10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Я полубог с именем пророка, в пьяной заре, с маной в зубах, лежу, распятый, в винтажной, выцветшей гавайке с цветочным принтом, которая, как хорошее вино, лишь окрепла со временем, мой наркотический нарциссизм повышен до предела в зеркальной мастурбации, полуобнажённое тело исполосовано отсветами жалюзи, на дне моего бокала плещется привкус моря. Словно Хантер Томпсон, я наблюдаю, как стены покрываются чёрно-белыми кадрами с ползущими танками и ревущими истребителями, а куски обоев говорят друг с другом на мёртвой латыни, их голоса пережёвываются волнами, словно из старого радиоприёмника, в комнате витает запах смазки и немытых за ночь, телодвижений. Мозг воспринимает происходящее, как немое, почти обездвиженное кино, кадры которого всё время меняются. Ты стягиваешь с меня камуфляжные спазмы, и позади нас рушатся города под древний китайский мотив, осыпаются лепестки роз или листья, лица расцветают и вянут, и только мы с тобой на вершине, в пламени, держась за руки, наблюдаем атомный взрыв, где-то позади нас гаснет море в кровавой заре, и мы идём сквозь это кровавое месиво вместе, поборов страх, словно оказавшись в старом японском кинотеатре, времён второй мировой войны, заброшенные портовые здания и кадры ожившей синевы отражаются в наших в глазах. Здесь многое и многие побывали, всё пропитано кайфом насквозь, особенно стены, огни текут, крутятся кулера под напором пальцев, я вращаю тишину, создаю зеркала, отражаю внутренний свет Изнанки, пробивая себе путь наружу вражеским истребителем. Старая космическая ночь, как кляча — голод, война и мор — все полегли, как гнилые лошадиные трупы поверх холодной земли. Словно нулевой джокер, первый аркан таро, обряженный в костяную броню, я ухожу прочь в пустынный закат догорающего, красного солнца, где-то над Невадой, ибо весь мир уже пройден и назад дороги нет, осталось только то, о чём говорил Заратустра, о сверхчеловеке в доспехах, о симбиозе, о первых звёздах, зараженных временем. От разнообразия и богатства я опускаюсь до простоты форм, до сужения границ, до стирания цвета, до полного затухания, это последняя грань человечества, когда вертолёты подлетают к незашторенным окнам, осуществляя тотальный контроль в однообразном, типовом гетто, везде — белый, стерильный цвет, безволосые тела, чтобы устранить любые различия, уничтоженное искусство. Я расскажу тебе, как чёрные сферы прижимают лбы к стеклу, чтобы разглядеть твой последующий шаг. Всё позабыто и прожито, но я смотрю только в звезду, внутрь самого солнца сквозь треснутые зеркала. Есть ли смысл продолжать то, что давно себя переварило и отжило? Откуда-то издалека прорываются рваные ритмы грязного, кислотного джаза, будто запись на пожёванной плёнке, это сипит само время, наложенное на бит, музыка перестаёт определять атмосферу, начиная определять движение и рамки, адаптируясь к формату и фиксируя след, только одна сплошная деталь, безликая и разорванная, и я вдруг понимаю, что мы — просто сон тех перин, об которые трутся мальчики, не достигшие первого выброса спермы. И ты сейчас во мне, в этот горячий жар столетия, в самый разгар войны, которая идёт где-то за горизонтом. Я вижу нас сверху в виде двух баночек йогурта размера наших тел, и уже мгновение спустя, волнистый холод проносится по локтям, заставляя нас сжиматься, проворачиваясь дрожью внутри, и бугристости выступают на коже бесцветным бисером. Это всего лишь хронология снов сквозь фронтальный фильтр.
Мы две баночки йогурта, выброшенные блевотиной бога в целлофановый пакет берега.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Она вскрыла напильником голосовую ленту, оставаясь на связи…
Бетонные магистрали мелькали перед движущимися в одном ритме стёклами. SF`t отсоединилась от внешних каналов связи, снизив уровень громкости на широком, размером почти во всю стену, голографическом экране, но странным образом приглушённый звук продолжал звучать громкими раскатами прямо у неё в голове.
— Я захватила мир при помощи своего тела, — яростно и надрывисто вещал сильный и властный голос, — оно – как святое оружие, но мои райские врата в Мекку Забвения закрыты для таких лживых паломников, как ты. Ты позабыл истинный женский культ. Они взирают на меня с завистью и отвращением, ибо я одновременно мерзкая и прекрасная, как декаданс, как разлагающаяся Европа, как полное разврата древнее предание. Моё тело подобно женственному хрупкому юноше, жилистому и крепкому, с нежным бутоном меж ног, изрыгающим вязкую жидкость в предменструальном трепете вибраций. Зри здесь не намёк на порно, а концепцию. Вкушай мою грязную кровь, причащайся священной силой великой матки богини, слушай вибрации моей сути, исторгающиеся из латунных впадин моего холодного грааля. Это мой техномикс из священной машины, тоска, накатывающая с ущербной силой, как редеющая луна, редеющие волосы, вечность и седые столпы творения на которых держится мир. Испей из грааля немного силы кровавой богини Кали. Узри мою ярость и смех, гляди, как мой удлинённый язык скалится в твою сторону, поглощай мою спелую ложь. Толкись внутри женщины-ступы, маленькая сучка, ведь ты течёшь от меня. Мои сенсоры охватывают искусство так искусно и изящно, как ладонь — член, мусорным пакетом по коже. Сделай это немного сверху, вот так, я должна быть похожа на Кали на этом снимке, я развратная, злая богиня разрушения и войны, богиня смерти искусства в холодной, ядовитой насмешке. Я изнасилую твой фаллос рукой, пока ты спишь, пока содомиты сношаются в соседней комнате. Покуда вы обожествляете бренды, я обожествляю культ своего угловатого тела с впрыснутыми под кожу символами. Покуда вы ищете способ, как друг друга скопировать, я широко раздвигаю бёдра на синем полотне, похожем на советское знамя. Я обращаю сокровенное в священное и сакральное, перечёркивая эпоху потребления и поклонения вещам эпохой поклонения телу, создавая свой собственный ренессанс, новую эпоху возрождения. Я питаюсь жидкокристаллической праной твоего трипа, маточным раствором мира. Подземные ходы разукрашены в кровавый цвет, нас несут на носилках рабы, словно брахмана и его первородную тень. Старухи, скалящие беззубые рты в наши стороны, растекаются иероглифами, молясь Шиве в священном храме. Электроника переглитчена. Мы впадаем в транс гнева и ярости, слагая себя сквозь Большую Игру. Молочные зубы младенцев падают в снег вместе с завтраком, выблеванным в саду. Вечность пропущена сквозь свет, расщеплённая, будто взрыв, протянутая реликтовой вибрацией взрывной волны, и пока она спит, в нас пробуждается эта война, находя выход сквозь неконтролируемую ярость, наружу, в серое войско грязи, несущее крест. Это моё арт-порно, холодные архивы, от которых тянет сквозняком. Преклоните ржавые колени, мерзкие уроды, воззрите богиню, полную похоти, святую жрицу, воплощающую хаос. Символы – как кнуты, тело — как знамя, тело как пламя – неси, неси, свой красный советский флаг, будто крест. Слушай вибрации моей матки, слушай сиплые движения священной, мёртвой мастурбации об хладную, латунную поверхность, что покоится на промежности, созерцай икону моей вагины. Глотай меня, как семя, заглатывай, давясь в конвульсиях чужой страсти, извергающейся в твой рот, в твоё влагалище, в твои маточные трубы, трубки, щитки и контакты подключены, ты – воин, оглянись – больше нечего терять, оглянись – вокруг — только латунное эхо.
SF`t резко развернулась и пристально всмотрелась туда, откуда, по её мнению, мог звучать этот таинственный, скользкий сигнал, полностью захвативший несколько минут назад её сознание. Как она и предполагала, из храма Кали струилось едва заметное сияние. Бронзовая фигура, венчающая округлое строение вместо купола, вдруг едва заметно шевельнулась, SF`t сперва решила, что ей показалось, что это всего лишь последствие транса, вторгшегося в неё так внезапно, но фигура вдруг ожила и её рука медленно, словно во сне вытянулась, достигая SF`t, и сжав её в своих стальных тисках, потянулась обратно, словно пружинистый механизм, а изумлённая девушка лишь безвольно наблюдала за проносившимся перед нею ландшафтом мегаполиса: вот мелькнул алый полотняный купол цирка, вот цифровые фасады техно-полиса, поддергивающиеся помехами с рваной периодичностью белого шума, вот грязные хижины бедняков нижнего гетто, вот чёрный рынок, кишащий туристами и торговцами, пёстрый, словно лоскутное одеяло, а вот и сам храм, откуда возник сигнал. Бронзовая рука опустила SF`t пред самым входом и слегка подтолкнула её внутрь. И ей ничего не оставалось, как войти. Тот час же дух индийских благовоний обрушился на неё дымовой лавиной и забил обоняние своим резким, удушливым запахом, ведь после такого стремительного путешествия над городом было немудрено, что SF`t слегка мутило. Постепенно она адаптировалась, озираясь вокруг, и только теперь обратила внимание на выступающую из-под купола фигуру изнанки Кали. Именно здесь кровавая богиня имела свой воинственный, ухмыляющийся и скалящийся облик, ибо снаружи храма её лик скорее больше напоминала нежную Парвати, таким образом они образовывали нечто вроде карточной фигуры. Кали повела изящным, пластичным, но властным жестом одной из своих многочисленных рук, подзывая SF`t к алтарю, который находился прямо под нею. И она повиновалась, остановившись у алтаря, и с удивлением глядя на лежащие там нан хати. В какой-то момент SF`t показалось, словно она наблюдает за всей этой сценой со стороны, раздвоившись. Её сознание чётко выделило себя стоящую у алтаря, перебирающую по очереди печенье и рассматривающую его со всех сторон, и другую себя, уже схватившую одно из них и жадно впившуюся в него зубами, кроша желтоватое тесто. Послышался голос Кали, и SF`t будто пришла в себя, врываясь в своё прежнее «я».
— Все женщины, пошедшие на сделку с моим мужским воплощением, лишаются половины жизни. Ты ведь не хочешь этого, так?
Вспоминая, о чём идет речь, глаза SF`t расширились от ужаса, став неправдоподобно зелёного цвета, будто составленные из кусочков блестящего пластика, а тело начало покрываться мерзкой, знобящей испариной.
— Тебе нужно вкусить печать моего тела, тогда ты сможешь продлить отсрочку на 5 лет, до следующей нашей сделки, – продолжала вещать богиня.
И словно под гипнотическими пассами Кали, обезволившая SF`t поднесла руку к лакомству, и, не глядя, взяла одно из них и надкусила. Взор тут же затуманила бледно-дымчатая пелена, на периферии в бешеном ритме вращался цирк, купол которого она видела по пути сюда, цвета наполнились неправдоподобной яркостью и вспыхнули. «Нан хати отравлены» — догадалась SF`t, но голос богини, услышав её мысли, молвил:
— Это КалиIN, моя грязная кровь. Маточное молочко. Цикл обновления. Отключай сны и спи спокойно, а потом я прочту тебе своё предсказание. — Сквозь уже покидающее её сознание, SF`t видела прямо перед собой чёрные полоски под глазами богини и ощутила сквозь холодеющую кожу, что та становится всё опаснее. – Я – сосуд, накапливающая матка, я – вместилище мира, его хранилище, я – святая заря, покрытая белым полотном…
…Где-то шумел океан. SF`t потёрла глаза и увидела прозрачную, бирюзовую воду и белый песок, на котором она сидела, вокруг было слишком чисто, свободно и слегка прохладно. Вдоль океана тянулись деревянные пирсы, а на берегу выстроились в неровный ряд бунгало из пальмовых ветвей, с огромных деревьев свисали тарзанки, на которых раскачивались дети, ныряя в воду.
Но уже буквально через несколько секунд после своего путешествия на неизвестный остров, SF`t оказалась в незнакомом, почти пустом, спартанском помещении с одной единственной кушеткой и столиком с инструментами. Под фиолетово-синими лампами два обнажённых, длинноволосых мужчины татуировали третьего, лежащего на животе, который выглядел точно так же, как и два неизвестных мастера, склонившихся над ним. SF`t не удалось разглядеть их лиц, но зато она смогла рассмотреть наносимый ими под кожу рисунок – он выглядел так, словно его изобразил ребёнок, это было что-то вроде мембраны, натянутой на два торчащих в пустоте штыря. SF`t решила, что это ритуал посвящения война, она уже встречала подобные сцены в храме Кали, но что же означает сам рисунок?
— Для чего тебе эта нить отречения? –внезапно спросил её голос, сотканный из бликов Сети, вторгшийся в её сознание.
— Я не понимаю происходящего, только вижу связи явлений, они словно козыри под браслетами Кали, словно её же личные коды, которые скрыты под символами… Для чего ей я? – взмолилась SF`t, обращаясь к неизвестному.
— Это Чёрный Драп Отсутствия. – молвил голос. — Ты сейчас между зеркалом и реальностью. Зажата в этом луче. Я знаю, что ты заключила сделку с богиней, но ты ведь так же когда-то заключила и сделку со мной. И всё — из-за твоего страха лишиться половины своей жизни. В каждом из нас по два начала, но в каждом из этих начал – ещё по одному.
SF`t догадалась, что это Шива, и в тот же миг синее божество коснулось изящным пальцем нематериальной точки над её переносицей. Он перенёс в её хранилище Знак. Файловый архив. Словно коснулся ровного сгустка чёрной густой жидкости, и от его прикосновения, от мгновенно появившегося и исчезнувшего углубления, поплыли круги в стороны. SF`t медленно перезагружалась. Очередной сон Ганеши разогнали и ускорили, словно процессор. В глотке застрял раздражением непрекращающийся привкус КалиINа.
Война началась.
Но никакой битвы не было. Иллюзия была порождена лишь в их сознании, пока они спали под резиновым покровом искусственной, провонявшейся автомобильными шинами ночи. Они верили, что действительно попали в плен без света, спрятанные где-то подо мхом. Их было нужно хорошенько помучить, чтобы обрести над ними власть. Но всё это время они просто спали, созерцая очень реальный коллективный сон, созданный КалиINом в отравленном сознании SF`t. А когда они проснулись, их всех «освободили». SF`t тоже словно очнулась, сбросив с себя остатки этой клонированной галлюцинации. Она брела вдоль лагеря пленных, вдали которого возвышался брезентовый холм. Вдруг её взгляд остановился на мужчине, который проходил обряд посвящения война, каким-то чутьём она догадалась, что это он, даже не видя тогда его лица. Он был похож на пророка. Она подошла к нему, чтобы поговорить об этой бессмысленной борьбе, прижавшись почти всем телом к опоясывающей лагерь сетчатой железной решётке.
В процессе их почти бессвязного нервного диалога оказалось, что их обоих кто-то использовал. Было не ясно, что выступает в их сне реальностью и как теперь вернуться назад к своим прежним личностям, оставленным где-то в храме, на разных концах разных миров, у подножья алтаря с отравленным КалиINом, нан хати. Кто из них является плодом воображения другого, если каждый из них верит в то, что он реален? /Софтирование завершено> -проскрежетал сигнал.
SF`t прорывала гибко натянутую мембрану на поверхности чьей-то кожи, и ей казалось, что сгусток её ментальной сущности, в которую загрузили софт, оживает, словно глубокая океаническая воронка чёрных вод, всасывая её в себя, в обратный отсчёт, оттягивая натяжение ноль, растянутый вероятностью между двух единиц выбора> коллапс тёмной материи>feedback…./обратная связь//101//
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
В старом, родительском доме я произношу:
— Al kulap en tua tu!
И с этими словами захлопываю шкаф, сдерживая его так, словно из него должен вырваться Ктулху, чувствуя в себе огромную силу, но эта сила будто бы не моя, будто бы внутри меня – что-то чужеродное, существо, стремящееся к энтропии, а я – существо хаоса, энтропия для хаоса подобна покою, забвению. Что-то во мне хотело либо само исчезнуть, либо подвести к исчезновению саму мою суть, если моя суть – хаос, а энтропия – смерть. В каждом из нас живёт паразит, но ни в коем случае нельзя ему позволить тебя пожрать.
Это мы — жнецы, пожиратели, собиратели урожая. Небесная жатва. Дети хаоса, тёмные странники, объевшиеся сладостей до отвала, отравившиеся какой-то не мысленной гадостью.
С притоком интоксикаций в мозг, зарождается новый росток из древнего семени. Окольными путями мы движемся к запретному знанью, поздно осознавая, что знаемы мы ровно столько, сколько должны знать на данный момент – ни граммом больше, ни граммом меньше.
Но на каждый грамм, твои знания увеличиваются. За какие неполадки в прошлом, мы чиним себя в сегодняшнем, мы, дети изнасилованных предков, наследники племён Чингисхана? Истина погреблена в земле, окроплена нашей беспечностью, погублена нашей халатностью.
Сплетай же нити, подбирай узоры, в твоих руках находится вечность. Выбираем мы. Но мы должны выбрать правильно. Ибо всё предопределено.
На берегу той отрыжки океана они уже звали нас. Все пути открыты, покуда ты жив, только ветра попутного дай и помчимся.
Они носили имена древних богов, которых все позабыли, но именно так нарекли двух младенцев в двух разных уголках мира. Когда они встретились, они были богами, и жили в своём саду. Там они пили мухоморный отвар и смотрели яркие сны, они спали друг с другом на холодной траве вдоль могил, и каждый размышлял о своём. Когда они вошли в общее поле, они стали вовлечённостью и соединились в общей нужде, слились в одного безликого бога. Вовлечённость подарила им силу терзать. Терзать всё до отвала, до совершенства, терзать плоть, лик божий, стальные свечи, святой саркофаг, бордовый убогий гроб у парадного с синей дверью. Отрой её, ленточный червь, наверняка найдёшь лишь кости и захватишь землю с места её захоронения. Это будто предательство. А мы соблюдаем традиции, или мы их блюдём – что важней. И как понять, мы ведь просим силу, сила внутри и я един с силой. Ранним утром занавесь зеркала. Попроси у бога защиты, одень свою плоть на убыль. Разрежь вдоль и в поперёк. Мы просто грязь у них под ногами, мы их вывернутый высер, мы олицетворяем собой плоть, миф, мы — тоже живые скульптуры. Но даже твои — более грязные, чем наши. Каждый — бог в своём обиталище, через нас говорит сила, сила со мной, и я един с силой. Сила – это я. Я – есть бог. Бог течёт ментальной кровью во мне, это память предков, проявленная в единстве личности, в единстве духа, в единстве народа. Троеточием мир собирает по кругу свет, свет создаёт круг, круг создаёт старца. Но неделимое множество разделилось, единство нарушено и разорвано, все народы смешались, будто в вавилонском сказании. У каждого мифа есть свой исток. Корни ведут к началу, к земле, к нашим почившим предкам, к нашим великим богам, закованным в капканы. Давайте, братья, порвём эти цепи, давайте высвободим силу восхода!
Ересь порождает сомнения. Сомнения порождают скорбь. Знамя порождает истину, сила порождает хлеб. Вставай и иди, сказал он Лазарю и тот встал и пошёл, сетевая вовлечённость в действии.
