Вот что я тебе скажу, друже…

Вот что я тебе скажу, друже:
Заварили мы с тобой кашу.
Пациенту день за днём хуже,
Пациенту помирать страшно.

Пациент дрожит в углу койки,
Во внутрянке у него пусто.
Нам влепить бы за ЕГЭ двойки
По предмету «ОБЖ чувства».

Коль везде, куда ни кинь, вилы,
Далеко ли мы уйдём, милый?
Мы же думали, что мы — сила:
Два дебила супротив мира.

Снова камень впереди клятый,
Но теперь мы перед ним — двое.
Маринуемся в стальных латах,
Тренируем, мать ее, волю.

Может, морду из норы кажет
Легендарное зверьё «кризис»?
Или тот, о ком кричал Саша,
Пятилапые следы близит?

Или просто отсырел порох,
Изоржавились бока мины?
Если все-таки рванет скоро —
Далеко ли полетим, милый?

Царевна-лягушка

Твоя новая женщина хороша.
Она чешет волосы неспеша.
Зеленей берёзы её душа,
Солоней прибоя.

Ей отмерено времени до зари,
Под рукой агаты да янтари,
Не венчали грешную алтари
У костров с тобою.

Гребень пляшет над прядями ячменя,
Но чугун на золото не сменять,
Исподволь биение каменя,
Заползает стужа.

Провожаемый жаворонком-лучом,
Торопливо звякнешь в двери ключом,
Тёплый кокон прячет её плечо —
Просыпайся, ну же!

Но вопьётся мурашками пустота
От руки до самого живота.
Не боялся отроду ничерта —
Проберёт до дрожи.

Глянешь вдоль указующего луча —
На столе заплаканная свеча
Клочья точит с тщанием палача
Лягушачьей кожи.

«Пепел Клааса»

Говорят, ненавидеть учатся, ну а я
К дисциплине той неспособная нихуя.
Все усердно таранили ребра пеплом Клааса,
Я: «МарьИванна, можно выйти из класса?» —
И в Лето, куда вели дверь, гардероб и трамвай,
И стучались в груди отшлифованные слова.
Пробегала над спящим городом по лучу,
Зная, что медаль золотую не получу.
Сокрушалась мама: «В дворники же пойдешь!»,
Проклинала бабка беспутную молодёжь —
По программе надо на скорость точить кольё,
А дурища эта по дереву слёзы льёт.
На зачёте сдавали нормы плевков в глаза,
Я училась по-янкиному отползать.
Икебаны из смол и перьев ваяли классы,
Я, подняв фонарь, искала свои карассы.
Вышли в люди умеющие зуб за зуб —
Я, привычная, в сторону отползу.
Кто нагадил в душу, не дернув по факту слив,
Тех давно теченья сточные унесли.
Пусть им в жизни всё ладится хорошо,
Я про них, отползя, напишу стишок.

«Бродяги Дхармы»

Дымом тянет и черёмухой
Над согретой за день трассою.
Никон Аргусом недрёманым
В сотню глаз снимает-клацает.

Полотно в рулон катается
Не копытами — колёсами
Вороной шальной красавицы
Меж откосами белёсыми.

Кто ни в жизни не попробовал
Ветра дымного ушатами,
Предложите свою проповедь
Молодым и неушатанным.

Для того, чтоб исповедаться,
Надо наперво покаяться.
Путеводная Медведица
Талисманом у скиталицы.

Ни иконными окладами,
Ни аршинными распятьями
Не влекомы. Мирре-ладану
С дымным ветром не равняться бы.

С головы до пят безбожники,
От ума до сердца грешники —
Помесь быдла в мятой кожанке
С архимагами нездешними.

Коли нам с досадой скажете,
Дескать, вы, ребята, стрёмные —
Вам тогда дороги скатертью,
Нам же — дымом и черёмухой.

Год Крысы. Бездорожье на двоих

Сколько ты дорогами ни рыскай,
Главного не минешь перекрестка,
И всегда своя найдется Рыска
На любого крыса-переростка.

Косы заплетет из белой гривы,
В котелке заварит на ночь травы,
Скажет вдруг: «Какой же ты красивый!..»
(Кто красивый?! Я?! Сашие правый!)

Хоть святая простота весчанки
У тебя давно сидит в печёнке,
На душе нежданные печальки
Без наивной искренней девчонки.

Удилами вздернув губы Смерти*,
Развернешь её на узком тракте.
Кто б ещё терпел на целом свете
Кое-чей щетинистый характер?!

Паутиной тянутся дороги,
Полотном ложится бездорожье.
Поцелуй весчанской недотроги
Полусотни цыпочек дороже.

