Отметки на грани безумия…

Отметки на грани безумия
На теле не те ли? Не те.
Качельки на склоне Везувия
Летели, летели, лете…

0:00

Пройдут века. Изгладятся следы
И лёгких стоп, и гусеничных траков.
Крошит осколки настовой слюды
Конь рыж, и бел, и бледен, и караков.

Сочащаяся лезвием на лист
Строка прорежет борозды на вене.
Все стрелки упираются в нули
Застывшего пред Вечностью мгновенья.

Книга Джунглей

В задумчивых джунглях южнее Памира,
Считая в дороге недели пути,
Блуждает по миру трансгендер Багира,
Квадробера Маугли хочет найти.

Найдёт он — и скажет: «Несносный мальчишка!
Вертайся на базу и впредь не балуй!
Запомни, ещё раз такое случится —
Тебя отметелит абьюзер Балу!»

Мелькают пещеры, бобровые хатки —
Не в силах Багира мальчонку найти.
Он хрумкает овощи с веганом Хатхи,
И боди- сочится его -позитив.

Круги на воде

Ты сегодня да — послезавтра нет.
Как на небе ляжет узор планет.

Как ветра в извилины забредут.
Как седьмой нейрон в сто седьмом ряду.

Ты наутро против — под вечер за.
Как смахнула крыльями стрекоза.

Как старухи сослепу напоют —
Сдуру ли, со злобы ли, не пойму.

И песчана замков прекрасных зыбь:
Вера — бочка пороха в час грозы.

Проще кости бросить, чем вопрошать:
«Что желает нынче твоя душа?»

Что ни шаг — ни эдаким, так другим
На воде узором сойдут круги.

И какие, к дьяволу, нет и да,
Если что ни сказано — всё вода?..

Вампус

— Так, значит, ты маг?

— Маг.

Штурмбаннфюрер снова кинул взгляд на бумаги, потом на меня.

— Ты же в курсе, что магия запрещена на всей территории, подконтрольной Рейху?

— Ага, — кивнул я.

— Тогда какого рожна ты сам к нам пришёл?

— Из солидарности. У вас полные камеры моих коллег, и я…

Офицер, казалось, был готов рассмеяться.

— Коллег, значит… Ну-ну, я читал, что говорят о тебе твои «коллеги»…

— «Человеческое, слишком человеческое», — процитировал я снова вошедшего в моду классика.

— Говоря коротко, — холодно взглянул на меня штурмбаннфюрер, — они тебя своим «коллегой» не считают. И знаешь, мои коллеги с ними согласны: мы даже свидетелем тебя приглашать не сочли нужным, гражданин «маг». Ты просто постишь мотивирующие статейки и ведёшь сомнительные… кхм… ретриты, где твои студенты гуляют ночью по городу, руководствуясь броском кубика, скачут по снегу на одной ножке и нарекают свинину рыбой, чтобы обмануть предписания своей религии.

— «Магия — это наука и искусство вызывать изменения в соответствии со своей Волей», — бойко сообщил я. — А не это ваше всё.

— Да что ты умеешь вообще? — небрежно отмахнулся мой собеседник. — Предметы хотя бы двигаешь?

Не совершая резких движений, дабы не нервировать двух дюжих конвоиров за спиной, я протянул руку к лежащему передо мной карандашу, перенёс его на двадцать сантиметров вправо и победно посмотрел на офицера.

— Да не так, шут гороховый!

Я снова протянул руку и передвинул карандаш на двадцать сантиметров влево, после чего вопросительно накренил голову и вздёрнул брови.

— Магические артефакты изготавливать умеешь? — продолжил допрос дознаватель, старательно игнорируя мой перформанс.

— Любой предмет, использующийся в магических целях, автоматически становится магическим артефактом.

Лицо моего собеседника выражало нечто среднее между головокружением и зубной болью.

— Оборачиваться?..

Я обернулся на молчаливых конвоиров за моей спиной. Штурмбаннфюрер обречённо обхватил лицо пятернёй.

