Я пел тебе этот блюз
Сорванным, грубым голосом
Я гладил рукой твои волосы
Я пел тебе этот блюз
Я водку пил из горла
Закуривал сигаретою
Вспоминал глаза твои светлые
И водку пил из горла
Я всаживал в вену иглу
Погружаясь в оцепенение
Забывая тебя на мгновение
Я вкачивал наркоту
Я брал полный лист колес
Глотал их с остервенением
Убивал себя без сожаления
Я был как бешеный пес
Я улетал в небеса
Надо мною смеялись ангелы
Мучили пытками адскими
Уродливо щуря глаза
Я ангелов разрывал
С них перья белые сыпались
Они были чертями дикими
На них черная шерсть росла
И я пел тебе этот блюз
Сорванным, грубым голосом
Я гладил рукой твои волосы
И шептал «я тебя люблю»
Две женщины, которых я люблю
Одна порывистая, взгляд ее неистов
Зовет куда-то вдаль движеньем быстрым
Безумна, страстная, похожа на зарю
Другая тихая, неясная как тайна
Прозрачная, и взгляд ее печальный
И в снах она, словно корабль хрустальный
Плывущий в тишине зеркальной
Та, первая – безумие пожара
В сражении – как лязганье металла
Кровь брызжет сквозь закрытое забрало
И высыхает от лобзающего жара
Другая – тихий свет ночной прохлады
Непознанных созвездий мириады
Морских глубин нестройные аркады
И бесконечных снов раи и ады
Сжигает первая, заигрывает страстно
Сжимает в ласке бешеной, прекрасной
Сияя, обещает море счастья
Уносит в странную, но чувственную сказку
А холодность второй обезоружит
В снах хоровода призраков закружит
Осыплет мягким снегом зимней стужи
Наружу вывернет израненную душу
Две женщины, которых я люблю
Любовью страстною и абсолютно мертвой
Кроваво-красною и синевато-черной
Иду на подвиг и боготворю
Одна зовет, желаньем наполняя
Прекрасная, безмолвствует вторая
И ей свое я сердце подарю …
Я стоял у разбитых святынь
Долго всматриваясь в осколки
Километры бесплодных пустынь
В память врезались, словно иголки
Распускающийся узор
Непонятной восточной мозаики
Рисовал, даже живописал
Колдовские манящие замки
Очаровывали, зовя
Нимфы в легких прозрачных накидках
Поцелуй смертоносный храня
В мимолетных невинных улыбках
Змеи гибкие с ложью в глазах
Извивались в пространных признаньях
Время в старых песочных часах
Сохраняло воспоминанья
Создавая новые дни
Из бесцветных прошедших событий
Обрывая руками ткачих
Ожидания тонкие нити
Притаившийся, хрупкий паук,
Что плетет паутину надежды
Зыбко дернулся, съежившись вдруг
И рассыпался, взятый небрежно
И рассеялся странный туман
Уносясь многозначною дымкой
Я оставил разрушенный храм
И пустыню покинул с улыбкой
Что нужно мне? Лишь пара строчек
Написанных немой рукой
Что важно мне? Лишь пара точек
Стоящих за прямой чертой
Лишь многоточие надежды
Стоящее в конце стиха
И чтоб жестокие невежды
Не доводили до греха
Чтобы в бездонный черный омут
Упала тяжесть пошлых фраз
И чтоб тревога темных комнат
Мне красотой отозвалась
Чтоб опустевшие чертоги
После пирующих пьянчуг
Мне признавались в том, что боги
Сюда заходят на досуг
Короткий взгляд вполоборота
Мерцанье тающей свечи
Чтоб подал знак и скрылся кто-то
Закрыв мне рот, сказав – молчи
Наивный смех, и обещанья
Дрожащий поцелуй в ночи
Беззвездных улиц бессознанье
И молчаливое такси
Исканья, разочарованья
И горы бесполезных книг
И чтобы тайна мирозданья
Мне приоткрылась хоть на миг
А напоследок – калпю веры
Что эта жизнь – не просто так
И в рай для всех открыты двери
Пусть ты хоть умный, хоть дурак
Пусть сволочь, нищий, пусть предатель
Прелюбодей, злодей и трус
Там места для любого хватит
Хотя бы мало, хоть чуть-чуть
Память вскрывает алую дверь
Сквозь нее прорывается зверь
Пламя горит, растет аппетит
Рвется натянутый нерв
На четвереньки, носом к земле
Шерсть покрывает бока
Запахи, звуки, пение птиц
Как молот, стучат в висках
Тайну, проклятье другой стороны
Крепко привратник хранит
Огненный ключ, открывающий сны
Спит, замурован в гранит
Кому-то, возможно, дарована нить
Ведущая в никуда
Он и поможет клубок размотать
Раскрыть, разъяснить, разорвать
