощальное письмо)

Моя цикута[1] на столе, пишу вам в поздний час,

Собака воет на дворе, жалеет, видно, нас.

За окнами идёт снежок, а где-то вдалеке

Струится колокольный звон от площади к реке.

 

Сегодня что-то занемог и не развёл камин,

Пыль не протёр со старых книг, не осмотрел картин,

А там полотна в прахе все, от времени в трухе,

Но это время лечит нас, живём, как есть, в грехе.

 

Перо в чернильнице смочив, я подношу к листам,

Да, виноват был я, кичлив, простите мя, мадам,

Что я по жизни гробовщик, а не какой-то франт,

Возьмите вексель мой себе, купите красный бант.

[1] Цикута — одно из самых ядовитых растений.

Свет и Тьма

Свет не есть — Тьма,

Он — Свет.

Значит, при свете дня

Смерть меня может найти,

Если во свете — я…

 

Если во тьме ходить,

Тьма меня скроет? —

Нет!

Может быть, даже тьма

Хуже, чем яркий свет.

 

Свет привлекает — Тьму,

Тьма — ненавидит Свет,

Значит, есть время тьме —

В свете искать ответ.

 

В сумерках, стало быть,

Там, где игра теней,

Смерть поубавит прыть,

Ну, да и чёрт бы с ней.

 

Сумерки, Свет и Тьма,

Дни, времена, года,

Время живых есть — Свет,

Тьма — она смерть всегда.

Последний приют

Каменный дом над землёй, он хорош собой,

Перед вратами охранник крылатый мой,

Старая изгородь, звон колокольный есть,

Девушка в чёрном, имя которой — месть.

 

Разные судьбы и в мраморе, и в граните,

Чёрное солнце под утро взойдёт в зените,

Лица и птицы крылатые, словно в латах,

Перед дворцом, где в сутане лежит прелат сам.

 

Солнце над местом не светит, но только тлеет,

Изредка искры бросает в цветы аллеи,

Спящим надежду вселяет при входе камень,

Надпись гласит: «Дорогие, мы вместе с вами».

 

Чёрные дни пролетают над этим местом,

Где оглашается воздух иным благовестом,

Гордые во́роны, кости, ажурные склепы,

В каменном городе чёрные призраки слепы.

Пир на костях

На дверях старой церкви чугунный замок,

Над могилами кладбища тёмные лица,

Шепчет тихо мне змей: «Прочь отсюда, щенок», —

И клюёт на костях что-то чёрная птица.

 

Пир в разгаре. Снуют меж могил чернецы,

С коробами для душ бродят ловчие праха.

И слетает к погосту, садясь на кресты,

С неба звёздного странная бледная птаха.

 

Бес в ночи потащил чью-то душу, ворча,

Выбираясь из тьмы, изрыгая проклятья,

И стенала она, мёртвым гласом крича,

И хваталась руками за чьи-то распятья.

 

Я на время уйду, нет, не стану я ждать,

Когда снимут замок и откроют мне двери,

Над престолом, как голубь, вспорхнёт благодать,

Бог пройдёт по земле, возмещая потери!

Батюшка плавил на воске дыханьем…

Батюшка плавил на воске дыханьем, Золота тихий колор — реставратор.

Скольженье внутри картины_полыхнуло волной ломаной

Звука людского гомона. (Но нужно признать, что был самый тихий тот вечер за мириады тысячелетий, когда посещали его люди, когда приходили дети)

движением змейным в картине заметил…

кинжал, показалось, дамасский.

Но, может быть, в свете неверном, треск раздирающий факелов, Огня заразу, искрами брызг окропив крупину, так вдруг почудилось ему…

Нет, Нет, Пётр! Думал, ты крепче, ребёнок каменный… прости.

краски на воске, рамки двойными стандартами непробиваемы стекла за великое слово и мамы его раздевал до собственной откровенности идеал, но закрестился, что холодом вспыхнули лилии, и каждая вещь в доме том раскололась.

— за что испугался?) талантливый друг мой любимый, ты просто устал, и мерещатся страхи. Не бойся, взгляни на праматерь живущих. За что убоялся, неужто слаба твоя вера?

Я говорю, видел всё. И говорю, что позволено светом чертать мне, что гнозис этого света не важен, когда мне показано всё.

Пречистое сердце твоё, и не бойся, искусства желание — это единственная дорога к тому, что ты, эскапист на пустом месте, в своей душе назвал богом.

Я. Я Один? Один! Но Я не Одно.

*

Вкруг бархатной птицей порхает, ощупывая водоворотом, взглядом бордовым кристально мерцает в повсюду от страхов закрытые окна.

