Как несётся за льдиною льдина: — то в брасс, то в кроль…

Как несётся за льдиною льдина: — то в брасс, то в кроль,
соревнуясь за титул старейшего из пловцов,
так следит за любимой сердцем лесной король,
примеряя сияние звёзд на её лицо.
То ли хмарь, то ли хворь грызёт её вшивым псом,
топчет мхи золотые, гасит ей факела.
Как река в океан, впадает девчонка в сон,
из которого неводом тянет рыбак тела
альбатросов, китов, русалок и кораблей
самых разных размеров: ладонных — и выше гор.
Та, кого королю в галактике нет милей,
в окровавленной нефти дремлет с недавних пор.
Будто косточкой, кисточкой гложет её зима.
Жизнь в ней мёрзнет водой, становится оргстеклом.
Королевская мать вместе с сыном сойдет с ума,
отдавая богам драгоценный металлолом,
изумруды, сапфиры, рубины и янтари
из огромной казны, что стала с каморку — вмиг.
Ночью девушка будто слышит: умри, умри,
из углов, из подполья, из чаш, из старинных книг.
Но на льдинах плывет не только кошмар во сне.
И не смерть, что как будто в подстрочнике спит в снегу.
На опоздавшей льдине зима — к весне
белоглазою чудью — спрыгнув на берегу,
зашипит от тепла шершавых влюблённых рук,
подаривших любимой сияние диких звёзд.
И алтарная бронза золотом станет вдруг,
и лесная листва через реку раскинет мост.
Королевское чувство, сакральнейшее из чувств,
обовьется кольцом в виде розы вокруг её
безымянного пальца. И, бледных касаясь уст,
имя смерти по буквам изгонит в небытиё.

Мне пророчили синеглазого жениха…

Мне пророчили синеглазого жениха, с волосами чернее воронова крыла. Говорили, он о семи грехах; в нём, как в синем пламени, мне пылать. Он ни разу не был в моих стихах. Я надеюсь, что мне гадалка о нем врала. Не пускаются ноги от счастья в пляс от таких вестей, а валят меня в траву. Что мне синий цвет его сочинённых глаз, раз твои создают мне лучшую синеву? Я не замуж хочу, а заново в первый класс. Не хочу узнать от других, зачем я живу. Ни одной гадалке меня не определить, ни одному экстрасенсу и колдуну. Я сама себе — веретено и нить, не ложащаяся к другому веретену. Не гореть моему шитью и в воде не гнить, я шелкопрядом из сердца его тяну. Как протянута эта нить от меня к тебе, так твоей руке протянутой быть ко мне. Как есть вечный смысл бежать от себя к себе, так нет смысла на переправе менять коней.

Раз судьба нас лбами сталкивает в толпе и высекаются звёзды, то ей видней.

Он вздыхает…

Он вздыхает. У него на руках билеты на прекрасного исполнителя одного. У него появился шанс на частицу лета,
а у частицы лета — шанс на него. На его губах поцелуем лежат услышанные куплеты. В его голове, кроме них, больше никого.

На этого исполнителя ходят толпы — приходят по одному,
а возвращаются вместе. Его музыка всегда возглавляет топы. Многие учатся жить по его песням, субкультура ли, культ день ото дня крепнет. Триста лет за билетами очередь в предпродаже. А названия — полная чушь: «Парадная и Поребрик», «Шум подземки», «Мост, на развод подавший», половина альбомов — сплошь про какого-то Ваську, про восстания и еще какие-то бунты. Постят это в контакте, фейсбук и в аську, фанатеют так, что прочих групп нет как будто.

А другие поют грозный гимн про белые камни, площадь красного цвета, а красный — всегда запреты, но эти песни не слышат за облаками. Людям нужны лазуриты и лазареты, грамотный латте, эклектика и барокко, многообразие жанров в одном артисте, от мелодекламации до фолк-рока. И ему — море оваций, а всем остальным — пристань.

