02 Июн 2016
автор: Fr. Gilel Ben Shaharрубрика: Поэзия Tags: Fr. Gilel Ben Shahar
Все говорили – Страшный Суд, его пророчат, его ждут.
Но только его время – неизвестно.
Гласят легенды — подняв прах, держа оружие в руках
Живым на ужас мертвые воскреснут.
Тогда по слову Князя Тьмы пустились в бой Его сыны,
Твердя проклятья люто, неустанно.
Расскажем мы немного слов, как подняв крышки от гробов
Граф Дракул сговорился с Иоанном.
Гремели громом небеса, сквозь сны – летели голоса,
Внезапно память прошлого вернулась.
Подняв оружие в руках, они презрели боль и страх
Им с громким смехом — бездна улыбнулась.
Плечом к плечу они вдвоем – в руках то с колом, то с мечом
Пошли сквозь Тьму Ночей к священной цели,
Не только ясностью речей, работой лютою своей
Прославить силу Князя Самаэля.
И на кого упал их взор, кому-то вышел приговор,
Кого почтили Древние Владыки –
Того жестокий страх объял, Два Призрака сквозь Тьму зеркал
Являли свои Дьявольские Лики.
Кого ж Достойными сочтут – Они вдвоем и поведут
В Кромешный Ад к Владыке Самаэлю.
Решит Судьбу и все дела Князь Тьмы в своих чертогах зла,
Для тех, кто бить челом Ему посмели.
Они там счастья не найдут, сквозь боль и муки обретут
Лишь память прошлой жизни как награду.
Пока же Призраки решат, к кому они благоволят,
Кого под руки уведут в пределы Ада.
Март 2016 г.
02 Июн 2016
автор: Fr. Gilel Ben Shaharрубрика: Поэзия Tags: Fr. Gilel Ben Shahar
Ой, и видел Я во сне застеночек,
Ой, и видел Я застеночек темный.
Глубоко внизу, глубоко внизу, во хоромах.
Во хоромах Моих белокаменных,
Во Слободке Моей в Александровке.
Ой, и видел Я во сне застеночек,
Да заплечных дел мастеров,
Да своих палачей Я видывал,
Коих много веков Я не звал к Себе.
То привел их холоп Мой верный,
То привел их Григорий Лукьянович.
Да на троне посред застеночка,
Да на троне из кости моржовой,
Восседал Я теперь, как прежде.
То престол Мой такому случаю
Вниз спустили во глубь теменную,
Да спустили во глубь непроглядную,
Чтоб удобней Мне было высматривать,
Да выглядывать действо невиданно.
И одни смоляные факелы
Освещали в руках у опричников
Освещали то действо черное,
Действо мертвое, действо адское.
Ой, и снилось то всю ночь Мне черную,
Ой и снилось то всю ночь Мне адскую,
Что пытали вражину лютую,
Что злодейку Мою окаянную
Истязали рабы Мои верные,
Истязали рабы Мои мертвые.
И воссев на престоле на костном
Наблюдал Я спокойно за казнью.
И совсем не испытывал радости,
И совсем не испытывал жалости,
А испытывал только презрение
Ко вражине Моей ненавистной.
А еще Я испытывал ненависть,
Бесконечную ненависть лютую,
Истерзала Мне душу та ненависть,
Палачей Моих направляла.
Ой ,и снился Мне всю ночь застеночек,
Мой застеночек в Александровке.
И вражина терпела пытки,
И вражина терпела муки.
Таких мук еще свет не видывал,
Таких мук еще не придумали.
Таки муки лишь в Нави Черной,
В Нави Мертвой, да на Дне Адовом.
И пытали вражину лютую,
Со живой с нее кожу сдирали,
Вынимали кишки из тела,
Вынимали кишки частями.
Да крутили ее на вертеле,
Да на вертеле ее жарили,
Словно курицу худосошную,
Кровь и жир с нее оземь капали,
Вкруг главы ее змеи вилися.
И изрек Я ей таковы слова:
«Ах, ты ведьма, колдунья проклятая,
Окаяна вражина лютая!
Скоро будет четыре года,
Как Меня ты, проклятая, валишь.
Каждый день начинаешь с заклятий,
Посылаешь Мне Смертушку- Мару,
Посылаешь Мне бесов поганых,
Посылаешь Мне всякую нечисть,
Девок мертвых цепляешь ты с кладбищ.
Ежедневно ко Мне посылаешь.