Какое же пламя скрывает взор фантазёра в реальности замкнутого озера? Как в продранных глазах щенка он гаснет, наверняка. Такое, ну, как одинаковость всего… кино, прожить назад, не управляя телом. Я не хочу того всего. Но мало мне! От этого ли мало одного мне тела? Вот слышит сойка сон колоколов, солёный дух их прочертился формой рефлексов неба в опадающей листве в определённых кодом срезах времени. Но, может быть, во всех кто-то увидел красок новых для себя? На воске, рамки — двойными стандартами непробиваемы стёкла, не в слово и мамы его раздевал до собственной откровенности идеал, но закрестал, и каждая вещь в доме том раскололась.

Куда опадают зеркала?..

Куда опадают зеркала? Скала, видишь, была когда-то птицей, просто — с тебя ростом. Сейчас спала ты, в известия укутавшись сюжетов, мечты и книги, что своим сюжетом — тоска об этом, что прибивает чёрствость прочих снов, виня себя за это право оставаться инструмента плачем. Ночами чаще чистит своё сердце по частям, как револьвер, блюститель счастья. Его манер стреляться всякий раз — твоя смешная шутка над собой. Любой герой, которым можно отразиться в мире, разит сражением За. Отражение в каждом новом сорте зла его торжественным сожжением.

Рытвин молитвенных ритмов…

Рытвин молитвенных ритмов — шрамами шиты её покрывала

Раковины бытия утроб. Голос робок, что твой озноб у надгробия каждого,

Но другого, «в этот раз — не тебя чтобы», дня. Проб высоких её твоего пера касаний —

лень лечить страдания, оттого не страдать вовсе. Ничего личного больше, чем это. Заплети в косы её силуэта очертания —

Ядовитых змей красоты промысел. Чтобы больше вопросов, чем ответ один — всегда просто сел и уже на месте том самом, что хотел всеми телами клеток мозга, но в уме иметь возражения умел достоверно-строгие, чтобы всё-таки не успел.

Домна

1

ТЫ!

 

Видишь, латы стонут забралами рыл

Распахнутых?

Заступай за них!

 

Разрешай щетинам шил

Причинять тебе

Все объятия.

 

Исключи часы из

Колючих стрел

Часовых

Циферблатных башен.

 

Завинтись в их ступени

Маршами.

Вниз.

Вниз!

ВНИЗ!

0

…!!!

 

Лишённый теменей страха

Нетопырь,

Ты теперь —

Лгущий Времени,

Торопись!

Рассеки себя злобы молнией

От темени и до паха!

–1.

Не пленённый именем,

Гвоздь незваный

К ужасу своему,

Будешь ужином

Жертвенно

Возлежать

Во пружинах желудков

Цепней кольчатых.

 

Меж клешней

Их кишечных

Чешуй

 

В полный рост,

 

Да восстанешь тростью!

 

За неё заступай двумя «Я».

–2.

(Я)

 

Отчленяй свои очи прочь!

 

Слышишь?

 

Изувеченный меч

Дышит тайнами

Окровавленных плеч.

 

ИХ ЗАГЛАВИЯ, СИРЕЧЬ — КЛЮЧИ.

ОБНАЖИ ИХ!

 

Загрызи зверьми

Мучения скважин

Всех дверей

 

«Бескомнатных».

 

Незнакомец, скомкай их.

 

Отбери.

–3.

Ты чуешь?

 

Челюсти чаш раскалённых

Замыкаются

Во царствия свои.

 

В тех дворцах

Прах безглавых царей.

 

И ступней твоих некролог

 

Пролегает чрез них.

 

Да преступит он плоть головней!

–4.

За порогом нижним

Ожоги расскажут,

Как кожи твои кричат.

 

Приближение криков

Тебе поможет

Отыскать рычащий

 

Очаг.

 

Незнакомец, теперь ты —

–5.

ВРАГ.

 

В плечи прячь твои

Голодные головы.

Печей олово

Чавкает

За словом

Слово —

Оловянное,

Плавкое

Своё безмолвие.

 

Из печи в плач

Сберегай, врачуй,

 

ПРИСТУПАЙ!

Помоги мне

Извлечь

Из Печи

Вещь,

Естество её.

 

Надоумь перечить

Коме Домны

Всех моих

Незнакомцев

Искомых.

 

Мною.

 

Научай,

Как высечь

Из вечности искры

Их святой беспечности.

 

Нашепчи

 

Имеющим уши

Промеж

Их ушей

Прямиком в душу.

 

Охраняй

От меня,

За меня.

 

Аминь.