— Понимаете, — не дав ему опомниться, пошёл я в наступление, — магия заключается не в том, чтобы превращать грозу в козу или наводить на соперника понос с помощью его ногтей. Да, после Сопряжения мы знаем, что бывает и такое, и даже настолько часто, что Рейху приходится принимать меры. Но истинная суть магии — познавать собственную Волю и прилагать в должное время силы должного рода и уровня к должному объекту должным способом и с помощью должных средств, чтобы эту Волю осуществить. Не каждый из нас владеет телепортацией или искусством превращения, но каждый может найти тот самый момент, в который самое маленькое усилие может привнести в его жизнь необходимые изменения. А дальше уже инерция Вселенной, эффект бабочки, тыры-пыры…

В глазах офицера промелькнуло что-то похожее на интерес.

— Ты, наверное, не такой придурок, как кажешься, — заметил он. — Так, безобидный дурачок. Не хочу портить тебе жизнь, да и камеры у нас не резиновые (кроме… ну, сам знаешь, для кого…), так что шёл бы ты отсюда, пока можешь.

— Если мне не изменяет память, согласно Уголовному кодексу Четвёртого Рейха, явка с повинной является не только смягчающим обстоятельством, но и основанием для признания гражданина виновным, даже при отсутствии других доказательств его вины, — напомнил я.

Дознаватель устало вздохнул и небрежно сунул мне стопку листов.

— Заполняй давай, «колдун». Раз дома не сидится… Познакомишься поближе со своими «коллегами»…

*

Мы ещё немного поболтали, пока я возился с бумагами. Штурмбаннфюрер оказался не таким уж плохим человеком, как полагалось при его должности, и ему, похоже, тоже нужно было отвлечься от рутины. Расставались мы — не скажу, чтобы друзьями, но уж точно в более приятных чувствах, чем в начале этого разговора: мало что сближает настолько, как перемывание косточек коллегам, я — своим, он — моим. Далее мне предстояло проследовать в камеру, его же ждала более тяжкая судьба — допросы, отчёты и выразительные взгляды его детей, когда он, выжатый после службы, возвращается домой поздно вечером и не находит ни моральных, ни физических сил провести с ними время после ужина. Мне было даже немного жаль его, о чём я не преминул упомянуть под конец разговора. Он деликатно уклонился от ответа.

— Ты, «колдун», не беспокойся, — сказал он вместо этого, — для таких, как ты, условия у нас сносные. Заклинаниями ты не пользуешься, жестами не кастуешь, гипнотического взгляда у тебя нет — так что обойдёмся без наручников и кляпов. Некоторым даже языки отрезать приходилось, глаза выкалывать, чего не сделаешь во славу Империи… А у тебя просторная одиночная клетушка в самом глухом углу, нешумно, трёхразовое питание, прогулка во внутреннем дворе, эх, аж завидно. Даже книжки будут, если попросишь. А то есть у нас один, был мастером по волшебным палочкам в Хогвартсе — так он сделал палочку из страниц (оказалось — книжка была почти в самом эпицентре Сопряжения, когда всё случилось, и пропиталась какими-то там эманациями), а сердцевину — из рыбьей кости (распознал, зараза, что этот лосось был далёким потомком какого-то там другого, который что-то съел где-то у берегов Ирландии). Толку было мало, только «люмос» и получился, тут же изъяли, но теперь от греха подальше сковываем ему руки, а кормим только едой из тюбика, как космонавта. Ну и никаких книг, само собой…

Он замолчал и пристально посмотрел на меня.

— Всё, шуруй. Уведите, — кивнул он конвоирам и вновь перевёл взгляд на меня. — Будет что нужно — обращайся.

Я неопределённо пожал плечами и повернулся, направляемый тяжёлой рукой и будто бы уже собираясь уходить. Но затем — с притворной робостью — обернулся к дознавателю.

— Господин штурмбаннфюрер…

— Чего тебе?

— Можно мне… двойной паёк хлеба?