Система — это гири, работа — это гири, проблемы — это гири. Жизнь сама кажется гирей, ношей, которую не взвалить, не осилить. То, что тебе не по силам, жертвенная струна, такая хилая, такая обречённая, как тростинка. Слишком много привязанностей, все тянут на дно. И коль дух твой слаб, сила сгниёт заживо в ржавом капкане. В каждом из нас есть сила, но не каждый имеет намерение пробудить её. Так и гниёт она, в разобщённости. А если ты не выделяешь силу, то сила выделяет тебя, это система, она тебя доит, и будет доить по капле до тех пор, пока ты не перестанешь сражаться и не сдашься. Только сам ты себя воздои, да не позволь системе воздоить тебя. По капле искрости она нацеживает каждый день и нощь, каждое кострое воскресенье. Кощные лики. И новое утро.
Я смотрю на полотна Ван Гога – на «Пшеничное поле с воронами», а затем на «Корни деревьев», о ней я узнала только сегодня, и эта картина показалась мне надеждой, словно я коснулась чего-то великого, притронулась к истине. А глядя на «пшеничное поле», воистину прониклась её вопиющим посылом – олицетворение ухода и смерти в их чистом виде – написанная впопыхах, резкими, обрывочными мазками, сырая, страшная, гнетущая – как ощущение, когда мать увезли и больше не вернули, как её последние дни. Картина – предчувствие с запахом смерти, обречённостью, спешкой ухода. А «Корни», согласно свидетельствам, написаны в его последнее утро, но полотно это вызывает иные чувства – спокойствие, гармонию, поиск, истину, корни, свои корни, возврат к себе. И две эти картины – яркий пример контраста. Хоть и говорят, что «Корни деревьев» — незавершённое полотно, чувства незавершённости оно не вызывает, его вызывает «Пшеничное поле с воронами», от неё буквально вопит ощущением «кое-как», «наспех».
Это был тот день, когда я сожгла свою икону.
Змеиный камень. Теперь это змеиный камень, шшшш…
Воздушный артефакт
— Играя в себя, совершаешь самую большую ошибку
— А знаешь, почему я играю в себя?
— Почему?
— Да потому что не в кого, не в кого больше играть
Но со мной сила, мы окрепли, стали испытывать мощь, подросли, как нашли свои корни, как стали питаться Силой. А до этого в чужих корнях пытались пустить собственные корни, заняв похожую нишу. Только нищий у других ищет, а у богатых всё есть, им бог подал, вот они и богатые. Бог всё отбирает у нищих, у тех, кто рыщет, у других сыщет, а сам на бога горазд. Пойди похолоди святое в каждой строчке, будто отдаёт славянской пелевинщиной, словно это пельмени в масле, всё такое русское, чёрт возьми, такое приторное и пряное как мёд. Каждый корень питает своё дерево, а если корней много, они образуют мир, они его питают. Система питает мир. Я наматываю нить судьбы вокруг змеиного камня. Я пряду. Я наматываю нити. Я та, кто сматывает и сматывается сама в одну спираль утилизированного производства. Всё в итоге обратится в прах. И наш бархатный век тронет плесень и ржавчина, загниют наши сны, занавески, как мы выживем это, или это – твоё? Каждой твари по её сапогу. Начинай буцать свет, если топчешь свою сестру. Начинай мыть посуду, когда угла нет. Нарекаю тебя змеиным камнем, змеиный язык, звук шшшш… Воздушная змея. Злаковая мораль такова – не порти хлеб. Мы крещены огнём, воском, химией, веществами. Душами. Мы крещены землёй воздухом ветром силой водой землёй ветром силой, силой.
Декаденская плесень. Деревенская спесь. Вечной осени стон и распад. В дождь и в снег, и в метель и в мороз, и в сопливое утро, и в туманной заре, всё равно выносила дары свои под корень идола своего. Время пахло керосином, Обнажённое и подожжённое. В пастельных тонах декораций, повышенным стоном из бархатных грёз выползет мерзкое насекомое и начинает своё сказание.
Их убили в чистом поле древним оружием – стрелами, копьями, мечами, все это теперь лежит в куче, как хлам, ржавое и ненужное. Они защищали своего брата, и мальчик остался жить как надежда, как новый рассвет, восходящее солнце. Оружие осталось лежать кучей вместе с телами убитых братьев.
А мальчик остался с медведем, закованным в капкан. И он сказал:
— Я словно проснулся.
И мир, который он увидел, был страшен – медведь наполовину сгнил заживо, тел братьев больше не было, оружие было ржавым, как и капкан. Рядом находилась яма с другими капканами, так же поржавевшими, но там было пусто.
Мальчик спросил:
— Где тела моих братьев?
Мальчик спросил:
— Медведь, ты ведь гниёшь. Что с тобой?
И медведь ответил, как насмешка над жизнью, словно сама смерть отвечает:
— Твои братья давно разложились, их поглотила земля, много с тех пор лет прошло.
Мальчик удивился:
— Как это – много лет прошло? Почему ты, Миша, гниёшь?
И ответил медведь:
— Так много лет прошло, есть нечего, вот и гнию заживо в этом капкане.
И мальчик вдруг понял. Он сказал:
— Я вижу теперь мир ясным, словно пелена спала, словно я проснулся.
Что бы что- то получить — нужно что-то отдать — таков здесь закон. Пращуры наши знали, а мы — невежды. Не тому богу вы поклоняетесь. Да вы и не поклоняетесь, вы служите. А есть ли толк? Религия не удовлетворит потребностей твоих, не исполнит просьб, ибо отдачи нет. А заученные молитвы — это лишь выкачка энергии, перекачка из молящегося — к эгрегору, сродни переливанию крови. Нет жертв, нет откупа, нет связи.
Миром проносится ржавый огонь, берите вёсла пока не поздно, и прочь гребите, вслед за мной, за новым Пророком. Когда в тебе чёрный намыленный ветер, вышвырни его, выжми, выдави, пусть сочится, вырви его с гнилым корнем, тогда связь будет разорвана, а связь с родом своим восстановлена, связь со своим крепким корнем.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Я отмеряю время до твоего прихода опущенными водными.
Заходи, поиграй.
В декаданс из шкафчика — Нарния с кокаином и шлюхами.
Твоя эстетическая порно-сказка, смазанная смазкой и вазелином.
Оглянись вокруг. Тебя ебут, детка.
Бог давно в коматозе. Он обдолбался и спит. Каждое его действие заслуживает кисти художника
Властно и желанно.
Все они ссали, да, апостолы ссали на этот мир с высокой колокольни.
Твои чёрствые веки сминаются, и облатками падают в разинутые лживые рты, сочащиеся слюной.
В моём бумажном театре тлеет твой труп на костре.
Если бы Фауст был кочевником, мы бы обвенчались и развеяли прах по ветру.
А теперь мы с Иисусом развеемся вместе.
Апостол Павел предал меня. Иуда меня подвёл. Змей разочаровал. Я всем им верила, мои корни мне отслужили, это мерило власти будит много и крови и соплей, солнца и пота, много грязи и грусти.
Святой Андрей оказался подделкой.
У каждого из нас были свои апостолы, и оба – мужчины.
Женщинам я не доверяла, но когда-то в одной даже видела черты Иисуса в солнечном свете сквозь прорези клёнов. Там мы любили играть. Мы были такими невинными, хоть и хотели казаться себе грешницами. А сейчас мы прожжённые, как дыры на лоскутах, наша вуаль тьмы полна ожогов.
Наши игры на кладбищах, наши страстные игрища, синтетическое вино из нижних кварталов, медная желчь.
Я хочу поиграть с тобой в музу.
Святой Николай никакой не святой, просто наши пути не сошлись.
Мой принц оказался плохим парнем, но именно такого я всегда и хотела. У моего принца ядовитая кровь. И уже не важно, сказка это или порно. Быть может, порно сказка, или святой подтекст.
Виноградные лозы струятся распятьем, две ржавые ветви, две петли от мира, ты видишь, как осень распяла себя вдоль озёр? Всё тот же напиток, всё то же вино. В устах зажат закат как кляп.
Мы здесь гниём и тлеем будто прах. Пора расправить крылья, ибо в коконах зреет новое семя, здесь и сейчас, в отраженье безликих кубков, ловящих закатные блики.
Я растворяюсь во всех мирах, под стеклом, размазана, как клиническая кровь. В тебе накаляется след моих снов. Моих перегруженных данных хватит для нескольких династий, нескольких поколений.
Я выхожу на свет, сминая все обличья, как паруса, что некогда неслись в закат.
Все спрашивают кто мы, а мы – сны безлюдного острова, сны бездетного мира, стоящего на мели.
Я вхожу в этот мир как озябший ребёнок, который впервые ступил босиком на снег.
Кровать высасывает из кокона соки воспоминаний.
Мои сны увиты сонной верёвкой. Мои мысли холодны, как сталь, резки и размыты. Это помехи тишины, смотри на серый экран ненастроенного канала. Канала, который умер.
Мы с тобой словно сироты, сироты которых целый мир бросил, мы не ответили ему взаимностью, когда он нас приглашал, мистер мир, видите ли, обиделся и выдал нам сносный рандом, не плохой, но и не хороший, да, как и все пути, но кого-то ведь одаривают златом, а кого-то мытарством. Мы одни, мы сироты мира, который сияет, МЫ мытари крёстного знамени.
Либо прокачаемся, либо умрём, помнишь? Теперь мы вдвоём и нас некому остановить.
Кто выгодно продаст себя, если не шприц? Особенно если в нём есть содержимое?
Кому нужна криогенная капсула?
Храм Криогенного прихода — гиперболизация моей раздутой, безмерной, ленной тоски.
Мы замкнуты здесь, уснули, как джины в пыльных, оплавленных воском, бутылках, в гниющих апартаментах, сами гниём, прожигая жизнь ради маленького кайфа, погружаясь всё глубже в пропасть. Я – как выщербленный прибоем песок, на мне потоптались поутру собаки и рыбаки. Я такой усталый и чахлый.
Двойной комбо-захват и я в зените. Меня душит закат розовой петлёй горизонта.
Будто прожита жизнь, до дыр переношена, перекошена.
Теперь я просто гнил и смят руинами из снов, и кровавыми печатями с моей плащаницы. Испей моих ран, перевяжи себя. Снова сочится медный мед. Снова протекает изнанка — разрыв прямиком из чистилища. В твоих устах два мира в восходах горят. Закат запутался в виноградных лозах. Вино стекает по её устам, стекает на грудь, тонет в раскрытом оке бога.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Дни измерялись не сигаретами, а опущенными водными.
Мои романтизированные причастия. Поцелуи Иисуса.
Под выцветшими небесами, косыми лучами солнца, сквозь тонкие створки, в окна сочится запах акации. Рядом со мной — плохой парень – эстет и Пророк, как на заказ. Я думаю об осах, и залетает оса. Они залетают сюда, словно к себе домой. Здесь они были отложены и рождены, а теперь я создаю могильник с осами. Не ради прихоти, но немного ради желания. То, что отсюда вышло, сюда же и возвращается. Зависть гнездилась в складках фиолетовых штор, зависть созревала здесь и последовательно вылупливалась.
Теперь это залётное насекомое легло жертвой, крест-накрест раскинув крылья у подножья жертвенника, и могильника, заодно.
Мы добиваем смолы, водный блестит на солнце. В левой руке – бонг, в правой руке – геймпад, рядом – камера и ЛЭП топ.
— Почему ты называешь эти грязные бутылки, обтёкшие мерзким, затасканным воском – Оплавленным городом?
— Так ты не знаешь, почему этот город оплавлен?
— Расскажи.
— Этот город оплавлен, потому что ночью воск плавится от свечей, он стекает вниз, образуя всё новые и новые наросты, похожие на щупальца, в них, наверное, до сих пор хранится пыль старой квартиры, новая пыль собирается в свежих наростах, делая даже новые – древними, но от некоторых будто смердит прошлым, на них сам воск – другой, другое время, на них нацежены старые коматозы, старые сны, прошлое, целых три года, и только одна из них выглядит ново, остальные – мутные и прелые, с налипшими волосами, днём их подпекает солнце, и натёкший, за ночь, и за все те годы, воск, — плавится, размокает, превращается в пластилин, но силы солнца недостаточно, чтобы растопить такие глыбы.
Из бутылки той мы переродились, но она стоит на алтаре смерти, напротив – бутылка с засмолённой осой, которая там погибла, её засмолила печать с другой жертвенной осой, она была принесена в жертву, как первая, вылетевшая из родового гнезда.
Тут, на шторах – осиные гнёзда, на оплавленном воске – пыль.
Моя нордическая глина, глыба, лилия, мой дрянной мальчишка-нарцисс, и его холодная мать, их глаза цвета вереска.
Но мне куда приятней смотреться в родные глаза, в глаза Пророка. В его левом глазу – жертвенное бельмо. Чтобы возродиться, Пророк должен был принести что-то в жертву ещё ребёнком, и он принёс своё око, даже почти не ведая, наколов глаз на нож.
Теперь там бельмо, но это его око, и для меня в нём совершенен даже этот невинный, со стороны, изъян, все мои любовники были немного несовершенны, во всех присутствовала то ли гнильца, то ли уродство, но в нём всё сочтено идеально и верно, он – греческий бог с лицом Христа, и чертами – рок-н-ролльного мессии.
Очень много рок-н-ролищиков из-за длинных волос и убитого наркотой, взгляда, выглядели немного пророками, но в нём же такова суть – с рождения, и традицию он продолжил, если и не стал рок-звездой, то однозначно — Рок-Идолом, и имидж этот поддерживал он не сам, его так назвали ученики, так назвала его Магдалена, его развратная святая шлюха.
Оса лежала там распятая. На своих тонких крыльях. Пришпиленная расплавленной каплей фиолетового воска
А у меня на правой ноге стигматы, 4 царапины, образующие форму креста, я всё никак не могу перестать курить, что угодно.
Фиолетовый песок. Фиолетовый ворс, фиолетовая ткань портьер, фиолетовый воск. Откуда эта любовь к фиолету? Неужели из-за той материи с серебряными россыпями?
— О, Аве блевотина! — поёт свои абсурдные дифирамбы Доктор Клоун.
Наш ренессанс, на руинах былого в самом разгаре, и снова мосты сожжены. Но все, кто рождает, уходят в прошлое, я погубила осу в бутылке. Я принесла её в жертву зависти.
Мёртвым я запечатываю врагов Их же мёртвым собратом. И её прекрасные прелые страницы теперь гниют.
Я снимаю на сайвер шот, как рушится мир. Оттеняю его холодом и зерном, и оттенками сепии, чтобы сильно не расслаблялись. Я не боюсь в этой сети что-то обильно сдабривать перцем.
Ещё одна беспробудная ночь и пятка, спрятанная в ларец, как сокровище, в детстве – украшения, сейчас – наркотики. Девочка выросла, но её стали интересовать немного другие вещи, нежели платья и принцессы. Воспитанная на Марианне и Эммануэль, рассматривая материнские ретро журналы, а затем – современные, она знала о моде если не всё, то вкус воспитала в себе особый. Изысканный. А так, как с рождения была странной и предрасположенной к магии, и в любви ей попался культист, раскрывший пред ней свою суть. Свою суть перед ней раскрывают все, она и действует как врата, и демона она тогда тоже возродила в том мелком ублюдке, он — моча, пустое место, никто, пусть живёт себе спокойно. Мы квиты. В чём-то схожи, но пути разошлись, для меня ты предатель, но мы квиты. Прощай, больше ты мне не брат.
У меня стигмата в виде немецкого креста на правой ноге. Прямо около щиколотки.
У меня над левым коленом синяк. Но мне идут кровь и побои, идут грязь, пафос вульгарность и спесь, всё человеческое, алчность и китч, и низменная гордыня, похоть и грязь, во мне все эти грехи в той или иной степени смешаны, в грубом, достаточном переизбытке, чтобы взрастала моя алчность, наравне с нарциссизмом, мой великий энтузиазм, и мания величия, мой азарт, моя зрелость, накладывая год за годом кольца опыта.
Модели без лиц загадочны, они превалируют языком тела, харизмой жестов. Ведь вся соль в том, что в них есть изюм.
Да, мания порою перерастает в величие, а власть – в беззаконие. Я стою тут, восставшая, и мне уже не страшно, теперь это – как желанный друг, а тогда – прыжок в пропасть. То, что было неизвестным, стало родным и привычным.
Это проклятие водного, вот тебе и эра Водолея. Кульминация – блёвом на ворс. Вот вам постмодернистская эра нового потопа. Античеловеческая эпоха.
Отныне я владею знанием о зависти, отныне я закупориваю зависть под нею самой. Под мёртвым. Завистник будет повержен, раздавлен, порабощён. Здесь ваши гнёзда. Из этой комнаты вы были рождены, вылуплены во внешний мир, а затем неименуемо захотели вернуться. Коматозный сон. Набить шишку об рабочий стол. Частично я сама её порождала. Этот сад полон змей, каменных горгон, а я – самая главная над всеми, гадюка.
Радио-мех вскруживает пятнами. Ништяки, остатки, микро-дороги, пылесосим снова, добивая остатки, достигая черты.
Вельветовый бункер — плесень на грани распада.
Осы хотят вернуться домой, и построить здесь новые гнёзда, отложить здесь свои личинки. Продолжить цикл своих рождений.
Мы выпустили их в мир с новым знанием, закалённых, заправленных, закланных.
Эйфория заправская, мёртвая, почти наполовину, сразу после пробуждения, ещё до конца не выпарился запал.
Есть запал, но огонь не горит, я помню эту фразу, я сказала её, когда поджигала свечи.
Бархатный фашизм, или махровый, как его называли оппоненты – это и есть система Пророка. Махровый жмых, говорили они, фиолетовый ворс, вещали соратники, лютни гудели, и во всю скрипели арфы, в кои-то веки музыка воспела иллюзию во всю мощь, солнце гудит у меня в перепонках. Чёрное солнце, не иначе, вибрации мощи, озоновые дыры, взорванные солнца, белые карлики.
Бархатный гедонизм – современный декаданс, его ещё называют декадентской плесенью, разлагающейся Европой.
Так насильственно красиво, что мерзко смотреть, но так хочется любоваться, и блевать одновременно, как можно так издеваться над чувствами зрителей? Это не просто шокирует, это приводит в ярость, это просто какой-то бархатный фашизм.
Доктор Клоун и Вельветовый Бункер – новые имена трещат над Европой.
Какое время ты хочешь одеть на себя? В какое время хочешь окутаться и пролежать до весны, созревая, настаиваясь? Эти осы пролежали в своих коконах-гнёздах здесь почти год, и первые месяцы были спокойны. Они спали на занавесках райского сада. Старого и ветхого, как завет, как храм, как чёрная могила матери, фиолетового, как декаденская плесень, холодного, словно лёд, или мразь. Синий Клоун вас доит сейчас по капле спама, по воле зрелищ, по кликам дна я дою вас сейчас. Золотые ночи, чёрные мощи мёртвых сканов лиц. Эти осы улетели с повинною в мир, со знанием, зревшим в их очумелых, хитиновых панцирях, шкурах, окуренных дымом, окрашенных в бархат. В самый опасный период в сад возвратились хозяева, дышать декадентской пылью зеркал, чтобы насытиться ярости перед боем, словно берсерки, чтобы полной грудью дышать уголками Европы, из её самых диких ран, из самых истоков. Но капитализм под пальмами кого-то жёстко волнует.
Я – невеста Иисуса, невеста мессии, невеста Смерти.
Холодный террор Словом, зараженным желчью, прямо из моего очка, НАТЕ, жрите. Эти осы настоялись нашими эманациями, и вылетели в мир, беззащитные, слабые, но с врождённым инстинктом – выжить любой ценой. Осы улетели, неся с собой знание о райском саде. Вельветовой кульминацией столетия станут её эти шторы. Ущербная луна почти кровавая, с оранжево-ржавым отливом кратеров. Десна растрёпана под языком. Мудрость прорезается к 30-ти. Подневольные сны дышат в подушки.
