Красная нить

Древний тольтек, резная личина Перуна,
Бронзовый Шива, что держит весь мир на плечах,
Нордлингов сын, чью жизнь правят мудрые руны,
Воин из Асгарда с молнией вместо меча.

Кем бы ни слыл, я снова тебя узнавала.
Мы — красной нитью, а жизни и смерти — канва.
Стелется холст. Узор заплетется сначала,
Чтобы мне снова и снова тебя узнавать.

Наследство

Бойся зеркал, леди Теххи, не в шутку — бойся.
Не потеряешь много, «с твоей-то рожей».
Тот еще демиург был затейник Лойсо —
Не отражаться, лишь отражать ты можешь.

Что с зеркалами будет, все знают с детства,
Если одно в другое хоть мельком глянет.
Вот и не стоит, леди, туда глядеться —
К Нуфлину вечности, лучше спокойный глянец.

Надо оно тебе: каждый зрачок — Хумгатом,
До горизонта всех что ни есть событий?!
Лойсо на что уж слыл всемогущим гадом,
Сам не осилил из лабиринта выйти.

В зеркале зеркалу, леди, себя не видеть.
Это почти как будто исчезнуть вовсе.
Метаморфозы — не те, что кропал Овидий,
Те, что наследство горе-папаши Лойсо.

Смелая девочка, ты не боялась боли,
Гроз, пауков, теней в закоулках спальни.
Только растаять в море крупинкой соли,
Только забыть себя в глубине зеркальной.

Так и какого менкала, поведай, леди,
Ищешь повсюду блеск серебрёных стекол?
Или считаешь избитый финал трагедий
Лишь ремеслом актёришки-недотепы?

Что тебе в этих холодных блестящих штуках,
Только и ждущих, кого б показать уродом!
Тут вот добылось… Дай-ка мне, леди, руку…
Это — янтарь. И он не отсюда родом.

Тысяча и одна

Растекалось по жилам золото,
Раскаленное добела,
Било в голову хмелем-солодом,
Перья клеило, что смола.

В поле лотосовом пожарище —
Всякий аленький лепесток.
Селенитового ножа еще
Не извлек многорукий бог.

Ослепленная, птица вещая
Скроет веждами жар очей.
Не божиная — человечая,
Одна тысячная из ночей.

Недетская сказка

Говорили тебе — не ходи, не трогай, не отпирай.
Там — калитка в Нифльхейм, а вовсе не двери в рай.
Коль достались ключи от укромной дверцы в лесной глуши,
У замка ты звенеть не радуйся, не спеши.
Только стержень ключа потревожит лоно того замка,
Будет доля твоя безрадостна и горька.
Да и путь до него стережет опасностей частокол,
Нелегко уцелеть, идя туда, нелегко.
Если девять смертей стороной минуешь, не зацепив,
То десятая ждет под лесницей на цепи.
У одинадцатой тихим омутом зелены глаза.
Заглядишься хоть раз — не вспомнишь пути назад.
А под самым крыльцом на стальном щетинящемся кусту
Жемчугов и камней тугие грозди растут.
Говорили тебе — тех камней, жемчужин не рви с куста,
Пусть останется горсть навеки пустым-пуста.
Это лучший удел, чем пропасть в горючий осенний дым,
Чем глазами хлебнуть зеленой лихой воды.
И когда по зиме полотном укроют снега жнивьё,
Все, кто помнил тебя, забудут имя твое.
Говорили тебе — не ходи, послушай, остерегись!
Но туман украдет, укутает все шаги.
Выпивает следы жадный мох, глаза твои зеленя.
На груди подо льном чуть слышно ключи звенят.

Соколиная охота

С синицей просто — синице довольно хлеба,
Синичья бытность — линейная, как турникет.
А кречет из раза в раз улетает в небо
И снова спускается к ждущей его руке.

Сложней с журавлями — журавль, бонвиван и денди,
То клюв воротИт от невестящихся лисиц,
То вновь перед ними шеей змеиной вертит…
А кречет в зените заветным крестом висит.

Эстетским душам порой подавай павлинов —
Палитры яркость — отрада меж серых дней.
А что павлину раз плюнуть их клюнуть в спину —
На то он и шик, чтоб не спрашивать о цене.

Базис лебяжьего имиджа — благородство,
Плевать, что за ним — только славный мясной обед…
Рука протянута. Сверху легко и просто
Спускается кречет и кличет меня к себе.

Лазейка в лето

Мне снилось, что снова лето,
Что снова гуляю в платье.
В кармане хрустят билеты,
А в пятницу будет пати.

