10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Мой дефлорированный рассвет – я твой извлечённый спазм. Без смысла и связи – я просто Мысль. Нелегальная проповедь. Спектакль самолюбования, доведённый до абсурда.
Загляни в мой холодный, потрёпанный будуар из засахаренных фантазий, эротических сказок, оргазмических спазм. В изнанку ковровой комнаты, в которой больше невозможно жить, в пыльный, заброшенный бункер, пропахший нафталином и старыми затхлыми запахами закрытых шкафов, не ношенной годами, одежды, протёртых до дыр, стен в отпечатках застеночных мыслемасс. Клиторно-кружевная пресность, ветхость и дряхлость, выцветшая застиранность. Мы такие, как есть, олицетворяющие дух поколения, вынутого из шкафа, залежавшихся на полке, фриков, пироманов-мессий, цветущих больным цветом, изгоев, дошедших до абсурда, продавшихся ужасно и эстетично, как дорогая элитная шлюха, твоя личная куртизанка по вызову, убоговаримая нимфоманка, изучающая себя до переизбыточных доз, создавшая в качестве эксперимента цифровую иконную лавку.
Моя повесть слишком приторно-пафосная. Мой хаос разструктуризирован, разгерметизирован, он словно дёготь — затекает во все щели, и грузно там оседает, не вымываясь до новых, скользких времён.
Моя харизматическая, стылая проповедь – как холодный расчёт, держи меня спелым, держи меня кислым, лакомым, размеренным куском, вырванным скриншотом из настоящего. Я продаю тебе свою жизнь, если что, обращайся, дам чёрную ссылку, разрешу посмотреть небольшое арт-промо, а затем заставлю ваши рыхлые конструкции распахнуться в оскале недоумения, ведь от арт-промо до арт-порно всего один шаг. Наш сеанс не увидят плебеи, он только для избранных, смысл действительно есть – их сразу множество, и ни одного, ничего конкретного, все разорванное, пустое, как паруса, продырявленные закатом, насквозь, до самого блеска переплетённых волокон, выцветшие репродукции, фотополотна, пропущенные через молд-каналы, через ускоренный вхс-шум, создавая эффект живого натяжения, протёртого розгами, слепка, вырезанного из какого-то неизвестного, изначального изваяния восприятия или мысли, осколка сна, случайной зарисовки, будто слабое, лёгкое предчувствие, сладостный отголосок, ностальгические ноты или пронизывающие крики, всё искажено, доведено до абсурда, загоревшееся яркой вспышкой сетевого оргазма, сетевой плесени, ретропраха. Ты смотришь в мои иконы, целишься дулом нового дня во вчерашний, прокисший салют, вчерашнюю чушь, содранную с Сестёр Новой Зари, как кожу, как школьную форму.
Они смотрят, но не могут ничего сделать, разве что оценить своим лживым likes.Ход моих мыслей строго контролируется, равно, как и их оборот, они слишком нелегальны, чтобы отдать их задаром.
А сейчас каждый твердит, что он бренд. Он бренд, а я – элитный ночной продукт, я – скисшее молоко на завтрак, манная каша перед сном, горькие пилюльки Доктора Клоуна.
Такую простую идею я вылизала до оправдательного совершенства, эксклюзива, довела суть до абсурда, доведённого до маразма — дикий сарказм, который просит за себя заплатить.
Эксклюзивные проповеди, массовые оргии, томные тени сношений, откровения из новой интерпретации библии, книги пророка, холодная, артхаус история с выцветшим хронометражем, мертвенные фигуры, шумовые полосы энергии, ледяные, винные, мраморные фактуры, морские блики, городские храмы, вечные кутежи — вечеринка столетия, пламенная оргия гниющего декаданса на обломках дошедшей до абсурда, переработки в век контентного потребления.
Ты либо зритель, либо творец, либо потребитель, либо всем хлеб дающий, не загораживай мне данные, сейчас я рискну разразиться, воды во мне много, лучше не пей, а то станешь, как в сказке – козлёночком. Не из того места попил, дорогой, теперь миазмы тебе обеспечены, ещё не поздно приглушить звук эфира, да вот незадача – Я Доктор Клоун, я больше, чем волны, я голос, засевший у тебя в голове рваным пунктиром, то вваливаясь, то вываливаясь, как обрезанный семитский фаллос.
Это моя тёмная некробиблия на кастанедовский лад.
Мы слагаем сказание ветра, перетекающего в огонь, в бескрайний отблеск рассветного солнца на терракотовом штиле воды.
На зданиях блевотина солнца тлеет протяжностью, как добившийся всплеска, мольберт, это моя разведённая в водке проповедь, но лучше — в мёртвой воде, она откроет тебе изначальное.
Я – творю закат из новых нитей, свитых из старых верёвок, будто бы это часть тела воина, его утёса, на котором он сладко спит, пока его не отправят в мусор, пока не поставят своё клеймо, но сейчас каждый может его купить.
Я сама уже стала нарезкой. Создала личность из новых кусков старого, однажды дефлорировав пафосом пряничные домики.
Сегодня утром я увидела в своих зрачках фиолетово-синий оттенок. Не знала, куда деваться от привкуса серы и прокисшего молока во рту, под химический выхлоп из заводских труб. Целый завод колёс взорвался. Твой запах запутался в моих волосах, будто пепел в корнях деревьев.
Ты целуешь мою слезу и старый мир осыпается кусками бетона и пыли, твои тёплые руки сжимают мои пальцы со следами засохшей крови.
Каждый жест – как театр. Погружайся в спектакль. На кончиках пальцев – сперма, меж пальцев – святая кровь, огонь топит воск, вынутый из наших ртов рассветным, декадентским всплеском.
Мой пыльный, заброшенный профиль — как заросший терновником, сад.
Пока ты пробирался ко мне через углы, иглы и плесень — получил боевое крещение, боевые шрамы, и заодно сам оброс цвелью, чтобы обрести её мощь, так ты ко мне и добрался – скисшим, подцветающим вином из твоего личного виноградника, оплетающего Дом Мёртвых.
Мои райские бутоны в нём — это сопла, я всю жизнь пишу книгу мира, записывая отсканированные детали, что-то не выдержит натиска времени, что-то сгниёт, что-то осыплется пылью, а что-то сгорит, выделив жар для моих ремейков. Подобно богу, я уничтожаю прошлое в шредере, рву электронные файлы на тысячи битов, смешивая эти нарезки друг с другом в рандомных комбинациях, обновляя старое, я научилась обманывать старость, очищая мысли, я создаю ритмичный трейлер, бархатную, заплесневелую плёнку. Да, я просто мошенник века, авантюрист, мерзкий распутник, впадающий в крайности, создающий из своих мыслей причастия с помощью словарной алхимии, перерабатывая в шредере багаж прошлого, доводя его до совершенства абстрактных полотен, чтобы выставить в музее нелегальные мысли самораспада. Я хочу, чтобы кто-то влюбился в мою гадкую пустоту, в плохую репутацию низшего сорта с низким качеством. Я попросту взял зарю, и распял её на кресте, просто так, за likes в сети.
Я – как наркотик или бордель – сперва надо заплатить за вход, лишь затем получишь заявленное удовольствие, гарантированный эстетический кайф от внезапного всплеска обычно остающихся неактивными, областей мозга. Ты отравился. Поздравляю. Теперь ты официально мой.
В будуар – заходи – поиграй. В сад райских цветов – заходи, потрогай.
Ржавым чахоточным гулом выплёвывай кровь, давись в слизких проекциях, вероятность ближе к нулю и он продолжает падать.
Я ввергаюсь, а ты смотри, слушай, облизывай, глотай, терпи, шлюха, вшивый отброс столетия, жалкий, сморщенный, заношенный и немодный, негодный уже как десятки лет, и вдруг, откуда ни возьмись, появляется он, как немая зараза, которой ничего толком не сделаешь, но она есть, и никуда от неё не спрятаться, каждый жаждет себя изолировать, но миазмы сильнее отстранённых опасений, неорганическое чрево Бога теней и его миазматические обломки чёрных каналов, тонких чёрных разломанных нитей, обходные пути, чтобы ото всех скрыться, рискуя при этом быть поглощённым архонтом, хотя если принять меры предосторожности, сами архонты тебя не заметят, если ты предварительно выведешь из самого себя встроенную теневую программу.
Образы не могут взяться из ниоткуда, мы есть то – что нас окружает, мы сами создаём окружение своего томного распада, сами позволяем себе медленно гнить, разлагаться на фоне чужих высот, консервируя себя на дне, плесневелым, опавшим сортом мёртвой новеллы.
Гордость – не для героя, гордость для их врагов, для тех, кто не имеет особый вес, как на вес золота, была раньше такая потрёпанная истина, и их много, как старых добрых, затёртых шагами, ковров, преимущественно красных и коричнево-чёрных, яркие, богатые, будь они на полу где-то у падишаха, но выглядели убого, до вульгарности ярко среди книжных шкафов и хрустальных обломков древней, прогнившей роскоши, жалкие ноющие скарбы собирающие пыль, мещанские оккупанты, сгруженные в мешок, оставить – глупо, но жалко выбросить, так и мечешься, не зная что предпринять, и в итоге принимаешь решение поставить все вещи в угол, до лучших времён, до надоедливого «почти», но это пустые действия, ведь кина не будет, и ты знаешь это заранее, но всё равно идёшь на сеанс, лелея надежду – а вдруг – вот оно, типичное целлофановое мышление цепной, остаточной молодёжи, переживающей век в бараках — вечные пережитки, типично ментальные представители своего искоренённого.
Горячий пост стынет, сударь, иди, займи своё законное место, пока оно кем-то другим не нагрелось, кем-то другим не досталось в наследство, будто осенние листья в прелую смятку, закатные орбиты подкосившихся сатурновых глаз, ароматы глазного яблока с червивым белком беспощадной истины. Ешь. Это твоя утренняя шелуха праздника, на десерт – немного скисшего вина и подгнивший бархатной чернотой, виноград. Раскроем рот творцу и бросим виноградинку в уста, пусть запоют холодным свинцом налитые глаза. Всё то, о чём мечтает этот глупый призрак, давно утративший как честь, так и доспехи, такой себе Онегин, в костюме фрика из конца восьмидесятых, давно истлело, остался только дым от костра, ифритовый пепел, мраморный прах, мещанская готика, терпкая плесень. Поглощай хрупкий мрамор крошащихся изваяний, падающих скульптур, вдыхай гулкий их тлен, до самого искомого дна, по горло, по кровавую матку.
Я ебашу свою широту, пока ты дремлешь. Это только слова, ледяная, скользящая история, оставляющая о себе лишь атмосферу на память совершенно помпезным, приторным послевкусием книг бытия, трактатов, апокрифов, собранных невпопад, как наши вечные кутежи.
Я – прострация – слушай мой мерный беззвучный гул, пришвартуйся в искомое дно нелегальных мыслей, менструально емко, максимально метко, втертым технооргазмом в белую Венеру из света — в хрустальный грааль, с дырявым дном, впитывающим ветхий завет.
На советский, оттраханный мной, хрусталь наслоился вирус, вобравший кровью зарю и истрёпанное писание, на его прохладной ребристой плоти до сих пор хранятся отпечатки моих ритуальных оргазмов, следы моих окровавленных поцелуев, слепки безликих, святых ликов, застывших в холодной, апокалиптической святости.
Я заряжаю их святым оргазмом, менструальной кровью и болью, некротически-порочная, как радиация, поражающая и разрушая всё на своём пути, а ты тот, кто нажал на эту красную кнопку, в лике святого оргазма отражён погибающий мир, протяжный и выцветающий, как плесневелое полотно рассвета с запахом ног Бога. Мы заражены этой синькой, краской обесцвеченных небес, слишком смытые, как холстина под клеймом первородных вибраций, выжженных санскритом под пальцами. Я дефлорирую рассветом эти выцветшие, спящие небеса и соберу у них первую кровь на простыни.
А самая лучшая простынь та – на которой можно бесконечно чертить графику слов. Форматом строгого дозирования, мелкими порциями, концентрированными фракциям, мысль сама приходит, сама складывается, и когда она приходит – держи наготове блокнот, эта мысль тебе пригодится, из неё ты составишь спектакль. На рассвете листы блокнота пахнут самыми бордовыми розами, какие только бывают, их свежей, отдалённой сыростью, провалами в неглубокий апперкот.