Все забрать Меня, падла, надеешься,
В Навь во черную, в Смерти Царствие.
Ой, ошиблась, поганка ты лютая.
Ой, ошиблась, балда ты негодная.
Не на того, видать, ты набросилась,
Не на того, видать, ополчилася.
Ибо будет пять сотен столетий,
Как спочил Я в своем саркофаге!
Что ж ты Именем Мары, негодная,
На Кощея восстать пожелала?
Пред тобою Кощей Бессмертный,
Восседает на Костном Троне.
Несмотря на все твои происки,
Жив мертвец Иоанн Васильевич.
Дальше Адова Дна не загонишь,
Ты меня, окаянная падла!
Я и так здесь сижу на троне,
То Мой Трон из костей моржовых,
То старинный Престол Кощея,
Кому много лет верно служил Я,
Кто всегда был Моим Заступником,
Кто всегда был Моим Защитником,
Кто когда-то забрал душ немерянно
Изо всех, кто казнен был Мною.
Испытай же теперь эти клещи,
Испытай здесь теперь все муки.
Сколько душ, нечестивица грешная,
Ты уже в этой жизни сгубила?
Но Кощея Древнего Русского,
Но Кощея, тварина негодная,
На тот свет ты никак не затащишь,
Ибо Я и так в Царстве Навьем.
Не боится тебя Кощей Русский,
Не боится тебя Кощей Мертвый.
И не сыщешь такого средства,
Чтоб свести Меня снова в могилу.
И кишки тебе все размотаем,
Да суставы тебе все повывернем.
Кривду-ложь из тебя мы повытрясем,
Чтобы ты, падлюка негодная,
Отпустила все души несчастные,
Отпустила души заблудшие,
Что забрала во склеп свой когда-то.
У Меня-то склеп шире будет,
У Меня-то уж склеп подревнее,
У Меня-то уж склеп помертвее.
С Кем ты вздумала меряться, падла?
И зачем прогневила Кощея?
Что в течение лет последних
Повсяк день на Кощея Бессмертного
Насылала ты духов Навьих?
Но и принял Я облик ангельский,
Но и принял Я облик добрый,
Завязать навсегда Я старался
Со своим со зловещим прошлым.
Да не тут-то видать Мне было!
Что ни день — то проклятые твари,
От тебя каждый день прилетали,
От тебя, нечестивая ведьма.
Ну и плюнул Я на всю святость,
Да и сбросил все маски белые,
И увидишь ты Иоанна,
Каким был Я в лучшие годы.
В годы те, когда Я не миловал,
Да казнил и пытал каждодневно,
В годы те, когда Богам Черным,
Отдавал Я свои приношения.
Дозвалась ты с насланьями Мары,
Дождалась со Дна Ада Кощея,
Дождалась ты из самой Бездны,
Бога Черного, Бога Смерти,
Бога Древнего, Бога Лютого,
Что вражину свою испытает,
Да и так ее затерзает,
Что вовек уж никто не излечит
Ей ни плоть, ни поганую душу!
В том клянется Кощей Бессмертный».
А и что во ту ночку снилось,
Что же снилось вражине лютой? –
То ей снился Кощей Бессметный,
В блеске факелов, в скрежете стали.
Как Кощей восседает на троне
С палачами ее истязает.
Как сидит Иоанн Васильевич,
Как сидит, как и прежде на троне.
Да на троне во древнем застеночке,
Да стоят палачи его кругом,
Да ее — окаянную ведьму
По всю долгую ночь истязают.
И очнулся Я от сна черного,
От сна лютого, от сна вещего,
Да и стиснул свой посох покрепче,
Да изрек таковы словесы:
«То взаправду во сне приснилось Мне,
В самом деле — то Мне привиделось,
Мертвецы то Мои, рабы верные,
Таки душу ведьмы достали.
И отныне Я буду спокоен,
И отныне Я буду уверен,
Что никто не нашлет на Кощея
Никакого уже окаянства.
Ай, пригоже-то Мне на дне адовом,
Ай, сподручно-то Мне на дне адовом,
Ай, и любо-то Мне на дне адовом,
Истязать с мертвецами своими,
Истязать богомерзкие души,
Кто и бога давно отвергнул
И кого отрекся Диавол.
Такова Моя будет работа –
Истязать окаянные души.
И уже никакая колдунья
Не нашлет на Меня свой призрак,
Не нашлет на Меня толпы мертвых,
Не нашлет на Меня скелеты.
