RSSПервый
01 Дек 2016 No Comments
рубрика: Проза Все произведения: Нэлла
О моих бурных романах можно тоже роман написать, простите уж за каламбур. И даже не один, наверное. И, может статься, я его-таки напишу. Когда-нибудь. А пока… Начнем с первого, а потом продолжим – вероятно.
Итак… Я пошла в новую школу, в восьмой класс, потому что мы переехали в другой город и даже страну – навсегда, а это так тяжело — навсегда, это слово не укладывается в мироощущение подростка, это переворачивает мир и рушит границы. Сейчас я понимаю, что у меня была натуральная депрессия: я гуляла вечерами одна, сочиняла мрачные стихи и не хотела учиться. А потом – внезапно – влюбилась. В одноклассника. Нет, я не разглядела его вдруг – я его услышала. Ведь, как известно, женщины любят ушами. Он отвечал что-то с места – умно, дерзко, вызывающе, но не хамски. За этими его словами чувствовалась большая эрудиция – и большое одиночество. Не знаю, как я это поняла – но поняла – и пожалела. А у женщин, опять-таки, от жалости до любви – не шаг, воробьиный скок. А что до дерзости – я всегда любила пассионариев, способных, как призывал Хименес, писать поперек разлинованных кем-то листов. Он был странным, замкнутым, всегда держался особняком. И – как я сразу не увидела?! – очень красивым – на мой-то извращенный вкус.
Я звонила ему вечерами – нечасто, чтобы не надоесть и – не дай бог – не выдать своего отношения – и мы занимали линию часами, говоря обо всем. Он радовался мои звонкам, но на редкие предложения куда-то вместе съездить (нет-нет, не свидание, боже упаси – просто на море с моими друзьями!) – неизменно отказывался. Однажды я набралась смелости и позвала его в кино на гремевший тогда «Титаник». Он снова отказался и предложил сходить с другим парнем из класса. Это показалось мне настолько обидным, что я перестала ему звонить. Конечно, страдала — по-тинейджерски безудержно, со стихами и прогулками у его дома (с собачкой, для отмазки, если что), с рисованием на полях анаграммы его имени и мечтами, где то он, то я друг друга от чего-нибудь спасаем. Мне казалось – стоит нам поговорить по душам – и все станет прекрасно, ясно и легко. Кто знает, может быть, так бы оно и было, но случая все не представлялось, многочасовое висение на телефоне не в счет. Трагедией стала несостоявшаяся поездка с классом на косу. Когда я узнала, что он, всегда игнорирующий подобные массовые мероприятия, на этот раз присоединяется к коллективу, поехать тоже стало вопросом жизни и смерти. Как назло, в этот день был дождь, ветер и, кажется, даже штормовое предупреждение – и мама, уходя к первой паре на работу, припечатала, чтобы я даже думать не смела. Потому что автобус непременно перевернется или будет расплющен упавшим деревом. Еще он мог, конечно, улететь, наподобие домика Элли, но озвучить сие не хватило пороху даже у моей мамы. До той поры я никогда не сбегала из дому и вообще не уходила тайком – теперь думаю, зря, ну да что уж… На сборы мне потребовалось десять минут, а потом мы с подругой галопом помчались к школьному двору, где уже вовсю пыхтел автобус. Я даже села в него. И мы уже даже почти поехали. Но мама, неумолимая и всеведущая, как ангел возмездия, возникла на подножке в последнюю секунду и со скандалом извлекла меня из потенциального железного гроба. Не скажу, что это было самое сокрушительное падение неба на землю за всю мою жизнь, но в десятке лидеров ему уж точно отведено почетное местечко.
И разговор снова не родился.
На день рождения я собрала ему подарок из какой-то приятной чепухи, отозвала в сторону, сунула в руки и ушла, не оглянувшись. Он очень удивился, что я знаю, когда он у него вообще. А я знала. Адрес, телефон, день рождения, историю его семьи… И фотография у меня была – большая, где он один. Я выпросила ее у фотографа, что снимал нас для виньеток в девятом классе. Но – мир тесен, а уж наш приморский городишко и вовсе одна большая песочница. Фотограф сказал своей дочке – тоже нашей однокласснице, та – классной руководительнице, премерзкой бабе с дипломом психолога и, кажется, глубокой обидой на все Мироздание, за что отвечать приходилось нам – ну хорошо, избранным из нас, сиречь – мне. Тайна была не то, чтобы раскрыта, но подпачкана. Но до него, кажется, не дошла.