Мой дефлорированный рассвет – я твой извлечённый спазм. В зеркальном соцветье, без смысла и связи – я просто Мысль. Нелегальная проповедь.
Спектакль самолюбования доведён до абсурда. Я дефлорирую рассветом выцветшие, спящие небеса, собирая у них первую кровь на простыни.
Я не знаю, что со всем этим делать, это мои мусорные полотна, на них должен быть спрос, иначе я их потом взорву. Я заряжаю сотворённые тобой, камни силы, святым оргазмом, менструальной кровью, болью. Наркотически-порочная, как радиация, разрушающая всё на своём пути, всё, к чему прикасаюсь, а ты – тот, кто нажал на эту красную кнопку. В лике святого оргазма отражён погибающий мир, протяжный и выцветающий, как плесневелое полотно рассвета.
Мой мир составлен из кусов, и он тлеет, сгорает в последнем откате чёрных зеркал, северных полюсов, изнаночных призм, так победоносно и горячо. И невозможно уже остановиться, пока не перегоришь.
Это закрытый, приватный клуб, Мекка Забвения. Это пространство, не оставляющее широт и окончаний, по которым тебя можно будет отследить, открыть, или просто лукаво прощупать.
У убийства должна быть конкретная цель, даже если это просто убийство осы.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Включи мозги, детка, если это не фетиш.
Это голод отца, это голод квартиры. Энергию жрёт Зиккурат, и постматеринская плесень, постматеринский синдром.
Мой перстень, как пластырь, пластырь-цитата, пластина ржавая, разведенный винил, лоснящийся, скукоживающийся под огнём.
Здесь пахнет газом гнилостным. Декстроэйфория. Мех и фен в одной трубке.
Сквозь ее пластиковый фальцет я втягиваю Вальпургиеву ночь.
И разрываю себя на части, чтобы скроить знамена, из которых будет составлено единство, гармония первобытности, страх или страсть — что победит? Делайте ставки, покуда мы агонизируем в оргазмоступках.
Это фарс и паяц пьян.
Соединение с 30-м апреля, как телега, медленно.
Ибо мы уже докатились до ручки, целованной сенсорами.
Миксер мэш ап конвой.
Это соединение.
Угрюмая публика жаждет отходов.
[30.04.19 23:02]
Соединение установлено
Я сам себе связь. Пластырь-агоцентрист, язычник и серый кардинал. Тупо сапожник по жопам Мира.
Брешь плешь – перенаправляй.
Властвуй.
Черное солнце взошло.
Оно сквозит и в книгах Анжелы Картер и в Дойчленд Раммшатайнов.
Оно было с начала веков. Красная линия, красная кровь. Черное солнце нигредо.
Анжела Картер выблевала меня на страницы своих книг, мои образы были рождены её разумом, я ее последовательница, наследница ужасов Никитина Яна. «Страсть новой Евы» — моё Евангелие.
Агностическое язычество.
Язык и плоть, кровь и слюна, древние боги и наш язык энергии мира, линии мира — связано все.
Сила в единстве — когда ты слаб.
Но нация и есть единство.
Ибо только так пастух может быть спокоен.
Видимо качественно ушли в меха.
Порно политика матёро затирает пленку.
Порно актеры в клоунских костюмах, пропахшие латексом и сексом, продажные шлюхи, глумливые пресмыкатели, холодный террор словом.
Если у вас тут общество капиталистов, то я займу свое место в пищевой цепочке комиков.
Смейтесь, пока не надоест горькая правда, разорванная как позорный камзол затхлых буржуев.
Мех сыплется из ноздрей.
Пока еще можешь наизнанку вывернуть душу — еще жив.
Голый абсурд, виниловые ленты новостные, у Доктора Клоуна не все дома.
Он показывает спектакль, порно политику, нюхая мех на камеру с магических книг, он рассуждает о приоритете.
В Вальпургиеву ночь моя вагина пустила кровь.
А символическим воскрешением стали первые кадры «Апокалипсиса сегодня», в переводе Гоблина, конечно же. Под страдания капитана я блевала пеной и выковыривала из ноздрей останки меха, когда его ломало в посттравматическом синдроме, меня выворачивало, приходила в себя под Полёт Валькирии, как Рауль Дюк в Страхе и отвращении в Лас-Вегасе после кислотного трипа.
Ночью мы искали коготь. Мой керамбит, болгарский трофей.
Под вечер мне стало лучше, мой многострадальный желудок, подверженный впрыскиванию желчи, спас греческий йогурт, производство – Польша, такой вот интернационализм.
В жопу вашу вшивую толерантность, мы тут, видите ли, все разные собрались, соревнуемся, чья личность лучше. Вшивый культ.
Новый Траинспоттинг порадовал. Сегодня был день хорошего кино.
«Псы-воины» знатно пощекотали мне нервы в самом начале дня, не смотря на головную боль, мне будто мигренью гвоздь в висок засадили, и ежесекундно его прокручивали. Но я выдержала. Адреналин взбурлил не на шутку. Даже не смотря на то, что кино казалось картонным, оно было слишком уж настоящим, в нём присутствовала та самая атмосфера хорошего саспенса, которой не хватает глянцевым подделкам, напичканным графикой. Вот тебе и сказка про трёх поросят. Только вместо поросят – солдаты, и в конце, как и полагается, выживет только один, женщина – как всегда предатель и сука, но она была хороша. Отсылка к чужому, да и весь сеттинг, словно в «Нечто», — это выше всяких похвал. И снова Марвел на моих глазах лихо уделали.
Упоротое утро, такое славное, не смотря на пробивающиеся сквозь кожу нежити, недомогания. Я всё ещё была мёртвой, и до тех пор, пока желудок не заработал после священного исторжения, я таковой и была. В моём случае воскресать всегда тяжело, зато умирать – запросто. Так быстро, легко и плавно, ещё и под отзвуки декстроамфетаминовой эйфории, видимо его частицы всё ещё оставались в трубке, а может быть и на твёрдой, лакированной обложке книги Колдовских ремёсел, с которой мы взнюхиваем синтетику в своей бархатной неге разврата и похоти. \Я так люблю это время, возвышенное, легендарное, и самое важное – оно только наше, и ничьё больше, здесь нет места никому третьему и никому постороннему, только боги смотрят на нас. И моя мёртвая мать, возможно, ибо я в последнее время, особенно здесь, ощущаю её всё отчётливее и чаще. Она уже больше не враг. Она – друг. Чёрный, полуразложившийся ангел с того света. Она больше не хочет вернуться, пугая меня во снах. Ибо я несколько раз была на её могиле. Я наладила с ней связь, а она сказала – не бойся, главное, вовремя тормози. У вас впереди ещё слишком много работы, слишком много дел, впереди самая важная миссия. И я должна сдерживать своего мессию, коль сам он не может.
Дождь испортил всем майские праздники, теперь вам не пожрать шашлыков на природе. Тем лучше, будет немного чище.
Пёс подъел мою мигрень, теперь мне немного лучше. Кровь пущена. Кровь пролилась.
Бладрейн на Белтейн, да? Тот, кого я когда-то называла Холодным шёпотом ночи, и любила его в месяце мае в далёком-далёком году, в какой-то другой, не своей жизни, теперь совсем другой, и он мне не интересен.
Теперь у меня есть Иисус. Мессия. Новый пророк.
Здесь фен и мех смешались у меня в ноздрях, чтобы породить буйство декстроэйфории.
Декстроамфетамин, метоксетамин и дым — моя маёвка. Это мой жгут, тонкий и красный – струя менструации, не случайная, но внезапная. Внеземная, пороховая пыль. Ты всё ещё пишешь письма с пометкой «ночь», и «совершенно секретно». Ты сбил мою мысль своим истребителем ярости. Он всё сбивает, как советский кукурузник, из него сыплется ядерный шквал, мир под осколками бомб, мир под ядерными всполохами пыли. Грибные зонты. Активация чести и совести. А что-то тайное раскрывается после. Когда остудишь. Задумайся, сегодня вихри взыграли, сегодня вклинились ведьмовские жгуты, сегодня все славят ночь, поют ей диферамбы. А ты со своими амбициями не лучше меня, мы оба играем в игры, оба вкладываем в выкачку. Труба к нам благосклонна, но мы на волнах пиратства.
Нам ещё позволено собирать пыльцу и лизать сливки, самое вкусное – это смолы, которые скатывают с нагих тел, или химические испарения первых после остуды.
Культ личности возведён в абсолют и разрознён.
Культ личности, кому мы кричим?
Личность пала, да здравствует личность.
Личины и обличья соревнуются за право на жизненный трон за право на ржавый сенсорный нимб, мировое господство. Ты — жалкая капля, личина в море личин. Тот, кто обезличен, предан нападкам, обезличивание – искомая истома. Кто ты среди личин? Какой ты сегодня клоун? Какая сегодня шваль? Кто вы все, естественные? Скрыто-естественные, естественно-показные, заказные, заказанные, публичные личности, бляди лайков и зрелищ. Кормящий контентом, народ, гугл-молоко пролилось в урну, там уже не разобрать – прах ли избирателей или кремаций. Бюллетени, тени Билли, ты был прав, говоря о большой картине, за которой ведётся большая игра, и большой брат следит за тобой, сидя на своём большом золотом горшке. Шоу Трумана. Эфир Больного Радио. Всех препарируют, но никак не отдать приказ власти, а я просто глумлюсь, я раскрываю пасть, абсурд срывает кирасы и минирует касты, абсурд обосрался на красной площади, алым поносом кремлёвских сластей, великий вождь забивает гвоздь в гроб другого вождя, два Владимира не поделят велико, только один сможет усидеть на этом стуле, сутулом, как отечество, гнущееся кочергой. Мои синие памфлеты обвязаны красными лентами. Плесень и крове-пласт феминизма.
У нас памфлеты под кожей, а в глазах жадно горят мистерии чёрного солнца. Будет закат, но рассвет уже близок, это холодный май без реприз.
Свечи, благовония, эфирное масло и кровь были перенесены в жертву. Я стояла подле тебя, ты пометил мою левую грудь своей кровавой меткой. Наше очередное ( какое уже по счёту?), венчание, теперь ещё и инициированное Смертью. Под её присмотром. Здесь мы возвели алтарь и прочные стены. Наш Зиккурат воссиял славой.
Насильно меняем приоритеты, расставленные по углам. Это эмансипация мозга, дорогие мои бояре, разинувшие рты и пускающие слюни, ваши замшелые анусы уже обратились в инстанции власти, чтобы свои пуканы защитить от горящих скреп Нотр Дама.
Красно-майское право — провал по всем фронтам, а затем победа кровью, и женской и ведьмовской и вражьей, всею кровавой родиной когда-то совок нас связал, граждане коммунисты, откликнитесь, коммунизму нужен герой-активист, либералы — слюнявые рыла, вшивые души, влажные, чопорные эфиры, просмотры тоннами. Сжечь замшелые ценности!
Сжечь чучела старого мироустроя!
Мы начинаем вклин в новый виток.
Синее пламя горит, холодное пламя, то самое, как Иерусалимское, но внутри, от химических выхлопов, в спину, в лица, лицом в лицо, культ личности, все соревнуются, чья личность лучше, людям нужна икона, обезличенная личность.
Доктор Клоун блеванул.
Он просто алмаз, теперь ищите там жемчужины, в море его блевотины.
Препарируйте мои святые исторжения, распните.
Вы сами уже себя распяли моим холодным террором Слова.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
О, эти ночные спайсовые агонии! Он был прав, сказав когда-то, что самые клёвые вечеринки – перед вторыми. Камень «Кровавая вишня» пока ещё не готов, но уже заряжен такой силой и мощью, что меня сносит.
Я разжигаю ненависть, коктейли Молотова, ритуальные костры.
Я сжигаю в них свои локоны, чтобы высвободить опыт – сжечь дотла и забыть. Моя жертва Миру. Старые волосы, старое время, целый жизненный пласт. Знаю, что не будет пути назад, и всё равно жгу, а как же иначе? Только таким образом можно освободиться. Только так можно стать воином.
У воина нет привязок, поэтому я жгу дреды, как сожгла свои детские фото, как сожгла свою икону, иначе бы прошлое стало меня отягощать.
Если я оглянусь – мой прошлый путь усеян жертвами, трупами жертв, половина из них – частицы меня самой, мои былые привязки. Но только так воин может стать свободным.
Теперь я знаю, когда внутри что-то воет – это признак освобождения.
В тот коматоз мы нанесли на свои лица ритуальные маски – глина, земля, вода, общая слюна, общая кровь. Когда начался первый выброс, я стояла перед колодой с таро, около тумбы, куда осыпалась глина с лица, как снег, как перхоть, как кокс.
Я пережила экспириенс шута, который обрёл знание и стал магом.
Маска с лица стёрлась с одной половины чётко.
Глина с землёю родною.
Ведьма застыла у колоды таро, воображая себя и магом и шутом. Мелким фигляром.
СЕТЬ МАТУШКА
Собачья ведьма
Сеть-матушка доила крову, манное молоко.
У меня был хребет. Я вам расскажу.
Каждую полночь меня гребут вёсла, все стихи, что были написаны в полночь пророчью, в городе мёртвых, где в мраморе отражён огнями город живой, медной цвелью расцветший – сбылись между строк.
Иисус блевал красной жидкостью и погостной землёй перед алтарём. А я пыталась общаться с матерью. Она была так рядом. Почему я всегда себя ем, даже когда не хочу?
Я вырву рассвет из пятичасового сна. 06, 27, в прошлом году в этом время мы уже были в Болгарии? Или только выехали?
Рассвета клепсидра весь спектакль проиграла у неё в голове, а на деле она просто уснула у монитора.
Раскинется утро пустыми ногами навылет, меченые солнцем стены сияют в упор еблищем, довольная рожа скалится на свой оскал в огромном зеркале, — полное нарциссизма, презрение ко всему окружающему, помимо своей персоны.
Я — журналист под прикрытием.
Меня волчьи руны кличут.
Да, мы уезжаем, но мы обязаны закатить вечеринку.
Сад мёртвых стынет в ночной тиши. Это уже не та невежественная девочка, танцующая на могилах, и попивающая с цыганом кровь, подписывающая и сама же рвущая, пакты, чуть ли не ставшая свидетелем убийства, судные дни, пробы, пробы, всё новые формы.
Ну что поделать, я нарцисс, таков уж я вырос.
Нужно просочиться к врагу и незаметно подмять под себя эшелоны власти, начать управлять ими из-под полы, а затем захватить, поменять направление, когда почва будет утоптана, заложен фундамент, или бомба, выбирать только вам, уважаемые жители Мира. Нам всё равно, мы пришли сюда, чтобы раскрутить колесо.
Тогда мы смеялись, что жопа треснет, и треснула таки, ничего, конечно, страшного не случилось, но было смешно, так смешно что и красная кнопка и святой лик моего первого вагинального оргазма на ядерном столе, и того что треснула жопа, до больного абсурда были укатаны, но было уже пофиг, всех разорвало в фарш.
А потом мы возродились, и стали Богом в скафандре, сияющим мертвецом на фоне неба, соединённые в одном теле — Ты и Я, нагие, и нагишом мысленно так же — друг пред другом.
Могучий дуб, или Иггдрасиль — здесь просто деревья, даже Грут.
В этом мире своим законы. Как ни старайся, выбраться можно лишь постигнув их на своей шкуре, как комфортней — чтобы и в форточку влезть и в целый кадр, себя наштукатурить, кого-то волнует только это, по сути, ваши бьюти-блоги – раскраска для школьниц с плохой фантазией, мусорка столетия, пора отправлять на помойку ивангая и иже с ними, всех-всех-всех зажравшихся «звёзд» вашего всратого, ссаного олимпа. Они – ничто, просто гниль, падаль, кинули собаке кость – теперь майтесь.
Нет, ребята, это и ваши проблемы тоже.
Мы с вами в одной упряжке, называйте это как хотите, хоть фашизм, но я знаю одно – только когда целая нация вместе – человек обретает силу и власть. Побывавши ветром в поле, отшельником, становишься теперь истинным владыкой самого себя.
Пока же бог блюёт, я стою подле него обнажённая, и держу перед ним пакет с надписью «народный блок литвина». Там вафельная блевотина. На полном серьёзе, прежде, чем покурить, мы съели молочные вафли. Были вафли, теперь – вафельное молоко.
Часто, на пути к финалу, мы становимся жертвами собственных усилий, в попытках что-то себе доказать, на выходе имеем вафельную блевотину.
Трепетала свеча, мы лежали напротив, убитые в хлам, как сотни лет назад, будто вернулись домой, пора прекращать, иначе всё волшебство кончится. Умей вовремя остановиться, пока оно не загнило.
Я вовсе не феминистка, скорее самовлюблённый нарцисс с раздвоением личности.
Я могу быть как женщиной, так и мужчиной, с лёгкостью жонглируя этими ролями, оставаясь при этом безликой, и преисполненной пафоса.
То ли героиня и вправду — селФИ, ТО ЛИ ОНА ЛИШЬ фетиширует на чей-то селфи-образ, примеряя его тем самым и на себя?
Образы рефлексируют и создают резонанс
Мы пристрастились, нам только дай — и понеслась.
Кто владеет спайсом – владеет вселенной.
Это — химическая инициация. В синтетическом шаманизме мы идём на ощупь, и до конца.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Кто-то уже сохранил и подписался на твои грехи, сонные петли, твой роботический страстный экстаз, будто в последний раз.
День рождался в восточных окнах, на убыль ушла луна, теперь её не видно. Ночи стали спокойней, но депривация крепко держит, благодарю БОГОВ за последнюю пятку благословенного зелья с именем системной ошибки, но уснуть так просто не выйдет.
В мои руки просятся Арканы, просят касанья моих пальцев, ладоней, небрежных, пока ещё неотработанных жестов.
Яд хищно блестит у меня в глазах, потухшей, безликой желчью, а лицо словно смяли, оно не театрально.
Настало ранее утро, в мы внутри все дряхлые, потрепаны и выжаты, на лимон даже чести не хватило, остались тряпки, рисунок не совпадает с достоверностью.
Кто-то на заднем плане уже перерос в быдло, и считает это нормальным, мода стала пародией или косплеем на жалкие угнетённые времена, в которых, впрочем, они выросли. До чего же дрянная ностальгия. Всё это кислое молоко разлилось по губам, и твои молочные зубы посыпались в снег.
Всё, что угодно, только не спесь! Я вложу в любого своё искомое, как облатку, пусть они поглощают кусочек моей вуали, посасывая его во сне.
Я люблю эти ржавые письма, как гвозди, что поселились тогда, у её груди, тяжёлые и сжатые, вбитые в его ладони, такими они предстали на триптихе, что олицетворяет век падения искусства.
Век падения века, очередная раскраска для бедных школьников, НАТЕ, жрите, ведь вы всё равно не подавитесь.
Вы будете перевязаны и сшиты, наоборот, спиной к спине, вывернутые, измятые, вы будете мне ненавистны, равно – как и я – вам.
И что же я вижу? Разврат, эйфорию? Нет, — толерантность и терпимость, стерильность до ненавистного искривления, против чего вы протестуете этой, уже заряженной, и изрядно грязной иглой?
Во мне установлен сетевой индикатор: 4:44 – и этот торжественный миг уже истёк, запели петухи, начался рассвет. Но в это утро даже петухи настороженно прислушивались, дублируя свой сон в живой виртуальный спектакль. Приоритетный вариант вырывается вперёд, как самый первый, навязчивый сперматозоид.