Ворот тяжеленный судьбоносный
Маленькой ладошке не по силам.
Но — к спине спиною белокосый
Держит бой безжалостный, крысиный.

Щепкой раньше, чем рассудок канет
В омут окружающих агоний,
На холодный неподъемный камень
Лягут рядом теплые ладони.

Тропы мерить стопами до срока
Хольга заповедала от века.
Каждому отыщется дорога,
Что творит из крыса человека.

Мало тех, кто променяет златы
На витые к окоему ленты.
О таких, уехавших в закаты,
После получаются легенды.

* Как ни странно, это имя ездового животного))

Лунная вода

Сон-трава колышется у крыльца,
Зверобой и мята — под потолком.
Меж людей давно не кажу лица,
Мытого полуночным молоком.

На подол росою рыдает сныть,
Всенощную мается козодой.
Листьями с дубов облетают сны,
Лунною пропитанные водой.

Не мониста звонкие по холсту —
Ягоды боярышника рудой.
Спеют сны брусничинами, растут,
Лунною наполненные водой.

Что ты позабыл под моим окном,
Над которым сойка свила гнездо.
Никому лицо не кажу давно,
Лунной омываемое водой.

За колени трогает сон-трава,
Из далёкой дали ведут следы.
Пришлому не вызовусь поливать
На руки пронзенной луной воды.

Ты, незванный, татем росу собрал,
Ты лесной тиши преломил хребет.
Тенью не твоей мрели вечера,
Сны во мхах алели не о тебе.

Но глаза сосновой коры теплей,
Что рыжеет отблеском летних зорь,
В уголках, как инеем на стекле,
Выпряденный лучиками узор.

Что тебя манило в моем краю,
Не спрошу. Входи. У двери не стой.
Протяни ладони, давай полью
На луне настоянною водой.

Побег из курятника

Земную жизнь пройдя до середины,
Я очутился на холсте картины —
Всё по фэн-шую: рама, гвоздь, стена.
Руном белеют вдалеке овечки,
Под деревом, чуть ближе — человечки,
И я, бельмом, по центру полотна.

Журавль застыл в поклоне над криницей,
Светило в небе масляно лоснится,
Сияя сквозь почтенный кракелюр.
Хотелку утолили не мою ли,
Подсунув бесконечное «В июле»?
Покой и воля — всё, как я люблю?

Чего б и не обжиться в пасторали,
Тем паче, для меня так постарались
Те, кто превыше всяческих цензур?
Мгновенье останавливали, так-то!
Без всех гемоглобиновых контрактов
И текста после звёздочки внизу.

Но — на траве картинной не сидится,
Над маковкой — чернильной кляксой птица —
Не гадит хоть, спасибо и на том.
И, обозрев еще раз панораму,
Я задираю ногу через раму,
Прощаясь с идиллическим холстом.

Пускай здесь до тепла, как до Китая,
Зато пичуги гадят и летают
Под крышей ледяного мартобря.
И те, кого морозы не согнули,
В одно из утр окажутся в июле,
Исчёркав прежде пол-календаря.

Буридановы страдания

Любят всяких: высоких, низких,
Серых мышек и чёрных кошек,
В длинной юбке, в блестящей коже,
Будь они хоть на что похожи —
Мудроженщины, феминистки…

Любят всяких: богатых, нищих,
Покемонов и аполлонов,
Многоопытных и зелёных,
Из Бобруйска, из Барселоны,
С косяком, с молоком, с винищем.

Любят всяких, да вот загвоздка —
Будь ты трижды жан-клод-вандаммом,
Но конкретно вот эту даму
Привлекают гиппопотамы —
Бочка силы без ложки мозга.

И хоть вся из себя принцесса,
Волос светел, объемны перси,
Этот парень в спортивном джерси
С коротышкой горланит песни,
А к тебе, всей такой чудесной,
Хоть ты лопни и хоть ты тресни,
Ни почтенья, ни интереса.

Что ж, наполним и сдвинем чаши
В междупраздничном интервале,
Чтобы наши зазнобы-крали
С теми, что нас повыбирали,
Совпадали как можно чаще.

Не-романтика

Я хотела с тобой роман,
О которых томов без счёта.
Как у всех что ни есть Дюма
В златобуквенных переплетах.

Под которыми кровь-любовь,
Кони, шпаги и кринолины.
Чтобы книга о нас с тобой
Оказалась на диво длинной.

Взгляды искоса, жар ланит,
Строки тайных ночных посланий —
Всё, что барышень столь манИт
Под обложкой таких изданий.

Мучал страх: если дочитать
Заключительную страницу,
Не останется ничерта,
Все закончится, завершится.