Без обложки

Спросить он превозмог себя у палого бескрылого душою снега,

Прежде бега своих часов, летящих на луну в канале сточном —

Песчинок многоточных,

Как отвечало ему, ум ломало, жало безжизненности

Многожильное, кистью сжимало его совесть и жалость.

Они, казалось ему тогда, сужались на фоне модальности плена в такую малость,

Что съесть своё отражение в зеркале —

Всего лишь шалость решения в пропасти уравнений пасти.

Его делили на части за соучастие в мысли

Расплёсканной шире краёв потаённых карманной раны.

 

Пространство не терпит обмана, пространство терпит себя.

 

Он знал, что словами задан как жизнью,

Правдивы ли, лживы их вариативы — всего лишь стоны одного мотива,

Который ретивым животным страсти двигает скулы плоти песни.

Оно молчало смыслами, так ответ каменел коралловым баллом, в месиве

Оценок массы и власти маски над (без лица морали) сказкой

О косном мозге вечности.

Он заменял окоченелость конечностей

На одеяло ламповой прелести роста кристалла ленивого.

Были милыми те, кто безликостью иконописной растворялись

В его сердец трепетом ритма прошитом эшелоне графических пиков.

Риск есть всегда, да, но на фреске рисунка доступных рисков

Дорисована кем-то, теперь недоступным,

Простотою скуки руки — звезда.

 

Оттого между «нет» и «да» — чаще «да», чем «нет»,

Рефлекс обусловлен комфортом движения рта в ответ на то,

Что — «хоть да, хоть нет» — одной пустоты след,

Но над нею мечта.

Красота холста — в его чистоте

Перед сердцем разбитой вазы и истерикой кисти, об этом рассказывающей

В неглиже подробностей.

Он уже скорее — способность даже во рже

Завораживать мир один за другим в своём багаже «Сознания Без Обложки».

 

Его кормят с ложки Божки андрогинных тел,

Которым, как мелом, обводит он нимбы и рожки

Обмылком бескрылого палого снега,

Что превозмочь спросить успел

Прежде своих часов бега (…)

Спонтанная зарисовка от скуки

Вести сна.

Меня подхватывает ядов дым, туманные равнины его глубин — окраины чужой души в свечении Кирлиана.

Святая Анна, кто твой господин?

АННА: Мой господин — сгоревшего письма снующий смрад. Ты рад услышать этот аромат?

Мой господин — безжалостные бесы твоих небес. Письма сгоревшего ответы на твои вопросы. Роса на скошенной косе. Все как один — они простоволосы.

Все как один!

— Неужто все? Ваш батюшка судил повес, кладя песчинки на часы…

АННА: Не ссы!

Утренний след.

Куда вспорхнули стаи всех твоих тетрадей? Каких преград преодоленья ради? За изгородью гладь реки. На ней твоей руки пятиконечные шаги — исподняя одной ладони клонов. И в лоне каждой длани по лампаде! А на калитке спит не пробуждённый, не растревоженный никем засов.

Куда стремятся вихри твоих волос? И отчего стремления их противоречат флюгерам на крышах зданий? Глаза твои полны настолько, что не смеют, право, вместить в себя ни слёз, ни страстных причитаний. Страданий благовест, терпенья крест, я вижу, лежат покинутыми у калитки… Какая-то ошибка. Безумица — могла ли говорить она со мною о том всерьёз? Я должен место то из памятей извлечь. Куда вспорхнули все её тетради? Не вижу на снегах последствий греющих костров. Неужто каждый лист кремирован на собственной лампаде? Я вижу, за рекой танцует вьюги рой. Лампады гасит за одну одной. Вернуться бы в покои дрёмы. Сом подо льдом. Во снах обязан я поговорить теперь с сомами. Они поведают о том, что видеть бы могли сквозь проруби рыбачьи. О чём судачат рыбы подо льдом? Помогут ли? Я должен попытать удачу.

Сомовьи пересуды.

СОМ 1: Я целовал её ладони сквозь потолки реки!

СОМ 2: Я плавником расчёсывал её запутанные локоны. Она, как в краски кисть, макала в воды их, минуя прорубей бокалы…

СОМ 3: Я в тот момент был глух и нем. Я ел подарки дна!

СОМ 4: Не слушай их, они лгуны и пошляки. Я расскажу тебе о том, что прошептала она, когда…

Безумица — могла ли говорить она о том всерьёз… С сомами?

Жертвие

Цветопёстрое кладбище

Знати героев

В стати самадхи

Стражи опутаны.

Света волокнами

Кроны голов.

Стопы — мицелием слизевиков.

Сон(мы)!

Понятное дело.

Тело опрятно в одежды гладкие спрятано.

Стянуто в шее и талии.