Эту нить, чтобы что-то постичь
Избежать первобытной тюрьмы
Ночных призраков,
Ужаса, рождающего мрак…
Я готов сразиться с тобой,
Мой извечный враг…
Треск паутины – и алая дверь
Захлопнулась позади
В ночном ослепленьи
прорвавшийся зверь
Криком летит из груди
Долгий пронзительный душащий вой
Мучит луну в небесах
Он отражает бессилье ее
В волчьих горящих глазах
Дыбится шерсть на загривке, свистит
Ветер в косматых ушах
Требует новой добычи инстинкт
Боль, жажда, голод и страх
Запах добычи по нервам летит
Как электрический ток
За человеком бежит-летит
Бешено мчащийся волк
Ярость рождает цепочку следов
Зашевелилась трава
Что-то метнулось из-за кустов
Плоть обожгло, порвав
Зверь не раздумывает, он знает все
Голод сильнее, чем смерть
Горло настигнутой жертве грызет
Кровь заставляя кипеть
В кроткой агонии быстро затих
Крик человека в ночи
Память деревьев умолкла на миг
И беспристрастно молчит
Время повисло, крыло опустив
В вязкой ночной тишине
Черная кровь заблестела на миг
Как поцелуй луне
Клочья одежды отброшены прочь
Словно сухая листва
Боль и страданье фиксирует ночь
В остекленевших глазах
Голод уходит, остывшая плоть
Рвется в проворных зубах
В белых как мрамор и острых как нож
Кости для них – скорлупа
Внутренности, как ночной натюрморт
На почерневшей траве
В черепе мозг, словно свадебный торт
Ждет череды своей
Волки и люди – извечный кошмар
Злая природа хранит
Битва без правил, извечный пожар
В памяти каждого спит
В каждом из нас есть израненный волк
С подлой собачьей душой
И в лунные ночи слышится нам
Слишком знакомый вой
И оживают забытые сны
И мы боимся собак
Ужас пронзает, и силимся мы
Скрыться, бежать – только как?
Я положу к твоим ногам
Мое израненное сердце
И джинны возведут дворец
На этом злополучном месте
И будут в страхе трепетать
Народы, толпы поселенцев
И будет огненно пылать
Мое израненное сердце
И будет свет на алтаре
И будут чудеса и тайны
И будут царствовать цари
И будут судьбы их печальны
И будет смуглый эфиоп
Поставлен стражником у храма
И будет роза у ворот
Пылать зарницею кровавой
И прибежит единорог
Единственный в тысячелетье
Царю погибель принесет
Мое израненное сердце
Народ восстанет, и падет
Тиран, рассудок потерявший
И сердце превратится в лед
В кусочек льда в хрустальной чаше
И рыцарь твердою рукой
Похитит кубок в битве рьяной
И конь поскачет вороной
Прочь унося трофей желанный
И лунный свет проникнет внутрь
Через покров хрустальный кубка
И вылетит, махнув крылом
Из кубка белая голубка
Дожить успеет до утра
Лишь заблестят лучи восхода
Добычей коршуна она
Умрет, растерзанна жестоко
И капли крови упадут
Сквозь трещины земли пронзенной
И люди в глубине найдут
Рубин, горящий кровью темной
Я сердце вырву из груди
И упаду в оцепененьи
И твои слезы, может быть
Его согреют на мгновенье
Загадку цепи, что навек
Сковала жабу и орла
Решить пытался человек,
Живущий в шаре из стекла
Он ключ искал, чтобы открыть
Тугую дверь своей судьбы
От звезд серебряную нить
Он натянул сильней струны
Он сделал выбор, каждый шаг
Ему давался все трудней
Ухмылка бездны, древний страх
Его тянул в страну теней
Он видел свет в конце пути
Он чувствовал тепло лучей
Он цель свою хотел найти
Стук сердца был все горячей
Вдруг оглянулся – и забыл
Куда он шел, куда бежал
Лег на траву, глаза закрыл
Цветы к щекам своим прижал
Пыльца от крыльев мотылька
Журчание ручья вдали
Он плакал, и его рука
Сжимала ком сырой земли
Ведь он нашел, то, что искал
Возможно, у себя внутри
Гори, сияющий кристалл
Оттенка утренней зари
Я – скрытый среди потаенных мест
Я – совершенный дух, я – спутник Ра
Я вышел в день, я выступаю здесь
В багряном пламени живет моя душа
Я захотел, и я пришел из тьмы
Из ока Гора я иду сюда
Я, словно Ра, покинул мертвых мир
Из храма Атума, из царства Старших я
Я дух, оставивший подземную тюрьму
Я получу все то, что пожелал
Благие небеса душе моей
И в тайном месте – мумия моя!