Потому что любой роман,
Сколь угодно очешуенный,
В водевиль превратят домА,
Сжав на горле ладони-стены.

…Дни плели макраме недель,
Год, как шкуру, менял сезоны.
Окружали нас в темноте
Зарифмованных сказок сонмы.

Странно было б их не писать,
Греясь солнечными глазами.
Я глядела тебе в глаза —
И слова приходили сами.

Мир берет меня на слабО,
Я не верю его угрозам.
Не хочу романа с тобой —
Все романы — всего лишь проза.

Ёлка

Кофе, монитор, клавиатура.
«Был в сети в семнадцать тридцать семь.»
Нет, она не маленькая дура.
Кажется. Не дура. Не совсем…

Был в сети, но для неё ни слова,
Значит ли — слова не для неё?!
Пальцы пишут… и стирают снова.
Не совсем же дура, ё-мое.

Отженись, больная паранойя!
Черепушка — как кипящий суп.
Как понять: она банально ноет,
Или всё же насрано в лесу?..

Coccinella septempunctata

Я из рук твоих принимаю февральский лед.
Обжигает он, как топленый текучий воск.
Кто игру творит, тот от старости не умрет.
У жука жетон батальона летучих войск.

По надкрыльям крап — ровно пепел поверх углей.
У духовных скреп год от года слышнее скрип.
Без игры игра — что нелепый парад-алле.
Не подходит креп, коли вышел не гроб, а грипп.

Кто летел стремглав — мелкой точкой да в океан.
Кто шагал по льду, не всегда по нему дошёл.
Я ли не стрела, мне ли в кочке готов курган?
На юга пойду, до весеннего «хорошо».

Будет плакать лёд, выцветать на багряном крап,
Застарелый грипп откочует за рубежи.
Как стрела в полет, понесётся моя игра,
Янтарем внутри затепляя свечу за жизнь.

Зима во мне

Во мне зима, как в чашке стылый кофе,
Что рук ничьих, увы, не отогреет.
Ползущий к Фудзи, приползет к Голгофе,
Мечтающий о рае — к батарее.

Во мне зима, она течет по жилам,
Как ледяное крошево по руслам.
Неспешно, тяжело, неудержимо,
Встречая сердце айсберговым хрустом.

Во мне зима. Подобные бамбуку,
Торосы между рёбер прорастают.
Под языком всего четыре буквы,
Палитра — сплошь оттенков горностая.

Зима во мне в продрогшем этом доме
Озябшие колени поджимает.
Представить тщится что угодно, кроме.
Зимует зиму. Мается по маю.

«Трудно быть богом»

Кружевом шиты черные панталоны,
Кружка с утра отравой полна до края.
Это непросто — слыть благородным доном,
Прочее всё до времени забывая.

Было ли что-то где-то до Арканара?
Кажется, прежде звали тебя Антоном.
Тот, кого служба трону не доканала,
Может считать себя благородным доном.

Пей с мудаками, хлеб преломи с мерзавцем,
Вместе со стоном вырви секрет у шлюхи.
Быть — или все же каждый момент казаться?
Хуже ножа при дворе убивают слухи.

Что же, Румата, чувствуй себя как дома.
Богова трудность — не по-людски большая.
Так почему бы двум благородным донам
Не пригубить эсторского урожая?!

Король на пороге

И когда он придёт, неожиданный и невозможный,
Отпирай ему двери, не спрашивая пароль.
Замирай на пороге — без слов, без дыханья, без кожи.
Ты ждала мыловара, внезапно пришёл король.

И когда он придёт, грей не ужин ему, а ладони —
Снег и лёд на вершинах, в истоках горных дорог.
За плечами зима — ей не выжить в натопленном доме.
Стылый ветер бессильно царапает твой порог.

Он придёт для того, чтобы вновь уходить раз за разом.
Возвращаться и снова в седую стынь ускользать.
Но в пути оберегом ему три нефритовых глаза —
Недотрога-луна и земные мои глаза.

Ниагара

И нам, манимым пропастью во ржи,
Не ведать в этом мире продолженья.
Признаем же победой пораженье —
Вода бежит, где камень не лежит.

А за окном — слова плечом к плечу,
Ползущие в нигде из ниоткуда:
Закончилась лицензия на чудо.
Лимит исчерпан акционных чуд.

Две ноты в абсолютной тишине,
Коробятся секундным диссонансом.
Но длятся, тешась эфемерным шансом
Инакой композиции в окне.