— Фигурки, что ли, лепить будешь? Нельзя, вдруг вуду какое.

— Да ну, что вы, скажете тоже. Просто хлеб люблю. Полезно.

— Ладно. Распоряжусь. Вали уже.

*

Тюрьма действительно была забита. И производила гнетущее впечатление. Следуя впервые в свой уголок, я пристально присматривался к будущим соседям. Те, что не выделялись никакими видимыми особенностями внешности и режима, были, по большей части, простыми людьми, беспомощными без волшебных артефактов того или иного рода — палочек, колец, ламп, мечей, фамильяров, — и потому содержались как «простые смертные», почти на таких же льготных условиях, какие были назначены мне, если только (как бедняга Йонкер) не проявляли особого рвения в изготовлении самопала. Другим повезло меньше: то в одной, то в другой камере попадались заключённые, лишённые кистей, глаз, языков. Смуглый старик в чалме с невысыхающими слезами на лице теребил тонкими дрожащими пальцами гладко выбритый подбородок. Стены, пол, потолок и решётки некоторых камер были обильно инкрустированы зелёными кристаллами, и их обитателей непрестанно тошнило. Маленький, похожий на гремлина пришелец с большими ушами медитировал в слишком просторном для него помещении, в одну из стен которого был встроен огромный террариум, где, намертво впившись в ствол дерева, сидела крупная золотисто-зелёная ящерица. Какой-то мускулистый гигант был подвешен за руки и за ноги посреди камеры на тонких тросах, исключающих прямой контакт с землёй — из которой, очевидно, он черпал силу. Иные, порой причудливой внешности, лежали под капельницами: их способности подавляла вводимая им сыворотка (убивать колдунов Император без надобности не велел: кто знает, для чего они могли пригодиться в будущем). Руки, а иногда и ноги некоторых магов были крепко скованы, же камеры других — как я узнал позднее, сделанные из кобальта — были целиком непрозрачными.

— А этот?

Из-под глухого, плотно подогнанного двимеритового шлема выглядывала внушительная чёрная борода. Её обладатель был почти вмурован в стену, вдавленный в неё доспехами из того же металла. К шлему были подключены трубочки, через которые узнику подавалась жидкая пища.

— Поверь, тебе лучше не знать, — хмыкнул конвоир.

Но я знал.

Он пожирал свет, как мы — орешки в глазури, и, поговаривали, в своей вселенной чуть не погасил Солнце (это и дало ему силу целёхоньким пробраться в наш мир почти сразу после Сопряжения, когда Разлом ещё дымился). Только хитростью на него удалось надеть светонепроницаемый шлем, и теперь, Santa Burocrazia, он второй месяц ждал скорейшего перевода в ещё более глубокие подземелья, чем то, в котором томился поспособствовавший его поимке двойной агент, связанный нынче кишками собственного сына. Но перед этим…

— Тот самый, кто назвал меня на своём вебинаре «задротом, возомнившим себя магом стопиццотого левла»?

— А ещё жёлтой жабой и земляным червяком, — гыгыкнул охранник.

Впрочем, я не держал зла. Ненавижу срачики в блогах, aurum nostrum non est aurum vulgi.

*

Я наслаждался относительным покоем, как в иные периоды своей жизни — бурной чередой сменяющих друг друга лиц и событий. Не считая побудки, завтрака, обеда, ужина и прогулки, случавшихся в строго заданное время (у тех пленников, которым, как и мне, была доступна эта роскошь), я был посвящён самому себе и проводил дни и ночи в своё удовольствие, как и подобает магу, воспитанному в умеренно-эпикурейских традициях (не чуждых, впрочем, и умеренному же аскетизму). Остатки хлеба я отдавал мышам, жившим в вентиляционных трубах, с детства люблю зверушек, а мне здесь хватало и другой пищи — физической и душевной.