Я снова пишу куда-то,
Где ждут моего ответа.
И вечер слегка поддатый,
И полной охапкой — лето.

И ночи — ещё короче,
И каждое утро — праздник,
И россыпью многоточий
Любая дорога дразнит.

Проснулась — а лета нету —
Не даст ошибиться дата.
Но снова пишу куда-то
И летнего жду ответа.

Человек-позитив

Меня всегда тянуло на байронических героев. Острый профиль, туманный взор, трагическое прошлое. В общем, исчерпывающий набор для высококачественных страдашечек и статуса в Контакте «все сложно». Просто вот мимо не могла пройти, чтоб в очередную.. гм.. партию не вляпаться. И партии эти с завидной регулярностью приносили мне всё то, что, логически рассуждая, и должны были приносить. Другое дело, что логика, и так раненная гуманитарным образованием в голову, в такие моменты буксовала окончательно, сворачивалась в колечко и хотела фыр-фыр-фыр. По прошествии времени она, конечно, просыпалась — и с ошеломлением осматривалась: а где это мы? И главное — как теперь из этого «где» делать ноги?!
Персонажи были разные, сценарий варьировался, общая канва оставалась до смешного постоянной. И вот, очередной весной, когда, с одной стороны меня грызло муторное и многоступенчатое расставание с самым трагическим и байроническим за всю биографию персонажем, а с другой — раскачивал закономерно подобравшийся ведьминский майский ренессанс, со мной случился Человек-позитив.
Не сказать, чтобы он был герой моего романа — ни орлиного профиля, ни поволоки во взгляде, ни гривы волос по ветру. Только ясные глазища — куда там тем прожекторам, улыбка как неотъемлемая часть образа и шухер а-ля одуванчик в качестве прически. Шут, блаженный, Питер Пэн. Всегда с радостью с такими общалась, но подпускать ближе странноватого приятеля во сне не снилось, зачем бы. Своим непрошибаемым жизнелюбием и некоторой неадекватностью они меня даже слегка пугали. Да и как жить с паяцем-перекати-полем, то ли дело понятные шекспировские страсти и вечный бой! Тем удивительнее было все то, что понеслось-полетело дальше.
Знакомы-то мы были давно. С полгода примерно, когда восторженное и слегка фанатичное создание постучалось ко мне из интернетов с мировоззренческими разговорами, а я в ответ предложила на растерзание свою библиотеку. Дескать — тебе площадка нужна для лекций, так их есть у меня! Что-то в его словах и подходе к жизни мне нравилось, в частности — отсутствие упертости и зашоренности, свойственных сектантам, что-то смотрелось откровенно смешным, но в целом он мне нравился, Человек-позитив, каждый раз приходящий, как ясно солнышко — с улыбкой и обнимашками. Что-то в нем было, и люди это чувствовали, неизменно являясь слушать его раз в неделю, причем — всё в больших количествах. Он задвигал им о вегетарианстве и эволюции души, они более или менее благоговейно внимали. Мой скепсис не сдавал позиции — видали мы таких просветленных, некоторых — даже в гробу! Но на заметку кое-какие практики брала, а с конца ноября и вовсе перестала есть мясо, чем немало удивила моих не очень близких знакомых. Очень близких — не удивила, так как им было известно, что обкатывала, как голыш в волне, я эту мысль давно, да все не хватало решающего стимула, эдакого финального пинка. Пинком оказалось происходящее в библиотечной вотчине. Вот же люди, нормальные в целом, если такое слово вообще применимо к подобным нам, энергичные, веселые — значит, и мне труда не составит, не ухудшит житие мое. В компании, к слову, ряды травоядных тоже ширились. Но мне казалось, что при наличии мужика, не мыслящего дня без колбасы, и детей — любителей печеной курицы, выдержать это безобразие будет мне не по силам. Как говорится: когда кажется, креститься надо. Мужики и дети остались при своем, а я грызла капусту и орехи и ничуть не чувствовала себя ущемленной.