Новый формат обеспечен. Ты приглашён на мой личный, искомый спектакль, смотри моё искомое дно, как молд муви, поглощай мои мысли, как нелегальный наркотик. Я пишу книгу откровений. Это книга пророчеств, книга-загадка, профили-паззлы, терпкая мешанина из ощущений и слов, символизм, стилистическая обёртка, золотое сечение, градации цвета, совершенные линии форм, и когда ты видишь, как всё сложилось, ты трепещишь.
Здесь каждая фраза – как храм. Входи в него и молись. Пришвартуйся на Алтарь неги Моего тела, оставляя все лишнее на пороге моей Мечети, Мекки Забвения, здесь я — единственная госпожа и куртизанка, единственная богиня.
Это моя виртуальная сказка, новая онлайн-проповедь из нелегальных мыслей, мёртвых новелл, эра Искомого Дна, Декадентская плесень, новый закатный движок, остывающая культура, красочный дисбаланс, яркие блики, пересвеченные абсурдом, пафос, доведённый до выцветшего гниения помехами вхс-частот.
Цельность нарушена. Цветность исчезла. Ищи меня там, где сгорает пурпур. Я — сладкое обещание. Входи в меня, как в храм, и молись. Причащайся безликим пафосом нелегальных мыслей Богини Слова, Сестры Новой Зари.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Я буду стегать тебя словом. Как плетью. Потому что здесь я — госпожа. Сиди и слушай, внемли. Терпи кавалькады моих хлестких ударов по твоему самолюбию, твоей гордости, твоим амбициям, принципам. Сладостно до тошноты, гадко. Я сдеру с тебя защитные покровы кожи, под которыми ты прячешь свое жалкое, жаждущее насилия, эго. Я учиняю расправу. Ты родился слишком мертвым. Ты рос слишком глупым. Ты слишком потребитель. В тебе отсутствует деталь, за которую я бы могла ухватиться, а хвататься за твой жалкий член мне не к лицу. У меня когда-то был выбор, я сделала его давно, дважды, как инъекцию, как наколку, как вакцину. Я затравлю тебя правдой. Ядовитая вонь уже в тебе, ты захлебываешься, чешешь нервно глаза, трешься подбородком о стул, пытаясь вырвать кляп изо рта. Как я могу кого-то жалеть, если даже к себе у меня отсутствует жалость? Зато присутствует жало, что глубоко проникает и больно жалит, так, что ты больше не захочешь вернуться, сбежишь, со стыдом и позором, обмочив штаны, или же навсегда останешься моим покорным, ручным мазохистом.
Ну что, поиграем? Отсоси мой страпон.
Плесень теперь официально в моей синей декадентской пастели, ведь она когда то цвела. Даже сейчас от нее исходит слабоватый, сыростно-гнилостный душок. Завтра мои свалявшиеся локоны будут пахнуть так же, как и эта простынь, как наволочка. Мое тело будет источать тончайший, редкий амбре. Чтобы отождествиться с тем, чего боишься, стань этим сам. Они боятся меня, потому что смотрятся в зеркало. Потому что не видят мои глаза. Они даже не совсем уверены, что я существую. Они считают, будто я бот, фейк, конь с имбирем в анусе, троян.
Мои ноги все в синяках, что это — кайф, неаккуратность, страсть? Предоставлю выбор тебе, это ведь ты так любишь во всем искать глубокий смысл, вероятно уже повзрослев, но так и не избавившись от юношеского максимализма. Мне плевать, я сдираю полуночный покров. Хочешь увидеть меня? Хочешь узнать меня? Лучше давай сыграем в игру, где тебя съедят заживо, а я сниму это на сайвер шот, сниму на свой личный аналог пленки, и развешу скрины из этого снаффа на ваших стерильных стенах. Смотри и любуйся, как тебя медленно пожирают моя агрессия, антитолерантность, мой антилиберализм, мое хладнокровие и спокойствие. Чувствуешь, как твои губы полощет плеть? Чувствуешь? Я жажду их захлопнуть как можно более жестко. Если хочешь, чтобы прилипала слился — выстави ему счет. Сработает.
Он даже сам не поймет, как проглотит наживу, как его поимеют. Я собираю образ из осколков фрагментов, я собираю личность из наиболее подходящих мне, типажей, я составляю карты. Эти миры слишком мелки и узки. Попробуй отскроллить масштаб. Это всего лишь кусочек беседы с незванным, побудивший меня разразиться, разродиться, высраться, проблеваться своей графоманией на твое лицо. Лицо, на которое я сажусь, даже не имея ни малейшего желания знать, как оно выглядит. Меня вообще мало интересуют лица, от них фальшивит, от них смердит притворством. Чужое лицо ни о чем тебе не скажет, ты лишь накрутишь на максимум воображение и начнешь задыхаться, злопыхаться, восторгаться, завидовать, негодовать, и, в конце концов, возводить идолов. Личный бренд — какая терпкая, гадкая оскомина. Бре(н)д личного лица, выставленного на показ. Светите, светите рожей, чего уж.
А я буду безлико ухмыляться под своими безликими личинами, мне нечего скрывать, хотя я создаю иное впечатление. Ты хочешь что-то обо мне знать? Тебя волнует мой рост и возраст? А волнует ли тебя, сколько раз в день я испражняюсь? Волнует ли тебя, как и на что я мастурбирую? Волнуют ли тебя мой жизненный опыт, мои амбиции, моя блевотина на ковре? Я уже вижу, как в ускоренной съемке, сверкают твои пяты, будто к лодыжкам внезапно прикрепили турбины, или сандалии Меркурия.
Тебе еще интересно взглянуть на рожу? Так пойди, посмотри в зеркало. Если я и покажу когда-нибудь свое лицо — то это будет икона, что заставит тебя икать, и кататься в припадке святости. Вдруг моя религия не позволяет мне обнажать свой лик? Да ты оскорбил мои чувства! Китч наигран, не сомневайся, я смешала тебя с дерьмом, в графоманско-садистском приступе. Будешь ли ты рад такому знакомству? У меня еще есть пара ножей в кармане и пара тузов под наколками. Лучше со мной не связывайся, я — особый сорт для особого сорта гурманов, не по зубам всем остальным и меня это тешит. Так я смогу обезопасить себя от тех, кого Пучков назвал малолетними дебилами.
Вот НАТЕ и жрите теперь, что дают. Личность повара скрыта. Доступ на кухню — только персоналу.
Ты, малыш, просто не хлебнул жизни, как-то у тебя не срослось, у тебя стерильная психика, а я — из категории тех эстетов, что не брезгуют грязью. Я хлебнула жизни, дружок, поэтому имею полное право вызывать у тебя рвотный рефлекс. Я вызываю рвоту. Взываю привыкание. Вызываю отвращение. Я — твой хлесткий, запретный порок, загадка под безликими покровами из зеркал. Глядясь в мои графоманские изыски, ты думаешь, что причащаешься, что прикоснулся ко мне, постиг, смог нащупать, тебе кажется, будто ты понял, думаешь, словно всегда это знал. Тебе кажется, что ты ухватился за истину и теперь держишь меня за горло. Но здесь уже не ясно, где вымысел, а где ложь, где — черствая правда и голый расчет, где мастурбация, а где — семя. Тебе выбирать. Я предоставлю тебе такую свободу, если ты не съебёшься. И эта отсыревшая простынь слов станет для тебя либо погребальным саваном, либо мягким, уютным коконом — тебе решать. А я пойду готовить очередное блюдо. Ведь вы сейчас все жрёте только контент, и чем он хуже — тем, кажется, он более востребован. И еще, запомни раз и навсегда — посторонним на кухню вход воспрещен.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Вечер был забальзамирован. Ветер гудел на трибунах, они пусты, как и этот город, по тротуарам которого разбросан мусор, а в воздухе кружатся обрывки старых газет.
Так ли важно, что было вначале? Вот она – явь. Под откос. Под железо. Чёрными вихрями над рекой.
Растворяя в нутре своём пальцы, сгибая пластины льда, по оптоволоконной тьме лабиринта несётся покинутая смерть Булгаковского покрова Кали, мне кажется, что я вижу её. Вокруг кроватей с едким вкусом, как бог, она высвечивается и проявляется. Мостовый эффект зародился, как медный сюжет и окаменел. Из меня трепещет что-то бетонное. Я – Имаос после заката. Лечу без тормозов под скрежет бытового порно на выедающей чёрной плёнке. Спираль наматывается, пальцы мелькают над клавишами, собирая пыльцу. Из мира размером в секунду, я лечу в начало. Но так ли важно, что было вначале, когда твоя башка бесконечно вращается в спиралевидном лабиринте, в кабинете Бога, в его персональном цирке уродов? Время вымололо лучистые шарики, примагнитило мерзость, расплющило их под сдачу. Будто выныривая из опутавшей меня, атмосферы, из её выедающей прослойки, я наконец-то осознаю, что рождён был на кровь в кающийся некролог проросшего верха. Передо мной — телепортационная программа со скучными ремнями, и я, задыхаясь, вношу в неё свои коррективы, а спираль, продолжая наматываться, жмёт меня за вечные уровни лет в бокал, тонущий об стену. День умер, как запись на вылет. Я обдираю кожу на вывернутом кроссовке. Здесь всё слишком дождевое, и всюду плесень. Кровь заложена вертикально, как бог. Ощущаю себя так, словно меня облили бензином и подожгли. Давай умрём вместе, давай умрём ярко, давай умрём быстро. Как будем готовы – мы станем бомбой. Она подорвёт монархию, чтобы сотворить своего бога. Криоген в капсулах. Хрустальные лепестки поют, касаясь её вагины. Я помню, помню. И уже в следующую минуту несусь без тормозов в рваный восход, а позади меня сгорает земля, поглощённая ядерным взрывом, позади меня обрываются провода. Кровь – его таймер. Я окончил медитацию ощущением осознания, увидев ватиновый провал сока за жизнью крестов, и вырезок их посмертного смеха. Она засняла на плёнку свой танец, переходящий в мастурбацию. Она ловила мои каматозы и размазывала их по плечам. И что, теперь, узнав всё это, ты подохнешь, как вшивая псина, или станешь сражаться, как воин? Разравняй загнутые уголки лживых сказок и прочти меж строк. Нет мыслей – нет времени, нет времени – нет преград . Хватайся и слушай себя, хватай за горло, кричи и танцуй. Мы с тобой – один угол бессмертия натянутый на другой.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Работники канцелярии обнаружили утечку в информационной прошивке. Странно было скрывать это музыкой, ведь она взорвалась.
Теперь они меня ищут. Они у меня на хвосте. Какой сейчас час? Какая сейчас мысль?
Внутренний киносеанс. Внутренняя связь. Зеркальная сепия, белые ватные покровы, безбрежные и широкие, словно море. Я лежу целлофаном на бетонной мостовой, под дождём прогибаюсь, мокну под штормом. Я плавлюсь целлофаном на огне, под пламенем зажигалки. Полёт к звёздам оказался плоским. Как линии созвездий на картах. Вечный дребезг, вакуумные звуки из космопорта и его ангаров. Я обмотан целлофановым коконом, а внутри меня – город из проводов. Я пронзил вселенную одним дыханием, увидев свет бога за ширмами своих образов, вырезок из простроченных журналов. Я вмазался чёрной ночью, оксюмороном и начертал начало глиняным иероглифом. Моё тело подобно солнечной батареи в скафандре из пластика. Внутри – связанные верёвки из натянутых нервов, из натянутой оптоволоконной проводки под кафельным потолком. Магнитные поля колосятся в начале. Таймер шипит. Провожу сигналы на станцию Сигма метелью тёмно-серых помех. Потоки магнитной ленты скрепляются, запись движется по обе стороны, накладывается в момент ухода, высвечивается и проявляется. Протуберанцы нимба замкнулись. Обрыв связи. Изучаю устройство изнанки в целлофановом коконе — в набитом стекловатой, резервуаре. Протекторные трубки, чёрные огоньки, смоляные белки, вытекающие из зеркальных витрин, ангары полны зернистости, вокруг пыль, будто бы меня стирает до атомов. Мир такой длинный, резиновый и широкий, он дребезжит. Бумаги всасываются в кондиционеры, ветер – везде, он не умер, он перетек. Стопки чисел падают в шахту лифта бетонным кубом. Я сюжет. Я пропуск. Я не ощущаю предмет, я в промежутке, внутри железной трубы, я — её полость.