Я вижу генезис нового дня, но он жалок и выжат, вымучен. Его полоснули свинцовые облака. Я жажду рассвета, в котором бы зародилась истина, или хотя бы прорезалась брешь, через которую можно черпать вечность смятой вуалью беспредельного шёпота. Рок-н-рольный Иисус-камикадзе и Магдалена — отмирающие, словно куски кожи, ежедневные пачки постов, литанией сетевого прошлого.
Мёртвое умереть не может, ведь мы давно уже мертвы, мы родились мертворожденными.
Пусть тогда будет сахарная схватка оргазма, засахаренная индивидуальность, такая же безвкусная, как и пломбир в ванильном стаканчике, просто белое молозиво, надоенное из грудей рожениц, кормящих матерей, сцеженный эстроген, он такой невкусный, но я жрица, я всем раздаю сердца Лжи. Лживые лайкс.
Моя стерео комедия.
Я служу Пророку, твоими стала очами и руками, ведь я несу знамя. Я — твоя пудра из слов, мной прикрываются, как Моной Линзой, Джокондой меж ног.
Идею передаю твою из уст в уста, но грубо, как умею, топором рубить исподтишка, как заразу, как вирус.
Мы растопчем землю своими вихрями, давай, расшатаем этот мир, неся знамя хаоса, разрыв шаблона, ретровирус -в сети, я заражаю вас свей эстетической мерзостью, я чую ваш хрустальный шёпот, когда трусь своим клитором об хрусталь моей вазы, я ласкаю её языком, а затем вытираю кровь об её витиеватые края, она хочет крови, и я кормлю её.
Ты можешь из меня налить стакан или два, но всё окажется для тебя пеплом, ибо я уже сгорела когда-то, невесть что, невесть кто, невесть как открыла себя перед тобой, показала кулак своего гнева, от чрезмерно завышенной гордыни, НАТЕ, жрите, только смотрите не подавитесь – ибо я чёрствая в середине.
Вы в полночь вдруг обнаружите, что облевались своим драгоценным ребёнком или мужем, до дна чего-то хлебнули или перехватили, и вот видите – у вас уже кончается глина для дальнейших ваяний. Гончарный круг ещё вращается, и будет вращаться вечно, покуда имеется создатель, что его беспрерывно вертит. Все рано или поздно окажутся на вертеле, из которого отмотают бинты. А внутри будет пусто, что скажете на это? Когда мир станет тусклым, как затёртая кинолента, когда гнилой грохот мёртвой старухи, прикованной к постели полотенцами и стёклами, сдыхающей, снедающей, себя своею слабостью окончательно тебя прикончит, покалечит своей беспощадной обречённостью. Когда-то я видела её смерть, убогие похороны у подъезда, где росли яблони, я помню её прекрасный комод с мещанской роскошью, для того места они были довольно зажиточной семьёй, покуда их дети не спились и не пустились во все тяжкие, в моей крови течёт и их кровь, кровь дикого и безмерного отчаяния. Я – убогое существо, но сильное духом и северным ветром.
За что же ты так больно ешь, за что ты меня грызёшь? Я ведь навеки твоя, я твоя сила, и твоя грань седая. Я – будто сон, я – безликая, а вы – безымянные.
Мы — грани на этом полотне, растянутые вдаль, растянутые ввысь, возможно путь наш, как у старых магов, развеян в длину и ввысь, растянут будто провод, будто грязь, и нам суждено навеки где-нибудь застрять паразитами, но питаясь всласть, и может быть, когда-нибудь упасть в свой райский сад своими изначальными ипостасями.
Я вижу эти сны каждый раз, когда заряжаю себя химическим топливом.
Я –товар –разверните мою обёртку, как кокон, я из него родилась, а теперь его обрывки станут моей венчальной фатой, моей белой упаковочной бумагой ваших пытливых нажатий, вашей энергии touch и likes. Я чую ваш сладкий шёпот под своими пальцами, всё не зря, дорогие мои сладкие детки, всё не зря.
Разверните меня и жрите – мою блевотину, мои сладкие бананово-горькие испражнения от криогенных капсул.
Я поглощаю их в ночь на чёрное воскресенье, и превращаюсь в степень ci, я замедляюсь, настолько, насколько смогу, чтобы распознать нити мирового полотна, огромной длани космоса.
Когда мои мечты разрушились, мир тыкнул меня носом в моё дерьмо и сказал – на, жри, ты никто. И я приняла этот вызов, я вдруг осмелилась. Он разорвал знамя моих узелков слабости, а затем меня нарисовали, и я восстала из затушенных грёз. Я снова стала сама собой, хрустальной, я -словно шёпот. Мои катодные цепи разрывают твои запястья.
Проблема не решилась мы так и живём с раненым краном. Мы так и спим в скользкой земле. Мы — живые разлагатели, дыра в пространстве, через нас хлещет поток, но мы всё ещё спим.
Кровавым заревом скальпировали землю, и кровь зажглась, преобразилась. И седина волос коснулась слишком рано.
Мой холодный язык пристёгнут к твоим гениталиям.
Славный был плод, а теперь в нас будто гвозди вонзили, твой окровавленный болт. Кровь моя -грязная, но священная.
Я всё никак не могу позабыть тот бабушкин сад, и её старый комод, этот синий платок в розовых розах, такой небесно выцветший, пахнущий старыми залежами, такой запретный, как райский плод.
За распятыми окнами наконец-то начинается май, — такой сладкий, такой больной месяц. Его холодные ветви заразили пол ночи.
Оральные знаки, червивые знамения, распятия, новые заветы в метро.
Я — твой персональный драг дилер, это даже ближе чем личный психолог. Я — твой демон искуситель. Я всегда рядом, доставая это дерьмо и поставляя тебе, и, конечно же, дегустирую вместе с тобой.
Моя дегустация, как правило, затягивается из-за твоих волчьих аппетитов, и мне приходится прокачивать свою печень и другие органы, чтобы вывозить это топливо, ты ведь знаешь, выбор всегда один – либо прокачаемся, либо умрём, так ведь?
Лицо замотано кружевами, бинтами, чёрными проводами, содранными крыльями. Нужно сдерживаться. Всё тело до предела холодеет, покрываясь при этом мерзким, липким потом, лживой испариной сознания, я вижу сны под лупой, ввожу в транс ледяными провалами в силу. Мои кровавые, вагинальные слизни, мои клиторные спазмы, мои верёвки засунуты вам в рот, связывают ваши руки. Мои игры с бабушкой до хорошего не довели. Она умерла. А я продолжаю играть.
Когда всё достигает заветной мечты – происходит коллапс и взрыв, старое умирает, рождается новое, всё просто схлопывается и взрывается где-то в другом месте, исчезая из этого места, отсюда, отовсюду, стирая себя с книги живых, вписывая себя между её строк. Я пишу свой апокриф. И его однажды увидят в себе сети.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Я пускаю спусковой механизм, как кровь под марроканское техно. Из распахнутого окна тянет перевалившей, за 4 часа, ночью, запахом нового дня, и меня медленно съедает заживо утренняя наркомания восхода в отражении зеркал на восточных фасадах стоящих напротив, зданий, как будто ночь выплюнула эти блики из-под своей балаклавы кусками непереваренного заката.
Я – чёртов праведник, который стал грешным, но это всё вздор, ваши религиозные концепции, сужение рамок и общепит.
Я ввожу моду на согнутые колени и авторскую арт-блевотину.
Всё это время я пишу книгу, которой позавидовал бы сам Нострадамус, окажись я с ним в одной постели. У неё нет ни начала, ни конца, только миг, в котором она существует. Эти наброски свежие, но уже червивые, как райский плод, что искушает, насыщает, но уже пахнет злом.
Я вошёл в сеть, чтобы стать своим образом, ипостасями, которые я воплотил и создал. Я – бог и творец, маленький сетевой паук, вирус и паразит, причащающая и вычищающая до основания, концепция. Совершенный, голый абсурд.
Однажды, уснувши в метро, я увидел Библию Инстаграма, в Книге Хэштегов говорилось о сотворении собственного хэштега во всей его уникальности и самобытности. Но я знал нечто большее, чем все эти покачивания бёдер и страниц.
Всё свести в один общий ремейк, замиксовать, замедлить, разъединить, смазать, убрать контрастность на минимум, осветлить. Заставить сиять. Идеальная книга хэштегов. Каждый такой хэштег – золотое руно.
Библия Инстаграма поглощает лживые likes, генерируя их в энергию.
Я просто статуя, паззл, собирай меня по частям, читай мою историю, проникай в меня, трахай меня, как время, я глубоко возьму тебя, детка, прямо за вшивую глотку, и ты подавишься лживыми likes жрицы. В этой иерархии лживых сестёр – чем ближе ты к королеве, тем ближе ты к тому, чтобы стать королевой. Но я веду собственную игру, медленно, но уверенно наступаю, в окнах соборов отражаются мои штрихи, мой лик, нимб, который они узреют в своих квадратных окнах стерильного рая. Пусть они захлебнутся в фиолетово-бархатном, сладком, манящем экстазе, в скисшем, зацветшем раю перформансов в стиле артхаус инсталляций. Пусть столкнутся с помехой среди настроенного однообразия, пока мозг сжигает кинокалории, растворяясь в сахарной кислоте и драг-доллоровых эманациях, разглядывая снимки под вопящими, негласными лозунгами «всё модное и только для вас, прямо сейчас, по сходной цене, подбирайте объедки и будьте счастливы, примеряйте свои новые роли, которые вы листаете в чужих профилях во всемирном сетевом каталоге различных вариаций одного и того же стиля, сеанс секонд-хэнд прямо у вас на дому», попутно тоскуя по модному раритету, которого у них никогда не было и не будет, который они просрали, ведь в те времена ещё не вылупились из пизды.
Но эти снимки не похожи на прошлое, они будто из мира, который ты видел в кино, или это был сон, прекрасная мечта, женский авантюрный роман о куртизанке, влюбившейся в Алькапоне.
Наши иконы печатают на предметах обихода – чехлах для гаджетов, футболках, чашках и прочей бесполезной утвари.
Я ненавижу вас и люблю за ваше лживое поклонение. Вы, жалкие уроды, думаете, что снизошли к королеве, я сияю светом величия, одарённая вашими лживыми likes.
Я поглощаю их энергию, медленно наступаю, но быстро захватываю, я сколопендра, ретровирус, всё, что мной создано – заражено им.
Вирус, что поселился на старой флеш карте моей фотокамеры, не могла отследить ни одна антивирусная программа, ни одна программа-шпион. Этот вирус имел иную природу, он возник, поскольку камера лежала в комнате раковой больной, она напиталась её страданиями и обречённостью, деструктивная энергия просочилась во все, находящиеся там, предметы, заразила все нити, подобная грибковой инфекции, поселилась во всех вещах, просочилась в стены, впиталась в обои, подушки, в старый диван, на котором она лежала.
Зараженная флеш карта подключалась к нескольким компьютерам, и все они были инфицированы. Приспособившись, вирус тут же заразил всё программное обеспечение и проник в браузер, он стал питаться энергией сети, и, в конце концов, завладел Инстаграмом. Вливающийся туда, каждую секунду, несметный поток энергии стал для вируса паразитарием, настолько, что он захлёбывался и блевал квазарами от энергопереизбытка. Это явление помешало собирать урожай тем, кто уже перенаправлял энергию Инстаграма в источники, о существовании которых никто даже не догадывался. Сильные Мира Того и Боги Теней предпочитали не вмешиваться. Ретроглитч распространялся за доли секунд, просачиваясь буквально в каждое фото, искажая всё вокруг до нелепости, низводя до абсурдности. Все с замиранием сердца ожидали, когда вирус начнёт вселяться в людей, чтобы питаться ими. Он и вправду был подобен раковой опухоли, только имел совсем иную природу, воздействуя на информационный пласт, на сеть, на вещи-ореолы, вещи-схемы, вещи-коды, на то, чего не существует воплоти, на то, что только является некой копией, заражая саму информацию.
Мы мутируем. Это эволюция, новый виток развития. Мы — оружие, ядерная война, святое копьё, воткнутое в святую землю, пронзающее священную плоть. Яблоко секса и смерти, Ева и Белоснежка – обе им подавились, запретным плодом, от которого ты вкусил, узнав и конец и экстаз.
Сеть заражена ретроглитчем, гнилостным декадансом. НАТЕ, жрите.
А мы будем спать на берегу сна моря загрузочной страницы, и видеть мир наперёд, в рваных лучах.
Во мне – твои атомы, всё вперемешку – будто снег, перепачканный золой, вражеская кровь на собственном лице. Я покажу тебе разврат, ты только смотри, не отрывай от меня взгляд, я медленно разденусь, и стяну с тебя ризу господню. Наши тела сольются с фотоснимками, совокупятся с цифровыми камерами. Всё смешается в один всеобщий поток образов.
Рок-н-ролльный Иисус разводит в стороны руки в приветствии, его фото на фоне зелёной стены в стилизированном терновом венце и скульптурным телом Давида облетело весь мир. Новый святой. Новый Пророк. Божество под кайфом, снятое на айфон. Его самонаводящееся лицо уже в эфире и доступно по ссылке в описании. Лицо Ронана Декса и евангелического мессии, с мощными ногами Шаукана, с терновыми венцом слов, которые когда-то были розами, но обратились шипами. Он водружает их вам, словно нимбы увечий, пороком мазохизма по вашим устам, по спинам вашим, отовсюду, куда проникают его касания, он – как насилие, множественный оргазм.
Мы пускаем по ноздре, растягивая сны, как резиновую перчатку. Наш Апокриф тлеет катарсисом на углях заката сквозь бумажные блики озёр.
Червивое яблоко надкусано так просто, как декаданс. Мы нюхаем порошок со священных книг, словив миг уходящего дня.
Загляни в мой профиль, чтобы скачать новый трек, от которого я сейчас тащусь, это альбом lorn & dolor — drugs part v & vi.
Накачай меня снами, которые я смотрю, накачай меня силой, через этот оранжевый шприц своей новой футболки, зачисти в себе кусочек моей триумфальной жизни – она для тебя – как арка, через которую ты пройдёшь в линялых, застиранных рассветах по безлюдным улицам в храм моего зеркального утробства. Выложи в инстаграм свои сны, пусть их купят. Пусть дилеры всего мира будут сражаться, чтобы урвать себе лакомый кусок произведённого тобой, вещества, нетелесного цвета, неестественного запаха, пусть они грызут глотки друг другу, чтобы заполучить себе чёрный патрон, который я ношу в мочке своего уха.
Пусть они напишут, что видели в зеркале бога.
Инстаграм- Библия – наивысшая грань апогея моего эгоцентризма, выраженная в абсурде вечного золотого сечения. Каждая нить – график, составленный сплетениями вариантов. Сперма падшего брата, и моя святая грязная кровь окропили синий бархат. Это семя – его нужно глотать, как лекарство. Это член – его нужно сосать, как тренажёр. Ничего личного, только искусство сквозь пугающую нить рассвета.
Я пыльный, будто заброшенный профиль, моё тело начинено клейким миксом помех, ретроглитчем, что я транслирую через свои заражённые некроснимки, они готовы вот-вот прорвать вашу структуру, будто натянутую куполом, девственную плеву целлофана, после операции по возвращению невинности, что сделала себе шлюха. Мир пихает в толстые жопы эти бумажки, и они срут синтетическим мёдом с большим удовольствием, заглатывая сперму, менструальную кровь, экскременты.
Маточная кровь мира словом без слов прольётся ей на алтарь, ему на лицо, им в глотки. Воткни свой эгоцентризм в чёрные сморщенные шипы оптоволокна его венца, ты ведь не видишь, но вирус уже давно завладел тобой через виртуальные окна, сквозь которые ты смотришь в мир, через стёкла, намазанные мёдом, пропитанные смолой и нефтью.
Я хочу быть идеей. Это поиск взаимодействий, чтобы выбраться совместной игрой из одной большой макро игры, там, где игла застряла так тяжело. Что-то должно толкать вперёд, и ты думаешь – нет креста – нет и проблем. Но так или иначе, толпа тебя всё равно распнёт, даже если ты невиновен.
Мы достигли своего апогея в таких количествах, что уже даже тошнит. Это же самый настоящий женский роман, снятый с полки твоей матери. Листай этот блог перед сном как молитвенник, как псалтырь. Я ваша дочь, ваш шифр, ваши слова, холодный, выцветший VHS, я как обложка журнала для развратных мадмуазелей и их Иисусов, сгоревшие сны в обёрточной бумаге, подключай их и смотри как диафильм, как плёнку из прошлого.
Мы несёмся на гребне волны холодной заводи скорости.
Каждый надкусит своё яблоко, каждый споёт свою песню, каждый пустит по ноздре последнюю дорогу -и в путь, в зарю, туда, где алтарь, где хрусталь, где бездна, авангард, мистицизм и абсурд, и напоследок – лёгкий оргазм.
А вы ожидали чуда?
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Промежности шепчут своими мурчащими голосами.
Сети нитей и проводов.
— Я найду себе новую приму! Взвопил истеричный мальчик с выбеленным, концертным гримом, лицом.
Она воткнула лилию себе в промежность, чтобы сделать фото в осиновом лесу.
Ее опутывали провода, горячие петли, когда она терзала себя пальцем на зеленой сцене своего стянутого платья, обхватив бёдрами вазу, крепко сжимая, совершая ритмичные движения, словно шаманский танец, все это время она смотрела на мужчину, который наблюдал за ней, сидя за столом, его лицо было скрыто полумраком освещения в этой комнате, она была почти пуста, с тусклым желтым светом свечей — почти античная, спартанская атмосфера, с элементами советской роскоши.
С неё давно осело лицо
Отсеялось
Её лицо давно упало в другой мир, ее лицо — Шаманская маска
Маска должна стать, словно кожа
Маска
На ее лице, в его ложе
Дальняя съемка камеры
Он даже не онанирует на ее мастурбацию, он будто бы делает это лишь в собственной фантазии, он повелитель
А она — тополь, танцующий на воде
Бедрами
Крепко сжимая ногами хрусталь, вонзаясь в него вагиной и мягко хрустя
Бедрами
Она сжимает их, вверх, вниз, она спит, когда он мочится белым молоком ей на грудь
Их общей вылитой слизи, блевотина дыр
Которые стали чёрные, будто рты на заборе, дыры от пуль
Они тонут в цифровой броне и гниют
Пеплом
Разлагаясь в хрусталь
А затем в ее руках остаётся урна, наполненная прахом, ладонь будто приросла к ней намертво, и ее стало затягивать в эту фольгу, обворачивать в стекловату, накладывать швы, соединять спирали и взлетать, стираясь до дыр и сгорая
Мы все время горим, горим и сгораем, и возрождается, словно феникс из пепла
Ее чистые боги
Её ответвления
Они повсюду, в первородной броне скользких цифр
Ощущения кратерами тонут в бездонных пустынях, зажженных и обреченных войной, обмотанных изолентой
Проповеди
Так прекрасно наблюдать мир за его пределами
Она, не отрываясь, смотрит в лицо мужчине, что заказал ее, как зарю
Танец на вэбкаминг
Внутренний терроризм
Химическим оружием
Вышли в информационный поток, вышли в помехи, там шумят полустертые голоса
Внутри, где все сгорает дотла
До физической пыли
Безликий воин с двумя лицами в одном. Сапфо
Когда она мастурбировала, она чувствовала себя ними всеми, будто они совокупляются в племенном танце лепестков губ, натертых до красна, до помех
Они соорудили ядерные заряды
Устроить массовый пиздорез, повсюду взрывы и несущаяся волна пиздеца, все плавится в огне, сгорая докрасна, здесь уже просто сгорает материя, оставляя за собой только выжженную землю
Руины ядерного заката
Дверь открыта
Своей вагиной об хрусталь
Свои бедра с поверхностью стола совокуплять
В беспрерывном танце самопродления
Она пробудилась, будто капустная гусень, она стала бабочкой, которая поедает все, будто моль, насекомое-паразит, которое губит капусту
Все заряды уходят под воду и сгорают
Сэйв-дорога в варп
Баррель нефти опрокинулся в море, а кто-то пьёт кофе, глядя на набережную
Теперь нефть затечет в ее вены
Они были будто Данкан и Мурбелла, связанные сексом в одной комнате некорабля
Все это она прочла через стол, своими бедрами
Пока его лицо наблюдало за ней
За ее шаманским танцем, за совокуплением с мебелью
Алчность и поглощение
Кто-то наблюдал на экране её перформанс. Кто-то в это время дрочил, а кто-то просто был заворожен, загипнотизирован её плавными, змейными движениями.