Как и со своим дознавателем, я почти сдружился со всеми надзирателями, дежурившими у моей камеры (парами, сменяющими друг друга каждые двенадцать часов), и никогда не отказывал им в том, в чём все они так отчаянно нуждались — в общении. Это позволило мне не только расположить их к себе, но и получать самые свежие новости и сплетни как из других камер, так и из внешнего мира. Я неторопливо выстраивал в «чертогах разума» всё более детальную схему тюрьмы, добавляя и детализируя всё новые «пузыри восприятия» к той картине, которая открылась мне в первый день пребывания здесь. Дополнительная, хотя и не очень приятная для обоняния информация приходила ко мне и от моих всё более многочисленных питомцев: вентиляция уже не справлялась с ароматами мышиной мочи и экскрементов. Но я не жаловался — и даже всячески отмахивался от предложений своих тюремщиков «провентилировать этот вопрос»: пустяки, дело житейское, условия куда лучше, чем у большинства соседей, а такой мелочью как запахи можно и пренебречь.

Разок мне передали весточку от господина штурмбаннфюрера: он отправлялся в отпуск с женой и детьми, интересовался, всё ли у меня в порядке, и настоятельно рекомендовал подать апелляцию и потребовать психиатрического переосвидетельствования. Я отказался от его щедрого предложения и ответил, что и представить не мог, какие тут прекрасные условия для практики, пообещав, если пробуду здесь ещё пару месяцев, послать письма с благодарностью его начальству и жене. Я был рад, что он отдыхает сейчас где-то на горнолыжных курортах Норвегии, потому что не хотел доставлять ему проблем — которые вот-вот должны были начаться…

*

Когда в камерах и коридоре выключился свет, я сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. Через три секунды заработал автономный генератор, и подскочившие было охранники возобновили партию в карты.

— Что там, ребята? — спросил я.

Старший, Петер, перекинулся парой коротких фраз по рации.

— Не ссы, «колдун», — хмыкнул он (я уже устал объяснять разницу между магом и колдуном и потому промолчал). — Просто замыкание, от этих мышей одни неприятности. Генератор запустили, скоро всё починят, хвала Императору, мы не злоупотребляем электрическими охранными системами.

Рация снова ожила (чёрт, как они разбирают что-то среди этих щелчков и шипения!).

— Меня вызывают, — сообщил Петер не то мне, не то своему напарнику Хансу. — На время ремонта надо усилить кое-какие места. За счёт таких вот… лузеров. — Он выразительно кивнул в мою сторону, не оставляя сомнений в том, с кем разговаривает теперь. — Такие-то точно ничего не учудят.

Он покинул отсек, оставив на меня свой безвозвратно проигрышный веер карт. Разгромленный в два счёта, я отошёл к стене, сунул в рот чуть подсохшую ещё с завтрака горбушку и с наслаждением захрустел. Как обычно, кусочек корочки застрял между зубов, и я принялся усердно полоскать рот слюной, чтобы его вымыть. Попытался сковырнуть ногтём — безрезультатно. И снова повторил процесс, на сей раз ещё более неприлично цыркая слюной.

— Зубочистку-то возьми, клоун, — снисходительно улыбнулся Ханс, протягивая упаковку.

Я поблагодарил и немедленно избавился от застрявшей крошки, после чего, просунув руку меж прутьев, выразительно помахал использованной палочкой перед носом надзирателя.

— Воот, — веско протянул я. — Силы должного рода и уровня к должному объекту должным способом и с помощью должных средств, так-то. Вот что делает предмет магическим инструментом. Настоящая магия, не это ваше всё.

Ханс брезгливо поморщился, и я небрежно отбросил зубочистку в дальний угол, откуда через вентиляционную решётку несло мышиной мочой, и самую малость — палёной шерстью.

Мы успели сыграть ещё партию, когда из вентиляции выскочила мышь и, за пару секунд преодолев расстояние до решётки камеры, выскочила в коридор.

— Вот тварь, — процедил тюремщик. — Точно из-за них там и замкнуло.