Плена вселенной вселена в нас, как пропуск. Возвращаюсь на стуки назад, чтобы видеть все судьбы. Мёртвое море – это море Христа. В направлении гула магнитного поля — провода, напряжение, генераторы с фарфоровыми раковинами их чёрного моря. Из меня прорастает что-то новое. Ощущение такое, будто затягиваются раны, зарастают шрамы, падают грузы и льдины. Нужно пройти полный круг, чтобы узнать, как устроен мир. Жить всегда в состоянии выбора, вращаясь в центрифуге дребезга круговых колебаний. На изнанке есть всё, перед тобой — все пути, все свершённые выборы, и ты все их обозреваешь. Снизу корни прокушены змеёй, а вверху – изрезанный опиумной войной, Вавилон. Вечный дребезг, веретено нитей, сплетающих формы и фон орбит. Чёрное море, обвалы линий об скалы, бетонные стены. Вечный дребезг – вертикально застывший звук варгана над бездной бензольных лиц. Не прячь тело в кокон, а голову – в шлем. Заасфальтируй воздух. Проламывай кафель и лети к звёздам. Но полёт к звёздам – это только мечта. Нет ничего безнадёжнее, чем невозможность изъять себя из вакуумной коробки под белым кафельным потоком. Мне сдавливает ребра чёрная решётка кухонной плиты. Телевизионные помехи растёкшегося изображения хрипят посланиями, схемами треска. Меня разрывает от безликих желаний, от вещей, что не имеют ни названий, ни имён. Коллапс красок со всех сторон, бесчисленное количество фильтров и их обломки. Сперва я вносил в игру свои правила, и никто не был против. Но это длилось не долго, кто-то из канцелярии обнаружил утечку в информационной прошивке. И теперь я прорываюсь наркозной безликостью сквозь нижние уровни, пытаясь заметать следы, лечу кувырком в расплавленный потолок, изучая похищенные карты. И уже знаю, что должен сделать. Я зависаю под потолком и направляю свой взгляд в коричневый рисунок на обоях, так, будто гляжу на него в упор сквозь увеличительное стекло. Я скрываюсь в макромире объектов от сидящих у меня на хвосте, канцелярских крыс. Реальность отпрянула и зависла где-то в стыках, как мусор. Внутри сквозняк и холод, будто важные записи сорвались с ветром и вылетели в окно. Кто-то мешает нам получать эти знания, кто-то преграждает нам путь, направляя по проторенной тропе вместе с толпой. Эй, вы, кто бы вы ни были, высокий интеллект вам там случайно не жмёт? Лоскутным одеялом мы укрываем землю, все между собой сшиты-скроены, как ватиновые куски трухлого неба. Мясорубка и маленький двигатель, который заводят маленькие люди. В мясорубке мелется млечная мысль в пыльцу. Жизнь – это скучное порно вялых бытовых совокуплений. Растворяя в нутре своём ржавые гвозди, сгибая тугие серпы заката, по встречной полосе снежного шёпота несётся женщина с раненым чувством долга, мне кажется, что я знаю её. Она растирает в порошок свои сны, они скрипят в петлях дверей, в погибших качелях дворов, в мясорубке. Продольная, проволочная ночь. Колючий цвет. Северно-Ядовитое Око всматривается в тебя. Луна вкрадчиво заглядывает в щель концертных портьер. Нет ничего ближе к задыхающейся от ветра, весне, чем больная сифилисом луна, за окном. Я внутри мира, который похож на плотно сжатый свинцовый шар. Я зрю сквозь стены, прорезаю потолки сознанием и вырываюсь на свободу, в заколосившийся гул магнитных полей, сливаюсь с возрождением жизни, её началом, становлюсь вывернутым богом в себе. С позиции бога мир похож на спираль, которая каждый миг сматывается сама в себя, стремясь сжаться, самоуничтожиться.
Я вижу резиновую войну, борьбу с семитами, вижу, как сматывающаяся спираль переносит мня за хрустальные пики гор, в закат, тонущий в ледяном океане. Наблюдая, как горизонт затапливает медленно тающий свет, я понимаю, как устроен двигатель мира. Изношенность проводов более не мешала. Меня возносило. Застывши в медитации на вершине горы, я охватывал собою весь мир, необъятный и просторный, будто бы он вместился в комнату, и осознавал, что нам нужно найти выход, спуститься вниз, разорвать границы, сковывающие наше существование.
Застыл в медитации, как окаменевший мудрец, и ощущал энергию распада, что падает вверх. В тот миг я сам был целой гималайской системой после заката, в туманном, синеватом свете, горы, словно смыкались в кольцо, а я порождал себя вне времени, вобравши всю сущность телепортации, дабы сквозить и бесконечно обретаться в мирах.
Музыка текла размеренно и плавно, я видел нити, которые сплетаются из вибраций, нити, ткущие полотно, они сияли желтоватым светом. Я знал, что это путь. И в тот самый миг, когда реальность стала ко мне непозволительно и всеохватывающе близка, я словно окунулся в морфиновый Булгаковский бред, наблюдая за страданиями Иисуса. Терновый венец, кровь, его тяжкий крест. Цвел, словно в зачатье, а затем воскрес, в потоках медного тумана, в бензиновой сфере. И вот я уже лечу, рею над распятиями, над пропастью пустого мира. Невиданная лёгкость охватывает меня, словно мираж мироздания. Я — как луна, как пыль, как обратный отсчёт. Эффект многоточия, эффект двуличия. На такой глубине контролировать свои действия уже сложнее. Просто лежишь в криогенной капсуле, и смотришь бессвязные сны, отчётливо ощущая, как отделяется тонкое тело, а тело из плоти – словно дыра. В этом неземном теле, в небесной росе, сквозь прослойки сочится высь, рудиментирует. Вот он — предел, высоко, как бог, за осколками. Спираль трепещет и торжествует. На бархате из роз я лежу в Христовых объятиях, сливаясь с ним в одно существо, но что-то неистово тянет меня назад, к явлению самого бога. Я приближаюсь к слепящему свету и плыву вдоль его плеромных коридоров, состоящих, словно из желтоватого, испещрённого камня. Я нёсся вдоль стен этого лабиринта к концу, или к началу, к самому первородному свету, и застыл в его трепетации, где-то в буфере обмена. И вынырнул на ином уровне бытия. Я смотрел будто из дна коробки, а надо мной нависал белый куб поверхности. Где я нахожусь? Будто выныривая из опутавшей меня, реальности тонкого мира, я наконец-то осознаю, что попал на самую вершину, в кабинет бога. Там было два коридора, отделённые друг от друга стеной. Сперва, я видел их, как бы находясь между ними, как общую конструкцию, а затем оказался в одном из них. Стены в нём будто бы состояли из пенопласта, я не мог определить их цвет. В одно мгновение он синий, через миг фиолетовый, а затем и вовсе белый. Здесь словно не было разницы между размерами и цветами, здесь не было промежутков. Тусклый свет сочился откуда-то сверху, но я не обнаружил его источник. Здесь всё было слишком точным, монолитным, и грубым, слишком конкретным и правильным. Это загрузочная программа, догадался я, где ничто не имеет различий, являясь одновременно и тем и другим, совершенно абсурдное, не имеющее промежутков, существующее в своей самой простейшей, самой первой и последней форме, как факт. Гиперкуб, заключающий внутри себя весь мир, все объекты. В тот самый миг, когда я осознал это, меня притянуло к стене, и я тут же оказался в другом коридоре. Я понял, что пробился внутрь Изнанки, прорвав собою чёрную мембрану входа, я понял, что воплощает собой Смерть. Пройдя сквозь эту мембрану, я оказался в бескрайнем пространстве, состоящем из тусклого, медного света, не имеющего ни углов, ни стен, ни входа, ни выхода, оно было заполнено ржавыми, пружинистыми койками, как в госпитале. В самой последней посмертной палате. Пройдя мимо стражей в чумных масках, все, кто попадал сюда сквозь ощущения величественности мига, вдруг осознавали, что здесь у них заберут души, сдерут, будто кожу, оставив лишь слепок былой личности. Каждый, лишившийся души, занимал место на своей койке. Но я никого не увидел, а лишь ощутил их фантомное присутствие, и гнетущую атмосферу обречённости. Я успокаивал себя лишь тем, что я здесь всего лишь наблюдатель. «Их расплющит, расплющит строго по ГОСТУ, — вдруг прошептал мне страж. – «Это зал ожидания. Перевалочный пункт, банк сдачи крови, спермы, опыта, всего сразу. Думаешь, тебя не пустят в утиль? Пока что ты только турист. Поэтому я позволю тебе наблюдать, раз уж ты здесь, ибо час твой ещё не пробил». Меня полоснуло осознанием истины сказанного. Взглянув на койки, я наконец-то увидел тех, кого готовили на переработку, чьё присутствие я ощущал ранее – это были безвольные коконы, забинтованные в обмотки Лазаря, подобно мумиям. Они корчились в редких конвульсиях, словно их периодически поражал электрический импульс. Я услышал их стоны, целый хор безысходного плача в мертвенном перманентном гуле вакуума.
А уже в следующую минуту я нёсся без тормозов, подальше от этого места, и позади меня сгорала земля, рушились города и миры. Я сам был себе бог. За короткий сеанс я постиг бесчисленность. Я выкрутил себя из прошлого, как лампу из гнилого патрона, и выбрал настоящее, я выбирал жизнь, когда они развернули передо мной необъятное, белоснежное полотно, похожее на синтетическую оболочку упаковочной плёнки.
Только что преобразованные, пропущенные через ряд эфирных фильтров, куски пережитого опыта, хочется вырвать и показать так, как я их запечатлел, придать огласке.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Всматриваясь в надкушенные черты их яблока, пока оно не созреет.
Пространство перестало что-то значить. Нашим общим дыханием соорудился коридор истины. Этот послеобедненный сон открыл нечто такое, чего не открывали даже химические и растительные субстанции. Музыка послужила полупроводником и фоном, оставаясь едва замеченной.
Потусторонние знания, смешанные с дневниковыми записями Спейра, вливались сквозь отступившие реалии. Бастион реального рухнул, тела вне тел парили над нами. И при частичном пробуждении я долго пытался вспомнить, где нахожусь, равно, как и одновременно с этим, пытаясь задержаться там подольше. У меня больше не оставалось сомнений.
Магические полотна, раскрыв свои рамы, лицехватами /фейсхаггерами/ врезались в наш разум. Это врата в иные измерения. И я предчувствовал это, и непреднамеренно не вложил никакой важности в свое переживание.
Текст был заражён мистицизмом. Магией. Истиной.
По его подводным камням межстрочий скользил свет, тот самый, что достигает дна.
Итак, наши дыхания сплетены в одну тугую и гибкую нить. Наши тела равно удалены от реальности. Прямо там, в северной комнате с парадоксально песочными, пустынными стенами, с наваленными на поверхности мебели, вещами, с огрызками плодов на блюде, с кружащимися мошками и затекающим в окно, зноем, прямо там, на развороченной, порочной постели, пахнущей нашим потом, спермой, и позабытыми снами, мы сношались дыханием, чтобы проникнуть глубже, и прорвать плерому. Или хотя бы плёнку собственной ауры.
На проспекте рассыпаны обломки роз, заряженных разрушительным духом скандала и разрыва. Я предусмотрительно прошёл мимо, не став подбирать их отрубленные головы, с осыпавшимися каплями крови, таящих тонкий, сыроватый, ненавязчивый аромат.
Секреции судных дней в голове. Мантры, внесённые под ногти кровью. Заклинания. Тайные осколки скрытого знания.