Как она стягивает с себя тяжёлое бархатное платье, зелёная ткань обрушивается к её ногам скомканным тряпьём, на фоне советского шика – панели из дешёвого деревозаменителя, в царапинах, с вырванными щепками, старая лакировка, испещрённая сотнями отпечатков пальцев и потных рук.
Шёпот тысяч вагин, они шуршат, словно дикие тропические цветы, ядовитые и сочащиеся, они привлекают своим шелестом насекомых, которые жаждут испить их нектара
А затем липнут, как мухи на мёд
Её вагина говорила с ней, в тот момент, когда он снимал её на смартфон
Чёрная лилия с пробитым клитором
Она стряхнула с себя наваждение
Стянула остатки платья, брезгливо переступив его ногой
Под ним — анорексичное телосложение с округлыми мальчишескими формами, она была почти Венера, если бы не была так худа
Её глаза смотрели прямо в лицо старику, она прошествовала к столу, будто исполняла танец опасной хищницы, ядовитой гадюки
Её половые губы тёрлись об холодный хрусталь, жадно вонзаясь, и внутри неё становилось так горячо, прямо внутри матки, где была сосредоточена её женская сила
Она будто рождала зарю
Её экстаз пропечатывался на лице от каждого движения и вздоха
Её лицо – лицо воительницы, с рябью экстатических волн
Лёгкое искажение
Да, сладкая извращенка, я люблю с собой поиграть. Когда за стеной кто-то стоит, пока не видит никто, тайком, я получаю божественный оргазм в этот миг
На мне – только спирали, обвивающие запястья, будто макаронины или телефонные провода
Богиня, сношающая хрусталь
Голоса тысяч вагин снова жужжат, неистово, призывающе
В то новолуние она отведала своей менструальной крови
Вкусила всего одну каплю, пропитанную женскими соками
Её сладким нектаром
И с того дня повелось, ещё с самой первой холодной зари уходящего дня, и то злосчастное пёрышко, застрявшее между стёкол, колышущееся от сквозняка
Снег набивается в щели, скрепят качели, где-то далеко в углу, сквозной стон, и дерьмо в штанах
В гадких детских колготках из дешёвых шерстяных ниток
Она попробовала себя на вкус
Она рождала от хрусталя зарю и питалась ладонями от машин
Музыка звучит как хрусталь, соприкасающийся с её вагиной, с её половыми губами, которые шепчут свою песню чёрными лепестками, хрусталь звенит, такое тяжелое ощущение, звенит, как свинец, как ночной лес
Тропический рай
Ваза между её ног
Точит хрусталь
Движением бёдер
Холодное прикосновение ребристого хрусталя к лепесткам её плоти, сперва противное, приносящее боль, а затем, с каждым новым движением окатывающее волной нарастающего удовольствия, такого сильного, что она могла полностью расслабиться, находясь в его власти, орошая себя взрывом
Это ощущение было как в детстве
Кто-то вдохнёт запах пыльного хрусталя, и почувствует благоухание остаточного запаха её вагины
Маленькая игрушка, детское развлечение, её развратная, сладкая мастурбация
Ты поймёшь, что я показываю тебе этот перфрманс с вазой, чтобы ты напитал силой мой святой грааль, удовлетворяя себя которым, я кончаю так глубоко, как никогда и ни с кем, слишком сладко и сильно, глубокий экстаз, и ты глотаешь сперму моего возлюбленного, ты смотришь на меня и понимаешь, что хочешь, хочешь иметь мою жизнь, иметь моё тело, ты смотришь на застывший в деталях, кинофильм, на разорванную фотоплёнку, коллаж из сегментов
Я истекаю желанием к моей хрустальной вазе, я хочу втирать в неё гениталии, мощь, холод, свежесть, как же я хочу её, как я хочу ощущать её прохладу между половых губ
Я – техножрица, я перенаправляю поток, я захватываю внимание
Пусть они захлебнуться в твоём фиолетово-бархатном экстазе, сладком и манящем, целый тропический рай, наравне с перформансом в стиле артхаус инсталляции
Хрусталь у меня между ног, моя матка — святой грааль, смотри, как струятся фото, скриншоты сквозь объективы камер
Я — безликая икона
Я – имя сети
Они преклоняются
В моём публичном доме нет таких вещей, которые я бы не перетрахала перед зеркалом мира онлайн
Я крошу хрусталь, пробуждая его глубоким поцелуем в сладкие ложбины граней
Мой оргазм посвящён Богу
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Чёрная вуаль, красная комната, плавные движения, хрусталь между ног.
Бурлеск-постановка харизматического начала вселенной. Репродукция сна пропущена через альфа-каналы. Классика, как и надлежало в век законсервированных ценностей, в безмолвии морали, под портативным прессом.
Вдуматься в своё будущее через сотню-другую лет, когда реинкарнация уже изъела обрывки мозга. Пастельный цвет, и остроконечные полосы на чёрном атласе. Кодирование прорицательного начала.
Приступай к разоблачению. Но в эту ночь маски не снимут, — их оденут, припудрятся, и поверх пафоса изобразят эффект обыденности затянувшегося праздника. Голубое пламя вздымается над астральной пропастью транса. Поглощают ритмы. Драм-машина ввинчивает в сознательный принцип немого наркотического ступора под зыбким тальком двадцать пятого кадра.
Ретро перспектива налицо. Алебастр тонко обволакивает. Язык разрезает напополам вкусовым рецептором абсента.
Снежный, девственно-сладкий куб, окропляет изумрудная горечь, пронизывая насквозь, словно заменяет мёртвые клетки живительными капиллярами. Оба начала, одно слабое, другое – обжигает первозданностью. Сахар и спирт. Порождение голубого пламени богов. Это бурлеск постановка мироздания.
Сахар размякнет, облечётся в иную форму, пропитается пламенем, горючим экстрактом, и свои пары отдаст во власть извечного обоняния.
Голубое пламя вздымается, страсть возгорается с просмотром эпатажной видеоплёнки, с каждым выпитым глотком абсента, с каждым ударом драм-машины.
Он говорит:
— Сядь на его лицо. А теперь дрочи, двигайся, раскатывай губу по поверхности сомкнутого рта, по носу, по глазам, сжимай дерзко, детка.
И я сажусь на лицо чёрного манекена, мастурбируя клитором по пластиковому лицу.
И прямолинейная слабость стремительно ввинчивается в мои продрогшие нервы. Это тройственность непорочного зачатия боли.
Сентябрьский воздух с примесью дымного никотинового угара под иллюминатором влажной луны — почти всё, как тогда. Скуривать погрешность, как траекторию сна. Ностальгическая дрожь скользит мурашками по позвонку, с тихой сладостью взбудораженной души. Откровенно и не навязчиво пригубить. Впервые сигарета греет мне душу. Кокон платья обволакивает стройность хрупкого тела. Стягиваю грациозным движением разорванные чулки — развращённое одиночество. Выдыхаю боль, затягиваюсь призраком. Себестоимость мысли падёт в своей значимости. Она не верна. Как сгусток крови на грязном пальце. Собирать в кулак прозрение. Неужели мне не могло прийти это в голову раньше?
Своим цепким перформансом я управляю их сознаниями и членами, вплетая ежедневно новые толики жара, пока понурый смрад повседневности источает временную терпимость.
Позирую пустоте, принимаю похотливые позы с целью привлечь внимание, пригубив сигарету, всасываю яд трансформации.
На ободке бокала – мой вульгарно-липкий след.
Тошнит от переизбытка гормонов в кровавые дни. Тошнит от слабости, от узкой промежности лжи, облачённой в латекс приторной правды. Не пропаду, не надейтесь! Так вызывающе вопиет истина. Она не прикрыта стыдливыми булавками совести, я давно совесть подрезала в обоссаном переулке.
Застегните мне молнию, я удаляюсь. Вы добивались этого? Я в этом не совсем уверена.
Незабываемая парабола опиумных воздействий на мою неприступную плоть. Ломалась до последнего и в конце концов сдалась. Вечер бурлящей шампанским ребяческой радости, резко ввинчивается винной пробкой в узкое горлышко слизистой оболочки. Приток грёз перекрыт слегка размякшим от мысленных слёз кусочком пробкового дерева. Очевидная реакция на пересеченной прямой. Скрупулёзно всегда больней, но всегда в цель, без видимых погрешностей
Принимаю гибкие позы, прогибаю свой стан. И всё это для себя, любимой? Неоценённое извращёнство. Неоценённая трансформация внутренней личины под видом и с целью привлечь к себе внимание. Ох уж это искомое дно! Всегда норовит всё испортить под неверным желанием помочь. Поддаёшься моим внезапным слабостям с налётом вычурного гротеска. Ты питаешься моей кровью, разбивая вдребезги очумевшие от тления мечты.
Время идёт. Откровенное развращение по Фрейду, разговор ни о чём, под сенью развратных чатов, и в утробе похоти зарождается неоспоримая вспышка животности.
Твои губы жадно скользят по моему гитароподобному стану сквозь пространства и мониторы. За стеной застывает время, перевалившее за полночь. Свежесть из распахнутых окон царапает лёгкие своей навязчивостью. Щиплет, разъедая кислотою, девиация моей бушующей страсти. Я на грани помешательства. Ногтевые пластины вонзаются в мягкий вельвет.
Я стягиваю платье, зажимаю хрусталь между ног, то широко разводя их, то крепко сжимая — я только дразню. Они жаждут заполучить больше, поэтому в привате – ажиотаж. Там я раскрываю пред ними бутон, стягиваю перчатку и пальцем вонзаюсь в розовую полость.
Я на пределе, жетоны, как цель, удовольствие – как средство, я истязаю себя хрусталём. Это серебряный сёрфинг в красной комнате на вэбкаминг.
Внутри пылает огонь, разврат просачивается сквозь хрупкие мониторы, вопит сквозь хрусталь и вуаль.
Изящные руки в длинных, чёрных перчатках, создают изысканное, пикантное, завораживающее представление, гипнотизирующее голодных зрителей, а затем ладонь, туго обтянутая материей, уже меж ног, властно и грубо скользит, дразнит и распаляет, скрывая, но будоража. Когда всё наружу – интерес не так силён. А мои почитатели – будто пишущие машинки — тугие члены, приоткрытые губы.
Ожесточённое безумие, отчеканенное до безупречного блеска. Альтернативная реальность спешит угостить своими гнилыми плодами, наслаждаясь триумфом. Страсть порождает бешенство. Сомкнулись углы касательных объятий на стыке праха и свершения. Знали ли они, что я — лишь прах, собирательная сущность всех прошлых жизней, квинтэссенция? Вряд ли. Они даже не знали это глубокомысленное имя нарицательное, порождённое мной в своей уникальной трактовке. Я оказалась на этом ложе помимо своей воли, но не вопреки своей неудовлетворённой похоти. Как же всё-таки приятна жгущая утробу, вечность!
Эта грань переплелась с реальностью и обратила вымысел в явь.
Удовлетворять себя, не доводя до оргазма, но, уже будучи разгорячённой, до такой степени, что тяжело сдерживаться, комната полыхает, вагина полыхает, бежать некуда, я в эфире. Я в привате. Слушаю тёмный джаз, двигаю бедрами, сочусь, веду беседу, веду игру.
Инициатива наказуема? О, да она имеет своих инициаторов, куда пожелает. Ты внедрился в мою жалкую жизнь, и теперь мне предстоит создавать тебя вновь, ибо моё тщеславие не приемлет иначе. Под недавно обласканной грудью зреют сомнения. Ты тот час пытаешься развеять их прохладой, орошающей мой рассудок. Стигматами на моих нежных бёдрах зацвели кратеры ран. Слабая боль. Это пустяк. Я терпела. Терпела, чтоб не разочаровать. Откуда такое паталогическое влечение к подчинению?
Маниакальный мазохизм, мне, к счастью, не присущ. Хоть что-то радует.
Его здоровый фетишизм, и моя нездоровая фантазия. Объедки целенаправленности. Скотчем замотан мой мистицизм, а жидкая дрожь выбивает дробь в моей гортани. Носогубные складки расплываются в сухой улыбке. Сеанс экзорцизма моей плоти проведён успешно. Мой вампирический разум восстал внезапно с каменного гроба преткновения, чтобы испить твоей искомой истины. Привкус препарата, расширяющего сознание. Больна моральной порфирией. Укус обезумевшего от страсти, неведомого пока ещё мне, существа, породившего тщеславие на свой ментальный род. Он только того и ждал, когда возреет свою благословенную жертву в потоках тонущего диска. Отождествляя себя с ним, пробуждаю уснувший пять веков назад разум. Теперь я чувствую, что могу мыслить и внимать. И прозаический холод, переваливший за- полночь не помешает нам насладиться спиралевидной пружиной времени. Она сокращается, когда желаешь растянуть её до предела возможного. Траектория чувств измеряется трафиком погрешности. Он – моя полуночная мысль. И бред шагов бессонницы, по залитому лунным молоком, полу. Задетая, вскользь, жертвенная стигмата, источает быстро сворачивающийся сгусток. И его живительная сила придаёт изумрудному скрижалю абсентовой стойкости кровавый оттенок. Пей! Для тебя течёт моя услада! Из хрустального грааля сквиртом абсента прямо в твою глотку, сквозь плазму, в реальном времени.
И они пишут: «Прошу, постарайтесь быть мелом на этой доске. Ты можешь сказать, что она когда-то была мужчиной?»
«Обернуть – развернуть»
«Пол – это слишком древняя концепция, мы просто – скрин во вселенной битов»
«Ты заставляешь нас звучать, как пар, плыть вон из зоны комфорта, покидать свои космические корабли, вонзаться устами в твой бездонный космос»
«Я могу заползти в её вазу»
«Ты понимаешь её маскировку? Она выглядит опасно. Она будет преследовать нас в наших влажных снах»
«И дуют ледяные ветра над полюсами. Мы – сумасшедшие лохи, застрявшие под замёрзшими волнами, но мне нравится её звук, её волосы, её серебряный сёрфинг»
«Разрешите творить заклинание, чтобы поднять вас, туго, с жадностью, которая окатывает её чашу, я думаю, она доберётся туда, чтобы увидеть стигматы в ваших глазах»
«Это текстура кристалла, девственные ангелы мочат свои губы, потирая клитор, раздавив меч между бёдер»
«Я думаю, что она пишет книгу, мы – просто пустые места в её сне»
«Есть параллельная правда — мы – волны в мультимире, когда звёзды умирают, это снова одна тьма»
«Раздавить – развернуть»
«Я думаю, что ты попробовал её яд»
«Она – балтийка, как инопланетное существо, которое плавает от звезды к звезде, галактическая птица со стальными ниппелями»
И я танцую для них, стягивая платье, гибкими, плавными движениям, я завлекаю их похотливые сущности в плен ядовитого, змейного порока. Я – сексуальная порча, вызывающая зависимость, я – Леди-Яд, пей меня, пей. Звени в мою честь жетонами в вэбкаминг пип-шоу, поклоняйся своей тёмной богине.
Бессонные ночи, за окном – шум задыхающегося от зноя, города, самый центр, самый разгар шоу, бесстыжая пластика, чёрная эстетика. Экзальт экстаз.
Но продрогший разум на рассвете исчерпывает свои возможности.
Ночь плавно перетекает в урбанистически выхлопное утро.
C идиотской ухмылкой на лице я торжествую. Есть вещи, которые при любых обстоятельствах остаются неизменными.
Ретро постановка театра теней, в полночь, на субботу, архитектурно вписалась в харизматические волны вселенной. Нам велено создавать свой эстетизм в истории. Ксерокопии дней и недель слишком скучны, слишком свежи, так легко измазать отпечатки пальцев канцелярской повседневностью.
Лица погрузились в маски, срослись с ними.
Финальных титров не предвидится. Мы вечны. Бурлеск-постановка плавно перетекает в хранилище ассиметрической техники бытия.
Пусть все смотрят, как она дрочит у них на виду в своём арт блоге, как она снимает интерактивное онлайн арт-порно с собой, олицетворяя своею вагиной святой оргазм, грааль хрустальный, наполненный кровью сосуд, женскую силу – жизнь, женскую силу – смерть, женскую силу – стихию, хрустальный сёрфинг. Безликая мать, безликая дочь, безликое начало, ничто, богиня.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Пережеванные звуки, нелепые, выплюнутые, выхарканные из изнаночной мясорубки. Песчаный ультразвук ссыпающихся от ветра, дюн, вечная пыль в холодных пустошах на закате после взрыва, где всё сгорает дотла, превращаясь в прах, зыбучий песок, где ничто не способно выжить – таким я вижу финал в чёрно-белой череде чертежей.
Иногда, рядом с тобой, я чувствую себя как на исповеди с обдолбанным Иисусом. Ты меня слышишь, но ты не здесь, твоё тело погружено в транс. Ты плывёшь в гондоле по холодному, чёрному Стиксу, оставляя за собой руины возгоранием нимба. А я – тёмная от нефти и грязи, вода, я черна внутри. Ты сжигаешь на себе терновый венец, выпуская в воздух переработанный залп. Это наш ночной ритуал с разжиганием дыма. Я держусь руками за кафель и выдыхаю в ночь, прямо на юг, к созвездиям, что цепляются за каркасы зданий.
Я – рукоять света. Я – меч. И стрела. Из пласта Изнанки вхожу в реверс-поле. Как приём? Выблевал и принял. Пошёл дальше, и стал совершенством. Это наше священное писание. Страницы апокрифа. Между нами — только чёрные лепестки мёртвых косточек. Они – два брата. И каждый выражает суть. Я – грузовик, застрявший на мостовой. Я – кающийся закат на рассвете, слишком дождевое, скользкое стекло, ледяной узор. Читай меня, как песнь перьев. Никто не переплюнет наши иконы по технике изящности и мерзости. Пальцы выпачканы краской, и налипшими на них, белыми перьями. Комья грязи и плоти – всё перемешано, не известно, где чьё плечо. Потрошу себя, что есть мочи, а где-то рядом – гул бензопилы.
Хрустальные лепестки поют, журчат свою славную песню. Выжала из себя все соки, фантанируя восхищением, а теперь мучаюсь и распадаюсь. Я высыхаю так стремительно и быстро, как моя мёртвая мать, как старая табуретка, как детский горшок, карусель, бардовый паркет – как что-то безысходное и больное. Я стала вечностью, пустотой, стала инеем на устах, как печать. Все наштрихованные стены страха ломаются. Я – оперный балет. Я работаю под прикрытием. Смерть побывала здесь так, будто её вдруг вымели и увезли, как мусор. Осталась только атмосфера покинутого.