Алкоголь приближает ночь
Делая путь страданий короче
Мы летим, устремляясь прочь
Закрывая усталые очи
Нас уносит бушующий вихрь
Раздвигая привычные рамки
И мы падаем, падаем вниз
В чрево дикой вселенской пьянки
Стравливаем силы света и тьмы
Против желания жить
Рвемся внутри и пытаемся мы
Сами себя убить
Инстинкт нас подстегивает, как кнут
Не давая времени для передышки
Синхронизируя бег минут
С бешеной пляской сердечной мышцы
Что-то сильное нас гонит прочь
От знакомых, друзей, от надежд и желаний
Как мотыльки, пронзающие ночь
Летим на свет в темноте и сгораем
И рвутся вены на запястьях
И удержать нельзя канат
И где же ты, объект проклятий
Ушедший в море ренегат?
За кем затеяли погоню
Эскадры наших кораблей
Зачем боялись, что утонет
Виновник гибельных затей
Куда же мчимся мы, пираты
Зачем порвали паруса
Какие огненные знаки
Нам выжег дьявол на глазах?
Куда уплыл он – весла, шлюпки
Здесь не осталось и следов
А в небе мрачно блещут звезды
Словно предчувствие врагов
И вот – бессмертная флотилья
Непобедимый экипаж
Плывут, а паруса, как крылья
На мачтах королевский флаг
И синий ангел океана
Без глаз, без крыльев, без лица
Корабль швыряет меж волнами
Постель готовя мертвецам
Мы поднимаем наши флаги
Без знаков, с черным цветом ввысь
Мы чуем вкус соленой влаги
На этот вкус похожа жизнь
И ядра вражьей эскадрильи
Мы топчем и пинаем прочь
И грудь свинцом полна, и силы
Нам вражьи уж не превозмочь
И спросим мы, пираты – бога
Зачем, с каких твоих систем
Ты жизни дал нам так немного
И отнял как бы назло всем
Топтали мы, морские черти
Сердца врагов под каблуком
Нет, ты не понял наши цели
И нам не нужен райский дом
И мы плевали на спасенье
Блаженных душ и не для нас
Страдающее воскресенье
И мученический экстаз
Для нас утопленник живее
Чем вся божественная плоть
Пусть мы умрем, но мы сильнее
Чем тысячи ненужных слов
Пусть наши огненные души
Взорвутся ливнем ярких искр
Да, мы умрем, но так мы сможем
То, незабвенное – постичь!