Мышь суетливо бросилась сперва к выходу из отсека, а затем, повернув почти на сто восемьдесят, снова к табурету Ханса. Ханс подскочил, в охотничьем азарте смахнув со стола колоду, и попытался прибить её каблуком, но мышь увернулась, сделала ещё несколько виражей и прямой наводкой рванула обратно к вентиляции, пока охранник в замешательстве вертел головой, стараясь оценить масштаб разрушений и понять, все ли карты теперь удастся отыскать прежде, чем вернётся их владелец. Но я был уже тут как тут, с моей «магической» зубочисткой в руке. Перегородив грызуну путь к отступлению, я накрыл его миской, ловким движением схватил за хвост, шепнул ему в уши: «Нарекаю тебя кошкой Вампус», — и уверенно вонзил заточенную палочку в холку, несильно, но болезненно поддев кожу. Зверёк отчаянно запищал, и, опасаясь укуса, я выпустил его из рук аккурат в тот момент, когда нерасторопный Ханс успел отвлечься от карт и обернуться на шум нашей возни. Зацепившись пару раз торчащей из спины занозой за прутья вентиляционной решётки, мышь исчезла в трубе, продолжая пищать, а я, разинув рот и расставив руки, как удивлённый ребёнок, остался стоять, глядя туда, где видел её последний раз.

— Зарраза… — буркнул Ханс. — Ты там что, говорил с нею?

— Да ну тебя, — отмахнулся я. — Забыл? Я не умею разговаривать с животными. И прочая эта ваша пиротехника. Только наука и искусство вызывать изменения в соответствии с Волей, только хардкор.

Ханс, отдышавшись, собрал, наконец, колоду.

— Посижу-ка помедитирую, — оповестил я его и уселся на пол возле вентиляции. Не потому, что мне так нравился запах мышиной мочи, а потому, что она находилась в углу у внутренней стены со стороны несущей опоры — самое безопасное место, когда здание может начать трясти. Криптонцы, знаете ли… Народ буйный…

*

— Что там у тебя? — спросил надзиратель, уловив движение скованных за спиной рук своего подопечного.

— Мышь, — смущённо улыбнулся герр Йонкер. — Пушистая, — добавил он и резко дёрнул рукой. — Укусила.

— Повернись, — велел охранник.

Йоханнес медлил.

— Не слышал?!

Узник торопливо зашуршал чем-то за спиной.

— Повернись! Живо!!!

Волшебник отступил к стене. Надзиратель в бешенстве распахнул дверь камеры, на ходу выхватывая дубинку, и привычно саданул пленнику под коленки. Тот, казалось бы, должен был рухнуть на колени и набок, но вместо этого невероятным усилием ослабевшего на жидкой пище тела завалился на спину, продолжая прятать что-то в скованных руках, а главное — совершать с этим чем-то едва заметные манипуляции прочно впечатанными в подкорке движениями пальцев.

Надзиратель пнул его куда-то в район печени.

— Что на это скажешь, выродок?!

Герр Йонкер перекатился, наконец, набок и предъявил своему мучителю зубочистку, сжатую большим и указательным пальцами правой руки. Та сторона, которая выполняла сейчас роль рукоятки, была аккуратно расщеплена ногтями, и между волокнами торчали короткие, тёмные от засохшей крови ворсинки.

— ЛЮМОС, — тихо, но отчётливо произнёс маг.

Крохотный, не больше язычка пламени старой газовой зажигалки, огонёк появился на острие зубочистки и стремительно, будто мышь, рванул вперёд, к камере напротив. Охранник торопливо обернулся — и увидел, как огонёк, заискрившись в чёрной бороде, просочился под край глухого двимеритового шлема…

*

Я сидел, прислонившись к стене, и смотрел на первые звёзды, появившиеся на небе. Запах мочи исчез, зато запах гари был теперь повсюду. В паре метров от меня лежал Ханс, ниже солнечного сплетения сплавленный в единый конгломерат с тем, чем стала решётка. Над проломом в крыше пронеслась человеческая фигура, вопреки всем привычным представлениям о физике, держащая в руке кусок стены метров пяти длиной. Грохотало — нельзя было даже различить, какие нотки этого всепроникающего грохота доносятся сверху, а какие — из глубочайших недр тюрьмы. Меня грела мысль, что до горнолыжных курортов Норвегии этот грохот не дойдёт, а сообщения о сегодняшних событиях — нескоро и в очень, очень искажённом виде.