Ткань из Италии, чистый прозрачный голос

Бога.

Ноги шагают по самым стеклянным из луж,

Как бы по окнам.

Модный кокон

Неправильной формы.

Локоны клёнов, заряженных красками осени.

С проседью.

Выпил весь дождь без остатка из облака,

Но кто бы что ни сказал,

Молчания проволока из чистого золота

В форме сердца.

Четыреста сорок восемь герц

И ещё четыре герца.

Проба волны на вкус

Солёный и синий.

Принял на грудь.

В глубине сплетения солнц

Что-то, ахнув, от счастья замерло

И замёрзло

В объятиях корки льда яда.

Оранжевого янтаря плен

И счастье похоже на содержимое ампул

Настольных ламп.

В них плещется свет и зелёным ожогом сетчатки

Плывёт силуэт

Балерины в короткой сборчатой юбке.

Четыре минутки и ещё четыре секунды.

Древние руны на внутренней красной обивке век.

Человек звучит!

Ещё более гордый, чем гимны осеннего небосвода.

Вот так несовпадение…

Бытует мнение,

А ко мнению прилагается мнимый мнящий.

Я согласен с любым говорящим чувством,

Лишь бы оно настоящее.

Другое дело, успел ли заметить смотрящий,

Имеющий уши.

В уши его змеёю гремучей вползает полезная музыка

С магнием и витаминами.

Помпезность.

Любезный,

Кто там танцует на площади возле машины для переработки

Пластика?

Пластика танца его — не сказать ничего,

И пальцы его сплетаются в свастику воедино

С чьей-то невидимой пятерней в оперении

Призрака-рукава.

Опьянение.

Все признаки налицо,

Схвачен в кольцо зрачка окружающий мир тугими объятиями.

Платье из математики

Множественных пространств,

Чай с мачехой и матерью на открытой прохладным ветрам веранде.

Магнитные камни-цикады;

Запахи сада;

Виды на звёзды;

Скрежет зубовного жемчуга

О поверхность вощёной груши.

Пышные, но утончённые окончания словоформ.

Золотое руно нейронов.

Тридцать восемь копий царя Соломона

И ещё четырнадцать клонов.

Переполненных до краёв.

Незаконно рождённых.

Незнакомых.

Снов.

 

Сонмы!

Каникулы рептилоида Яши

Переплетаема так медь

Чинарами души.

Балуй, Зелёненький, во тьме –

Чешуйками шурши…

 

Прожилист Криптозоосад,

И хочется домой…

Осьмиконечная Звезда:

Там – Енох золотой.

 

Стекло люцерн и люциферн

Молчало столько лет…

А странный Я – как Ты совсем:

В зеленоватый свет

 

На дисколёте скоротеч-

но – к звёздному Ещё.

…И «человечество» пожечь

с орбиты Злым Лучом.

 

24.08.11

Про рептилоида Яшу

Он шёл —  переливчат,

Коронообразен,

Чешуйки цветные

измазавши в Грязях.

 

Лазурно, неваше,

Медузногоргонско –

змеилось над Яшей

нездешнее Солнце.

 

Он холод и яшму

почувствовал Кровью.

Смеялись над Яшей

мохнатые тролли.

 

На ртутном болотце,

где негде согреться –

оставил в колодце

Рептильное сердце.

 

На ртутном болотце…

Рептильное сердце…

31.05.11.

tR.I.P.

Звёздный лаз серебряной трухой

в темноте обдаст – кто подойдёт…

Эхо красноватым ветерком

Залетает в ухо и поёт,

 

Как слоится вдаль продольно ил…

Как в него вступает Звездолаз…

Мы нога к ноге туда куда

закатился мой хрустальный глаз,

 

Закатился Марс, впадает Нил…

У тебя – холодная рука.

Я Коцит соломинкой допил –

и тебе оставил два глотка..

 

И из горла Ада [глубиной

в сорок пять моих серденых ран] –

Позвоночный, мясный, костяной –

Выползает Бог – Левиафан.

 

31.12.11.

Звезда Ересиархов

На Бетельгейзе болотно-зелёной –

Свет монохромный:

 

Пьют эктоплазму

Три богомола,

Три богомаза –

 

Ян, Иван, Евган.

 

Пишут синхронно

Иную Мадонну –

Медузу Горгону:

Икону.

 

Их опекает

Ласковый Каин,

 

И наблюдает

Небо коричневое.

 

Продолговатое

Око Всевидящее –

Знает..

 

Ткут мозаичную змейную расу

Светоча три

в нефритовых рясах –

 

Ян, Иван, Евган.

 

30.10.11.

Назад Предыдущие записи Вперёд Следующие записи