Несутся в волнах как ищейки
Эскадры наших кораблей
Нам имя – водяные черти
Пираты – демоны морей
Натянут туго крепкий парус
Позорит небо черный флаг
Мы утопили в море жалость
В злых угрожающих волнах
Мы рассекаем волны килем
Навстречу завтрашнему дню
И мчится время, мчатся мили
Пронзая памяти броню
Наш капитан – зверь преисподней
Несущий смерть в стальном штыке
Его глаза страшнее молний
Лишь видит парус вдалеке
Его команды однозначны
Их должен выполнить любой
И многих вздернули на мачты
Кто не согласен был с судьбой
Стволы всех пушек наготове
Клинки сверкают как алмаз
Мы ждем добычи, жаждем крови
Нет сострадания у нас
Лишь пламя ярости и страсти
И наслажденье убивать
В нас пробуждают радость, счастье
Свободы девственную власть
Мы словно птицы в поднебесье
Орлы, преследущие дичь
И тем, кто слышал наши песни
Недолго оставалось жить
Их перерубленные трупы
Исчезли в глотках у акул
Чьи острые, как бритва, зубы
Вершат последний страшный суд
Они как братская могила
И для врагов, и для своих
Плывут за нами терпеливо
Кровавый запах уловив
Кровавый запах жаркой схватки
Когда из пушек расстреляв
Мы поднимаем в небо сабли
Берем корабль на абордаж
И словно бешеные звери
С кипящей пеною у рта
Сечем направо и налево
Лишь клочья в стороны летят
И нам неважно, что там, в трюмах
Сокровища, а может, пыль
Мы с нашим бешенством воюем
Мы нашу злость убить хотим
Чтоб изнутри тоска взметнулась
Ввысь окровавленным клинком
Чтоб в ад душа скорей вернулась
Как путник в опустевший дом
Чтоб бросить вызов всему миру
Всем людям, богу, сатане
Чтоб драться из последней силы
И сгинуть в бешеной войне
Чтоб крик убитого матроса
Летел как ангел в небеса
Чтобы не знать, что будет после
Чтоб дьяволу взглянуть в глаза
Чтоб черной птицей злая память
Рождала ужас много лет
Чтоб каждого понять заставить
Что есть свобода на земле
Проснись, мой призрак хладнокровный
Одежды времени развей
Туманным взором в час бессонный
Всмотрись в колодца мрак бездонный
Колодезной воды испей
Ты помнишь море, шквал безумный
Зарницы, волны, мрак ночей
Вой ветра рвал тугие струны
Рвал паруса у кораблей
Как мы скитались, жаждя смерти
Бросая трупы моряков
Акулам в глотки, в жидкий вертеп
Бросали крики новых вдов
Мы ждали чуда, жидкой бездне
Кидая вызов день за днем
Мы не молились – бесполезны
Молитвы в плаваньи таком
Без парусов, разбиты мачты
Швыряли долго волны нас
Пока не выпал предназначный
Последний жребий в страшный час
Морское дно, где наши кости
Нашли свой отдых и покой
Их приняло без лжи, без злости
Как мать, зовущая домой
Наш взгляд – глаза пугливой рыбы
Молниеносный блеск чешуй
Взметнулись водорослей глыбы
Над жертвами полночных бурь
Рассеялся мильон песчинок
В пыль океанских островков
Зовет на новый поединок
Дух бесшабашных моряков.
Якоря я поднял, паруса ветер рвет
По бездонным морям мой корабль плывет
Для чего это плаванье, где в нем смысл
Вот и ветер стих, до того так быстр
Скоро будет шторм, скоро будет бой
Лучше уж на дно, чем с такой судьбой
Пассажиров нет, трещина течет
Мой корабль на дно как свинец пойдет
В темных трюмах намок смертоносный балласт
Будет долго ломать голову водолаз
Что же мне на дне, как бревну лежать?
Надоело милости неизвестной ждать
В ухо шепчет змея – неизбежен рок
В небе точка растет – подлетел орел
В спину когти впились, поднимая вверх
Мой корабль под воду погрузился весь
На орлиных крыльях я лечу – и вот
Из-за черных туч пламенеет восход.
Черные, белые клетки
Пестрый наряд арлекина
Представление марионеток
В этом театре под ивой
Занавес ярко-красный
Нас приглашает реклама
Странные декорации
Здесь разыграется драма
Дама в бархатной маске
Манит магической силой
Сюжет полуночной сказки
Грустной, безумной, милой
Шорох — шумят деревья
Сумрачные великаны
Падают тени на сцену
Пляшут актеры рьяно
А вот и смешное место
Близок финал комичный
Я, возможно, должен смеяться
Падать слезам неприлично
Тихое действо ночное
В гаснущем лунном свете
Мрачный язык пантомимы
Здесь я – единственный зритель
Ветер запел песнь ночную
Капает кровь на подмостки
Жизнь презирают земную
Куклы с лицом как известка
Крылья летучей мыши
Трепещут, аншлаг предвещая
Острым запахом крови
Пахнет земля сырая
Спектакль закончен, больше
Фарс продолжаться не может
Луна есть, деревья и звезды
Нет зрителей, критиков, судей
Подернулся легкой дымкой
Растаял, как клок тумана
Исчез балаган наивный
Виденье ночного обмана
Вспоминаю своё детство; лучистый проблеск в окне, накрывающий сновидение. Я брожу глазами по комнате в поисках зайчика. И вижу его в тазу, на отражённой воде. Ветер за окном повис на ветке; созерцает себя наяву. В купели сновидений я вижу свой огненный рассвет. Солнце и ветер, ясное небо и лягушки к дождю. Жара не была в те годы моего детства такой невыносимой. Я приносил естеству мира лягушек. И всегда шёл дождь. И мир был неотделим от меня. Разве так вокруг?..