Ни один из духов проклятых
Не пойдет супротиву Кощея.
И сдадут жалких Мне колдунишек
Их же бесы Моим мертвым в руки.
Моим мертвым на боль и муки,
На терзание душ окаянных.
Вот таков Мне удел после смерти –
По земле ходить в бренной плоти,
По земле ходить в оболочке,
Править склепом во Царстве Навном.
Изводить наперед все измены
И средь ведьм – чародеев- поганцев.
И никто Мне теперь не помеха
И свободен теперь и на троне
В Моем Склепе во Царстве Нави».
май 2016 г.
02 Июн 2016
автор: Serg AlexAndrovрубрика: Проза Tags: Serg AlexAndrov
«А мы все родом из деревни,
Из сеновалов и подклетей.
Мы до сих пор в деревне — дети,
Как ветви у больших деревьев…»
… Иван Алексеевич затянулся «козьей ножкой» и замолчал.
В избе густо пахло щами из кислой капусты, деревенским самосадом и полуистлевшими портянками, лежащими в чёрном углу бесформенной грудой.
Образа, завешенные уже третий год после смерти хозяйки – и успевшие зарасти паутиной, да давно не скобленый стол, да липучие пятна вокруг него – всё носило отпечаток какого-то отрешённого запустения, равнодушия к жизни…
Только бились в стекло фиолетовые жирные мухи, да приблудный слепень выписывал круги над столом.
Гость всё мял в руке фуражку, и всё не решался пригласить хозяина выйти во двор, на свежий воздух, подальше от этой затхлости и спёртости, от самого духа безразличия ко всему миру.
— Ну ладно, айда выйдем на свет божий. Вижу, измаялся весь уж, — внезапно прервал молчание Иван Алексеевич, и сам первый неожиданно легко, без скрипа и кряхтенья, как бы спорхнул с лавки – как с насеста, и открыл дверь, пропуская гостя на мост.
— Да ты не смущайся – я-то знаю – не амброзиями у меня воняет. Дак я ж всё равно запахов совсем не чую-то. С 43-го ещё. В носы тогда нам капали дрянь какую-то, чтоб не чуяли ничего, когда из танков ребяток наших выгребали, обгорелых да раздувшихся. И куски от них… Из легкораненых и комиссованных команду состряпали – и марш-марш на Прохоровку. Братские могилки сооружать. По жаре-то… Вот нюха и нет с того…
Иван Алексеевич сидел на вросшем чуть ли не на треть в землю бревне полуторного обхвата, почерневшего и как бы отлакированного многочисленными сиделками, и, казалось, разговаривал сам с собой, такой же черный от годов, как и бревно.
— А насчёт того случая… Так когда это было-то! Ого-го!. . Ещё Толька, старшой, народился – года не прошло. Где-то двадцать седьмой получается. Эвон – когда!.. Но – помню! Точь говорят – у стариков память крепкая, на старое-то! Даа…
Тогда с батей моим задумали избу новую ставить, Вот эту самую. Ну, батя в сельсовете бумагу на лес выправил. И налегке пошли – деревья выбирать, метить. Батя ведь лесником ещё при барине здешнем был. Всё мне пенял, что в лесники, в помощники к нему не пошёл. А я тогда к лошадям пристрастие имел, к сбруе, упряжи всяческой. Вот и выучился на шорника… Но лес – любил…
Так вот, топоры за ремни, по четвертушке хлеба в карманы – и в лес. А вышли-то уже поздновато – пока то да сё, да тут ёщё ко мне с заказом хорошим пришли – пока решили… Смотрим на ходики – а шестой час уже! Но август – светло ещё… Вот и пошли. До лесу-то около версты было тогда. Эт щас до него часа полтора пентюхать. А тогда – раз! И вот он – лес, берёзами светит.
Ну, по краю мелковат всё стоял, молодой ещё. Так, пометили четыре ствола – и всё. Говорю бате – завтра давай, спозаранку. А он – ни в какую: что дважды ноги бить? Пришли – сделаем. Вот так вот.
Пошли дальше, за Настюхино болото – в старый лес. В чёрный ельник.
Вот где стволы были! Самое оно – под нижние венцы. Тюкнеш по стволу – а он, как стопудовый камень, только прогудит глухо.
Батя решил и в сосняк сбегать, посмотреть и там.