Дверь отсека свалилась с последней петли, добавив ещё немного грохота к всеобщей какофонии. На пороге появился бородач, уже переодевшийся во что-то более подобающее его рангу. Похоже, он узнал меня, но посмотрел на меня с нескрываемым интересом, как будто понимал что-то недоступное поверхностному наблюдателю. Убедившись, что решётка моей камеры расплавлена, а сам я не скован, он развернулся и собрался было уходить, но я окликнул его по нику.

— Чего тебе? — пробасил бородач дружелюбно. — С меня причитается, — добавил он.

— Репостни, плиз, у себя предзапись на мой ретрит, — попросил я. — И это… — я замялся. — Не угробь наш мир.

Борода зашевелилась в подобии улыбки. Он поднял сомкнутые колечком большой и указательный пальцы, оттопырив три других, выразительно потряс рукой и покинул отсек.

По коридорам засквозил ветер, и я улыбнулся, подставляя ему лицо.

Осень…

ОСен(ь)..тябрь! Небо ливнями брызжет.
Рыжий лис твой за рыжей листвой
Мчится… БЛИЖЕ..тоближет..ОБЛИЖЕТ
Сентябрённых лесов естество.

Река виски

Когда я крепко спал,
Мне снился друг мой Бехан.
Мы вместе веселились, и кружилась голова.
Когда его спросил:
«Во что ты, друг мой, веришь?» —
Он мне сказал простые и понятные слова:

«Иду я, иду я,
Я иду, куда ветер подует.
Иду я, иду я
К той речке, где в виски нырну я».

Я кровью истекал,
Ругался, пил и клялся,
И смерть к себе тянула, только жизнь была сильней.
Теперь я весь в делах,
Теперь отправлюсь в Челси,
Приду туда ногами, а покину на спине.

Ведь иду я, иду я,
Я иду, куда ветер подует.
Иду я, иду я
К той речке, где в виски нырну я.

Что друг мне говорил,
Я почитал за мудрость.
Слезами не добьёшься ты от жизни ни фига.
Когда темно вокруг,
И свет внутри мне нужен,
Я в бар зайду и выпью пятнадцать пинт пивка.

Иду я, иду я,
Я иду, куда ветер подует.
Иду я, иду я
К той речке, где в виски нырну я.

Иду я, иду я,
Я иду, куда ветер подует.
Иду я, иду я
К той речке, где в виски нырну я,
К той речке, где в виски нырну я,
К той речке, где в виски нырну я.

Шиншение

Я шиншил, что ты решилла.
Нашинши меня, смешилла!
Я шиншу тобой, дышилла.
Я шиншу к тебе, спешилла.
Пошинши рукой, машилла!
Зашинши мой стих, пишилла!
Сошиншим с тобой, грешилла!
Пошиншим с тобой, шуршилла!

Так хрупок мир…

Так хрупок мир,
стоящий на ките.
Тогда и два других кита —
не те.

Автобус

Я капля, влившаяся в автобус,
Как моря марево — в синь ветров.
Совой натягиваю на глобус
Его пропаренное нутро.

Плыву во чреве его, Иона,
Домов колышутся плавники,
И в грязно-серых потёках окна
Твои, автобус, о рыба-кит!