Старые фотографии из семейных альбомов — царского и советского времени. Добрые советские лица. В альбомах ещё были места для открыток. Присланных, подаренных и купленных. Когда они не стоили дороже воспоминаний. Как теперь, что ты чувствуешь, дитя?
Письма доходили до адресатов. Наверное, так. Даже если адресаты были духи. Даже если не было духов. Было пространство бытия. Сейчас есть поломанный язык на электронной бумаге; за полями этой бумаги — выходит предел текста. Смысл предела вне его предела.
Мыльные пузыри переливаются на ветру, лопается радуга. Проезжие машины как на индейских масках — со своими лицами, со своей душой. Дух Естества. Барахтаясь в корыте — мыло ело глаза; я ел сгущёнку с тремя ложками сахара слаборазведённого чая. Теперь сгущённое молоко сварилось в моей памяти и его ест кто-то другой. Наверное, так было теперь.
Загадка. Четырёхколёсный велосипед ездил по двору, потом на покатистой улице; зимой санки проезжали далеко вниз — большие взрослые ругались на сновидение катка. Детство снилось нам с миром. Детство — это мои раскаты смеха, звенящие в небе.
Деньги не имели значения. Смысл отсутствовал как израненная юность — в желчных глазах сверстников и их непрочитанных книгах. Библиотека как кладовая строчек, как моя первая статья в газете.
Ловил солнечных зайчиков зеркалами. Разбитым зеркалом довольствовался мяч. Баскетбольный был самый удобный. Неудобным был двор, а всё также знакомым. Сидели все соседи, все стёршиеся ныне лица; выветренные пожитки сердец. Я кружился дервишем, стекалось и мазалось небо — как в объективе старого “ФЭД”‘а. Или на карусели. Быстрые протуберанцы мыслей в единый калейдоскоп. Его грани не утрачены, они ещё живут. Их можно видеть в объектив — когда растекаешься в нём нечаянным зорким.
Тяжело давались буквы; красиво они пелись. Звуки сливались в гамму — разве знал ребёнок пения по нотам? Звук пел сам — многими голосами, с духами вокруг и мыслями нараспев. Так созерцались звёзды на вечернем небе. Так растекалось Солнышко, засыпая во дворе, укатываясь за печку. За потёртую городскую печку.
Башня из глины и кирпича — первое построенное здание. И отложенный ныне стройматериал; вынес его за поле круга. Пусть лежит до поры. Пока квадраты превращаются в круги, превращаются в сферы — там я слышу акустику, что отражается равномерно. Как в куполе. Или как на деревенском холме — взобрался на него в юности, но сновидел ещё с тех времён. Почему они кажутся такими дальними? Как рассекаемые винтом теплоходика речные волны — исчезающие, но поэтому повторяющиеся?..
Где я увидел радугу? Со двора не очерченного страхом и не поднятого на дыбы бумажной волокитой. Не видевшего ещё перемены моими глазами. И не распростёртое ниц перед праздником.
Мир наполнялся смыслом. Через множество газетных выпусков, эфира двух чёрно-белых, позже — нескольких цветных каналов, радиостанций местного розлива, фраз, бросаемых на кухне и череды звуков, цветов, запахов, радостей и всего-всего-всего!.. Как на ладони раскрывал просторы. И просторные комнаты, без лишней жары и вспотевшего утра. Я заключал в объятия зиму. Купался в снегу, дружа со снеговиками и дождевыми потоками. С ветром, звеневшем в ушах — как заснеженный вихрь, слышанный в телевизоре и морозными завываниями в печной трубе. Так начинало свой путь естество. Так наступала пора. Так всё и было.
Разбегаясь в сугроб — планы на кружащие санки. На промокшие варежки у печи. И лежащие на окне узоры. Такие картины больше запомнились — узоры на обычном стекле. Всегда новые и рисованные кистью Дедушки-с-Севера.
Осенние ливни — под ними можно купаться. Подставляя руки и голову. Чувствовать брызги, звенящие у глаз и стекающие по волосам. Когда коротким, когда до плеч. А когда я их просто забывал. Словно вода проходила насквозь и струилась в самом теле.
Весна подружила с капелью. Сосульки, падающие с крыш и сбиваемые липким снегом, искрящемся на тающем дворе. Или у дуба, растущего ещё до моих воспоминаний; дерево, растущее в небо…
В глаза насыпали песка плохие дети,
Крестец соседствует с загривком бегемота.