А я под лапой елки на опушке сел. Сижу, краюху жую. Крошек немного у корней ёлки побросал – пусть птахам припас будет. Да и Хозяина уважить надобно…
И вот – пить захотелось – ну, прям мочи нету никакой.
Думаю – к родничку, что у Лешачьей балки, сбегаю по-быстрому. Возвернусь – и батя как раз придёт.
Шёл по иголкам еловым – сухо было. А к балке подходить – уже и мшистые кочки попадаются, и чавкать подо мхом начинает. Елей-то нет уже. Одни берёзки тощие да кривые, да кустарник всяческий.
Пришёл к роднику. Из него редко пьют. В смысле люди редко. В неудобном месте – пока доберёшься. Да и течёт в Настюхино болото. А зверьё-то, зверьё разное ходит…
А в балке уже сумрачно. Да и кусты нависли, тень густую дают. А вода – лёд! Аж зубы болят! Вот в ладонях согреешь чуток – и маленькими глотками. Хорошо!..
От удовольствия этого, наверно, и помутилось в башке-то. Вылез из балки на противоположный её край, а не в ту сторону, откуды прибёг. И иду спокойно так, наслаждаюся. Думаю – щас вот приду, и батя как раз придёт. И – домой. А там – уж небось картоха молодая в чугунке, да молоко в крынке – вечернего надою…Эх!.. Мечтатель, ептыть!..
Потом как-то – ушами, что ли – чую: не тот звук под ногами. Очухался, глянул под ноги – а лапти с обмотками уж по щиколотку в жиже вонючей, такой даже в Настюхином болоте нет.
Огляделся. Берёзы вдруг почему-то высокие стали, а не корявыми – болотистыми. Впереди, шагах в двадцати, выворотень сосновый. Ствол почти весь в жиже скрылся. Сзади – кусты густющие. Как сквозь них прошёл – не знаю. И везде эта жижа. Пахнет – как в бочаге затухшем.
Ни птиц, ни зверья. Одно комарьё гудит. Как провода на столбах…
Крикнул пару раз. А звук глохнет – как в подушку кричишь.
Стою. Куда идти – не знаю…
Вдруг – с правого боку – шлёп, шлёп. Звук – как бабы бельё о мостки шлёпают.
Посмотрел – мужик какой-то идёт. И мимо меня. Прямо к выворотню тому.
В сапогах. В черном с рыжими разводами дождевике – тогда такие только у начальства да у городских были… Думаю – куда прёт! Не видит, что ли – там сейчас глубоко будет. И – не мысли о том – кто такой, откуда здесь…
Вот и окликаю: «Мил человек! Ты куда? Не видишь – воды там сколько?»
Он – ко мне повернулся, остановился.
— Не беда. Пройду. Тут тропка притопленная имеется… Но – спасибо за заботу. Сам-то что, как столб, стоишь? Заплутал, небось? Айда со мной…
И снова – спиной ко мне. И пошлёпал к выворотню. Ну, я за ним.
Шлёпали по жиже где-то с полчаса. Он – впереди. Я за ним. Он – легко, даже в сапоги не черпанул ни разу. А я – раза четыре по пояс ухал в ямины.
Потом – суше стало…
Потом – и мох пропал. Обычная трава. Только сухая отчего-то. Как вымороженная после зимы…
Иван Алексеевич сощурился на садившееся за плетень солнце, и погладил рукой полированную гладь бревна…
— А тогда солнце совсем уж село. Как-то быстро село. Ведь плутал недолго – ан, глядь – и нет уже его. Одни сумерки синие, лесные. И – тени, хотя месяца сквозь ветки не видно вообще.
Вот и идём мы. Он – впереди, шагах в пяти-шести, я – за ним.
Посветлело немного.
Посмотрел через голову вожака – изба впереди. И окна светят.
Гадаю – куда пришёл? Может – сторожка какая? Других изб-то поблизости нету.
Провожатый мой меж тем подошёл к избе, дверь отворил, буркнул: «Давай, заходи.» Да и сам – внутрь. Ну, я – за ним.
Изба – как изба. Только печь – давно не белёная. Да вместо лавок – чурбачки. А стол – две доски на колоде. Повернулся было в красный угол перекреститься, да хозяин за руку – хвать! «Не люблю этого», — говорит строго так. Ну, хозяин – барин…
Сел за стол. «Ну вот, щас повечеряем, а утром – давай домой двигай, покажу – куда». И ставит из печи на стол чугунок. А в нём – картошка с грибами.