Человек-позитив даже был у меня в гостях пару раз — как и многие, многие другие, пришел и ушел, закрыла дверь и забыла. У меня тут Адъ и Израиль, Сизиф с Мичуриным плачут в обнимку и пьют горькую, мне недосуг. Потом Сизиф ушел в бессрочный отпуск, началась череда изматывающих камбэков, когда каждый месяц, если не неделю, расстаешься навсегда, а бумеранг все возвращается и возвращается обратно, сломать же его об колено и зашвырнуть в кусты без права переписки не позволяют долг, честь и гипертрофированная совесть.
На излете этих опаскудевших качелей пропавший было Человек-позитив объявился снова, просто заскочил ко мне на работу, как и не пропадал. Пропажа, если честно, была мной замечена только после того, как он об этом сказал. Что, мол, уходил в подполье на время экзистенциального кризиса и переоценки прошлого. Был конец апреля, Лилит во мне просыпалась и ворочалась, разминая лапы, а достойного применения ей не находилось, не брать же в расчет те невнятные личности, что косяками крутились рядом. Позитивный же товарищ изменился — я бы сказала, почти до неузнаваемости. Нотки фальши — или — безумия, так и не разберешь, порой резавшие по осени, приглушились, если не пропали, нелепые кучеряшки в стиле заброшенного Артемона отросли в буйные былинные кудри, а мелкотравчатая борода исчезла, из-за чего прорезались скулы, а лицо стало открытым и совершенно другим. Прямо как в анекдоте про Карла Маркса и Фридриха Энгельса, которые не муж и жена, а четыре разных человека. Лилит моя посмотрела на сие преображение и взмуркнула: «А почему бы и да?..». Ни в коем случае ничего серьезного, боже упаси, мне наконец-то так прекрасно одной, да и он — не Господин горных дорог, так — странный странник, шут-бродяга.
Осложняло дело то, что лохматый шут блюл целибат уже второй год. Осложняло, но и делало задачу куда более интересной. А на носу был Бельтайн, мой личный День силы, когда мне море по колено и целибаты похую. На Бельтайн, под шум сосен и гул моря, я приобщила его к Джа и долго смотрела на мелькающий калейдоскоп лиц, сменявших друг друга на холсте его собственного, ушедшего в тень лица. Он же смотрел мои, имя которым легион и маленькая тележка. А потом я выпустила Лилит — пока на расстоянии, молчком, но и этого было достаточно. Распоясавшаяся кошка, которой не давали такой воли с пятнадцати лет, плеснула силой, как кипятком из ушата, как тушью из чернильницы на белый некогда лист. Теперь ожидание должно было исполниться, а до поры кошка улеглась клубочком, уютно журча и жмуря желтые древние глаза.
Ожиданию понадобилось меньше декады. Конечно, мы виделись за это время, и висели на телефоне, и дважды он оставался ночевать — на той половине кровати, где так недавно еще царил призрак коммунизма с профилем Христа. А потом все изменилось. Был концерт в память Боба Марли, я танцевала, он улыбался, а по приезде домой все изменилось — и посрамленный целибат уполз, поскуливая — что ему оставалось делать?!
О, это любимейшее время! Время Великой Игры, танца на полувзглядах, бешеного электричества между, когда всем уже всё понятно, но старательно делается вид!.. Всегда мне хочется растянуть его подольше — и всегда я тороплюсь, подхлестывая и без того пускающиеся галопом дни. Любой из них становится способен вместить если не вечность, то пару-тройку месяцев точно, а ты потом стоишь и с удивлением оглядываешься — что, всего три недели прошло? Четыре? Да не может того быть!
И, пока летели эти бесконечные дни, игра становилась всё меньше игрой, все больше трансформируясь в «хорошо» и «правильно». Я не загадываю наперёд и стараюсь не оглядываться назад, держа удивительное «здесь и сейчас» за ниточку, словно воздушный шарик — пусть себе парит, а тонкая, еле видимая привязь просто страховка от случайных порывов ветра. На Балтике, чай, живем!