Радио «Жесть»

«Останься. С тобой посижу.
Останься. И пиво есть.
Давай я сегодня тебе расскажу
аццкую-аццкую жесть?»
А.Г.
Ты меня будила, а я ворчал,
Мол, режим — постельный, хочу врача,
Мол, сейчас суббота, и только шесть…
«Виу-виу! В эфире — Радио «Жесть»!»
И такая, вроде бы, крипота,
Что одна нога здесь, а другая там,
Что худышку сдуло, застрял толстяк,
Что рука в косилке, чердак в костях,
Кто залезть умеет, а прыгнуть ссыт,
Кто тупее выберет суицид,
Как на три квартала раскатан труп —
Вот что лучше кофия поутру!
И бодрюсь, не ною: на зависть всем,
У тебя историй — вагонов семь.
Кровь, кишки и прочее мимими —
Я бы их выслушивал до восьми!
От такого — милая, не серчай —
Я ещё сильнее хочу врача.
Мы минутой утренней дорожим:
Раздели постельный со мной режим!

Наша колыбельная

Спит собака на балконе,
Спят духи в своём флаконе,
Спит над лестницей мансарда,
Спит на аве алебарда,
Спит в лотке гороховница,
Хрень какая-то мне снится,
В пузе спят блины и пиво,
Спит покрашенная грива,
Дремлют с перьями серёжки,
Стих сопит из-под обложки,
Спят газели и катрены,
Спят мигалки и сирены,
Спят перчатки и запоны,
Дремлют плети и страпоны,
Спит запястье ли, стопа ли,
Мы с тобою переспали,
Дочка спит в лесу в палатке,
Сны сыночка тоже сладки,
Спит в «игрушке» зомби-йети,
На диване дремлет пледик,
Солнце спит, Луна и звёзды,
Колыбели и погосты,
Спит татуха со змеюкой…
До утра меня баюкай!

бородой щеки лягу на плече…

бородой щеки лягу на плече
я тебя хоче до умопомраче
бородой щеки я прижмусь к плечу
я тебя хочу до умопомрачу

Гроза прошла…

Хокку

Гроза прошла, и
листья прибиты дождём.
Выйдет ли солнце?

Анна Грозовская

О!
Он,
Она —
Наос.
А соня —
Снова я,
Снова яр.
Заря снов —
Ясна взора
Я звона роса.
Но, снова разя,
В нас Роза Огня,
Нагая Роза Снов.

Мгновения, отпущенные скудно…

Мгновения, отпущенные скудно,
Когтями заскребли по позвонку.
Невыносимо близится секунда,
Когда придётся руки разомкнуть.

нет ничего…

нет ничего
страшнее
последних метров
прерваться
на полувзгляде
расстаться
на полузвуке
на полукасанье
выйти
из чрева такси

шаг на порог
траншея
дорога смерти
вернуться б
на четверть шага
коснуться б
на четверть мига
на четверть дыханья
скрыться
от серой тоски

Звёзды щекочут звенящими гривами…

Звёзды щекочут звенящими гривами
Твой заповедных планет космодром,
Сердце моё с золотистым ретривером,
Солнце моё с нестабильным ядром.

Сколько построено, сколько порушено —
Ближе, чем стали мы, не заплести,
Свечка моя с земляничной отдушиной,
Даль моя странная, тайна в горсти.

Станешь ли чайкою, станешь ли айсбергом —
В море холодном блести серебром,
Синь грозовая с сиреневым засверком,
Счастье моё под четвёртым ребром.

Свадхистана

Жизнь моя — счастливая монета,
Радости божественный сосуд.
Я хочу проснуться от минета,
В ясном осознании: сосут.

Лампу Аладдинову протри ты,
Расширяй кармический канал.
Пройдены сатсанги и ретриты.
Далее по графику — анал.

Так бывает (Опоссум)

А ведь как бывает — мечтаешь о BMW,
О Domaine Leroy, фуа-гра, номерах в отеле,
А завидуешь тем, кто босыми да по траве,
Кто в палатке, в дождь, на двоих шоколадку делит.

А ведь как бывает — мечтаешь о тишине —
Чтоб не лезли в душу, забыли все до и после, —
А она, паскуда, криков любых сильней,
И бежишь-орёшь, бедняга, что твой опоссум.

Назад Предыдущие записи