Я вытащил недоеденную четвертушку, разломил, протянул хозяину половину. Тот кивнул, и достал откуда-то из-за спины флягу мутного стекла с какой-то жидкостью. Потом таким же манером – две деревянные баклажки, и две ложки из липы, некрашеные и щербатые.
Жидкость оказалась обычным самогоном, правда, отдающим хвоей. А картошка с грибами была хороша! Только вот соли не хватало.
И тут вспомнил – Верка моя мне ещё с утра в спичечный коробок пару щепотей соли сыпнула. А коробок в бумагу промасленную укутала. Да в карман портов и положила. А я и забыл!
Вот достал коробок, взял щепоть – да и в котелок!
Глядь – хозяин весь аж почернел. И сквозняк такой странный по избе прошёлся.
А хозяин скрипит, рта почти не раскрывая: «Зря ты, паря! Зря…» — и встаёт из-за стола, так, что башкой аж в потолок упирается. Дождевик на нём съёжился весь как-то, а под ним – как коряжина какая-то, с коричневой такой, изъязвлённой корой – такая у старого, гнилого тополя бывает…
И у меня – как глаза открылись! Шоры будто с них спали! Смекнул сразу – что с самим Хозяином за столом вечерял. Да не любит, виш, Хозяин, соли-то! Да и образов нет в избе. И светло в ней – а ни керосинки, ни лучины иль свечки там не видно.
Ага – думаю! Выпростал из-под рубахи крестик нательный. Тут уж сама изба ходуном заходила! А Хозяин уж весь в коряжину разросся, только глаза – как две гнилушки – мерцают, да скрипит всё: «Зря.., зря… Вывел бы утром. Уважил ты меня с хлебом-то… А теперь – сиди здесь!..»
Ну, я возьми – да и перекрести избу во все стороны! Она вся и затрещала-застонала. А я к выходу!
И тут дверью мне в лоб как залепит! И – всё…
…Старая, почти совсем слепая кошка Марфа – единственная домашняя скотинка Ивана Алексеевича – потёрлась о ноги хозяина, и, прыгнув к тому на колени, заглянула своими незрячими глазами в почти бесцветные белёсые, много повидавшие и видевшие на свете глаза одинокого старика…
— Что, Марфушка. Молочка заждалась? Будет тебе молочко, будет. Потерпи чуток ещё…
Очнулся я оттого, что прямо в глаза мне слепило полуденное солнце. И ветерок приятно обдувал разгоряченное со сна лицо. «Приснится же такое», — подумал я и оглянулся.
Вокруг меня простиралось Настюхино болото…
Батя рассказал мне, что, вернувшись из сосняка, подумал, что я ломанул домой – к ужину, молодой жене и первенцу…
Ночью же искать меня не стал: «Не младенец, чай, не пропадёть!».
С утра же – с двумя соседскими мужиками да с кумом – пошли меня шарить по лесу.
Батя потом на посиделках, бывало, говорил в сотый раз:
«Подошли к краю Настюхина болота, гляжу – какой-то дурень на малюсеньком островке посредь топей приплясывает, руками машет и орёт чевой-то. О, думаю, куда Ваньку мово занесло! Начали слеги рядить, да хлопы вязать из веток. Часа два мучались – да вытащили непутёвого с островка того. И как он туда попал – верно, сам Хозяин в гости приглашал..»
А о том, что я ему рассказывал – никому и словом никогда не обмолвился…
И – вот ещё что… Лет через пять после того какие-то учёные остолопы из города понаехали в барское имение — говорили, будто клад ищут. Солдатиков пригнали. Разрыли всё… А под конец решили воду с двух верховых прудов у барского дома спустить – кто-то удумал золото на дне искать. Ну, взорвали плотинки – и затопило лес вёрст на 5 кругом… Ничего не нашли. Уехали… А лес – до самой войны стоял затопленный той самой гнилой водой, по которой я с Хозяином ходил…
Мета же от двери Хозяйской долго болела – вроде б и шишка уж сошла, а синяк всё ноет и ноет. Через год только – день в день – перестал лобешник болеть. Но – мета осталась – как родимое пятно на лбу… Хозяина подарочек…
Иван Алексеевич откинул рукой прядь прозрачно-седых волос назад. Круглое пятно размером в пять копеек атласно рдело гладкой глянцевой кожей среди загорелого морщинистого, похожего на старую, растрескавшуюся кору, лба…
RSS