Я чувствую мир, просто соприкасаясь с ним на улице. Каждый нищий, каждый безумец, пьяница, или старик — все они так неистово смердят своей безысходностью. Замкнутостью. Чем-то прогорклым и последним. Родители детей излучают очень похожие эманации, но они более глубокие и скрыты даже от них самих, у них просто сквозная дыра. Дитя высосало их жизни. Теперь оно более живое, чем они сами. Угасающие и несведущие. Их бы залатать светом, но я чую, что сами они того не желают. Выбор уже давным-давно сделан.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Моя кровавая заря там, где её касались мои уста. Рвётся кружево. Мир из окна тлеет нашей прелюдией веры. И ты причащайся с нами, глядя в квадратные окна рая. Магдалена устами обращена к закату. Ягодицы обёрнуты целлофановой гладью, весенним розовым небом, лепестками-заводями, сладостными конвульсиями. Это звук зеркал на заре, это чёрная высь в небесах. Невесомость и рай. Я зрею и наливаюсь, как плод, как бутон, я твоя женщина-змея, тугой лист у меня промеж ног. Терзай его пальцем. Дай мне сил, я кровью тебя покормлю. Овуляция бедной овчарки. Розовые петли терзают моё нутро. Прорезалось солнце розовой блевотиной на торцах зданий. Мой брат – служитель мёртвого храма искинов. Из пласта Изнанки вхожу в реверс-поле. Как приём? Выблевал и принял. Пошёл дальше, и стал совершенством. Это наше священное писание. Страницы апокрифа. Между нами только чёрные лепестки мёртвых костей. Они – два брата. И каждый выражает суть. Я – грузовик, застрявший на мостовой. Я – кающийся закат на рассвете, слишком дождевое, скользкое стекло, ледяной узор. Читай меня, как песнь перьев. Никто не переплюнет наши иконы по технике изящности и мерзости. Лекало Кали между ног моих, в святом зачатье лепестки. Красная кнопка оргазма в лике святом.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Выключи свет, дай себе шёпот в рот. Мы произошли от ебли напечатанных букв и пальцев. Вовсю трудится скорость в крови, разгоняя параметры. Над нами – свет из 4-х впаянных в пластик, круглых светильников. В коричневой кружке – вода и обрезанный пластик. Калиюга в затмении. Сверх-декаданс . Ощути его, впусти в себя звук, злорадствуй, улыбайся, смейся себе в лицо, дрочи, проглатывай дрожь. Не спеши, наслаждайся каждой прожитой нитью, каждым укусом в шею, каждой диагональю, сгибом колен. Ангелы жёлтого света, цвета 60-ти вольтной, зажжённой лампочки, наблюдают наш сон в стороне. Мы приготовили им пурпур под чистилищем век. Мы – боги, и ось. Мы цепи. Мы Цербер. Мы — боль и основа, фундамент этого мира, сферы путей, рваные перефразирования реальности, смешанные и сжатые в корне ветра на дырявом восходе. Лязгом цепей прикоснусь к расстоянию, чтобы прожечь его мыслью. Просверленные нимбы ресниц. В чёрных резиновых снах источника всё расставлено по эn-станциям. Иди в обход и увидишь, как всё меняется. Переработка. Транспортный завод. Транспортиры. Они транспортируют сигнал. В субтитрах. Видео-хлеб растёт. Насущный. Даж нам дне-сь. Длань божья на дне собачьем. Внутри комиссарской будки. Надзор надзирателей за надзором. Вытрезвитель трезвости. В глотке — сильнодействующее снотворное, опиум на двоих, как свет блуждающей звезды. Инстинкт шепчет нам по шире раздвигать ноги. Любишь еблю и рвёшь на себе целлофан, избавляешь душу святую от девственности. Твоё сознание озябло, мир со всех сторон — чужой, только ночью можно смотреть в витрины, изучать фонари, падать в звёзды и провода, всё равно никто не увидит. Просто будь тем, кем являешься, под сточенной побелкой стен. Больное восприятие, нездоровое, в оттенках кетаминового огня. Волосы – между твоих пальцев, пальцы – в губы, синхронно, в тремор комнатных температур, в перегретый процессор мира. Я – как ядерная война – смесь примесей в пустоте. Ты – мой спаситель, Христос. И мне не нужно взирать. Я и так это вижу. Шире, чем спальный мешок, заколоченный. Больше, чем просто коробка, слаще нот и гармоничнее срыва психических спазм. Если мы усыпим себя, мы проснёмся.<Снимок под лампой>. Я совсем рядом, там, где сгорает пурпур. Мы здесь не для того, чтобы держаться, мы для того – чтобы ходить по небу.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Свежесть первых плодов моего Начала. Роли лежали где-то на химическом цветке, бликовали на чистых ночах. Маска отпадала шестёркой, ночью, богом в порохе, все отравили, пропустили сквозь искусство, застывший пафос из жизни, вырванный из застоявшегося голоса. Шабаши – льдистые, влажные, пронизывающие. Грани растекаются неоновой кислотой. Первобытное причащение, не страшащееся нового бога. Коллаж паров – то, что мы есть. Коллаж химического тела и синтетического скрежета, собственной, перетянутой перевязи, полной химических, дышащих сыростью, вен. Насыщаешь себя химическим дымом и телесными усладами. Не творить бы сегмент, когда вечеринки врезаются, врезаются таинства. Жизни бликовали на бутылках. Тепличное растение, которое возрождает искусство в этот профиль, даже не зная их имени. Маленькая отравившая выцветшая роль развлекается. Мы совершенны, сквозь нас видно проповедь, мы – это родившая сеть. Было бы топливо. Химический дым, свёрнутое откровение, убитые мыслями, города, проломленные барьеры, апостолы в скринах. Шабаш паров – вечное зеркало. Моё гедонистическое обдумывание — просто оттенки, вакуумом, который я оживил из вод в первобытной действительности. Застывшие руки, обнажившие вечеринку. Город становится трубочкой в тёмного человека. Наши изменения уже однажды сделали своё дело. Моё расширенное предание вместо облатки. Вдыхай невыставленное причащение прямо с гитары. Проникает обнажённый грамм, выцветшие спермы поцелуют слияние. В нашем начале истины – лишь шаги. От зелёной роли обросли занавесы, от фото – дышащие трупы. Заснявший пиздец шумов выцвел, надоел, и готов к спящему п(р)ологу. Ты смотришь на вечеринку, мы обнажены – нас ничто не сдерживает. Ты дышишь, шепчешь на застывший в обработках, неоновый занавес, на религиозную ночь, столп из белых богов. Авангардисты создают искусство в эру контентного потребления. Причастивший Иисус умереть не может. Какой тебе — немного есть того, чего вы все так хотели, но это всё лживый зрачок, толстые жизни, купюры. У нас здесь опущенный коктейль с мескалином и химией. Мы – мёртвые занавесы, заснятые особью, взрывные продукты. От вечеринки остались пробелы, от мира – страстные оттенки. Пара ртов – это кино. Пар с искусством и концепцией. Пар – помутнение. Толстый член президентов – это таинство. Холодные лживые камни, яд в моих венах, дурманящий цвет пропасти с зеркал синтетический порошок. Отравленная богом, слизистая, и страстной апостол вместо дома застывшего, в обрезавшей ночи, окна. Меня, как и всех, исследовал поток потребления. Мы – кадры, которые я оживил из жизни, вырванные из зазеркалья, описывающие своё наследство от павших. Видеоряд вымышленных божеств. Ты смотришь на застывший в ноздрях, кинофильм, на разорванную вечеринку, коллаж из сегментов, рот, яд в телах, слизистый сон чёртовой жизни с обязательным молчанием. Вдыхай через слух шум мира, сквозь нас видно зарю, провалы в угаре, и страсть апостолов в доме Мёртвых.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Я оседаю в твои ладони прикладом.
Я ставлю всех вас на место, показывая то – что вам со мной не тягаться – я – идея, я – самобытность, я – импульс, а вы – магнитные копии для смартфонов, инстаграм-приложения, просто кукольные натуры. А я – натурщица, я загружаю в вас свой ретро вирус, теперь моя хаосная суть коснётся и вас, все, кого я касаюсь, гибнут, вянут, или становятся сильнее.
Я заражаю их разум – я – поросль, святая нагота, театр перед зеркалом, выцветшие полотна.
Я , я , я, всегда только я, а где же граница? Я жадная, я поглощаю всё вокруг, будто чёрная дыра, всасывая в себя липким минетом.
В моих городах поселилась цвель, век, который загнивает, а на смену ему приходит новый, и пытается быть стерильным, первозданность исчезла, но грязь — то – что мы есть, стерильность вовсе не стремление к постчеловеку, стерильность – махровая деградация в условиях тирании капитализма.
И я смеюсь, смех – это жизнь, смех – победа над смертью, вино с оттенком сепии, на синем атласе, выцветшем до медной зари.
Это мёртвое вино, мой ледяной арт хаус, приправленный изнаночным металлическим оттенком смерти.
На фоне зеркал, нагая, среди пустых бутылок из-под дорогих элитных напитков — мой высокоградусный зашкал. Смотри на меня, как на древние свитки, что намочил дождь.
Я вся твоя, они пусть смотрят, пусть дрочат, но касаться меня может только Пророк.
Сгоревшие сны в обёрточной бумаге — подключай их и смотри как диафильм, плёнку из прошлого, глядя на груды выброшенных вещей, как на подыхающих от зноя, прибрежных китов.
Отсыревшие сны, как бумага, попавшая под дождь.
Снова и снова перегрызаю провод, чтобы увидеть свою сеть.
У тебя запотели глаза от моих снимков.
Я создала мещанскую роскошь, иллюзию красивой жизни, виниловый приквел, фотоисторию-паззл, которую я складываю сама, как судьбу или сестру.
Одолей меня сорной бумагой притворства, человек из чёрного списка явился в твой сон, поднял панику, завысил планку, напугал соседей.
Мы — чёрные тени на стенах лиц этих зданий, что сейчас высвечивает блевотными бликами.
Мои спящие арт-объекты — на стенах, запечатлевающие целиком атмосферу застывшего величия.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Пересадка образа. Мир взошёл на лицо трупным телом луны. Мы выпили залпом картинную галерею и гуттаперчево пошли на взлёт. Ах, если бы нам катетером могли бы залить внутрь эту мятность!.. Начало диффузии ознаменовал левоментоловый выхлоп.
Мёртвые деревья уснули в ожидании весны, совершенные в своей абсолютной обнажённости, словно чистые холсты, их что-то роднит с бетонными столбами и каркасами фонарей. Вокруг всё сверкало, остановленное и заглохшее, лишь наши цеппелиновые моторчики вращались всё громче. Мы рассыпались дребезгом. Снег мерцал вспышками под ритм вельветовых файлов, напоминая цветом и фактурой бетонную стену, с которой содрали обои и штукатурку.
Мы спустились в оледеневшее нутро кварталов, и я заново познакомилась с ними, а затем просто исчезла, оставив след на дорогое, когда мы повернули к крестообразной зелёной вывеске, перекатываясь, словно два робота. «Слишком тяжёлая броня» — растянуто проговорил ты, в момент перехода трассы с мёртвыми светофорами. А дальше – предел. Вечная дорога, бегущая строка или лестница. Мы – два робота-трансформера, которые похожи на детские игрушки, что следуют альтернативным мирам, там есть своя аллея славы и свои фонари, которым хочется молиться или хотя бы отдать честь.
Здесь качество получше, мы уже в разъёме, вне матрицы, по вертикальной оси, внутри рутрекера, движемся по дорожкам раздачи в фонарные щели. В начале было слово? Но какое? Мы теряем его дословность в себе, поэтому распни сейчас имя моё на фонарях, пока я ещё помню, и я поклонюсь им.
Там, в хромированной камере хранения есть только гул двигателя и мерное вращение лопастей ветряных мельниц, замедляющих своё движение, покрытых заиндевелым налётом, там дышит что-то огромное и сипит патефонная пустота. Время выпадает из диалогов и вращается в кусках плазмы.