В тридцать пять понимаешь — мама права не во всём…

К двадцати пяти понимаешь: Мама была права. 
Не сиди до утра, не вырастет сон-трава 
через несколько лет в овраге сухих извилин.
Мы бунтовали, не верили и язвили.
И теперь я, проснувшись, пью залпом морковный фреш, 
И семь раз поморщишься, да тыквенный супчик съешь.
И зачитываешься здоровой поваренной книгой.
Не хочу знать, как вкусен бургер из Бургер Кинга….
Стефания Данилова 

В тридцать пять понимаешь — мама права не во всем.
Но куда ценней посиделок здоровый сон.
Вместо пива — какавушка, вместо картошки фри —
Отварная курица, дьявол ее дери!
Носишь шапку, перчатки, теплющие сапоги —
Не на шпильке, на два размера больше твоей ноги,
Чтобы влезли вязаные, козьей шерсти, носочки внутрь,
Потому что придатки и почки тебе не вернут.
Не кидаешься в омуты, мостов не палишь дотла,
Не кочуешь по койкам, тщетно ища тепла.
Возвращаешься — даже в пятницу — к девяти.
Потому что зачем куда-то тебе идти,
Потому что зачем к кому-то тебе идти,
Если дома — Дом. Там ждут тебя к девяти.

Лебединая дорога

Нащупав ветер, трепещет крыло дракона.
Ладони моря ласкают бока, покорны.
На целом свете не выдумали закона,
Что тем указ, чью судьбу выпрядали Норны.

На звонком тинге любой меченосен ясень.
На этой палубе каждый другому равный.
Силён противник, но тем ли его бояться,
Кого на пир поджидают чертоги Хравна.

Взбивая пену от фьорда до небоската,
Свирепый Эгир распашет поля тюленей.
Лебяжье-белой — к ногам серебро и злато,
И снова падать праматери Ран в колени.

Соленых капель без счета впитали щеки —
И рыбьи зыби делились, и буря копий.
Когтистой лапе второго потомка Локи
Коня волны не замедлить в его галопе.

Покуда целы, на всех лишь одна дорога,
Где чада вод неприступные жрут утёсы.
Лебяжье-белая ёжится у порога,
Из года в год всё сильней серебрятся косы.

Орёл

Розенкранц и Гильденстерн

Нет, мне не нужно клятвы любить всегда.
Я атеист и в мифы давно не верю.
Лишь об одном прошу: не скажи мне «да»,
Если почуешь отзвуки «нет» за дверью.

Я и сама, привыкши сжигать мосты,
«Вечность» слагаю из четырех ледышек.
Я заклинаю: не говори мне «Ты»,
Если поймёшь, что больше не мною дышишь.

Птица-синица в этом Днепре по клюв.
Птица-орёл верхом на монете скачет.
Пообещай мне не говорить «люблю»,
Если монета выпадет вдруг иначе.

За-3о

Нам всем глубоко за тридцать,
Кому-то уже под сорок.
Я взглядом утюжу лица —
Ведь совы — не просто совы.

Вот эти не верят сами,
Что их позабыло время.
А этот был с волосами,
А ныне морозит темя.

А эту я помню феей,
Летяще-звеняще тонкой,
В прокуренный мрак кофеен
Роняющей луч неонкой.

Вещали, пока водица
По капле фасады точит:
Всему дано измениться,
Но мы не менялись точно!

Я грезила, будто влипла
В момент, словно Соня в чайник.
Вела себя несолидно,
Водицы не замечая.

Но каплющая водица
Смывает слащавый морок.
Нам всем — далеко за тридцать.
И вскорости будет сорок.

Весна в Венгерберге

Всех троп не пройти, все дороги не тронуть копытом,
Мечами не выкосить скверну на целой земле.
Но он не философ. И он не оставит попыток —
Достало бы сил и с лихвою отпущенных лет.

В пыли сапоги, полоса запеклась на предплечье.
На сей раз — чужая, случается — меньше везёт.
Подобным ему не досталось любви человечьей:
За звонкие орены, дескать, готовы на всё.

Для черни он нелюдь, насмешка над божьим твореньем.
В глаза — не осмелятся, в спину же — не привыкать.
Но снова весна, и над городом запах сирени,
И сердце, не хуже кобылы, пускается вскачь.

Молва припечатала — выродок, а на поверку —
Не вытравить травами душу по самое дно.
Внезапно любая дорога ведёт к Венгербергу
И к дому с желтеющим в ночь леденцовым окном.

Скучают клинки, притулившись в углу у порога,
Небрежный ажур оттеняет серебряный блик.
Стенает спина у бывалого единорога,
Ей вторят утопцы, не в такт подвывая вдали.

И те, кто клеймил, как один, не признали бы, глядя,
Как жмурятся желтые не по-кошачьи глаза,
Когда осторожные пальцы уверенно гладят
По спутанным всеми ветрами седым волосам.

Назад Предыдущие записи Вперёд Следующие записи