Не нуждается в лишнем пиаре артист-Город. Совсем не охожий на рай или на утопию, но сколько тысяч ребят молодых и гордых каждый год погибает, летя к нему в автостопе. Ради музыки погибать и сбиваться с курса.
Чтобы успеть на концерта крайнюю треть. Во имя хорошего музыкального вкуса пожалуй, не стыдно и умереть.

Он обычный влюбленный в музыку человек.
Он вздыхает ещё раз,
не знает, что делать с билетами,
из себя самого
откладывает побег.
Плечи покрыты тяжестью, как эполетами,
он не спит по ночам, он бредит Его куплетами
и неумело
залезает под первый снег.

Four is forever

Это было письмо с претензией на легенду.
Как бутылка роскошного виски на четверых,
что хотели вцепиться в логику хэппи-энда,
и горячка в квадрате рождала в листах миры.
Нам сто лет было только вместе. И нам мечталось,
не срываясь с пера, с кисти и с языка,
как соболиной мантией ляжет старость
на четверых, встречающих свой закат.
Мы хотели войти в Историю как герои.
Чтобы это была История про любовь.
Не размениваясь на двое или на трое
или наш королевский синий — на голубой.

Как любая афиша однажды устаревает,
покрываются пылью плечи цветных домов,
так походка у памяти делается кривая,
а сама она — чуть заметная, как дымок.
Может быть, от нее не останется даже шрама.
Может быть, что потом не вспыхнет и рецидив.
Но пока я упорно вижу обломки храмом,
не могу пройти, имя сквозь зубы не процедив.
Что ужаснее: государственная измена
или тахикардия, набитая на пароль?
Разве здесь вероятен шанс на автозамену?
Есть ли кандидатура на важную эту роль?

Нам дало слишком много знать это злое лето.
Рвется карта под пальцами той, кто теперь — солист,
а была вторым полушарием для квартета
или сердцем дуэта, который не смотрит в лист.
Нас должно было быть здесь Четверо. Но не стало.
В книге залита кровью отрубленная глава.
Так История в ночь отводит глаза устало,
не подобрав ни музыку, ни слова.
Что с собой не забрали волны, то ветры сдули.
На четверых нам тысяча тысяч лет.

Нас останется Четверо в том золотом июле.
Там не будет закатов.
Там будет всегда рассвет.

С единицы

Ни блокнотам стихов, ни древним фамильным перстням, ни стучащему граду порванных в спешке чёток, ни желтеющим книгам, ни задушевным песням, позабытым тобой, никогда не веди учёта. Не жалей ни аккорда, ни доллара, ни карата, ни позапрошлогодних ночей бессонных. Дальнозоркая память видит одни утраты, то, что рядом, почти эфирно и невесомо. «Если бы да кабы» — хоть в космос бы полетели, каждый был бы любим до гроба, а также гений. В макулатуру или в библиотеку сдай учебники сослагательных наклонений и люби то, что есть: до въевшейся в руки дрожи, сочетания моря с цитрусами и хвоей, синей рези в глазах… Так просто и невозможно — мир создать и не дать былому его присвоить. Память хоть и беззуба, а всё же бежит кусаться, память хоть и беспала, а всё же обрубки тянет. Запрети ей к моей реальности прикасаться, пусть её заберут к себе инопланетяне, мазохисты, музееведы, экскурсоводы, режиссёры, перформансисты, единороги. Уведи мой бумажный флот на другие воды и сотри с навигатора в прошлое все дороги. Дай же мне победить в перетягивании каната. Так держи, чтоб стальные мышцы врага устали. Чтоб, меня не продув, прошло бы насквозь торнадо, и планета твоя вместилась бы в мой хрусталик.

Подари мне стихи без слов и кольцо из солнца, виноградные бусы и книги с одной страницей. Возлюби меня так, чтоб стало за что бороться, раз отсчёт мой опять начинается с единицы.