Между ушами Дурака гуляет ветер.
Маршрут проложен от столба и до субботы.
Пупок пронзило прорастающим Nelumbo,
В зубных корнях Papaver прочно коренится.
По центру Humulus — опричник этой клумбы —
Ждет семипалую свою императрицу.
По стегозавра лаврам плачет позвоночник
И в квадратуре круга дремлет Манипура.
Хвост чернобурится и лапы ломит к ночи,
А за frontalis lobus то черно, то буро.
О моих бурных романах можно тоже роман написать, простите уж за каламбур. И даже не один, наверное. И, может статься, я его-таки напишу. Когда-нибудь. А пока… Начнем с первого, а потом продолжим – вероятно.
Итак… Я пошла в новую школу, в восьмой класс, потому что мы переехали в другой город и даже страну – навсегда, а это так тяжело — навсегда, это слово не укладывается в мироощущение подростка, это переворачивает мир и рушит границы. Сейчас я понимаю, что у меня была натуральная депрессия: я гуляла вечерами одна, сочиняла мрачные стихи и не хотела учиться. А потом – внезапно – влюбилась. В одноклассника. Нет, я не разглядела его вдруг – я его услышала. Ведь, как известно, женщины любят ушами. Он отвечал что-то с места – умно, дерзко, вызывающе, но не хамски. За этими его словами чувствовалась большая эрудиция – и большое одиночество. Не знаю, как я это поняла – но поняла – и пожалела. А у женщин, опять-таки, от жалости до любви – не шаг, воробьиный скок. А что до дерзости – я всегда любила пассионариев, способных, как призывал Хименес, писать поперек разлинованных кем-то листов. Он был странным, замкнутым, всегда держался особняком. И – как я сразу не увидела?! – очень красивым – на мой-то извращенный вкус.
Я звонила ему вечерами – нечасто, чтобы не надоесть и – не дай бог – не выдать своего отношения – и мы занимали линию часами, говоря обо всем. Он радовался мои звонкам, но на редкие предложения куда-то вместе съездить (нет-нет, не свидание, боже упаси – просто на море с моими друзьями!) – неизменно отказывался. Однажды я набралась смелости и позвала его в кино на гремевший тогда «Титаник». Он снова отказался и предложил сходить с другим парнем из класса. Это показалось мне настолько обидным, что я перестала ему звонить. Конечно, страдала — по-тинейджерски безудержно, со стихами и прогулками у его дома (с собачкой, для отмазки, если что), с рисованием на полях анаграммы его имени и мечтами, где то он, то я друг друга от чего-нибудь спасаем. Мне казалось – стоит нам поговорить по душам – и все станет прекрасно, ясно и легко. Кто знает, может быть, так бы оно и было, но случая все не представлялось, многочасовое висение на телефоне не в счет. Трагедией стала несостоявшаяся поездка с классом на косу. Когда я узнала, что он, всегда игнорирующий подобные массовые мероприятия, на этот раз присоединяется к коллективу, поехать тоже стало вопросом жизни и смерти. Как назло, в этот день был дождь, ветер и, кажется, даже штормовое предупреждение – и мама, уходя к первой паре на работу, припечатала, чтобы я даже думать не смела. Потому что автобус непременно перевернется или будет расплющен упавшим деревом. Еще он мог, конечно, улететь, наподобие домика Элли, но озвучить сие не хватило пороху даже у моей мамы. До той поры я никогда не сбегала из дому и вообще не уходила тайком – теперь думаю, зря, ну да что уж… На сборы мне потребовалось десять минут, а потом мы с подругой галопом помчались к школьному двору, где уже вовсю пыхтел автобус. Я даже села в него. И мы уже даже почти поехали. Но мама, неумолимая и всеведущая, как ангел возмездия, возникла на подножке в последнюю секунду и со скандалом извлекла меня из потенциального железного гроба. Не скажу, что это было самое сокрушительное падение неба на землю за всю мою жизнь, но в десятке лидеров ему уж точно отведено почетное местечко.
И разговор снова не родился.