Я веду репортаж из места события себя, под застывшим от времени, самолётом. Ощущения отслоились и сосредоточились где-то вне тела, словно на мне железный скафандр с вельветовой прошивкой внутри. Мир начинает двоиться, при этом не двоясь. Всё отрывное, как календарные листы. Гуттаперчевая грелка, с мятным раствором внутри, вот примерно кто я. Под бетоном на выверте и на дне, упершись в снежный ворс, и близость асфальта, взгляд размазывается по плоскости. Чувствую себя наброском, планшетом, выкройкой. Что, если я просто ветер, сбивающий с пути? Есть ли у ветра свой путь? Лицо устало, нет в нём искры, оно не театрально. Лицо — просто фокусник лис. Смазанное, размытое, оледенелое изнутри, скользкое. Я всё время ощущала себя воском, который лавирует в растворе накала. Помню теперь только подъём, и бред про рвоту, как она меняет цвета, становясь то жёлтой, то зелёной. Рвота, и её захоронение, как символ свободы от прошлого, отвергнутого, отторгнутого выхлопом. И снова спуск, подкаты снега, вращение в глазах, головокружение, подъём. После этого меня унесло в лимб, где каждый поворот – это новый круг, новое знание. Набитая ватой, я снимала углы, совершала беспорядочные движения, была в том, что не имеет названий и причин, что просто существует, когда ты вывернешься. Это тотальная остановка всего, миг, когда стальные мельницы перестают вращаться, и их обороты смолкают в стылом дребезге увеличенные и замедленные, а под конец они настолько ускоряются, что не успеваешь проследить начало очередного цикла. Передо мной развернулся тоннель, полностью состоящий из ячеек кластерного процессора, набитого информационными файлами, он заглатывал меня, искажаясь и сипя помехами, система, действующая по принципу безотходного производства, или закона сохранения энергии, называй как хочешь, но это не изменит тот факт, что мёртвое питает живое, а живое питает мёртвое. Цикл рождений и смертей — бесконечность, камера хранения Танатоса. Все живое – проявленное, всё мёртвое – скрытое. А мы – батарейки. Как только ты умрёшь – тебя отправят на переработку, из тебя сделают файл, твоя копия будет храниться в архиве танатонтрического мейнфрейма, а блуждающая часть тебя будет поглощена верховным архонтом в качестве пищи-опыта, и только затем, божество выделит из себя снова блуждающий огонёк, бывший когда-то принадлежащей тебе, энергией, и пустит его по миру искать новое тело, новую жизнь, новую роль в качестве компенсации за то, что твоя энергия в этом механизме снова будет потрачена на безжизненно-жизненный цикл. Это нельзя было назвать дозой просветления, но меня высветлило, проставило, забросило в рубеж, и обратно, на выветренную доску объявлений в поисках смысла, которого всё равно нет, который мы никогда не найдём, ведь как только он будет найден и завершён, нас снова отправят в утиль. Остановленное и застывшее – совершенно. На Изнанке есть только гул и вращение. Движение же происходит здесь, где пульсирует жизнь, парадоксально, но она пульсирует и там, разрываясь в коконах, уносясь вихрями под снежный пролёт, под минное поле, подо всё, что застлано. За условной чертой нет бегства. Там только сознание. Мы оставили свои тени там, вышли из тела. Что это было? Понимаю, что мы просто идём, становясь выедающе-белым снегом под чьими-то шагами в парке, в тот момент, когда тобою кто-то блюёт в этот самый снег. Дороги не проявлялись, я к ним дотягивалась дисфункцией ереси, ледяными стёклами, уколами шагов. Мы ныряли с тобой в этот мир, мы искали себя там, а нашли только смерть, нас вывернуло, как из целлофановых пакетов, расстелило в пропасть через унции нескольких световых лет отсюда. Путь не становится ни длинней ни короче, мы будто застыли на месте, но мне кажется, что мы идём. Идём, не сдвигаясь с места, всё время обминая одни и те же знаки опознания, всё те же вышки с красными датчиками вдалеке, всё те же повороты, отороченные бордюром, сухие листья, с прошлой осени и до этой весны, в осколках засахаренного, растолоченного стекла. Реальность не снаружи, и не внутри, это целлофановый кулёк, смятый об асфальт. Я вижу вокруг этот мир, но рассматриваю его гораздо шире. Больше никаких раздуваний и распоясываний. Я была в том тоннеле, задолго до того, как его построили. Сейчас мы просто стелим этот мир заново, всё шире и больше, но не больнее, нет, — приятнее, как гробовая доска постели – тёплая и светлая. Мы вынырнули из вихря жизней, отброшенных шкурой до нас. Я увидела правду, мне показали, как наши жизни перематывают на исходник, мы были прикованы, мы плакали, а они всё резали и резали. Мы стали кадрами. Осталось только смотреть этот диафильм. Для меня всё стало чужим. Оно проветренное и пустое, такое же, как и я. И я могу заполнить эту чужеродность, как шарики — воздухом, но могу оставить их сдутыми. Мир рано или поздно сожмётся, выхлопнет и изменится, но не стоит воспринимать всё так, словно воздушный шар уже лопнул. Мы трещали по швами вертелись, вращались в потоках звука, как в заснеженной сказке, но сказки больше нет. Мы умерли там, у самолёта, взлетели, и отравили город. Миг смерти, которому я сопротивлялась выглядел так, словно на моих глазах сжигали старую фотографию цвета сепии, она тлела, коптилась чёрными вздутыми пузырями, скручиваясь в хлипкий, чёрный нагар, и рассыпалась в снег. А затем мы поднялись и пошли дальше, вокруг меня вихрился тоннель из шумового эффекта в оттенках медно-фонарного блеска. Никакого белого света внутри. Там всё иное, даже не чёрное, не наполненное и не пустое. Я хотела удостовериться, что мы не оставили себя под тем самолётом. Но на фото запечатлелся лишь снег. Он напоминал пятно той фотокарточки, которую только что сожгли. Я вдруг поняла, что в этом мире мы ко всему крепимся на липучках, почти таких, какие клепают китайцы, привязаны серебряными шнурами, ввинчены спиралями накаливания во временные тела. Осознав это, я принялась отдирать их, сперва от дерева, от дороги, чуть было не оторвала и от тебя, но вовремя спохватилась, испугалась, и всё вернула на место, поняв, что если всё оторву — увижу мир, который не крепится. Смысл сматывался, ведь только он один наверное и есть, а всё остальное – липучки, мы не при чём, нас сотворили такими, и если всё отлипнет – «кина не будет». В прочерке между строк сквозит изнуряющая деталь – Быль.
Февральская гонка по кругу, внутри проштампованной зимы, зеркало, в котором ничто не отражается, плазматические выбросы. Реальность запихнули в усилок, и подключили, вывернули на изнанку, в это жёлтое месиво из останков. У меня есть только эта реальность, поэтому я всё время возвращаюсь в неё, поэтому я за неё цепляюсь, потому что больше никакой другой нет, и других я не помню. Вмонтированные в командную строку, прошедшие через сервер, мы застыли под нимбом, налитым топливом, читая высеченные безмолвия мантр. Движение и распятие. Уже совершая последний круг, почти осознавшись, вернувшись из лимба, я заметила какой-то прямоугольный символ, начерченный на снегу, будто кто-то пытался изобразить робота, а фото зафиксировало его, вырвало из небытия. Мы вернулись оттуда, принеся метки, словно те, кто на машине времени протащил за собой огонь или снег. И покуда образы и картины из склеенных воспоминаний проходят таможню, я бегу к ним, словно к чему-то родному, как к пароходу, встречать прибывших. Самолёты стекли зелёной слезой будней в электронные часы. Всё смотрю и смотрю, как оно кружится, — кружево нового дня. Чувствую себя всё больше роботом, который становится человеком, обретая чувства, только наоборот. Сны остались на сжимах скрученного тряпья, где-то в промежутках — что-то помнишь, а что-то нет, что-то переплетается с обрывками, ускользает во внутрь, и это уже не развернуть. Просто есть утром суп, и впервые видеть, то, насколько красива каплевидная жировая сеть, натянутая на его поверхность, словно скопление вселенных, в одном первичном бульоне. В чёрном, беззвучном поиске. Спуске. Мы набиваемся в путь, как в подушку перья, летим кому-то под голову, чтобы сниться. Прошедшим этот предел – всё пришьётся. Всё было и не было, как-то смелось. После себя осталась только муть и плавающие фонари, их стальные поверхности, медные, световые круги, Ханг Драмы, на которых можно было разбрызгивать ambient той ночи, но и она уже мертва. Мы возвращаемся в прошлое, чтобы зафиксировать залп, но его не было. Всё пронеслось. Я вижу, как струится смог, свет, он повсюду, медовыми вихрями затекая в меня. Мир вылупился, когда я выглянула в окно, внутри и на поверхности, как закладки или карикатуры.
Отходняк – это следствие того, что мы были там, в этом парковом лимбе…
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
В этот город прорезалось утро. Весь мир сосредоточился на бессмысленной гонке. Жизнь стала помойкой, бессмыслицей, профилем в инстаграме, люди, как обезьяны снимают все подряд, вырывают контекст из жизни, помещая в свой профиль, бережно его храня, не стыдясь предыдущих оттенков, показывать, как ты растешь, кем ты был и кем ты стал, они любят наблюдать за этим, они любят наблюдать твой стиль. Лишь тени, бледные тени их пролистанных профилей.
Подключай разъемы в новое перерождение.
Я — Алибаба Отворяющий дверь.
Инстаграм, покажи своё видение мира, покажи, как ты видишь себя, покажи им рай, детка, свист миря и тропический рай, любовник-аль капоне, купание в грязной реке под мостом, покажи им рай, детка, покажи им зарю.
Блевала я своими снимками им в лицо! Показывая мерзкое прекрасным, через призму столетий, как крепкое вино, как синий бархат, выдержки вкус.
Сквозь века эпох, бархатным эхом донесусь, взрывая их кастрированное, стерилизованное восприятие.
Криогенные капсулы с вечностью – как снимок vhs из фильмов ужаса, город разврата и соблазна.
Мысли рассыпались фальшивыми блестками на лицо.
Всем надоело искусство, все захотели обычную жизнь, телешоу, скрин шот альбом из жизни.
Это большой каталог вещей, большой каталог икон, которыми можно вдохновляться.
Я воплощают в жизнь свои развратные детские фантазии, девочка, которая подросла на сказке Эммануэль, Анжелика и Марианна — роковая женщина, соблазнительница, но при этом, боевая подруга, независимая и страстная.
Китч — как образ жизни, образ жизни — как китч, жжёт ноздрю, вытирай о них пасть, они трутся своими промежностями, они ебут друг друга, сладко и глубоко вздыхая, как паутина под сквозняком, гулом холодильника, венам, жилами метро.
Нелегальные мысли раскатаны по скользкой улице дешевой сценой в театре.
Когда попсовая песня превращается в фильм ужасов, в кровавый треш, снятый на дешёвую камеру, как фильмы Девида Линча в симбиозе с Тарантино, она не знала, что её снимают, она снималась в своём кино — кровавый сон из менструального месива.
Тёмная, застывшая синева её глаз, как вытекший исток, взмокшие нити, взмокшая кожа
Он поёт охрипшим, полным страсти, голосом, он будто танцует на льду, будто танцует балет.
А я отсекла все человеческое, как чёрная лебедь, отсекла, как голову богини, и подала её к столу.
Его музыка — театр
Балет
Драматическая пьеса
Все это время мы врастали в кресло
Все это время жизнь была видеоклипом, пьесой в театре под единственным прожектором
У кого хватит терпения долистать до конца ленту?
В ванной плавали обрезки ее волос, а затем она налила эту воду в стакан. Обернулась в сторону по пробуждении и увидела блаженное лицо спящего Иисуса.
10 Сен 2019
автор: Тарья Треструбрика: Проза Tags: Тарья Трест
Ждала его в этой горячей стране, раздвинув ноги. Везде шелест ночных Вагин, райских тропических цветов, с тугими листьями. Их серебряная краска говорит о многом.. Это произошло, когда ты спал, в это время моя вагина попала в захват объектива, и я поделилась этим снимком с миром.
Это плохое кино для плохих девочек, которые делают вид, будто они хорошие, но скрывают свои мерзкие, грязные тайны, девочки – насекомые, сношающиеся с собой перед зеркалом.