34 бусины

…Ей пророчили сами звёзды стать звездочёткой, но она предпочла о них ничего не знать. Тридцать четыре бусины в синих чётках даровали ей право на тридцать четыре сна. Носит их практически не снимая, вычитанное помня из мудрых книг: если она кого-то во сне поймает, то непременно утром проснется с ним, кто бы он ни был, пусть из другой вселенной, высшим велением он предназначен ей. Потому что он там, во сне — как военнопленный, а ей без него в реальности — быть ничьей.

В первом сне она сказала ему «не бойся». Он изучал ее издали, не спеша.
После первого сна стала одна из бусин потускневшей, как чья-то выпитая душа.

Сон второй оставил после себя напевный синеватый след, ускользнувший в её окно.
И вторая из бусин стала тусклее первой, как два глаза, в которых резко стало темно.

Третий сон обещал свидание в старом парке, но будильник был непреклонен, как древний страж. Дальше были несуществующие подарки, и улыбки, и чай, и было совсем не страш….

…но условие заклинания — прикоснуться, чтоб в сцепленных ладонях связующий свет возник.
Тридцать четыре бусины не порвутся,
тридцать три,
тридцать две,
осталась одна из них.

И она уже быть одинокой решила твёрдо,
тридцать три серебром? [на бусинах — повторим…]

Но когда ты ей приснишься в тридцать четвёртый,
то держи ее крепче,
черт тебя подери.

А что, если мы — поколение, что обречено на бессмертие?..

А что, если мы — поколение, что обречено на бессмертие?
Об этом идёт потепление, об этом не пишут в масс-медиа.
Не надо в больницы и клиники, к тибетским монахам прославленным,
не то чтоб мы снобы и циники, но вспомните, как там послали нас,
сказали нам, как искалечили, хотя вроде голосом ласковым:
что ждет нас в итоге конечная, что будем ходить седовласые,
покинуты Богом и семьями, в коричневых пятнах и с тромбами,
и что не пожнем, что посеяли, что времени нет всё испробовать,
что нужно сосредоточение, таблетки и масло массажное,
и надо бы плыть по течению, и к сердцу прижать только важное.
Забудьте о мраморной старости! Не слушайте тех, кто сулит её.
Она — как занудная староста, девчонка, ужасно солидная,
в очках, без улыбки, сутулится, не ходит на тусы и за руку:
сбежим с ней вдоль солнечной улицы, поделимся смехом и завтраком,
научим читать не учебники, покажем весну и ужастики,
таким посвященьем в кочевники лицо изменилось без пластики.
Пусть будет единственным возрастом лишь молодость, молодость, молодость!
Мы, сладким измазавшись хворостом, прогоним декабрьскую холодность,
обнимемся крепко с любимыми, секунду назад не знакомыми,
дожди станут белыми винами, рисунки на окнах — иконами.
Мы звеньями станем кольчужными, и пальцы сплетутся аккордами,
не будем больными, ненужными, потерянными, злыми, гордыми.
Мы станем тут все музыкантами про жизнь и про семь цветов радуги,
беседовать будем загадками, как жемчуг рождают из раковин,
замалчивать бедное прошлое, седое, в морщинах и трещинах,
и будет отсутствовать пошлое повсюду в мужчинах и женщинах.
Нет больше ни внуков, ни правнуков: все словно друзья закадычные. Закидываем ногу на ногу, плевать на тупые приличия,
на воротничок отутюженный, цвет кожи, наследие, звание,
скандал по горелому ужину и высшее образование,
на то, что подумают нижние, на то, что не выспятся верхние.
Мы на лето спрячемся в хижине без страха, упрека и техники,
мы будем кострами, прогулками, гитарами и хороводами,
шагами бегущими гулкими, закатами или восходами.
И время найдётся для каждого: кота, автостопщика, странницы,
учить наизусть и ухаживать, прощать, но ни разу не стариться.

Успеем во всем поучаствовать, познать все богатства несметные:
мы счастливы, счастливы, счастливы. На вечные веки — бессмертные.

Вперёд Следующие записи