На день рождения я собрала ему подарок из какой-то приятной чепухи, отозвала в сторону, сунула в руки и ушла, не оглянувшись. Он очень удивился, что я знаю, когда он у него вообще. А я знала. Адрес, телефон, день рождения, историю его семьи… И фотография у меня была – большая, где он один. Я выпросила ее у фотографа, что снимал нас для виньеток в девятом классе. Но – мир тесен, а уж наш приморский городишко и вовсе одна большая песочница. Фотограф сказал своей дочке – тоже нашей однокласснице, та – классной руководительнице, премерзкой бабе с дипломом психолога и, кажется, глубокой обидой на все Мироздание, за что отвечать приходилось нам – ну хорошо, избранным из нас, сиречь – мне. Тайна была не то, чтобы раскрыта, но подпачкана. Но до него, кажется, не дошла.
А потом он внезапно позвонил. Сам. И позвал меня на свидание. Кажется, я тогда на пару минут умерла – прямо там, на коврике у телефона, но, когда настало время Х, я была само спокойствие, невозмутимость и – да-да, куда же без легкого налета безразличия, ведь показать свое неравнодушие – значит открыться, подставиться под удар, передать инициативу… Поздней весной мы ходили кругами вокруг моего квартала и отчаянно не знали, о чем говорить, не то, что по телефону. Я, страдая от того, что у меня внезапно образовалась куча лишних рук, достала из кармана щепотку семечек, предложила ему, но инициатива оказалась провальной. Руки стали еще более лишними, но этот вечер я все равно не променяла бы ни на какой другой – так мне тогда казалось.
Продолжения это не имело, по моим ощущениям – исключительно из-за того, что я сделала все неправильно от начала и до конца. А в десятых классах мы оказались уже в разных – его перевели в параллель. В лицейских классах были достойны учиться только избранные – то есть, те, кто не позорил бы элитный коллектив оценками ниже четверки. Я в таковые попала почти автоматически, не тратя на учебу и пятой доли того старания, что могла и должна была бы, по маминому мнению. Он – особенно после конфликта с химичкой, удалившей его с уроков на несколько месяцев – не вписался и в этот поворот. Конечно, в нашей чудесной школе простые классы не назывались простыми классами, просто были физико-математический, естественнонаучный, филологический, историко-географический – и художественный с индустриальным, приравненные в местном коллективном сознании едва ли не к классам коррекции. Вот в последнем он и оказался. А я хранила его тетрадку с выпускным изложением, которую меня попросили ему передать, но как-то не сложилось. Да и смотреть на результирующую было невесело, так что он немного потерял, так с ней и не воссоединившись.
Даже встречи в школе, когда нас проносило людским потоком мимо друг друга, были исчезающе редкими, что уж говорить о других. Я запретила себе думать, пресекла поток сопливых стихов, ни один из которых так и не удостоился быть записанным черными чернилами в заветный блокнотик, и принялась вышибать клин клином: встречалась с развеселым металлистом и вообще прекрасно проводила время. Только каждый раз замирала соляным столпом, случайно ухватив взглядом на улице знакомую сутуловатую фигуру. Под конец одиннадцатого какое-то время мы даже – не то, чтобы тусовались, но пару раз собирались вместе – я, он, еще наши общие знакомые, объединенные моим безумным желанием перекраивать этот мир. Он приходил, но был как будто отдельно: вот я и мои бравые придурки, а вот он, вроде и с нами, но – сам по себе. Клин вполне удался, искрометный и талантливый металлист на Восьмое марта осчастливил меня кактусом с глазами, который мама не звала иначе, чем «колючий фаллический символ». Анаграммы больше не рисовались, стихи не писались, в Багдаде царили благопристойность, тишина и спокойствие. Тишина и спокойствие, я сказала!