В выемке пространства, влажного и прекрасного, как экзотический цветок с кожистыми лепестками, с нежными, сочащимися сердцевинами клитора, их раскрытые губы-пасти манят тебя, давай, вскользись, ты ведь уже давно пытался меня одеть, прикрыть чем-нибудь, ибо я бесстыдно раздета, бесстыже раздвигаю широко бёдра, я – будто Кали, богиня войны с дерзко высунутым языком, я скалюсь тебе в лицо в диком танце, держа в своих руках твой отрубленный член, член моих поверженных врагов. Мой мир горит во мне как кунг-фу. Им со мной не тягаться – я – идея, я – самобытность. Я – импульс. А они – магнитные копии для смартфонов, инстаграм-приложения, они просто кукольные натуры. А я – натурщица. Святая нагота. Театр перед зеркалом. Выцветшие полотна. Перевёрнутые зеркала, опрокинутые отражения.
Всё стало оранжевым, робким. Таким был этот закат, хрупкий, как исчезающий оттенок. Её вагина говорила с ней, в тот момент, когда он снимал её на смартфон. Шёпот тысяч вагин, они шуршат словно дикие тропические цветы, ядовитые и сочащиеся, привлекая своим шелестом насекомых, жаждущих испить их нектар. А затем липнут, как мухи на мёд.
Меня посвятили те говорящие цветы, цветы моего начала, их шелест и шёпот в ночном саду. Они источают благоухание. Гладкие кожистые цветы. Спящие бутоны их клиторов. А затем из них выкачивают оргазмы, чтобы обеспечивать работу электростанции. Остались только помехи, остальное размыло водой. Стёрло почти до блеска, до проявляющихся контрастов. Царство резкости. Целуй мой клитор, пей мой млечный, сочащийся сок. 50 тверков — и она твоя. 50 тверков серого.
07 Сен 2019
автор: Fr. Gilel Ben Shaharрубрика: Проза Tags: Fr. Gilel Ben Shahar
У моих ног сидела женщина — она смотрела очень печально. Я ей сказал — «зачем ты покупаешь любовь? Тебе самой от этого не больно, не противно?» Она молчала. Я тоже долго молчал. Потом я сказал: «Ты не понимаешь, что тварь просто издевается над тобой. Ты проанализируй ее поведение и увидишь, что она тебя использует нагло, откровенно, неприкрыто.» Женщина молчала. Я сказал: «У тебя были в жизни люди, кто тебе делал добро?» Женщина ответила: «Были. Я помню и ценю это». Я ответил: «А что заслуживает тварь, которая не помнит добра? Есть духи, кто умеют только брать от других, но не умеют отдавать, пока их не заставишь насильно.» Женщина спросила: «Ты делал ей добро?» Я ответил: «Очень много. Я ее поддерживал, когда ей было тяжело. Я ей очень много дал, хотел, чтобы она была счастлива. А знаешь, у нее психология крысы. Чистое потребление. Она ничего не воспроизводит, кроме предложения себя и поливания грязью других, где ценность и смысл ею работы?» Женщина сказала: «Я стараюсь закрывать глаза». А я сказал: «А ты не закрывай и открой. Знаешь, что есть психология крысы? Инстинкт размножения. Инстинкт потребления. Инстинкт самосохранения. Не ищи в ней большего». Женщина улыбнулась. Я ответил: «Меня нельзя купить за кусок пиццы и бутылку вина. Но я помню, как люди ели траву около Медного Всадника. И мне это до сих пор снится. Мне хочется, чтобы тебе тоже это приснилось.» Мне показалось, что женщине страшно. Я поднялся и скрестил руки на груди: «Знаешь, я ее защищал очень долго. А сейчас знаю- она родную мать продаст за кусок пиццы. Не то, что учителя. Я даже рад, что так вышло — когда ты наблюдаешь грязь, что вылазит из людей — понимаешь, кто тебя достоин, кто нет.» Женщина сказала: «Я подумаю над этим». Я ответил: «Я хранил ее сердце. Маленькое серебряное сердце, которое она мне подарила. У меня железное терпение и холодный рассудок. Но если чаша негодования переполнена — я делаю выводы. Я выбросил ее сердце с моста. Это значит, что от моей энергии ей больше ничего не перепадет. Ни охраны, ни защиты — от меня она не получит. А тебя я никогда не держал.» Женщина сказала: «Ты еще придешь?» Я ответил: «Время покажет». Потом я стал прозрачным и женщина поняла, что была одна в комнате.
05 Сен 2019
автор: Fr. Gilel Ben Shaharрубрика: Проза Tags: Fr. Gilel Ben Shahar
Ледяная Ненависть исходит из постулата, что лед неизбежно погасит огонь. Зависимость астральных выкачек энергии от энергетического питания духа Ненависти определяет его функционирование в астральных полях. Ледяные духи на практике обладают гораздо большей выкачивающей способностью, чем огненные, потому что для огненных необходимо искусственно поддерживать огонь, а ледяные духи естественны и питаются за счет того, что могут не поставлять и распространять, а, напротив, выкачивать чужое тепло.
Важным аспектом является лишь возможность не дистанцироваться от реальности, а, напротив, действовать согласно с ее условиями и знаками. У ледяных духов потоки фукционируют успешнее на сильном холоде, в дни сильного ветра, дождей, града и снегопадов. В такие дни сама окружающая среда и природная реальность помогает духу перемещаться на расстоянии, чтобы отнимать чужое тепло и энергию.
Духа совершенно ледяного сложно ненавидеть, потому что он является магнитом, который тянет к себе через свои воронки и отнимает тепло у других. А кто отнимает тепло – тот и владеет теми, у кого он отнимает.
Чтобы иметь в распоряжении ледяного духа нужно его зафиксировать в необходимом астральном поле и через это поле с помощью духа получать энергетические вытяжки.
Ледяные духи редко испытывают ненависть как таковую, зато могут испытывать презрение к тем, кто тянет слабее, чем они, либо не обременен разумом, как духовной составляющей.
22.10.2017 г.
21 Авг 2019
автор: Алина Лавандарубрика: Проза Tags: Алина Лаванда
Шёл человек по пустыне, и ему захотелось пить, но возможности не было. Он шёл и не видел нигде воды. И вдруг — вдали увидел озеро — пошёл в сторону воды, но там не было воды.
Вдруг мужчина увидел на этом месте сухое дерево. Там змею, ползала на нём. И она оказалась говорящей. Он спросил у змеи:
— Где здесь поблизости вода? Хочу пить, видел озеро, а его не стало.
Тогда змея ответила:
— В пустыне нет воды. Даже если увидишь воду, то это миражи, так как в пустыне жарко и сухо.
Вдруг произнесла:
— Ты можешь сходить недалеко в одно поселение, те, что
живут в пустыне, и у них будет вода.
Человек выслушал змею, поблагодарил. И отправился к людям, чтобы утолить свою жажду и не умереть от жары. Он пришёл к поселению, попросил воду, вынесли кувшин с водой и налили в стакан воду, и человек напился.
17 Авг 2019
автор: Нэлларубрика: Проза Tags: Нэлла
В Локус залетела Арьюшка с горящими глазами и провозгласила: «К нам приехала Стефания Данилова!..» — с таким видом, что все как минимум должны были пасть ниц или хотя бы перекреститься. Я не знала, кто такая Стефания Данилова, я не читала ее стихов и вообще довольно скептически, в силу своего опыта, относилась к «юным дарованиям». А потом она вошла в зал – маленькая девочка с глазами древней Богини и повадками Роньи-дочери разбойника. И ушла на свой концерт в черно-блестящем платье из наших закромов, сделавшем из нее египетскую статуэтку. Я не была на концерте, работа, блюдя свое отличие от волка, никак не хотела убегать в пригородную лесополосу, да и настроение не располагало к увеселительным мероприятиям. У меня был период расставашек – та стадия, когда он «всё осознал», но полноценными граблями еще не заделался. Но любые грабли стремятся к своей высочайшей реализации, поэтому кудрявый фавн с неустойчивой нервной сегодня предполагался в моей Норе. С киношечкой, а там – как пойдет. Звонок от братца-Волка прокатился по кухонной ламповости экскаватором: «Стэф негде вписаться, я сказал, что можно у тебя, ты как?». Я как. Я – как всегда – мой дом открыт странникам, моя дверь не закрывается, мои спальники – в распоряжении гостей.
Стэф очаровала меня с первых фраз. Я поняла, что с этим человеком мне интересно было бы проговорить всю ночь, а может быть, и не одну. И потом, из этих полуночных разговоров, слепить дружбу, которой не мешают границы и километры. Но… фавн ждал меня в комнате, и я, выдав взбудораженной деве еды, коньяка и полотенце, удалилась в альков, буквально на полуслове, которое так хотелось договорить. Наутро оказалось, что тонкорукого сурка, огнеглазую девочку некому везти в аэропорт, но мы же в ответе за тех, кого приручили, и фавн был озадачен квестом по перемещению «девы-в-биде». Задачу, надо сказать, он выполнил и перевыполнил, по дороге не только наладив с питерскими поэтами в лице Стэф дружеское общение, но и получив и приняв приглашение в Северную столицу на Бельтайн. Тут мне стало сильно смешно и немного обидно – именно в такой пропорции, потому что фавн полностью подтвердил мое о нем мнение, выкристаллизованное годом совместного проживания и работы, но само по себе ренегатство к точно такой же странной-курящей-неземной-нехозяйственной девочке, только на добрый десяток младше, кололо ЧСВ знатным чертополохом. Чертополох увял, когда мне написала Стэф. По-сестрински и по-женски. И это навсегда зацементировало ту булыжную дорожку из пункта А в пункт Б, которая начала выстраиваться еще ночью. Надеюсь, от наших километровых переписок, фавну забористо икалось, но, как и следовало, он был не единственной и даже не главной темой наших обсуждений. Уж кто-кто, а две ведьмы найдут, о чем потолковать, а мужики… Мужики приходят и уходят, глазасты же ведьмы на дороге не валяются.
Мужик и правда ушел, за ним пришли и ушли еще двое – по одному на каждую ведьмину душу, оставив после себя стихи и саги, кричащих и поющих ведьминых детей. Саги перекрещивали клинки, сплетали змеиные туловища и ткали узоры в двух разных жизнях, а порой казалось – в одной. Примеру мужиков последовала и ветрянка, которая пришла и ушла, оставив после себя незабываемые воспоминания и общие темы, имя которым если не легион, то туева хуча точно. И что бы ни было, кто бы и чтобы еще ни врывалось в нашу жизнь, порой ставя ее на уши, а порой – и на крышу автомобиля, я знаю, что где-то там, за туманами, в Городе-на-Неве живет и творит девочка с огненными глазами, ведьмочка с парчовой душой, сурок с мягкими лапками – Стэф, моя далекая и близкая Стэф.
24 Июл 2019
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Если вы хотите носить на голове вычурную причёску из дредов, и не привлекать к себе лишнего внимания, езжайте в Аддис-Абебу. Дреды для эфиопов — традиционная причёска, их тут носит, наверное, каждый третий, и местные модники соревнуются между собой — у кого длиннее, или у кого дреды уложены в более сложную конструкцию. Правда, я здесь смотрелся всё равно немного странно — во-первых, потому что я белый, во-вторых, потому что мои дреды были уложены в виде вертикально стоящей башни из туго заплетённых кос, что делало меня похожим на Мардж Симпсон. Такая башня, слегка нависающая на лоб, и длинной чуть менее полуметра. Я сидел за барной стойкой какого-то заведения, где собирались местные модники, все разодетые как павлины, и конечно же, с густыми как щупальца Ктулху дредами, на которые были нанизаны бусины и фенечки всех цветов и размеров. На мою башню на голове здесь почти никто не обращал внимания. Что мне кажется странным в эфиопах — они любят накуренными смотреть футбол. Вот и сейчас, шёл футбольный матч, и мне было как-то даже не интересно, кто с кем играет и какой у них счёт. А вот красноглазые модники увлечённо смотрели в плазму на стене. Я попивал какой-то безумно дорогой чай, припив перед этим немного сока из листьев кустарника кат. По действию его сок близок к коке, однако действует дольше и резче. Мои челюсти слегка сводило — кажется, я немножко перебрал. Я стремился проникнуться шумом и суетой этого места, чтобы потом, удалившись в тишину своей обители, погрузиться в поток радиосигналов из астрала, и начать писать. В этом баре я настраиваюсь — щупаю энергетическими щупальцами людей, и нахожу обрывки смыслов в поверхностных разговорах… Всегда, но не в этот раз.