А потом он внезапно позвонил. Сам. И позвал меня на свидание. Кажется, я тогда на пару минут умерла – прямо там, на коврике у телефона, но, когда настало время Х, я была само спокойствие, невозмутимость и – да-да, куда же без легкого налета безразличия, ведь показать свое неравнодушие – значит открыться, подставиться под удар, передать инициативу… Поздней весной мы ходили кругами вокруг моего квартала и отчаянно не знали, о чем говорить, не то, что по телефону. Я, страдая от того, что у меня внезапно образовалась куча лишних рук, достала из кармана щепотку семечек, предложила ему, но инициатива оказалась провальной. Руки стали еще более лишними, но этот вечер я все равно не променяла бы ни на какой другой – так мне тогда казалось.
Продолжения это не имело, по моим ощущениям – исключительно из-за того, что я сделала все неправильно от начала и до конца. А в десятых классах мы оказались уже в разных – его перевели в параллель. В лицейских классах были достойны учиться только избранные – то есть, те, кто не позорил бы элитный коллектив оценками ниже четверки. Я в таковые попала почти автоматически, не тратя на учебу и пятой доли того старания, что могла и должна была бы, по маминому мнению. Он – особенно после конфликта с химичкой, удалившей его с уроков на несколько месяцев – не вписался и в этот поворот. Конечно, в нашей чудесной школе простые классы не назывались простыми классами, просто были физико-математический, естественнонаучный, филологический, историко-географический – и художественный с индустриальным, приравненные в местном коллективном сознании едва ли не к классам коррекции. Вот в последнем он и оказался. А я хранила его тетрадку с выпускным изложением, которую меня попросили ему передать, но как-то не сложилось. Да и смотреть на результирующую было невесело, так что он немного потерял, так с ней и не воссоединившись.
Даже встречи в школе, когда нас проносило людским потоком мимо друг друга, были исчезающе редкими, что уж говорить о других. Я запретила себе думать, пресекла поток сопливых стихов, ни один из которых так и не удостоился быть записанным черными чернилами в заветный блокнотик, и принялась вышибать клин клином: встречалась с развеселым металлистом и вообще прекрасно проводила время. Только каждый раз замирала соляным столпом, случайно ухватив взглядом на улице знакомую сутуловатую фигуру. Под конец одиннадцатого какое-то время мы даже – не то, чтобы тусовались, но пару раз собирались вместе – я, он, еще наши общие знакомые, объединенные моим безумным желанием перекраивать этот мир. Он приходил, но был как будто отдельно: вот я и мои бравые придурки, а вот он, вроде и с нами, но – сам по себе. Клин вполне удался, искрометный и талантливый металлист на Восьмое марта осчастливил меня кактусом с глазами, который мама не звала иначе, чем «колючий фаллический символ». Анаграммы больше не рисовались, стихи не писались, в Багдаде царили благопристойность, тишина и спокойствие. Тишина и спокойствие, я сказала!
А потом был выпускной – я и идти-то на него не хотела, потому что узнала, что он тоже, вроде бы, не пойдет. В последнем, впрочем, не было ничего удивительного или неожиданного, но все же… Мамины уговоры и новое платье за баснословные по тем временам и нашим доходам деньги сломали спину верблюда – хоть и чудесатая, а все-таки я девочка. И я явилась. В серебристо-черном платье, на шпильках в 12 сантиметров, с результатом часового труда визажиста над моим уже облупившимся на майском солнышке конопатым носом. Эффект был произведен в точности как на гриффиндорцев, остолбеневших при виде заучки-Гермионы на Святочном балу. Но это были не те люди, до мнения которых мне было дело. Это просто были не те люди. Внутри затикало уходящее в никуда время. Стоило мне, удрав с классного застолья, войти в спортзал, где шумела дискотека, как он подошел ко мне – ждал ведь, поди, за дверью, не иначе – и пригласил танцевать. Это было так странно, так нереально-вымечтанно, что я почти ничего не запомнила – ни под что мы танцевали, ни как, ни о чем говорили. Помню только его глаза – необыкновенно серьезные почему-то. А потом мы сбежали с этого праздника жизни и устроили свой, без традиционной поездки на море и распития там столь же традиционных литров алкоголя. Мы просто ходили по городу всю ночь, с одной бутылкой вина и моими туфлями, превратившимися к утру в проклятие и испанские сапоги и несомыми в руке, как военные трофеи. После этого забега на каблуках я неделю ходила только в тапочках. А он — пел мои стихи. Те самые, мрачно-философские, из блокнота с апокалиптичным названием. Мне казалось – это навсегда. Мне до сих пор так каждый раз кажется. Только в шестнадцать это ощущение еще не было приправлено изрядной толикой здорового и не очень цинизма и ошеломляло новизной. Тем летом он стал моим первым мужчиной, о чем узнал только десять лет спустя, после юбилейной встречи выпускников, когда меня пробрало на откровенность. Тогда же – не подала виду, а на дюне у моря было достаточно темно, даже под яркими августовскими звездами.