Бесята

Ты дышишь рядом. Полночь миновала.
Лилит в нирване, Ева на привале.
Бесята с чердака и из подвала
Луну назад недаром танцевали.

Не зря ветра в упругие спирали
Крутили, так что небо распирало.
Крыла не зря над лесом простирали,
В волну роняли бусины коралла.

Они, шальные, мною пели песни,
От их круженья в горле было тесно…
А в жизни всё гораздо интересней,
А что там будет дальше — неизвестно.

Подарите платье…

Подарите платье —
Девочка-лето идёт гулять.
Надевает браслеты,
Ждет тепла, теребит билетик.
В золоте плавит охру —
Опять двадцать пять!
Нижет слова, рвет бусы,
Щёлкает внутренним «Никоном»,
Копит узоры из крох.
Курит в утро.
К черту автобусы,
Там в лесу — черника!
Щёку щекой целовать —
Губы в соке. Ниже
Склоняет голову,
Никому ни гу-гу.
Быть — так просто,
Все звёзды наперечёт.

Тени

И когда на весь мир существует две пары рук,
И когда чей-то пульс колокольней звучит, чем свой,
Так ли важно всё, завихряющееся вкруг,
Так ли важно дышать не навылет, а головой?

И когда наши тени, танцующие в ночи,
Замедляют пляс и слетаются на огонь,
Ты о самом смешно-подрёберном помолчи —
Пусть твои стихи за тебя говорит другой.

И когда ничего не оставлено на потом,
Нет желания знать, что за знак на конце строки.
Наводнения, смерчи, да хоть вселенский потоп —
Разве важно, когда на весь мир четыре руки!..

Тримурти

Прости, мне не спится,
Я — августом до краёв.
Там снова светает,
А сна ни в одном глазу.

Под веками лица.
Второе слева — твое.
Совсем не святая
Тримурти в одном тазу.

Кто первым отметил
Взошедшую мураву —
Не Брахма, не Эру,
А Локи — лукавый Лис.

Минуты-столетья
И мороки наяву
Ему, лицемеру,
Особенно удались.

Хранителем ныне
Не Вишну, не даже Пётр,
Не Манве, спесиво
Смотрящий с Таникветиль.

По локоть полыни,
А сверху гречишный мёд,
И Мьолльнира сила
Тревожит небесный штиль.

На месте лишь Рудра,
Компанией удивлён.
То ликом ужасен,
То снова танцует мир.

Не слишком-то мудро
Считать до сих пор кораблём
Кружащийся тазик,
Когда океан штормит.

Диоген

Напиваться одной — не по-ледьски, не для ледЕй.
Я, как тот Диоген, с фонарем всё ищу людей.
Вроде, кто-то, где-то, а смотришь — никто и нигде,
Только блики ночи.

Я танцую без музыки, я курю натощак,
Осторожна в словах, словно в «не кантовать» вещах.
Все безумства творятся на жутко серьезных щщах —
Так что смейся громче!

Я готовлю праздник, но вовсе не жду гостей,
Платяной трещит — не от платюшек, от костей.
Как дитё медведя, фонарь волоку в постель —
Под рукой спокойней.

Фонарей и снаружи — коль хочешь их ешь и пей.
Что виляет собакой, уверен в хвосте репей.
Преисполнен сознания кряжистый старый пень,
Что пускает корни.

Так что лучше о том, во что верую, промолчу.
Мне не надобно злата, мне надо плечом к плечу.
Я фонарь неизменный сменяла бы на свечу,
Да кому он нужен!

Онемел от фонАревой дужки давно кулак.
Диоген, если честно, был очень большой дурак.
Эй, маяк комариный, сегодня ты до утра
На крыльце снаружи.

«Лента в волосах»

Я спасала тебя, а кто же спасёт меня?
Из разбитого льда соберет статуэтку вцело?
От двери до двери — по связки миров и огня.
Так еще одна жизнь, так еще одно лето летело.

Верховодит июль. В архиве уже полста.
Голубая трава затянула полынь и вереск.
Брат мой ветер утих, и лентою мне не стать.
Не в положенный срок я опять начинаю верить.

Взаперти чудеса. И нет от дверей ключа.
И не этими тропами встретиться нам с тобою.
Я пойду вперед, не сложно рубить сплеча,
Когда каждый в поле и ворог себе, и воин.

Беспризорная Шакти

Заверни в фольгу, а впрочем, на целом свете
Всей фольги не хватит, чтобы меня завернуть.
Я сегодня чернобыльский, жутко токсичный ветер —
Все реакторы рядом сразу идут ко дну.

Отведи к костру, напои вином, только помни,
Что Иштар обновила масок модельный ряд.
В тот же самый миг, когда выпь прострадает полночь,
Дева Озера превращается в нетопыря.

Сколько мне ни дай, всех Вселенных мне будет мало.
Беспризорная Шакти — почище, чем Армагеддон.
Я вернусь туда, где конец обретёт начало
И мелодию Айнур исполню от до до до.

Флайке

Как ты умудряешься петь, пичуга?
Как еще не сорван твой голос вешний?
Как хранишь живым ожиданье чуда,
Возвращаясь после пурги в скворешню?

Как выводишь трель про цветы-закаты,
Если вкруг — остывшее пепелище?
Как не забываешь, что быть крылатой —
Понасущней даже добычи пищи?

У тебя в шкафу, я могу поспорить,
До сих пор тропинка к забытым сказкам.
У тебя под сердцем — янтарь и море,
Под крылами — мир, целиком и сразу.

Как, скажи, тебя миновало время,
Что кромсает перья похлеще града?
Как не улетаешь к зиме со всеми,
Не боясь ни ветра, ни снегопада?