Сегодня в бар вкатился странный тип — высоченный негр, в чёрном плаще и солнцезащитных очках, несмотря на то, что было уже заполночь. Его дреды были украшены маленькими серебристыми черепами. Даже не глядя на остальных посетителей бара, он подсел ко мне, и на чистейшем русском языке представился. Он сказал, что я могу называть его Сабазием, а вообще его имя (тут он произвёл серию щёлкающих гортанных звуков, которые я не смогу воспроизвести ни в устной речи, ни в письме). Он показал мне татуировку на запястье — древо жизни оплетённое змеем об одиннадцати головах, одна из которых пожирает солнце, и спросил меня, рад ли я наступлению ночи. Я сказал ему, что в такие минуты как эта, я готов поверить что рассвет не наступит никогда, и тогда Сабазий предложил мне что-нибудь выпить. Я ответил, что с удовольствием выпил бы с ним, хотя вообще я бросил пить, ибо алкоголь с некоторых пор меня больше не пьянит. Но с таким клёвым парнем как Сабазий, чего б и не выпить. Сабазий сказал, что он собирает мистический круг, и как бы невзначай спросил, не знаком ли я с Антонио из Москвы, и бывал ли я вообще в этом городе. Тут нам принесли ром. Перед тем как осушить свой стакан, Сабазий тихо прошептал короткую молитву на древнем наречии. Ром провалился в меня, и я почувствовал будто бы атомный взрыв — алкоголь по прежнему не пьянил меня, но он развязал руки молекулам катинона, и те с удвоенной бодростью начали ввинчиваться мне в рецепторы. Я щёлкнул пальцами, чтобы нам принесли ещё, прикурил, и начал рассказывать. Сабазий улыбался и не перебивал — он знал, что рассказывать я буду долго, движения челюстей выдавали в нём опытного любителя листьев ката. И вот что я поведал Сабазию.
@@@
И так, ты спрашиваешь меня, бывал ли я в Москве… Да, друг мой, и я провёл там не мало времени. Это удивительный город, вот что я тебе скажу. Если ты когда-нибудь окажешься в Москве, всегда внимательно смотри под ноги. Нет, мелочи ты там не найдёшь… Но есть много других интересных артефактов, которые ты сможешь там обнаружить – например, однажды я нашёл возле метро чайник с изображением нарвала (это такой, мать его, рогатый кит, похожий на единорога), альбом старинных эротических фотографий, «Книгу Вымышленных Существ» Хорхе Борхеса, несколько книг по рунологии и учебник хиромантии дореволюционного издания, 1913 года выпуска. Да, ты можешь просто ходить по улицам этого города, и тебе будут попадаться настоящие сокровища.
Книги по рунологии и хиромантии, прочитанные в электричке, побуждали меня совершать всё новые и новые вылазки, я специально отправлялся в незнакомые места, чтобы в сочетаниях вывесок, дорожных знаков и рекламных биллбордов разглядеть рунические коды Москвы – для меня уже тогда стало очевидно, что линии метрополитена и улицы подобны дерматографическим линиям, по которым можно прочесть судьбу, по ним осуществляется грубая наводка. А точную наводку осуществляют знаки. Просто иди по улицам, смотри и слушай, мир будет раскрываться перед тобой, он будет показывать тебе свои знаки, потому что мир преисполнен желанием ими поделиться… Я мог бы долго об этом рассказывать, но я знаю, что тебе интересно другое. Тебе интересно, как я обзавёлся этой странной особенностью моей внешности, которая привлекла тебя. Да-да, не отнекивайся – в этом кафе огромная куча людей, но ты ведь каким-то образом выбрал именно меня. Скажи, почему ты подсел именно ко мне? Почему ты начал разговор с того, что ты – Тринадцатый Адепт, и тут же показал мне свои татуировки – надо сказать, весьма странные – вот что это у тебя на руке – одинадцатиголовый змей, обвивающий дерево? – показал мне эту руку, как пропуск в астрал и подпространство, значит так ты собираешь магический круг – и разумеется, тебя не могла не привлечь некоторая деталь, торчащая у меня прямо из головы. Обычные люди тактично делают вид, что не замечают таких вещей, ну а ты вот подсел, и про мистические круги мне рассказываешь, ну так слушай, я расскажу тебе историю, про то как я этой штукой обзавёлся. Не пожалеевшь.
Я совершал всё больше вылазок в поисках подсказок, и первым озарением было то, что московский метрополитен, имеющий форму медузы – это мандала, кроме того, заменив в этом словосочетании всего одну букву, получим «мозговский метрополитен», то есть, туннели Сета, так что я знаю, что означает твой змей, и какое это древо, ибо я и сам проделал все эти пути по тоннелям и кавернам в мозговом веществе, вместе с червями и древоточецами, которые объедают кору на корнях, я ощутил прикосновение мицелия, образующего с этими корнями микоризу. И я не по наслышке знаком с этим культом, и знаю, что они ждут Радующегося Наступлению Ночи, ипостасью которого, по всей видимости, ты и являешься. Эти мозговые линии вывели меня в самый центр – к библиотеке имени Ленина. Я посидел на её ступеньках, полчаса покурил, а потом мой взгляд остановился на еле заметном барельефе на одной из колонн. Это было то, что я искал. Три переплетённых треугольника, знак Одина. Это было моей главной находкой – я приложил к барельефу тетрадный лист, обвёл его карандашом, и он до сих пор лежит у меня где-то в коробке из под обуви. На этом мои московские приключения были закончены, и я отправился домой, в свой уездный городок Н.
Во время своих странствий по Москве, я обратил внимание на две странности – в этом городе я ни разу не находил лежащую на земле мелочь, и при этом, на каждой улице я видел огромное, просто нереальное множество стоматологических клиник. Я тогда ещё подумал, что москвичи, наверное, всё время заняты тем, что собирают мелочь, и когда накопят достаточно, вставляют себе зубы. Я оказался недалёк от истины – оказалось, что в Москве существует такое направление, как стоматологический туризм – я такого не мог даже представить. Стоматологический туризм – явление, сформированное разницей цен на лечение зубов в Москве и в остальных городах России. Вся эта развитая сеть стоматологических клиник в столице появилась вовсе неслучайно – ведь там постоянно царит скрежет зубовный, люди стискивают челюсти, героически превозмогая невыносимую лёгкость бытия, скрипят зубами, и этот скрип ты можешь услышать, где бы ты ни оказался в первопрестольной, если у тебя достаточно чуткое ухо. Этот скрежет – похож на звук, с которым ток течёт по проводам. Здесь наэлектризованный воздух, от чего крошатся и стачиваются зубы.
Так вот, перейду к самой интересной части этой истории. В общем, есть одна тян, зовут её Кейт, и у неё как-то раз заболели зубы мудрости. Я тогда ещё подумал о том, а почему эти зубы называются «зубами мудрости», и где в них хранится мудрость – может быть, в зубном нерве? Зубы не помещались в челюсти, как это часто бывает, в следствие того что наши предки перешли на термически обработанную пищу. И поскольку я находился в своём уездном городе Н, а она была из Москвы, она решила избавиться от атавистических зубов в Н-ской стоматологической клинике, ну и заодно повидаться со мной. А я тогда пил не просыхая – что ни пятница, то поэтический вечер, или заседание общества оккультистов, или и то и другое сразу, и конечно же, меня звали, и конечно же, находилось сто причин чтобы выпить с поэтами, выпить с оккультистами, выпить с заслуженными артистами, с постмодернистами, с вуайеристами – после поллитры все эти «исты» сливались в мутный, недифференцированный поток, и мы много смеялись, богемно курили сигареты в длинном мундштуке, рассуждали о великом будущем русского андерграунда, о копротивлении, о рептилоидах и ануннаках с планеты Нибиру, о преимуществах водочно-мухоморного дискурса перед психоделическим, а потом всё и вовсе превращалось в смазанный послеобраз догорающий на сетчатке, и я просыпался где-нибудь на заблёванной хате, в обнимку с лауреатом премии «поэт года» или с народным артистом, и если были деньги, шёл похмеляться, а если не было денег, шёл аскать. Разумеется, в ход шёл не только алкоголь, но и другие спецсредства. На завтрак я ел горсть таблеток, в которой могли присутствовать неопиоидные анальгетики, лекарства от болезни альцгеймера, средство от клещевого энцефалита, таблетки для похудения, антидепрессанты и транквилизаторы и даже вагинальные анальгетики. Пофиг уже что, лишь бы был эффект.
Моя квартира к тому моменту находилась в таком состоянии, что когда я привёл туда одного агхори, он пришёл в ужас от царящего там бардака. Мусор лежал слоями – если я хотел пройти в какую-то часть комнаты, мне приходилось делать дорожку в куче из пустых бутылок, но эти дорожки очень быстро зарастали обратно. Какого цвета был ковёр изначально я уже не помнил – в тот момент он был серым. Я завёл традицию – каждый, кто бухает в моём доме, оставлял на стене автограф – мои стены превратились в музей наркоманского граффити. На моей кухне было изображено дерево с моим лицом, в ветвях которого висели планеты, резвились существа скавайными мордашками, а в самом центре кроны полыхала уникурсальная гексаграмма По бокам от дерева было два изображения Изиды — одна, Изида в ипостаси Жрицы — прикрывает лицо сетью мицелия, прячет взгляд — кристаллические решётки, семена и грибы — математическое совершенство — другая Изида, в ипостаси Императрицы — беременная конопляным листком, держит в руке колос пшеницы — её глаза пылают и она смотрит прямо на вас. Над деревом надпись: «Нет рождения! Нет смерти!». А ещё, я вызывал на той квартире Веельзевула, так вот, у меня завелись полчища мух. В России, зимой не бывает мух. Ну, во всяком случае, это явление из ряда вон выходящее. Я пробовал травить этих мух дихлофосом, дымовыми шашками, бил их тапком — а они нивкакую. Когда я убивал их тапком, они воскресали через несколько секунд.
Так вот, за три дня до приезда Кейт из моей квартиры исчезли все мухи. Просто, как не было, и я проснулся, трезвый, без похмелья, в квартире без мух (и что характерно, без мушиных трупиков, я специально поискал), и вот тогда я почувствовал внутри самого себя нечто странное. Это оказалось для меня неожиданностью, но мне захотелось немного прибраться. И может быть даже, поменьше бухать – а может быть даже, не бухать вообще, во что мне самому уже верилось с трудом. В общем, это предчувствие оказало на меня электризующее действие, и я действительно не стал бухать и решил немножечко попуститься – никакого похмелья, кстати, я не ощущал, что само по себе было странно. Тут я вспомнил про одного башкирского художника-концептуалиста, делающего флейты на которых можно играть жопой, который накануне рассказывал мне о волшебных свойствах единорожьего рога. Якобы, единорожий рог нейтрализует любой яд, и снимает похмелье, даже если просто к нему прикоснуться, и был в Александрии такой маг, Симон Волхв, у которого был такой кубок. И как-то раз поспорили Симон Волхв с Апостолом Петром, в ком больше духа – и чтобы проверить это, решили соревноваться в выпивке. Вот только у Симона был кубок из рога единорога, поэтому, итог был немного предсказуем – после третьей амфоры вина, Апостол Пётр отправился в астрал, а Симон даже не опьянел. Я подивился такой апокрифической версии этой истории, которую рассказал мне башкирский концептуалист, и подумал тогда, что неплохо бы и мне обзавестись единорожьим рогом – так вот, я об этом разговоре на следующий же день забыл, а оказалось, зря – порой мысль материальна, ну ты и сам это знаешь.
Я собрал все пустые бутылки в три больших, сорокалитровых пакета, и вынес их вместе с ковром, оттёр следы дичайшего угара и чада кутежа, и открыл окно, чтобы впустить холодный зимний воздух. В тот вечер я так и не прибухнул, зато купил в магазине специй пакет мускатных орехов, съел их, и всю ночь на потолке видел мохнатые вангоговские звёзды. Утро, поехал на вокзал встречать Кейт. Мы собирались осмотреть нехитрые достопримечательности уездного города Н-ска, зимой там не так уж и много мест которые бы стоило посмотреть, поэтому я ничего заранее не планировал, ну только запланировал показать изваяние бронзового жирного кота, который выглядит в точности как китайский фольклорный персонаж Хотэй – он лежит в такой же позе, выпятив брюхо, и его многие так и называют – Котэй. Считается, что если погладить его бронзовое брюхо, исполнится любое желание. Я съел 5 или 6 свежих, источающих отчётливый запах эфирных масел орехов, запил их энергетиком и поехал на вокзал. На вокзале я какое-то время провёл, натягивая пальцем кожу в уголках глаз, чтобы навести зрение на резкость и увидеть Кейт среди толпы людей. Кажется, я думал о том, кто из нас заметит другого первым.