А потом был выпускной – я и идти-то на него не хотела, потому что узнала, что он тоже, вроде бы, не пойдет. В последнем, впрочем, не было ничего удивительного или неожиданного, но все же… Мамины уговоры и новое платье за баснословные по тем временам и нашим доходам деньги сломали спину верблюда – хоть и чудесатая, а все-таки я девочка. И я явилась. В серебристо-черном платье, на шпильках в 12 сантиметров, с результатом часового труда визажиста над моим уже облупившимся на майском солнышке конопатым носом. Эффект был произведен в точности как на гриффиндорцев, остолбеневших при виде заучки-Гермионы на Святочном балу. Но это были не те люди, до мнения которых мне было дело. Это просто были не те люди. Внутри затикало уходящее в никуда время. Стоило мне, удрав с классного застолья, войти в спортзал, где шумела дискотека, как он подошел ко мне – ждал ведь, поди, за дверью, не иначе – и пригласил танцевать. Это было так странно, так нереально-вымечтанно, что я почти ничего не запомнила – ни под что мы танцевали, ни как, ни о чем говорили. Помню только его глаза – необыкновенно серьезные почему-то. А потом мы сбежали с этого праздника жизни и устроили свой, без традиционной поездки на море и распития там столь же традиционных литров алкоголя. Мы просто ходили по городу всю ночь, с одной бутылкой вина и моими туфлями, превратившимися к утру в проклятие и испанские сапоги и несомыми в руке, как военные трофеи. После этого забега на каблуках я неделю ходила только в тапочках. А он — пел мои стихи. Те самые, мрачно-философские, из блокнота с апокалиптичным названием. Мне казалось – это навсегда. Мне до сих пор так каждый раз кажется. Только в шестнадцать это ощущение еще не было приправлено изрядной толикой здорового и не очень цинизма и ошеломляло новизной. Тем летом он стал моим первым мужчиной, о чем узнал только десять лет спустя, после юбилейной встречи выпускников, когда меня пробрало на откровенность. Тогда же – не подала виду, а на дюне у моря было достаточно темно, даже под яркими августовскими звездами.
А потом я застудилась. По привычке посидела на бетонной ограде, подстелив под себя всего лишь джинсовку – не знала-не подумала, что такой интимный момент, как прощание с девственностью, часто влечет за собой ослабление иммунитета, и то, что спокойно прокатывало раньше, может привести к неожиданным последствиям. В результате меня, тихо подвывающую, увезли на «Скорой» в скрюченном состоянии, а раскрючить смогли только после двойной дозы обезболивающего. Острый аднексит, как сказала усатая бабища-гинеколог, прописывая меня в казенном доме на десять дней. Он пришел за все это время всего один раз. Потом он говорил, что пошел работать, что уставал, что не успевал… Что даже пришел еще раз – но поздно, после восьми, когда заканчивается лимит на посещения. Что его не пустили, и он стоял под окнами, надеясь, что я выгляну. Может быть, не знаю. Я злилась. Лучшая подруга ездила ко мне каждый день, как на работу, привозила почитать и шоколадки, отвлекала от мрачных мыслей. Но ночью мне никто не мешал, коптя потолок курилки очередной «Оптимой», снова писать стихи. Злые, обиженные. Я уже – заранее – не простила. Потому что – если бы хотел – смог. Так мне казалось. Таков юношеский максимализм, тем и прекрасен он, ибо двигает горы, но и опасен тем же – ибо рушит отношения, как карточные домики.
Я не позвонила ему – известить, когда меня выписывают. Если бы его это волновало – узнал у моей мамы, упиваясь своей обидой, думала я. Забирала меня – с баулами накопившихся за декаду вещей – все та же подруга, он, конечно, так и не появился. В тот же вечер я, как и планировала, отправилась на рок-фестиваль – надо мной даже подтрунивали соседки по палате, когда я преувеличенно-бодро рапортовала врачу на обходе, что чувствую себя лучше некуда: мол, она боится, что не выпишут в пятницу, а ей на фестиваль! «Ну, раз на фестиваль…» – понимающе сказала молодая докторша – и вот я уже в атмосфере Вудстока миллениумского розлива, вокруг меня беснуются тени, со сцены гремит «Король и шут», а я не могу напиться – трезвая и злая, жду, что он найдет меня тут, хотя поди тут найди, посреди этого светопреставления, даже если бы он знал. Весь вечер вокруг меня увивался смешной очкастый мальчик, приятель моего друга детства, отрочества и юности, почему-то возмечтавший именно об меня потерять свою невинность в день совершеннолетия. И в какой-то момент я плюнула на все и пошла с ним – куда-то в темноту, под раскидистые елки, на колючую траву, у него ничего не получалось, а я и не думала ему помогать – лежала и травила свои раны, а потом встала, стряхнула с себя так ничего и не сумевшего очкарика и сухие стебельки – и ушла домой, твердо понимая, что это – всё.
Он приходил потом. Несколько раз. Каждый вечер. С розой. Просил прощения, оправдывался. Но у меня внутри как будто что-то оборвалось и повисло, как струна. Или замерзло на лету, как иной раз в лютый мороз птицы. Я не простила. У него были глаза больной собаки. Я гордо уходила. До сих пор не знаю, что и как могло бы случиться, улыбнись я тогда и протяни руку.
Сейчас мы – парочка старых добрых приятелей, не раз битых жизнью. У обоих – дочки. Он – почти совсем седой.
RSS
