RSSХромированный храм камеры хранения. Вельветовый лимб
10 Сен 2019 No Comments
рубрика: Проза Все произведения: Тарья Трест
Пересадка образа. Мир взошёл на лицо трупным телом луны. Мы выпили залпом картинную галерею и гуттаперчево пошли на взлёт. Ах, если бы нам катетером могли бы залить внутрь эту мятность!.. Начало диффузии ознаменовал левоментоловый выхлоп.
Мёртвые деревья уснули в ожидании весны, совершенные в своей абсолютной обнажённости, словно чистые холсты, их что-то роднит с бетонными столбами и каркасами фонарей. Вокруг всё сверкало, остановленное и заглохшее, лишь наши цеппелиновые моторчики вращались всё громче. Мы рассыпались дребезгом. Снег мерцал вспышками под ритм вельветовых файлов, напоминая цветом и фактурой бетонную стену, с которой содрали обои и штукатурку.
Мы спустились в оледеневшее нутро кварталов, и я заново познакомилась с ними, а затем просто исчезла, оставив след на дорогое, когда мы повернули к крестообразной зелёной вывеске, перекатываясь, словно два робота. «Слишком тяжёлая броня» — растянуто проговорил ты, в момент перехода трассы с мёртвыми светофорами. А дальше – предел. Вечная дорога, бегущая строка или лестница. Мы – два робота-трансформера, которые похожи на детские игрушки, что следуют альтернативным мирам, там есть своя аллея славы и свои фонари, которым хочется молиться или хотя бы отдать честь.
Здесь качество получше, мы уже в разъёме, вне матрицы, по вертикальной оси, внутри рутрекера, движемся по дорожкам раздачи в фонарные щели. В начале было слово? Но какое? Мы теряем его дословность в себе, поэтому распни сейчас имя моё на фонарях, пока я ещё помню, и я поклонюсь им.
Там, в хромированной камере хранения есть только гул двигателя и мерное вращение лопастей ветряных мельниц, замедляющих своё движение, покрытых заиндевелым налётом, там дышит что-то огромное и сипит патефонная пустота. Время выпадает из диалогов и вращается в кусках плазмы.
Я веду репортаж из места события себя, под застывшим от времени, самолётом. Ощущения отслоились и сосредоточились где-то вне тела, словно на мне железный скафандр с вельветовой прошивкой внутри. Мир начинает двоиться, при этом не двоясь. Всё отрывное, как календарные листы. Гуттаперчевая грелка, с мятным раствором внутри, вот примерно кто я. Под бетоном на выверте и на дне, упершись в снежный ворс, и близость асфальта, взгляд размазывается по плоскости. Чувствую себя наброском, планшетом, выкройкой. Что, если я просто ветер, сбивающий с пути? Есть ли у ветра свой путь? Лицо устало, нет в нём искры, оно не театрально. Лицо — просто фокусник лис. Смазанное, размытое, оледенелое изнутри, скользкое. Я всё время ощущала себя воском, который лавирует в растворе накала. Помню теперь только подъём, и бред про рвоту, как она меняет цвета, становясь то жёлтой, то зелёной. Рвота, и её захоронение, как символ свободы от прошлого, отвергнутого, отторгнутого выхлопом. И снова спуск, подкаты снега, вращение в глазах, головокружение, подъём. После этого меня унесло в лимб, где каждый поворот – это новый круг, новое знание. Набитая ватой, я снимала углы, совершала беспорядочные движения, была в том, что не имеет названий и причин, что просто существует, когда ты вывернешься. Это тотальная остановка всего, миг, когда стальные мельницы перестают вращаться, и их обороты смолкают в стылом дребезге увеличенные и замедленные, а под конец они настолько ускоряются, что не успеваешь проследить начало очередного цикла. Передо мной развернулся тоннель, полностью состоящий из ячеек кластерного процессора, набитого информационными файлами, он заглатывал меня, искажаясь и сипя помехами, система, действующая по принципу безотходного производства, или закона сохранения энергии, называй как хочешь, но это не изменит тот факт, что мёртвое питает живое, а живое питает мёртвое. Цикл рождений и смертей — бесконечность, камера хранения Танатоса. Все живое – проявленное, всё мёртвое – скрытое. А мы – батарейки. Как только ты умрёшь – тебя отправят на переработку, из тебя сделают файл, твоя копия будет храниться в архиве танатонтрического мейнфрейма, а блуждающая часть тебя будет поглощена верховным архонтом в качестве пищи-опыта, и только затем, божество выделит из себя снова блуждающий огонёк, бывший когда-то принадлежащей тебе, энергией, и пустит его по миру искать новое тело, новую жизнь, новую роль в качестве компенсации за то, что твоя энергия в этом механизме снова будет потрачена на безжизненно-жизненный цикл. Это нельзя было назвать дозой просветления, но меня высветлило, проставило, забросило в рубеж, и обратно, на выветренную доску объявлений в поисках смысла, которого всё равно нет, который мы никогда не найдём, ведь как только он будет найден и завершён, нас снова отправят в утиль. Остановленное и застывшее – совершенно. На Изнанке есть только гул и вращение. Движение же происходит здесь, где пульсирует жизнь, парадоксально, но она пульсирует и там, разрываясь в коконах, уносясь вихрями под снежный пролёт, под минное поле, подо всё, что застлано. За условной чертой нет бегства. Там только сознание. Мы оставили свои тени там, вышли из тела. Что это было? Понимаю, что мы просто идём, становясь выедающе-белым снегом под чьими-то шагами в парке, в тот момент, когда тобою кто-то блюёт в этот самый снег. Дороги