Белое пёрышко – символ чистоты, но только не для меня. Сегодня я наблюдала за тем, как рождался рассвет, как он светил в окна, образовывая подвижные картины в рамках, голографические налёты утра. Солнце взошло над Его головой словно нимб. Искра заложена внутри, как часовой механизм, что вот-вот оттикает секунды до взрыва. Москитные сети опущены на экран, как забрала, не подглядывай. Отражённые тени деревьев колышутся в твоём твиттере. Отвори диалоговые окна, на дворе новый мир. Пальцы мелькают над клавишами, собирая пыльцу. Холод, холод и лёд. Прострация. Вечность. Я спрятала похоть в чёрных одеждах, отгородилась от себя балахонами, вытканными из тьмы. Я утёрла их слёзы затмением. Все связано одной большой цепью. Ты должен просто понять схему, признай факт, что это незаконно. Чувствуешь, как импульсы проходят сквозь тело, как ты поглощаешь сквозь машины энергию? Ты теперь обновлен, выпуская клубы дыма в лазерных всполохах. Безликая Икона Воина.
Я вбрасываю в мёртвый эфир свой ритуальный танец под The End, Моррисона, и как мухи на мёд, зрители начинают стекаться к моему сквозящему, сквозь мониторы, безумию, они застыли, завороженные, как змеи пред заклинателем, не способные выдавить ни слова, ни звука, ни звона монет, они молчат, пригвождённые к своим креслам, глазами – к сенсорам и плазмам, застыли в недоумении, соляными столбами, проглотившие аршины. Они не могут понять, что же за сила, какой магнетизм их упорно не отпускает. Я же беснуюсь, с каменным лицом, и головой, покрытой полотном, я – ожившая, безликая икона, исполняющая свой последний танец, на углях покорёженного бессонницей, рассвета. На углях их потухшей славы я зажигаю новый огонь. Символично, на заставочном кадре – закат или восход солнца, кроваво-ржавый, символично – за окном пробужденьем шумит город, сигналит, я беснуюсь в первобытном экстазе, как воин, совершающий свой последний танец, единственным зрителем которого является только Смерть. Символично – смерть рабочей смены и смерть эфира, This is the end, beautiful friend, this is the end, my only friend, the end. К кому обращался Моррисон, когда стоя спиной к зрителям, он видел собственную смерть в ванной? К кому обращён мой утренний танец, если не к Тиамат?
Я поглощаю энергию своих зрителей, изящные руки, в плотно облегающих, чёрных, высоких перчатках, совершают дикие, необузданные пассы, я вхожу в резонанс с музыкой, словно вхожу в кислотный трип давно умершей легенды. Я – тоже легенда. Я – вымпел. Я – мразь. Я – безликая икона воина, что исполняет на рассвете свой последний танец под песню с названием «Конец».
Безликая полночь преображения обернулась рассветной свастикой, и понеслась накатом в широкоформатное, опоясывающее восприятие города.
Мы – одни из тех, кто поймал эту волну – испившие из источника, сила которого уже утрачена, я – венец эры Водолея, воплощённая суть, воплощаю игру, что длится целую эру эпохи бессмертия, я вождя своего зачала – сама в себе – сеть, сама по себе – единое и иное, среди обломков кораблей, на которые не могу взойти более. Я есть слово. Я есть зачатие. Я есть творец, светоносный отец-демиург.
И мёртвые волны эфира оживают, колеблются, я вхожу в резонанс онлайн, мои руки жадно и скользко ловят своей цепкой, утончённой хваткой чужое повышенное внимание и обращают его в силу, что покалывает напряжением на кончиках пальцев, гудит в ладонях, потрескивает статикой вдоль позвонков. Я позволяю им смотреть это шоу, оно словно бы не для них, это шоу для Шоны, что глядит на меня с экрана, шоу для нашей Богини, для единственного союзника.
Я стала для них облаткой, ради которой они корчатся от боли и мастурбируют. Я поглощаю силу их семени, впитывая в себя нерождённых. Для энерго-информационных волн не существует пространства, становясь частицами, они мгновенно достигают моего воплощённого намерения, и врастают в него, будто в кожу, статика сияет надо мной божественным треском.
А когда всё кончается, мне просто хочется выблевать эти дни, исторгнуть их не из памяти, а из тела. Да, они на меня молятся, да, они для меня мастурбируют, да, они кончают в мой профиль, на моё цифровое лицо, и я чувствую соприкосновение морф, мне не влажно, не мокро, мне похуй. Я – отстранённое отождествление с иным форматом. Я – иное письмо, иное писание, иная комната, иная дверь, я – портал в тайное – заглянул и тут же отпрянул. Моя пряная мастурбация – пропасть, посмотреть и пропасть. Пусть пишут, я всем отвечу, я – матьего, мать Тереза в виртуальном публичном доме.
Выходя из эфира своим финальным, безумным танцем, полным экспрессии, я знаменую конец периода этой дрочки.
Пусть вожделение правит вожделёнными, пусть экстаз наматывает спирали вокруг моих стержней, мой мессия спасает меня каждый раз, когда моя чёрная нефть течёт по маточным трубам эфира, зараженного моим вирусом Хаоса.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Ты же знаешь, Искра что плохие девочки плохо заканчивают?
Тебе до сих пор кажется, что это круто, ты ведь сидишь и дрочишь на свой технопротрет в пиксельной раме.
Твои разводы, копья, чёрные руки.
Мы бежим вперёд покуда нас не захлестнет синхронный оргазм, это так просто, это как конфетти, ядерный букет.
Ледяных
Снов
Это просто отливки на воск с сетевой привязкой.
Ты видишь, как они разом блюют в целлофановый букет
Как они мастурбируют и сжимают упругие ягодицы.
Их тело идеально, жилистое и мощное, при этом, чрезвычайно кажущееся хрупким, ты знаешь, что нужно делать.
Воин поступает только так
Он идёт вперед
И использует свои методы
Докажи, что ты достоин бога, что бы он не сомневаясь взял тебя под своё крыло а не насмехайся над ним.
Вернёмся к плохим девочкам. Это не те, что попадают в рай, скорее на кладбище или за решетку.
Но у Квинтэссенции Праха была другая смерть.
И другая судьба.
Та, которая была плохой девочкой, встретила плохого парня.
Слишком много сомнений, слишком мало огня.
У всех есть такие экранчики, и каждый смотрит свое кино, свой сериал из собственных мыслей, но есть мысли нелегальные, запретные, и есть те, кто ими торгует, они специально отправляют людей в криогенное плаванье, или криодайвинг как они говорят, криодип.
Криодипы заряжены криогеном под завязку, пользуйся, не хочу, но когда-нибудь топливо иссякает и криодипы нужно зарядить новым.
Так началась история вознесения апокрифа из небытия, Трансмистическая Одиссея.
И мы — красное звено в этой цепи, мы как почки или лёгкие, но в любом случае, парные органы.
Мы слиты как синхронный оргазм, как провалившийся в прокате, фильм, возможно киношедевр, а возможно и полное дерьмо, в любом случае это то, что не выдержало никакой критики, его просто не поняли, или поняли слишком буквально. Просто не допустили.
Дерзкие, резкие и холодные, плохая девочка и ее сон, Шона и Искра.
Квинтэссенция Праха.
Каждая деталь в этой цепи имеет место на случай, но мы красные, как первые менструации в рождество, как пролитое вино, называй меня так, чтобы никто не понял
Спрячь меня.
Она исповедовалась отцу и стало легче, даже стало страшно, это был особый разговор, будто последний.
В моём карманном мире есть столько вселенных, что тебе не сосчитать.
На, смотри нелегальные мысль, нюхай эту пыльцу, вдыхай накал страсти.
Смотри кино, вторгайся в их личный мир.
Исследуй его, ныряй в чью-то то пропасть в риал тайме.
Вовлечённость.
Холодное топливо, холодный расчёт и никаких иллюзий.
Боишься безумия? Так вот оно, смеётся тебе в лицо, вызывая страх, вызывая риск, трах.
Входи в меня сладко и рвано на рассвете, как целлофан.
Мои тайные помыслы дышат тобою.
Наши нелегальные мысли занесло вирусом в реверс.
Если ты снимешь моё лицо, я выверну его наизнанку.
Я стану запретной игрой для чужих детей.
Они порвут за меня глотки, как псы.
А потом же и сожрут.
Распнут
Приняв мертворождённую еду синтетического шамана, ген Скрипача.
Стал ГНЕВОмеченным, сильным, светлым, стойким, с тёмной равной личиной, причиной вечной.
Алая степь вспышек с факелом.
Арендуй меня, как личное пространство, торгуй собой и получай бонусы, пусть другие боги посмотрят на бога.
В каждом спят вышки, разъёмы, сигналы в мозг
Нелегальные мысли
Большинство грешило ими, большинство пугалось.
И поэтому было несколько уровней дипа.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ….
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Снимки сгущались. Слишком большое количество выплесков, высеров, выбросов. Это мои выкидыши, они всегда кровоточат правдой. Их оторвали от живого, а это – просто градиент, изнасилованное время. Обведи мелом прошлое. На деревянном полу оно сгнило и сдохло, а затем я сожгла эту гниль. Старая увядающая бабочка на кружевной оборке. Здесь углы встречаются с зеркалами, и разводятся, как мосты. Здесь мир напрочь, наотмашь, ветром бьет в цифровые окна. По венам течёт оптоволокно. Корпоративная маточная труба среди пустых номеров мира. Немая стерильность химии на белом листе, чистая и пустая. Мир это коробка потребления. Конструкция, обмазанная мёдом, и мы липнем к ней, словно мухи. Мир – просто коробка звуков, смешанных в один коктейль, набор команд, пропущенных через марлю времени, упавшей трупом чайного пакета тебе в чашку. Мы поглощаем время, а оно поглощает нас. Жми на корень и может тогда выдавишь. Этот мир – проповедь. А ты – тетрадь, по тебе пишут. По тебе оставляют пятна. Я хочу умыть целлофаном их лица и задушить. Я хочу быть на вершине, хочу, чтобы они узнали, чтобы восхищались моим собственным высером, чтобы они были им заражены, как компьютерным вирусом, чтобы он разъедал их. Я хочу, чтобы мои мысли стали нелегальны, как спайс. Я – дилер нелегальных мыслей, вещающий на страницах своей Книги Хаоса. Моя муза – это я сам. Моё высокомерие разрастается, я поклоняюсь сам себе, как божеству. Я рождаю в мир только оргазмирующий поток, и они будут им причащаться. Они будут пить мои электронные мысли, и загружать их через электронные иглы непосредственно в мозг. Катодные электроды, панцирные сети, плацебо. Шлифовка картоном. Развороченное нутро, слетевшее с катушек и тормозов. Для меня этот документ – как корзина, или грязное бельё, которое я попутно перестирываю несносным взглядом. Взгляни сквозь виртуальные окна, и ты увидишь, как мир медленно разлагается в эпохе потребления. Искусство мертво, его убил культ массового образа личности, в которую заложен на перифериях инфолимба стирающий, искомое дно личности, исходный изнаночный код. Наш инкубационный лимб. Наш информационный хлеб. Кормитель наш. Простреленные рассветы. А потом закат расстреляет стену. Я хочу, чтобы вы съели эту отрыжку, хочу, чтобы вы ею захлебнулись. Моей морской пеной, отрыжкой океана, морем моей страны. Ракетное топливо разгоняет криогенную капсулу.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Мы просто начали падать вверх, чтобы не попасть в переработку. Каждого из тех, кто является частью системы, рано или поздно отправят на скотобойню, только в свободной стране ты бы был ветеран – а здесь ветеранов – в утиль, своё отслужили – прощайте, цветы на могилы кладут.
Прибавь огоньку, я сейчас расскажу, как это бывает — сперва мы общаемся, а затем я записываю наш разговор, я — запоздалая стенографистка никому не нужной газеты, в день независимости всеми позабытой страны, вы – в моём обзоре.
Кровье молоко в осадок сливай, сдои с груди девственницы, выпей менструальную кровь на приёме у Кроули.
Дни ночью латают… лактают нас…
Хассан-ибн-Саббах – Ханас – Иблис
Джинов просто облагородили до уровня ангелов, имена бога все исказили, упростили образы, заменили несколько лиц. Джины разбили бутылки. Разлили вино виновное.
Вот и вся ваша религия – падаль! Это просто красивая сказка, которая вовсе имеет другой смысл, смысл, чтобы отвлечь от главного, метафорами увлечь в ложный путь – библия — книга дьявола, божья страница, согласованность, это просто игра в одиноких героев, у которых на кону пустота.
Замотаны в холокост звёзды, теперь ваша очередь гнить
Мир-труд-май-миф-труп-кайф
Пыль
Мне кажется, что мир рушится на моих глазах, я вижу, как он крошится мраморными осколками. И что мне делать? Просто смотреть, как он разрушается, или действовать?
Я никогда ещё не ощущала себя такой бессильной, словно проснулась, вернулась в реальность после глубокого сна, после грёз, в грозовую зарю. Росою влетела.
Эмоции сжались в какой-то сложный и нечитабельный формат, но затем случайно ко мне попал активатор, и всё изменилось. Всё изменилось после того, как мы отправились на Изнанку в тот самый закат. Всё, что я увидела, было реальным. Слишком резко вошла в этот новый, очищенный порошок, который мы получаем тайной доставкой из Архипелага. Он просто уносит.
Помню, как всматривалась в поле сухих подсолнухов, и узрела там маску с плеча. Само ощущение ускользало от меня, я до сих пор помню его на вкус, но не знаю, как выразить, оно словно за стеной, словно медное, не проявленное, словно негатив, словно плёнка, изнанка плёнки – серое и безвкусное, что-то ушедшее, наблюдаемый мною, миг, был величествен и прекрасен, но он был уже пуст, очищен от всего эмоционального слоя, очищен от боли, он – кора, счищенная с дерева, он – лишь пучок тродов.
Мои холодные плечи покрылись зарёй.
Чёрная пыль обмундирования, слишком грубо, глупо и глубоко, глухо, голубой глас, прострация солнца, пространство, вариативные связи, сопряжения — глубоко проросли на тродовом дереве, город, что на конце пальца застыл, тает росой, пресвятой, что-то в глубинах молчит, ждёт своего часа, а я хочу сопряжения, всего лишь сопряжении, чтобы ты меня понимал, чтобы слышал дань, длань, даль мою.
В тот миг я осознала всю фантомную боль мира, боль от его отсутствия. Вся эта вера превращается в пыль, когда ты понимаешь, кто и за кем в итоге стоит. Мир окунулся в свою пустоту.
Мы постарели, чёрт, за это время мы так постарели изнанкой, бронёй обросли, эмоции затолкали, спряталась за стеной, и на них, будто в витрине смотрим, отчаяние, почему-то тоска и отчаяние, безысходность, боль сильнее печатной, но окна нет, и стакана тоже, всё в какой-то утробе-черте, нет, не умирай, не умирай так, тёмные брызги чёрной материи, в ступоре, сном, в синем стоне зеркального льда. Найти и потерять свою сестру, обрести и потерять духовного брата, они мне явились знамёнами, пришли заменёнными, будто детали — поближе, и в юных телах, словно частицы реинкарнаций их более ранних версий.
Суть Яна в Холодном Икаре реинкарнирует, он мой духовный брат, суть Анны реинкарнирует в Эллизии – она моя духовная сестра, сестра наизнанку, с нараспашку-душой, отогретой холодным воздухом, ледяным камнем в её огромных глазах.
Шёпот её шагов по сети
По стезе-Тризне
Она – моя духовная сестра, пропитанная росой кодеина, со дна зеркальных прожжённых ложек, со дна её вен, её рек, почему она мертва? Детали заменили, они поближе, но всё же не те.
Сорвать зеркала со стеблей, выпить рассвет, осушить зарю, в северном свете, рвано завёрнутым в чёрные ветви, сквозь которые холодом стынет фиолетовый космос, сквозь скелет образов вширь прорываться в темя на вымпеле, и подпись вымыли с мылом.
Мы — за чертой города, в маленьком шарике, у выцветшего фото подсолнухов, его день рождения и день независимости этой страны совпали, атмосферы слились в один минутный и сжатый глоток. Всё подчистую в нули кануло. Я возносилась, тлела бежевым огнём, летела и вскуживалась, а прямо по курсу — потухшее солнце и поле, тонкая нить, мутные стёкла, сизые облака-облатки, святыня.
Этот миг стал последним кадром гибнущего мира, последний свет догорающего дня вспыхнул, как скелет зажигалки. Небо полоснуло шлейфом, равной целлофановой раной из огнемёта. Солома и согнутые колени. Накренился пейзаж. Мы попали в какое-то междумирье, в тусклую длань изнанки, просочились лучами закатного солнца.
К красным пятнами световых вышек мы шли вечность, но каким-то образом телепортировались через мост.
Это лимб, небо красное.
Маска смерти, его доспехи — глядит на меня сквозь толщу тех мест.
Нужно смотреть сквозь, между, смотреть сквозь мир, расслаивать слои, только тогда ты увидишь Узор.
Они посвятили меня, смерть была рядом, блуждала поблизости, я и так была в ней, будто внутри, там под этим деревом на закате. Её большие глаза и удаляющийся голос, молекулы и сопряжения, почему небо такое грязное? ИконоСтас испортил небо.
Вероятно, так бы и выглядел последний кадр мира — закатный луч и накренённое, сухое дерево, бежевые тона, выжженная, будто войной, земля, мы сидим где-то за городом, у обочины, вглядываясь в размытые, нечёткие контуры искажённого мира, ощущая себя как-то не защищено, слишком на поверхности, мир в точку сжался, сократился до уровня этого места, и чёрно-белое подсолнечное поле — словно граница, откуда сквозь меня прошагал легион нежити.
Очнулась всё там же, в соломенном свете, но казалось, словно вернулась я не туда, а в перевалочный пункт, в зал ожидания, лимб, словно в кадр из позабытого фильма.
Мы преломлялись сквозь ветви. Мир протёк на ковёр.
Забиваю порошком капсулу, делая это машинально, автоматизировано, абсолютно не ощущая, пока вокруг вращается то, что было когда-то контурами, восприятие их вращает. Теперь мы равны. Почти на одной плоскости. На одной высоте. На одной глубине. Сквозь синие стёкла, сквозь млечный огонь. Нарисованные звёзды, мир выцветает, сжимается пульсирует, скачет земля под шагами. Мы идём на встречу с Иисусом.
В соломенных пятнах, на коленях, в сухую траву пытаюсь блевать, а вытекает только пенистая слюна. Спазмы и прожиг. Отступает холод, снова накатывает, захватила оттуда несколько мгновений, будто меня на изнанку закинули оголённой, заставили на себя смотреть и сжиматься.
Предвечерний разбег авто, они совсем близко, но мы не слышим их шум. Нам уже всё равно. Мы почти спим в этой белой, криогенной капсуле, в осознании того, что гибнет день, гибнет лето, а мы на подступах, в мире без стёкол, рядом с игрушкой города, которую кто-то вертит в руках.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Там, на том старом кладбище, неподалёку от могилы её матери, она убила себя на закате, выбросила ту себя на помойку, кто-то найдёт все атрибуты той шлюхи – кожаный клёпаный плащ, из тугой, грубой кожи, серебристую кофту из безродного магазина в маленьком городке, ветхие высоки сапоги, все потресканные и облезлые, разорванные чулки и юбку из винилоподобного материала – все эти вещи будто достали из шкафа, и одели в них обезглавленный труп. Я это выбросила, эта глава называется – квинтэссенция праха, смерть на кладбище. Смерть той себя, которую я выбросила, теперь осталась только энергия.