Ты живёшь как дышишь — душой и кожей,
Раздаешь до донышка, не беднея.
Как мне стать хоть чуть на тебя похожей,
Птаха, в сотню тысяч меня сильнее?..

Распутье

Не слишком много — от заката до сверчков,
Не так уж мало — иероглифы на белом.
Несуществующее слово «далеко»,
Невероятность разговоров между делом.

А Мироздание не терпит пустоты,
За кругом круг, все беспардонней разрастаясь,
Кивают в такт нерукотворные цветы,
Ведя особенный, невыразимый танец.

Как незавидна участь всех богатырей,
Что у камней распутных маковки чесали!
Поехать прямо — в неоглядье пустырей,
Где даже ворона не углядишь часами,

Где только каменная крошка да ковыль,
Зато ни чёрта, ни горыныча, ни лиха.
Где не сложить непокоренной головы —
До окоема всё нехожено и тихо.

А то ли влево здесь поворотить коня
И утонуть в хитросплетенье троп звериных.
Следов запутанных узора не поняв,
Блуждать до талого — то топи, то трясины.

Тропа петляет — то ли есть, а то ли нет,
Замысловатая, неверная, кривая.
Порой мелькает в стороне когтистый след,
Но, как положено, сейчас же простывает.

А можно плюнуть в буквы каменных шарад,
Махнуть десницей и туда же устремиться.
Там шелестит ветвями яблоневый сад
И у дверей скрипит всё та же половица.

Там неожиданностей сроду не найдешь.
Ни днем с огнем, ни недоутром со свечами…
Пятнает камень начинающийся дождь,
А в завершении — всё то же, что в начале.

Омут памяти

Медные сполохи — волоса ли, огня,
Треском пошла то ли жизнь, а не то поленья.
Из толчеи, что взглядом искал меня —
Вспомнила через вечность ли, через время.

Не умещают горсти воды ручья,
Не запятнают искры подол рубахи.
Там, на погосте, я ли была, не я,
Мне ли венец казался страшнее плахи?

Медный зайчонок или стальной топор —
Переплетенья, отзвуки, отголоски.
Тянутся нити, тянутся с давних пор,
Преображая в сферу литую плоскость.

Оттиски

От стены до стены — вода.
От среды до среды — среда.
Посреди отварной среды
Отпечатываю следы.

От агатов да бирюзы
Дешевеет гроза в разы.
Отставные кругом слова —
Впору выкинуть, оторвав.

Отвалившиеся хвосты,
От которых и след простыл,
Отмолившиеся посты
От карассов до красоты.

От апреля до сентября
Не оттаивает земля.
Оттого-то стена бела,
Покрывалом поверх легла.

Дети Гнезда

Как там с осадками в лучшем из всех миражей?
Смята ли мантия парой десятков вожжей?
Всё ещё красить пристало пилюли под Гжель
Или в фаворе омлет из яиц Фаберже?

Все короли в одночасье остались без шляп.
Лестница в небо — как очередной киноляп.
Флейте не справиться с верхним арефьевским «ля»,
Срам прикрывая, стоят тридцать три короля.

Полноте, сколько же Башен в колоде Таро?
Лето сегодня уже безнадёжно старо.
В прорезях скабы мелькает его афедрон,
Пепельный купол глядится в свинцовый Хурон.

Соединяли водой, разливали водой,
В лапах пейота пустует Большое Гнездо.
Лалангамена — заспинный улиточий дом,
Линии судеб в штрих-код превратили ладонь.

С Башен плевали на всё и взирали на всех,
Предпочитая не слышать закадровый смех
Ведать не ведая, что в первозданной красе
Точит кинжал равнодушно-насмешливый Сетх.

Корабль в Арварох

И снова дорога в малиновый росчерк,
Кивают с обочин кудрявые рощи.
Мне было бы легче, мне было бы проще,
Если бы где-нибудь кто-нибудь ждал.

Рюкзак не оттянет привычные плечи,
Дорога — от бога удел человечий.
Мне было бы проще, мне было бы легче,
Если бы кто-то махал поездам.

Уехать подальше, забраться повыше,
Колышутся-дышат полночные крыши,
Но если бы кто-нибудь мог меня слышать,
Голос бы мой не терялся в толпе.

Пою тебе в душу, седьмая часть суши!
Мне было бы ярче, мне было бы лучше,
Но если бы кто-нибудь мог меня слушать,
Было бы попросту не о чем петь.

Назад Предыдущие записи Вперёд Следующие записи