А потом я застудилась. По привычке посидела на бетонной ограде, подстелив под себя всего лишь джинсовку – не знала-не подумала, что такой интимный момент, как прощание с девственностью, часто влечет за собой ослабление иммунитета, и то, что спокойно прокатывало раньше, может привести к неожиданным последствиям. В результате меня, тихо подвывающую, увезли на «Скорой» в скрюченном состоянии, а раскрючить смогли только после двойной дозы обезболивающего. Острый аднексит, как сказала усатая бабища-гинеколог, прописывая меня в казенном доме на десять дней. Он пришел за все это время всего один раз. Потом он говорил, что пошел работать, что уставал, что не успевал… Что даже пришел еще раз – но поздно, после восьми, когда заканчивается лимит на посещения. Что его не пустили, и он стоял под окнами, надеясь, что я выгляну. Может быть, не знаю. Я злилась. Лучшая подруга ездила ко мне каждый день, как на работу, привозила почитать и шоколадки, отвлекала от мрачных мыслей. Но ночью мне никто не мешал, коптя потолок курилки очередной «Оптимой», снова писать стихи. Злые, обиженные. Я уже – заранее – не простила. Потому что – если бы хотел – смог. Так мне казалось. Таков юношеский максимализм, тем и прекрасен он, ибо двигает горы, но и опасен тем же – ибо рушит отношения, как карточные домики.
Я не позвонила ему – известить, когда меня выписывают. Если бы его это волновало – узнал у моей мамы, упиваясь своей обидой, думала я. Забирала меня – с баулами накопившихся за декаду вещей – все та же подруга, он, конечно, так и не появился. В тот же вечер я, как и планировала, отправилась на рок-фестиваль – надо мной даже подтрунивали соседки по палате, когда я преувеличенно-бодро рапортовала врачу на обходе, что чувствую себя лучше некуда: мол, она боится, что не выпишут в пятницу, а ей на фестиваль! «Ну, раз на фестиваль…» – понимающе сказала молодая докторша – и вот я уже в атмосфере Вудстока миллениумского розлива, вокруг меня беснуются тени, со сцены гремит «Король и шут», а я не могу напиться – трезвая и злая, жду, что он найдет меня тут, хотя поди тут найди, посреди этого светопреставления, даже если бы он знал. Весь вечер вокруг меня увивался смешной очкастый мальчик, приятель моего друга детства, отрочества и юности, почему-то возмечтавший именно об меня потерять свою невинность в день совершеннолетия. И в какой-то момент я плюнула на все и пошла с ним – куда-то в темноту, под раскидистые елки, на колючую траву, у него ничего не получалось, а я и не думала ему помогать – лежала и травила свои раны, а потом встала, стряхнула с себя так ничего и не сумевшего очкарика и сухие стебельки – и ушла домой, твердо понимая, что это – всё.
Он приходил потом. Несколько раз. Каждый вечер. С розой. Просил прощения, оправдывался. Но у меня внутри как будто что-то оборвалось и повисло, как струна. Или замерзло на лету, как иной раз в лютый мороз птицы. Я не простила. У него были глаза больной собаки. Я гордо уходила. До сих пор не знаю, что и как могло бы случиться, улыбнись я тогда и протяни руку.
Сейчас мы – парочка старых добрых приятелей, не раз битых жизнью. У обоих – дочки. Он – почти совсем седой.
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.