Я выбросила её на помойку неподалёку от собственного жилища, а затем уехала — бросила всё и смылась из городка. Когда головоломка сложилась – стало неинтересно, всё перегорело будто, задача решена, нужно двигаться дальше, но, кажется, будто бы тот миг был апогеем.
Я сжигаю костры и шью себе подвенечное платье из кусков обёрточной бумаги, мусорных пакетов и фольги. Я украшу его гипюром, а блевотину – жемчугом, чтобы измазать белые перчатки, когда буду доставать его.
Я возрождаю своё искусство, создаю собственную эпоху возрождения, собственный апокриф.
Я покажу им блевотину и выблеванную желчь, я покажу им разврат и пафос и божественное смирене, утопленное в море наркотиков и спиртного. Я буду трахать вазу у них на глазах, пусть они посмотрят на мой перформенс.
Моё прошлое возвеличилось лишь после того, как полностью исчезло, остался только размытый прекрасный образ. Атмосфера.
В моём мире на песочных стенах северной комнаты цветут райские цветы, закованные в квадратные рамки, шелест тропических вагин.
А на библии покоится скрижаль — моя белая Венера из света, хрустальный грааль, окроплённый менструальной кровью.
Это свобода восприятия. На всё это натянута синтетическая плёнка, всё замотано в упаковочную бумагу и спит, до поры, до времени.
Убегая в свой аскетизм от мира
В свою эскапическую сон-сагу
В свой фото-апокриф
Я сбываю свои мечты
На продажу
Как продукт
Икона воина уже в сети
Ты можешь её скачать, можешь создать скринсейвер.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Лица земли объяты войной и пылают.
— Что ты видишь?
– Бессмысленную упаковку жизни, которая всё равно испортится. Всё теряет смысл, становится средством, бледным отголоском чего-то воистину настоящего. То, что создали люди – так или иначе мертво, они создали клонов, обмельчало даже искусство, если смотреть на него сверху.
— Тогда войди в мой храм полупустой, и вдохни бесконечность.
— Это не бесконечность, это пантеон мёртвых богов, покинутые храмы, а за окном – картонные декорации, в не мир.
— В своей эре – я есмь правитель. Я – есмь закон. Моя эра сейчас на заре. А что олицетворяет твоя вера? Что олицетворяет твой бог?
*
Ветер, похожий на помехи, утих, стало безмолвно, будто это была искусственно созданная тишина. Прекрасная, всеохватывающая. Мы обошли несколько капищ, прежде, чем совершить паломничество в покинутый храм. Вдали виден тюремный фасад – заброшенный дом с решётками на окнах, рядом – одинокое древо, всё вокруг утопает в зелени, дышит земля, вибрации стали формой, дальше – только бэкграунд. Я будто всю жизнь шла к этому саду, к заброшенной, нелюдимой опушке, к высокой, сочной траве, к одинокому древу у сводчатых стен.
Мы вошли в этот гулкий, покинутый храм с улыбками на лицах, и нить заката просияла на стёклах в паутине трещин.
Время обратилось вспять.
Внутри храма – выбеленные, на восточный манер, стены, и пропасть внизу, сверху, прямо над нами – бездонное небо вместо холодных сводов, подсвеченное фиолетом в закатных бликах солнца. Пантеон мёртвых богов. Заброшенная обзорная башня. Массивные колоны поддерживают хрупкий храм-келью.
Глядя по сторонам, мы попали, словно внутрь трупа разлагающегося строения, гниющего, ржавого. То ли его забросили, то ли не достроили. Я смотрела в пол, в тысячи узоров, из осколков и мусора, чётко осознавая этот момент, мой угол обзора сместился выше, куда-то к вискам, а затем и вовсе отплыл за пределы себя, я перестала ощущать свою плоть, обернулась энергетической оболочкой вокруг неё. На миг стало страшно, словно я теряла под ногами почву, проваливаясь в дыру посреди пола, соскальзывая и вращаясь в бесконечном потоке.
Остаточный потолочный каркас был сплошь в чёрных отметинах — отпечатках рёбер Христа, который воспламенился, опалив вечность, коснувшись тлеющими рёбрами храмовых сводов, восставший из пироса, тёмный, воскресший феникс. Это Туринская плащаница, наш, разрушенный временем, храм. Ты ведь тоже видишь Его лик? У меня проявились стигматы на ладонях, на пальцах, сквозь кольца закровоточили раны.
Я не могла поверить в то, что видела.
— Здесь ещё есть надежда – с трудом проговорила я, будто находясь в этот момент в другом месте, в тысяче разных мест и одновременно нигде и здесь.
Метка хаоса пламенела, горела на мне, и я тогда поняла – хаос – это система с иллюзией её отсутствия, система, в которой все пути кажутся случайными, так же, как столкновения частиц, что образовали наш мир, но это была та самая, нужная комбинация. Хаос – бурлящая даль в самом центре мира, в самом центре нас.
Хаос не имеет границ. Повторяй, как мантру. Мы являемся углами и мир натянут на нас, как голографическое, фактурное полотно, фикция на движке.
Я стояла у подточенного временем, алтаря, жрица, обращённая лицом к засвеченным дырам, к июльской жатве, а Он стал служителем потерянного и вновь обретенного храма, он вошёл сюда и захватил территорию, став здесь хозяином, господином. Любую территорию можно присвоить. Это место мы освятили камланием. Сколько раз мы здесь умирали! Завороженная, я любовалась каждым сантиметром его тела во время ритуального танца, он – молодой бог, скульптурный и совершенный, будто оживший Давид, дикий, как хип-хоп, вызывающий, соблазняющий, сексуальный. Это был его танец воины, во время которого он выкрикивал мне:
— Моя чёрная Королева, я твой зверь! Кастуй, кастуй свои заклинания! Вместе мы порвем этот мир! Мы зажжем его, мы разорвем его в клочья!
И я знала, что когда он войдёт в меня, я отпущу на волю всех своих псов, и они растерзают мир до крови.
— Мои игры — не на своих правах, миры должны быть уже завоёваны, закончилась ночь, Иша. Это война. Игры закончились. Путь – это возможность, путь – это ложь. Я был очевидцем вечности, я от них отличаюсь, я, видимо, тронут умом, меня наделили этим, наградили чем-то иным за небольшую плату системных сбоев в программе ещё неокрепшего мозга младенца, всего лишь одно смещение – и вот ты уже иной. Я был разочарован тем временем, но одновременно и очарован им, словно всё так и надо, но я всегда ощущал себя не на своём месте, будто я выполняю какую-то чужую миссию, играю чужую роль, живу в чужом мире. Что-то явно было не так. – сказал он затем, уже обуздавши свою дикую, первобытную ярость воина.
У него было лицо древнего пророка – безликое и прекрасное, в густой бороде запутался свет, заря ухала вдалеке ядерными вспышками. Стань безликими – и будешь богом, когда воссоздашь всё в один клик, в одном лике его – сосредоточен весь мир, безликие, святые глаза глядят пристально и размыто, эти глаза повидали больше, чем очи с икон под нависшими веками, мы позабыли прошлых богов, они умчались под барабанный бой, ты, должно быть, слышал их пьяные крики в трактирах. Волхвы ожидали рождение нового бога, его рождение предрекли. И безликий пророк стал богом, богом, возвеличенным людьми, богом самопровозглашённым. Император, рождённый из священного семени древнего владыки, освещённый славой и силой.
— Наш путь – война. – молвил новый бог, проросший сквозь землю, прошедший сквозь север, и это прозвучало, как древнее предание, как чёткий, не терпящий возражений, призыв, покрытый легендами и позолотой, звучащий сквозь торжественный барабанный бой и приглушённый звук органа, сквозь сжатые глотки труб вырвался голос древнего демона, пробудившегося владыки миров.
— Синие глотки труб поют о лести. Это лживые песни, а они верили, веровали лживым свидетельствам, дошедшим до наших дней, это были не боги, и не посланники бога, пророки стали богами благодаря их вере. Тот, кто знал историю, обрамил её в удобные, себе, слова.
Мы накапливаем память как плесень, и питаемся гнилью прошлого, мы питаемся пылью, падалью, мертвечиной, носимся с трупами прошлого, как с любимыми куклами, и ложимся с ними в постель, перед сном обнимая их зловонные трупы, мы проваливаемся в небытие, чтобы снова начать сначала, мы рождены для того, чтобы устареть. Красивая сказка – вот во что вы хотите верить, верить в существование кукловода, чтобы вся ответственность за прожитую жизнь легла на него, что мы — не более, чем исполняемая роль, по сценарию, написанному для тела. – войдя в экстаз, провозгласил Пророк, вещая в мёртвый эфир, мёртвую трансляцию, её наблюдали выжившие, те, кого ещё не коснулось ядерное дыхание войны.
Метка Хаоса пылала на мне, горела, я ощущала её первородный жар. Во всплеске его откровений я вспомнила, что сама себя соткала, держа в руках нить своей судьбы, меня оживили из тысячи букв и вибраций, я ожила в сотне лиц, люди обожествляют не бога, а того, кто не похож на других, того, кто лишь мельком похож на бога, того, кто высказывает вслух их истинные опасения, желания,страхи, того, кто словно бог, отвечает на их мольбы. Людям нужен вовсе не бог. Людям нужен символ.
Символ безмолвных уст бога. Когда-то нас уничтожили лживые боги, и те, кто исказил их слова, чтобы обратить их против нас, те, что обратил их в страх.
Кто принёс слово бога?
Они идут, и я вместе с ними, вместе с этой святой войной. Безликая святая война духа и разума, ярость, сквозь приглушённый, демонический гул, безумная пляска смерти, кровь и всплеск ятаганов, кровь на песке, яростные лица воинов, заросшие чёрными, заострёнными бородами, с выпученными, наполненными безумием, глазами, несущиеся вперёд, опоясанные взрывчатым веществом, сверкая сталью ятаганов в бледном свете пустынного солнца.
Я порождаю их лица.
Только синий песок, только синий песок сможет спасти от безумия, подарить забвение, только синий песок – моя метка забвения, моя Мекка забвения – слов больше нет, только этот безумный звук.
Чёрное войско смолу несёт, чёрное войско и чёрное семя.
Чёрная дрожь и пустыня. На миг я вгляделась в изнанку, стала, словно пробел, дыра от пули на ткани матрицы, на ткани внешнего мира прорыв напыления, прорыв напыления глубоко вовнутрь, где всё проедено пчёлами, жужжит, гипнотизирует, жужжит этот шифр.
Глухой звук, глухой, лишённый обёрток, глухой демон в углу, что шептал мне
«Будь. Будь» Он смеётся, маленький демон в углу жёлто-оранжевой комнаты, наполненной пчёлами, лишённых мёда, лишённых сил, пчёл, замкнутых в квадратной комнате с натянутой струной, комнате, в которой были боги, спящие в коробках, видны были только их ноги, целые нагромождения из мрамора, фон вместо слов, рой дев-пчёл, рой голосов-насекомых, бэкграунд и фаллос в промежности, лёгкий медный отсвет, что-то тёплое и далёкое пульсирует на весь мир, словно на экране, словно сломанная пластинка, заевшая, засосавшая плёнка, импульсы древнего бога, его конвульсии, начало – есть конец, конец- есть начало, во имя всего сущего! Имя бога не произносимо, не произносимо!
Поделись своей силой, великий! Вокруг солнца – семя, импульсы нерождённого.
Внутри сфер вращаются духи синих жрецов, заключённые туда навек, в сферическом зале происходит инициация. Червь заглатывает член. Пространство кажется огромным, бездонное, необъятное, как пространство движущейся воды, вибрации образуют веретено золотых нитей, распахну грудь, пусть око заглянет в око, пусть свет наполнит его копьём-солнцем. Твой член обтачивается внутри меня, твоя горячая плоть – внутри моей плоти, одна на двоих золотая тропа, вызывающая приступ желания и наслаждения, в период спаривания жаб, под их брачный крик.
Я сожгла в храме своё прошлое, испепелила его, как чёрный, тлеющий цветок в огненных искрах, будто звёзды на почерневшем от огня, пергаменте. Внимательное рассмотрение немедленно уничтожит, попытка понять предмет, станет погибелью чувств к нему, он потеряет краски, утратит ценность, своё первоначальное значение, и станет только тем, чем он и есть – механизмом, выпотрошенной вещью, и каждый пусть осознает – что он – такая же вещь, одряхлеет и предастся земле, огню, станет когда-нибудь прахом. Что мешает тебе ощутить блаженство?
Хаос не имеет границ.
И всё равно я слишком своя, ненаглядная, мерзкая. Моя ненаглядная, мерзкая тварь, как же я тебя ненавижу и как же люблю, избавилась от тебя, а всё равно вижу, как ты прорываешься ко мне сквозь звёзды реликтовым излучением мира. Только уничтожив себя, можно вспомнить.
Прозри сквозь дыру в шатре. Неужели я всему виною, всему причиною? Моё предназначение – быть причиной? Сокрушающей? Разрушающей? Разящей?
РахаЭль!
Рахаэль! Да придёт твоё царство!
Имя-дух, Рахаэль, в промежутке твой шёпот — доступным языком недоступные слова, как он меня и учил — сквозь огонь.
И пришёл новый пророк лживого бога, Иисус, Рахаэль!
Новые пророки ложных богов, ставшие теми, кто говорил от лица бога, то, что было обожествлено, они подтверждали, – Иисус, Рахаэль! От имени Рахаэля молвят уста твои, покрытые кровью древних богов.
Я вижу, сквозь время, сквозь решётки храма вижу это священное безумие, возвращаясь обратно к себе хрустальной тропой, наконец-то – эти луга, эти степи, эта земля, священная земля моей родины, по которой ступаю я вдаль, постигая мир, что был скрыт, иду вперёд, сокрушая, разя.Ороси эту чёрную землю семенем, пусть прорастёт, пусть воскреснет.
Что такое — райский плод? Это семя богов, частица единого бога – субстанция,
перенесённая сутью в новый носитель, молекула духа, растение, с-трах наравне с восторгом, терзания и сомнения, порождённые страхами, порождённые тысячей голосов правды и веры, и ничего истинного и ничего ложного — одна глобальная симуляция.
Все лица земли – сгнившие иконы.
Когда одни двери захлопнуться, отворятся другие, и в тот момент ты будешь стоять в промежутке между мирами, смотрящий и видящий, не влияющий, наблюдающий из ниоткуда за всеми путями мира, как в бесконечном отражении двух зеркал, отражённых друг в друге – глядящий в бездну – увидит себя, глядящего в бездну, один бездонный колодец – в другом, и между ними лишь нить вероятности, что я держу меж сжатыми пальцами. Все жизни содержат меня, все прежние и все последующие решения — всё на ладони, всё — на заре, и словно не существовали после конца, которого ещё не было, в промежутке, которого нет, все воспоминания – это я. Огонь, иди со мной.
Наш путь – это война.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
И ты навеки заклеймён моим величием. Безудержно, как впредь, касаешься намёком моего запястья, обтянутого тонким гипюром аристократичной перчатки. Застал невинное отчуждение на измятом шёлке ложа? Или ты готов вечно танцевать вокруг костра, добиваясь развратной взаимности? На пальцы накручиваю тонкую нить остепенения. Не знала, куда плыла, добровольно, в мерцающей золотом гондоле, с венецианской маской на алчном лице задумчивости. Мы граничили с презрением дважды в час. И как окаянные, повторяли слова молитвы, суть которых не доходила до нас. Мы были механизмами, плутами, стервятниками. Мы так жадно набросились на благочестивую добычу, что даже позабыли омыть руки пред трапезой жестокости. И нам отплатили тем же. Мы ненасытны, но и не скупы. Если щедрость наша будет поощряться. В иных случаях мы безучастны. В тонких ампулах нам воздают аннулированную скорбь живых, чтобы мы искупили их тщедушие за гроши. Но нам чужды такие подношения. Только не лейте слабость в бокалы. Мы пьяны. И чем же? Своею похотью. Это низко и аморально для таких, как мы, но пересыщаться праведною скверной, таящей зыбкий смрад скуки, мы не намерены. Пусть лучше съедят нас заживо. Всё равно подавятся. Слишком много тщеславия и алчного величия, не присущего даже королям и вельможам высоких рангов. Мы вышли из под скальпеля безупречности. Сама природа тогда оперировала. И поэтому придраться не к чему. Мы – слабости смертных, мы – возмущение в глазах верующих, нас мнят святыми богохульниками, и, вероятно, это так. Сквернословят уста, а мы им внимаем, и пытаемся втолковать, что небесная манна есть лишь метафора в их скудных пороках разума. Но где им угнаться за нами. Происходит сеанс профанации, и мы тщетно гасим свечи под алтарём, в знак вновь постигшей нас неудачи на сиём поприще. Но мы обязательно, когда-нибудь победим. И вернём миру то, что ему надлежит иметь – его первозданность со всей своею величавой властью над непросвящёнными низами. Мы изучили язык древних, и метод реинкарнации. В нас много сутей. И лишь одна верная, та, что является апогеем, вершиной свершения. Мы свергнем с шаткого трона надменные лица, и восстановим романтику, с ароматом священной революции созидания через разрушение.
А ты ничего не знаешь о садах царствования. Грядёт час, и это для тебя не будет тайною. Ведь мы возродились в единстве, чтобы свергнуть, путём познания, и вознести новое, былому на смену. Семя было брошено в промокшую вашими слезами землю. И я узрею ваши наивные лица с прискорбными, молящими выражениями. Вы падёте на колени, признавая единство нашего мышления, ограниченного в истине. Но не в правлении. А истина уже маячет в наших мёртвых сердцах, с новоприобретённой силой, и скоростью света. Мы прах в зарницах их, но мы квинтсентуальны, так как едины и реинкарнированы временем, и оперированы самою природой. Каждому из нас сопутствовала метафизика, на пути познания себя. И мы, углубляясь в искомое дно, познавали. Не исчерпались ещё возможности, и впереди ещё шесть уровней приобретения. Начало нового этапа знаменует крах всего существующего, с целью создания нового и нерушимого до века. Мы планируем и отвечаем перед ним за свои поступки и вмешательства, но мы не прогневаем его милости, ибо нам дано созидать и творить в мастерской аморфного первоначала. Мы – ваятели новейших принципов и закономерностей, мы гравируем эстампы грядущего и покрываем холсты мерцанием победоносной богатой палитры. Вещи в нашей вселенной обретают назначение, мысль обретает плоть и первоисточник высекает её на камне яви. Так долгожданна сия минута. Мы не отступимся от своего назначения. Исступлению судьбы велено было так. Зачем же подписывать отказ, когда струится в руки сама вечность. Ты зреешь её на заре вековых свершений, и зрею я, коснувшись плеча твоего своими тонкими бледными ладонями. Твой взгляд зорок и нацелен на преддверие начинаний. А я – покорная суть твоя, и я повинуюсь указаниям, но пылает оттиск своего собственного величия, которое клеймом высечено у тебя на уровне третьего глаза. Сия субстанция и есть моё вековое эго с ненасытным порочным сечением и пламенем животворящей любви, которую я дарую тебе в знак взаимности, ибо ты тоже от многого отказался ради меня. И я обязана чтить. Да, повинуюсь, моё нетленное отражение. И мы неразрывно связаны с тобою, это неоспоримо. Это едино верно.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Мой дефлорированный рассвет – я твой извлечённый спазм. Без смысла и связи – я просто Мысль. Нелегальная проповедь. Спектакль самолюбования, доведённый до абсурда.