не проявлялись, я к ним дотягивалась дисфункцией ереси, ледяными стёклами, уколами шагов. Мы ныряли с тобой в этот мир, мы искали себя там, а нашли только смерть, нас вывернуло, как из целлофановых пакетов, расстелило в пропасть через унции нескольких световых лет отсюда. Путь не становится ни длинней ни короче, мы будто застыли на месте, но мне кажется, что мы идём. Идём, не сдвигаясь с места, всё время обминая одни и те же знаки опознания, всё те же вышки с красными датчиками вдалеке, всё те же повороты, отороченные бордюром, сухие листья, с прошлой осени и до этой весны, в осколках засахаренного, растолоченного стекла. Реальность не снаружи, и не внутри, это целлофановый кулёк, смятый об асфальт. Я вижу вокруг этот мир, но рассматриваю его гораздо шире. Больше никаких раздуваний и распоясываний. Я была в том тоннеле, задолго до того, как его построили. Сейчас мы просто стелим этот мир заново, всё шире и больше, но не больнее, нет, — приятнее, как гробовая доска постели – тёплая и светлая. Мы вынырнули из вихря жизней, отброшенных шкурой до нас. Я увидела правду, мне показали, как наши жизни перематывают на исходник, мы были прикованы, мы плакали, а они всё резали и резали. Мы стали кадрами. Осталось только смотреть этот диафильм. Для меня всё стало чужим. Оно проветренное и пустое, такое же, как и я. И я могу заполнить эту чужеродность, как шарики — воздухом, но могу оставить их сдутыми. Мир рано или поздно сожмётся, выхлопнет и изменится, но не стоит воспринимать всё так, словно воздушный шар уже лопнул. Мы трещали по швами вертелись, вращались в потоках звука, как в заснеженной сказке, но сказки больше нет. Мы умерли там, у самолёта, взлетели, и отравили город. Миг смерти, которому я сопротивлялась выглядел так, словно на моих глазах сжигали старую фотографию цвета сепии, она тлела, коптилась чёрными вздутыми пузырями, скручиваясь в хлипкий, чёрный нагар, и рассыпалась в снег. А затем мы поднялись и пошли дальше, вокруг меня вихрился тоннель из шумового эффекта в оттенках медно-фонарного блеска. Никакого белого света внутри. Там всё иное, даже не чёрное, не наполненное и не пустое. Я хотела удостовериться, что мы не оставили себя под тем самолётом. Но на фото запечатлелся лишь снег. Он напоминал пятно той фотокарточки, которую только что сожгли. Я вдруг поняла, что в этом мире мы ко всему крепимся на липучках, почти таких, какие клепают китайцы, привязаны серебряными шнурами, ввинчены спиралями накаливания во временные тела. Осознав это, я принялась отдирать их, сперва от дерева, от дороги, чуть было не оторвала и от тебя, но вовремя спохватилась, испугалась, и всё вернула на место, поняв, что если всё оторву — увижу мир, который не крепится. Смысл сматывался, ведь только он один наверное и есть, а всё остальное – липучки, мы не при чём, нас сотворили такими, и если всё отлипнет – «кина не будет». В прочерке между строк сквозит изнуряющая деталь – Быль.
Февральская гонка по кругу, внутри проштампованной зимы, зеркало, в котором ничто не отражается, плазматические выбросы. Реальность запихнули в усилок, и подключили, вывернули на изнанку, в это жёлтое месиво из останков. У меня есть только эта реальность, поэтому я всё время возвращаюсь в неё, поэтому я за неё цепляюсь, потому что больше никакой другой нет, и других я не помню. Вмонтированные в командную строку, прошедшие через сервер, мы застыли под нимбом, налитым топливом, читая высеченные безмолвия мантр. Движение и распятие. Уже совершая последний круг, почти осознавшись, вернувшись из лимба, я заметила какой-то прямоугольный символ, начерченный на снегу, будто кто-то пытался изобразить робота, а фото зафиксировало его, вырвало из небытия. Мы вернулись оттуда, принеся метки, словно те, кто на машине времени протащил за собой огонь или снег. И покуда образы и картины из склеенных воспоминаний проходят таможню, я бегу к ним, словно к чему-то родному, как к пароходу, встречать прибывших. Самолёты стекли зелёной слезой будней в электронные часы. Всё смотрю и смотрю, как оно кружится, — кружево нового дня. Чувствую себя всё больше роботом, который становится человеком, обретая чувства, только наоборот. Сны остались на сжимах скрученного тряпья, где-то в промежутках — что-то помнишь, а что-то нет, что-то переплетается с обрывками, ускользает во внутрь, и это уже не развернуть. Просто есть утром суп, и впервые видеть, то, насколько красива каплевидная жировая сеть, натянутая на его поверхность, словно скопление вселенных, в одном первичном бульоне. В чёрном, беззвучном поиске. Спуске. Мы набиваемся в путь, как в подушку перья, летим кому-то под голову, чтобы сниться. Прошедшим этот предел – всё пришьётся. Всё было и не было, как-то смелось. После себя осталась только муть и плавающие фонари, их стальные поверхности, медные, световые круги, Ханг Драмы, на которых можно было разбрызгивать ambient той ночи, но и она уже мертва. Мы возвращаемся в прошлое, чтобы зафиксировать залп, но его не было. Всё пронеслось. Я вижу, как струится смог, свет, он повсюду, медовыми вихрями затекая в меня. Мир вылупился, когда я выглянула в окно, внутри и на поверхности, как закладки или карикатуры.
Отходняк – это следствие того, что мы были там, в этом парковом лимбе…
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.