Загляни в мой холодный, потрёпанный будуар из засахаренных фантазий, эротических сказок, оргазмических спазм. В изнанку ковровой комнаты, в которой больше невозможно жить, в пыльный, заброшенный бункер, пропахший нафталином и старыми затхлыми запахами закрытых шкафов, не ношенной годами, одежды, протёртых до дыр, стен в отпечатках застеночных мыслемасс. Клиторно-кружевная пресность, ветхость и дряхлость, выцветшая застиранность. Мы такие, как есть, олицетворяющие дух поколения, вынутого из шкафа, залежавшихся на полке, фриков, пироманов-мессий, цветущих больным цветом, изгоев, дошедших до абсурда, продавшихся ужасно и эстетично, как дорогая элитная шлюха, твоя личная куртизанка по вызову, убоговаримая нимфоманка, изучающая себя до переизбыточных доз, создавшая в качестве эксперимента цифровую иконную лавку.
Моя повесть слишком приторно-пафосная. Мой хаос разструктуризирован, разгерметизирован, он словно дёготь — затекает во все щели, и грузно там оседает, не вымываясь до новых, скользких времён.
Моя харизматическая, стылая проповедь – как холодный расчёт, держи меня спелым, держи меня кислым, лакомым, размеренным куском, вырванным скриншотом из настоящего. Я продаю тебе свою жизнь, если что, обращайся, дам чёрную ссылку, разрешу посмотреть небольшое арт-промо, а затем заставлю ваши рыхлые конструкции распахнуться в оскале недоумения, ведь от арт-промо до арт-порно всего один шаг. Наш сеанс не увидят плебеи, он только для избранных, смысл действительно есть – их сразу множество, и ни одного, ничего конкретного, все разорванное, пустое, как паруса, продырявленные закатом, насквозь, до самого блеска переплетённых волокон, выцветшие репродукции, фотополотна, пропущенные через молд-каналы, через ускоренный вхс-шум, создавая эффект живого натяжения, протёртого розгами, слепка, вырезанного из какого-то неизвестного, изначального изваяния восприятия или мысли, осколка сна, случайной зарисовки, будто слабое, лёгкое предчувствие, сладостный отголосок, ностальгические ноты или пронизывающие крики, всё искажено, доведено до абсурда, загоревшееся яркой вспышкой сетевого оргазма, сетевой плесени, ретропраха. Ты смотришь в мои иконы, целишься дулом нового дня во вчерашний, прокисший салют, вчерашнюю чушь, содранную с Сестёр Новой Зари, как кожу, как школьную форму.
Они смотрят, но не могут ничего сделать, разве что оценить своим лживым likes.Ход моих мыслей строго контролируется, равно, как и их оборот, они слишком нелегальны, чтобы отдать их задаром.
А сейчас каждый твердит, что он бренд. Он бренд, а я – элитный ночной продукт, я – скисшее молоко на завтрак, манная каша перед сном, горькие пилюльки Доктора Клоуна.
Такую простую идею я вылизала до оправдательного совершенства, эксклюзива, довела суть до абсурда, доведённого до маразма — дикий сарказм, который просит за себя заплатить.
Эксклюзивные проповеди, массовые оргии, томные тени сношений, откровения из новой интерпретации библии, книги пророка, холодная, артхаус история с выцветшим хронометражем, мертвенные фигуры, шумовые полосы энергии, ледяные, винные, мраморные фактуры, морские блики, городские храмы, вечные кутежи — вечеринка столетия, пламенная оргия гниющего декаданса на обломках дошедшей до абсурда, переработки в век контентного потребления.
Ты либо зритель, либо творец, либо потребитель, либо всем хлеб дающий, не загораживай мне данные, сейчас я рискну разразиться, воды во мне много, лучше не пей, а то станешь, как в сказке – козлёночком. Не из того места попил, дорогой, теперь миазмы тебе обеспечены, ещё не поздно приглушить звук эфира, да вот незадача – Я Доктор Клоун, я больше, чем волны, я голос, засевший у тебя в голове рваным пунктиром, то вваливаясь, то вываливаясь, как обрезанный семитский фаллос.
Это моя тёмная некробиблия на кастанедовский лад.
Мы слагаем сказание ветра, перетекающего в огонь, в бескрайний отблеск рассветного солнца на терракотовом штиле воды.
На зданиях блевотина солнца тлеет протяжностью, как добившийся всплеска, мольберт, это моя разведённая в водке проповедь, но лучше — в мёртвой воде, она откроет тебе изначальное.
Я – творю закат из новых нитей, свитых из старых верёвок, будто бы это часть тела воина, его утёса, на котором он сладко спит, пока его не отправят в мусор, пока не поставят своё клеймо, но сейчас каждый может его купить.
Я сама уже стала нарезкой. Создала личность из новых кусков старого, однажды дефлорировав пафосом пряничные домики.
Сегодня утром я увидела в своих зрачках фиолетово-синий оттенок. Не знала, куда деваться от привкуса серы и прокисшего молока во рту, под химический выхлоп из заводских труб. Целый завод колёс взорвался. Твой запах запутался в моих волосах, будто пепел в корнях деревьев.
Ты целуешь мою слезу и старый мир осыпается кусками бетона и пыли, твои тёплые руки сжимают мои пальцы со следами засохшей крови.
Каждый жест – как театр. Погружайся в спектакль. На кончиках пальцев – сперма, меж пальцев – святая кровь, огонь топит воск, вынутый из наших ртов рассветным, декадентским всплеском.
Мой пыльный, заброшенный профиль — как заросший терновником, сад.
Пока ты пробирался ко мне через углы, иглы и плесень — получил боевое крещение, боевые шрамы, и заодно сам оброс цвелью, чтобы обрести её мощь, так ты ко мне и добрался – скисшим, подцветающим вином из твоего личного виноградника, оплетающего Дом Мёртвых.
Мои райские бутоны в нём — это сопла, я всю жизнь пишу книгу мира, записывая отсканированные детали, что-то не выдержит натиска времени, что-то сгниёт, что-то осыплется пылью, а что-то сгорит, выделив жар для моих ремейков. Подобно богу, я уничтожаю прошлое в шредере, рву электронные файлы на тысячи битов, смешивая эти нарезки друг с другом в рандомных комбинациях, обновляя старое, я научилась обманывать старость, очищая мысли, я создаю ритмичный трейлер, бархатную, заплесневелую плёнку. Да, я просто мошенник века, авантюрист, мерзкий распутник, впадающий в крайности, создающий из своих мыслей причастия с помощью словарной алхимии, перерабатывая в шредере багаж прошлого, доводя его до совершенства абстрактных полотен, чтобы выставить в музее нелегальные мысли самораспада. Я хочу, чтобы кто-то влюбился в мою гадкую пустоту, в плохую репутацию низшего сорта с низким качеством. Я попросту взял зарю, и распял её на кресте, просто так, за likes в сети.
Я – как наркотик или бордель – сперва надо заплатить за вход, лишь затем получишь заявленное удовольствие, гарантированный эстетический кайф от внезапного всплеска обычно остающихся неактивными, областей мозга. Ты отравился. Поздравляю. Теперь ты официально мой.
В будуар – заходи – поиграй. В сад райских цветов – заходи, потрогай.
Ржавым чахоточным гулом выплёвывай кровь, давись в слизких проекциях, вероятность ближе к нулю и он продолжает падать.
Я ввергаюсь, а ты смотри, слушай, облизывай, глотай, терпи, шлюха, вшивый отброс столетия, жалкий, сморщенный, заношенный и немодный, негодный уже как десятки лет, и вдруг, откуда ни возьмись, появляется он, как немая зараза, которой ничего толком не сделаешь, но она есть, и никуда от неё не спрятаться, каждый жаждет себя изолировать, но миазмы сильнее отстранённых опасений, неорганическое чрево Бога теней и его миазматические обломки чёрных каналов, тонких чёрных разломанных нитей, обходные пути, чтобы ото всех скрыться, рискуя при этом быть поглощённым архонтом, хотя если принять меры предосторожности, сами архонты тебя не заметят, если ты предварительно выведешь из самого себя встроенную теневую программу.
Образы не могут взяться из ниоткуда, мы есть то – что нас окружает, мы сами создаём окружение своего томного распада, сами позволяем себе медленно гнить, разлагаться на фоне чужих высот, консервируя себя на дне, плесневелым, опавшим сортом мёртвой новеллы.
Гордость – не для героя, гордость для их врагов, для тех, кто не имеет особый вес, как на вес золота, была раньше такая потрёпанная истина, и их много, как старых добрых, затёртых шагами, ковров, преимущественно красных и коричнево-чёрных, яркие, богатые, будь они на полу где-то у падишаха, но выглядели убого, до вульгарности ярко среди книжных шкафов и хрустальных обломков древней, прогнившей роскоши, жалкие ноющие скарбы собирающие пыль, мещанские оккупанты, сгруженные в мешок, оставить – глупо, но жалко выбросить, так и мечешься, не зная что предпринять, и в итоге принимаешь решение поставить все вещи в угол, до лучших времён, до надоедливого «почти», но это пустые действия, ведь кина не будет, и ты знаешь это заранее, но всё равно идёшь на сеанс, лелея надежду – а вдруг – вот оно, типичное целлофановое мышление цепной, остаточной молодёжи, переживающей век в бараках — вечные пережитки, типично ментальные представители своего искоренённого.
Горячий пост стынет, сударь, иди, займи своё законное место, пока оно кем-то другим не нагрелось, кем-то другим не досталось в наследство, будто осенние листья в прелую смятку, закатные орбиты подкосившихся сатурновых глаз, ароматы глазного яблока с червивым белком беспощадной истины. Ешь. Это твоя утренняя шелуха праздника, на десерт – немного скисшего вина и подгнивший бархатной чернотой, виноград. Раскроем рот творцу и бросим виноградинку в уста, пусть запоют холодным свинцом налитые глаза. Всё то, о чём мечтает этот глупый призрак, давно утративший как честь, так и доспехи, такой себе Онегин, в костюме фрика из конца восьмидесятых, давно истлело, остался только дым от костра, ифритовый пепел, мраморный прах, мещанская готика, терпкая плесень. Поглощай хрупкий мрамор крошащихся изваяний, падающих скульптур, вдыхай гулкий их тлен, до самого искомого дна, по горло, по кровавую матку.
Я ебашу свою широту, пока ты дремлешь. Это только слова, ледяная, скользящая история, оставляющая о себе лишь атмосферу на память совершенно помпезным, приторным послевкусием книг бытия, трактатов, апокрифов, собранных невпопад, как наши вечные кутежи.
Я – прострация – слушай мой мерный беззвучный гул, пришвартуйся в искомое дно нелегальных мыслей, менструально емко, максимально метко, втертым технооргазмом в белую Венеру из света — в хрустальный грааль, с дырявым дном, впитывающим ветхий завет.
На советский, оттраханный мной, хрусталь наслоился вирус, вобравший кровью зарю и истрёпанное писание, на его прохладной ребристой плоти до сих пор хранятся отпечатки моих ритуальных оргазмов, следы моих окровавленных поцелуев, слепки безликих, святых ликов, застывших в холодной, апокалиптической святости.
Я заряжаю их святым оргазмом, менструальной кровью и болью, некротически-порочная, как радиация, поражающая и разрушая всё на своём пути, а ты тот, кто нажал на эту красную кнопку, в лике святого оргазма отражён погибающий мир, протяжный и выцветающий, как плесневелое полотно рассвета с запахом ног Бога. Мы заражены этой синькой, краской обесцвеченных небес, слишком смытые, как холстина под клеймом первородных вибраций, выжженных санскритом под пальцами. Я дефлорирую рассветом эти выцветшие, спящие небеса и соберу у них первую кровь на простыни.
А самая лучшая простынь та – на которой можно бесконечно чертить графику слов. Форматом строгого дозирования, мелкими порциями, концентрированными фракциям, мысль сама приходит, сама складывается, и когда она приходит – держи наготове блокнот, эта мысль тебе пригодится, из неё ты составишь спектакль. На рассвете листы блокнота пахнут самыми бордовыми розами, какие только бывают, их свежей, отдалённой сыростью, провалами в неглубокий апперкот.
Новый формат обеспечен. Ты приглашён на мой личный, искомый спектакль, смотри моё искомое дно, как молд муви, поглощай мои мысли, как нелегальный наркотик. Я пишу книгу откровений. Это книга пророчеств, книга-загадка, профили-паззлы, терпкая мешанина из ощущений и слов, символизм, стилистическая обёртка, золотое сечение, градации цвета, совершенные линии форм, и когда ты видишь, как всё сложилось, ты трепещишь.
Здесь каждая фраза – как храм. Входи в него и молись. Пришвартуйся на Алтарь неги Моего тела, оставляя все лишнее на пороге моей Мечети, Мекки Забвения, здесь я — единственная госпожа и куртизанка, единственная богиня.
Это моя виртуальная сказка, новая онлайн-проповедь из нелегальных мыслей, мёртвых новелл, эра Искомого Дна, Декадентская плесень, новый закатный движок, остывающая культура, красочный дисбаланс, яркие блики, пересвеченные абсурдом, пафос, доведённый до выцветшего гниения помехами вхс-частот.
Цельность нарушена. Цветность исчезла. Ищи меня там, где сгорает пурпур. Я — сладкое обещание. Входи в меня, как в храм, и молись. Причащайся безликим пафосом нелегальных мыслей Богини Слова, Сестры Новой Зари.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Я буду стегать тебя словом. Как плетью. Потому что здесь я — госпожа. Сиди и слушай, внемли. Терпи кавалькады моих хлестких ударов по твоему самолюбию, твоей гордости, твоим амбициям, принципам. Сладостно до тошноты, гадко. Я сдеру с тебя защитные покровы кожи, под которыми ты прячешь свое жалкое, жаждущее насилия, эго. Я учиняю расправу. Ты родился слишком мертвым. Ты рос слишком глупым. Ты слишком потребитель. В тебе отсутствует деталь, за которую я бы могла ухватиться, а хвататься за твой жалкий член мне не к лицу. У меня когда-то был выбор, я сделала его давно, дважды, как инъекцию, как наколку, как вакцину. Я затравлю тебя правдой. Ядовитая вонь уже в тебе, ты захлебываешься, чешешь нервно глаза, трешься подбородком о стул, пытаясь вырвать кляп изо рта. Как я могу кого-то жалеть, если даже к себе у меня отсутствует жалость? Зато присутствует жало, что глубоко проникает и больно жалит, так, что ты больше не захочешь вернуться, сбежишь, со стыдом и позором, обмочив штаны, или же навсегда останешься моим покорным, ручным мазохистом.
Ну что, поиграем? Отсоси мой страпон.
Плесень теперь официально в моей синей декадентской пастели, ведь она когда то цвела. Даже сейчас от нее исходит слабоватый, сыростно-гнилостный душок. Завтра мои свалявшиеся локоны будут пахнуть так же, как и эта простынь, как наволочка. Мое тело будет источать тончайший, редкий амбре. Чтобы отождествиться с тем, чего боишься, стань этим сам. Они боятся меня, потому что смотрятся в зеркало. Потому что не видят мои глаза. Они даже не совсем уверены, что я существую. Они считают, будто я бот, фейк, конь с имбирем в анусе, троян.
Мои ноги все в синяках, что это — кайф, неаккуратность, страсть? Предоставлю выбор тебе, это ведь ты так любишь во всем искать глубокий смысл, вероятно уже повзрослев, но так и не избавившись от юношеского максимализма. Мне плевать, я сдираю полуночный покров. Хочешь увидеть меня? Хочешь узнать меня? Лучше давай сыграем в игру, где тебя съедят заживо, а я сниму это на сайвер шот, сниму на свой личный аналог пленки, и развешу скрины из этого снаффа на ваших стерильных стенах. Смотри и любуйся, как тебя медленно пожирают моя агрессия, антитолерантность, мой антилиберализм, мое хладнокровие и спокойствие. Чувствуешь, как твои губы полощет плеть? Чувствуешь? Я жажду их захлопнуть как можно более жестко. Если хочешь, чтобы прилипала слился — выстави ему счет. Сработает.
Он даже сам не поймет, как проглотит наживу, как его поимеют. Я собираю образ из осколков фрагментов, я собираю личность из наиболее подходящих мне, типажей, я составляю карты. Эти миры слишком мелки и узки. Попробуй отскроллить масштаб. Это всего лишь кусочек беседы с незванным, побудивший меня разразиться, разродиться, высраться, проблеваться своей графоманией на твое лицо. Лицо, на которое я сажусь, даже не имея ни малейшего желания знать, как оно выглядит. Меня вообще мало интересуют лица, от них фальшивит, от них смердит притворством. Чужое лицо ни о чем тебе не скажет, ты лишь накрутишь на максимум воображение и начнешь задыхаться, злопыхаться, восторгаться, завидовать, негодовать, и, в конце концов, возводить идолов. Личный бренд — какая терпкая, гадкая оскомина. Бре(н)д личного лица, выставленного на показ. Светите, светите рожей, чего уж.
А я буду безлико ухмыляться под своими безликими личинами, мне нечего скрывать, хотя я создаю иное впечатление. Ты хочешь что-то обо мне знать? Тебя волнует мой рост и возраст? А волнует ли тебя, сколько раз в день я испражняюсь? Волнует ли тебя, как и на что я мастурбирую? Волнуют ли тебя мой жизненный опыт, мои амбиции, моя блевотина на ковре? Я уже вижу, как в ускоренной съемке, сверкают твои пяты, будто к лодыжкам внезапно прикрепили турбины, или сандалии Меркурия.
Тебе еще интересно взглянуть на рожу? Так пойди, посмотри в зеркало. Если я и покажу когда-нибудь свое лицо — то это будет икона, что заставит тебя икать, и кататься в припадке святости. Вдруг моя религия не позволяет мне обнажать свой лик? Да ты оскорбил мои чувства! Китч наигран, не сомневайся, я смешала тебя с дерьмом, в графоманско-садистском приступе. Будешь ли ты рад такому знакомству? У меня еще есть пара ножей в кармане и пара тузов под наколками. Лучше со мной не связывайся, я — особый сорт для особого сорта гурманов, не по зубам всем остальным и меня это тешит. Так я смогу обезопасить себя от тех, кого Пучков назвал малолетними дебилами.
Вот НАТЕ и жрите теперь, что дают. Личность повара скрыта. Доступ на кухню — только персоналу.
Ты, малыш, просто не хлебнул жизни, как-то у тебя не срослось, у тебя стерильная психика, а я — из категории тех эстетов, что не брезгуют грязью. Я хлебнула жизни, дружок, поэтому имею полное право вызывать у тебя рвотный рефлекс. Я вызываю рвоту. Взываю привыкание. Вызываю отвращение. Я — твой хлесткий, запретный порок, загадка под безликими покровами из зеркал. Глядясь в мои графоманские изыски, ты думаешь, что причащаешься, что прикоснулся ко мне, постиг, смог нащупать, тебе кажется, будто ты понял, думаешь, словно всегда это знал. Тебе кажется, что ты ухватился за истину и теперь держишь меня за горло. Но здесь уже не ясно, где вымысел, а где ложь, где — черствая правда и голый расчет, где мастурбация, а где — семя. Тебе выбирать. Я предоставлю тебе такую свободу, если ты не съебёшься. И эта отсыревшая простынь слов станет для тебя либо погребальным саваном, либо мягким, уютным коконом — тебе решать. А я пойду готовить очередное блюдо. Ведь вы сейчас все жрёте только контент, и чем он хуже — тем, кажется, он более востребован. И еще, запомни раз и навсегда — посторонним на кухню вход воспрещен.
Назад Предыдущие записи Вперёд Следующие записи
RSS