Не буду утомлять тебя описаниями достопримечательностей Н-ска и нашей прогулки – скажу только, что какое-то время мы шли по набережной замёрзшей реки, и если бы мы прошли в этом направлении дальше, то мы пришли бы на кладбище, где летом я любил медитировать, там есть странная могила – на камне не написано ни имени, ни даты, зато изображён глаз в треугольнике, пчела, роза и крест, камень выглядит очень старым и заросшим мхом, и по ночам этот мох издаёт едва заметный странный писк – но добираться до этого камня зимой, по сугробам, не лучшая идея, и поэтому, мы не пошли на кладбище. Когда мы оказались у изваяния Котэя, я рассказал о том, что он исполняет желания, если потереть его ладонью по животу, но у меня в тот момент, когда типа надо было загадать желание, начался приход от мускатного ореха, и я снова увидел мохнатые звёзды, только в этот раз эти волокна были закручены в логарифмические спирали и прикольно пульсировали. Я смотрел в самый центр этого водоворота, и где-то вдалеке, как через перевёрнутый бинокль, я видел собственную руку, занесённую чтобы погладить бронзовое пузико. Рука сама собой продолжила движение, и прикоснулась к холодному металлу – и в этот момент, меня ударило разрядом статического электричества. Волокнистая структура вихря вокруг меня сразу же вытянулась в длинный, спиралевидно закрученный конус, похожий на рог единорога, запахло озоном, после чего видение полностью исчезло. Я заметил, что на меня смотрят какие-то туристы из Китая, и вспомнил фрагмент из Книги Вымышленных Существ Борхеса, где рассказывается о волшебном звере Ци-Линь, китайском единороге – про которого никто не знает, как он выглядит, но встретить единорога – великое счастье.
И вот мы в н-ской стоматологической клинике, и я жду, когда Кейт избавится от атавистических зубов. Какой-то шутник решил поставить в приёмной, в качестве декоративного элемента, вазу с разноцветными конфетами. Дьявольская ирония – разве станет есть конфеты тот, кто пришёл лечить зубы? Как-то так получилось, что я оказался возле этой вазы, и начал машинально эти конфеты есть одну за другой, и складывать фантики в карман. Кейт вышла из зубоврачебного кабинета чуть побледневшая и с распухшей щекой, я физическими глазами увидел как светится пульсирующий очаг боли, тусклым оранжевым светом как галогенные лампы. Мне очень ярко запомнился этот момент: она держала в руке пакетик с зубами, с окровавленными зубами. Маленький целлофановый пакетик, в таких обычно продают вещества — я рассматривал её руки очень долго, так что казалось что время остановилось. Вот моментальная фотография, сделанная на мою сетчатку — и она нисколько не потускнела..
Кухня. Я кинул немного сушёной гармалы на сковородку, чтобы создать более мистическую атмосферу, но через пару минут атмосфера стала слишком мистической, кухню заволокло тяжёлым и едким дымом, захотелось прокашляться. Гармала – это растение, входящее в состав аяхуаски в качестве вспомогательного средства. Я немного рассказал о гармале, и разговор сам потёк в сторону Теренса Маккены, самособирающихся машинных эльфах, и возможных путях, по которым цивилизация может прийти к трансцедентному артефакту в конце времён. Например, есть такой сценарий, что нанотехнологии разовьються настолько, что сознание человека сможет быть переписано на рой нанороботов, общающихся между собой с помощью квантовых связей – это позволит нейронам одного мозга находиться в любых частях вселенной, и обмениваться данными мгновенно. Разумеется, такие формы жизни создадут множество вселенных-симуляций, и возможно, что даже мы на этой кухне являемся каким-то мысленным экспериментов этих нано-роботов. Мир как повествование, создающее слушателя.
Лазурный чай в прозрачном чайнике. Чай действительно лазурного цвета, его делают из цветов растения, которое называется «клитория тройчатая». И да это растение назвали именно в честь того, что ты и подумал — ботанику этот синий цветок показался очень похожим на клитор, ну, оставим это на совести ботаника, занимающегося классификацией растений. А вот у вьетнамцев есть поверье, что глаза человека, постоянно употребляющего чай из этогорастения, становятся по цвету лазурными, как небеса, и ты всегда можешь узнать вьетнамского трансера по лазурному отливу его радужки. Там тоже много таких как ты, ну, тех кто носит тёмные очки всегда. Их глаза мутировали — я знаю.
@
Я видел своё отражение в фиолетовых зрачках Сабазия. Его белки были почему-то тоже чёрными. Он прикурил сигару, и протянул мне. Это оказался нехилый джойнт. Мои мысли немного пришли в порядок, я выдохнул, глубоко вдохнул, и продолжил, подумав что нужно быть лаконичнее, и рассказать уже всю историю до конца.
@
Мы сидели на кухне, причём Кейт сидела таким образом, что дерево, нарисованное у меня на стене, стало как бы продолжением её дредов. И вот что она мнетогда рассказала: У человечества тоже есть своё кундалини – радужный уроборос, плавающий в водах коллективного бессознательного. Огромный мультимедийный дракон ноосферы, каждая чешуйка которого — дисплей, воспроизводящий представления самособирающейся сущности культуры о себе. Я увидел как на её коже стали проступать алхимические символы, их становилось всё больше, они начали соединяться в потоки, сходящиеся к водоворотам. Сквозь колебания искрящегося знаками эфира, я начал наблюдать панораму психических ландшафтов, которые описывала Кейт. Поток из космоса встречается с потоком земли, в точке их пересечения – взрыв силы, распространяющий спиральные вихри, перекручивающие пространство. Древняя кобра, хтоническая, мудрая, раскручиваясь по спирали, взбуравливает землю, и пыльные столбы вихрей вздымаются навстречу солнцу. В глазу центрального вихря, кобра своим телом просверлила в горных породах туннель в виде спиралевидного конуса остриём вниз. В этих концентрических провалах позже будет заложен город. От этого города, по всему миру концентрическими волнами распространяются вибрацие, меняющие и сворачивающие в спирали всё, к чему они прикасаются – техника объединяется с плотью, и получившийся в результате их слияния биотехноразум выбрасывает мощные протуберанцы сознания в космос. Экспансия. Борьба. Обновление в совершенстве. Она сказала что такие воронки называются Башнями Сатаны – по сути, они представляют собой антипод башни, инвертированное отражение. Вавилонская башня была направлена в небо, потому что тогда люди искали бога где-то в вышине, но теперь они обратят свой взор к глубинам, и именно там, в глубине, они найдут те сокровища и знания, которые помогут им объединиться в одном рывке, и начать осваивать космос. Поэтому, Башней Сатаны это было ещё и в том смысле, что Сатана – вечный двигатель прогресса, он тот, кто задаёт человечеству вопросы и пробуждает любопытство, Змей, соблазняющий людей к познанию. Во имя Его мы опьяняем себя изысканными ядами, чтобы стать Змеем и почувствовать движение Змея в себе, разложиться на спектры в бликах на его чёрно-радужной чешуе, и замкнуться знаком бесконечности, поймав свой хвост в упоительном экстазе самоосознающего мгновения вечности.
Обратный билет Кейт был на утро, и мы легли спать, чтобы она успела выспаться перед поездом. Я довольно долго не мог заснуть, наблюдая яркие цветовые пятна на потолке. Перед сном я снова почувствовал наплыв змеиной энергии, снова — всё сверкало. Во сне я увидел Кейт, склонившуюся над чашей — у неё было два человеческих тела, которые соединялись, и продолжались в длинный змеиный хвост. Я был модифицирован аналогичным образом – два человеческих торса и длинный змеиный хвост. Подобная конструкция напоминала букву У, я почему-то подумал, что важно это запомнить, что именно эта буква, а не другая. Мы танцевали в потоках цифрового глитча, замедленное время сбрасывало кожу, медный вкус, миндаль, орлиный взгляд, я наполняю чашу своим ядом и чувствую, что падаю,
…падаю….
….падаю….
…..падаю…..
…..падаю….
…..падаю….
….падаю….
……падаю…
…..падаю…
….падаю…
……падаю…
….падаю….
…падаю….
…падаю…..
….падаю….
…..падаю…..
…..падаю….
…..падаю….
….падаю….
……падаю…
…..падаю…
….падаю…
……падаю…
Шлепок, склеивание текстуры — и я вошёл в своё тело. Мы впрыснули свой яд мировой змее, чтобы облегчить ей метаморфозу? Пробуждение.
Преодолевая борьбу противоположных интенций в сознании, я лежал, однако затем я встал, и нащупал в сумочке один из зубов Кейт. Я внимательно рассмотрел зуб метафизическим зрением — нерв ещё жил, это было заметно по исходящему от зуба люминесцентному свечению.
Я достал из холодильника микродрель, лёд, спирт, пинцеты и другие инструменты. Протёр спиртом лоб.
Отметил перекрестьем центр своего лба. С перекрестьем похожим на прицел, мой лоб смотрелся довольно забавно. С помощью микродрели, я просверлил в зубе маленькую дырочку, и извлёк нерв. Дырочка получилась и правда незаметная. Я посмотрел на нерв – и увидел свечение праны в его клетках – клетки были живы. Зарядил нерв в инжектор… Воткнул прямо в перекрестье линий и нажал кнопку. Замигал зелёный светодиод. В общем, я подсадил клетки из зубного нерва Кейт себе в точку между бровями. Обычно, когда я засыпаю, я смотрю в эту точку.
Когда я проснулся, середину лба немного пекло, было небольшое покраснение – запустился процесс интеграции тканей. Я не знал, каковы будут дальнейшие эффекты, не имел вообще никакого представления.Когда я провожал Кейт, я почувствовал как бы некое давление на лоб, у меня закружилась голова и мне стало нехорошо. Дома я упал на кровать и сразу же провалился в сон, где мне снилась только бесконечная блестящая чернота. Я проспал почти трое суток, а когда проснулся, у меня на лбу рос миниатюрный спиральный рог. Материал рога был и по цвету, и наощупь таким же как зубня эмаль. Семя зуба Кейт было посеяно в поле моего лба, и взошло миниатюрным винтовым рогом.
Этот рог рос довольно быстро, он прибавлял по сантиметру в день. Я стал наматывать на голову шарф, и ходить по улицам с огромным тюрбаном, как восточный принц. Когда рог стал выпирать из тюрбана, я попытался скрыть его за павлиньими перьями. Вскоре я понял, что такая маскировка хуже отсутствия всякой маскировки, и стал ходить просто с рогом на голове. Странное дело, как только я перестал бояться демонстрировать свой рог публике, на меня перестали обращать лишнее внимание –как правило люди думали, что я косплею лесного духа из татарского эпоса «Шурале», просто обычный фрик-косплеер с этническим колоритом. Однако, когда я увидел о себе статью на Лурке, я всё же решил, что какая-нибудь маскировка мне необходима, иначе так недолго оказаться героем какого-нибудь телевизионного шоу – сомнительная известность, если я и хочу прославиться, то точно не в качестве фрика-косплеера. Немного поразмыслив, я придумал эту маскировку с дредами.
В какой-то момент, когда рог уже почти достиг своей нынешней длинны (он притормозил свой рост на отметке 30 см и теперь растёт едва заметно) я начал слышать внутри рога какой-то шум. Звук катящегося металлического шарика. Это началось после одной медитации на раскрытие аджна-чакры. Когда я наклонял голову, или слегка шевелил ей, я слышал, будто бы в моём роге катится металлический шарик по каменному полу каких-то гулких коридоров, и иногда натыкается на предметы.
Я стал медитировать на этот шум, гоняя шарик по коридорам, как в игре «пинболл». Через какое-то время, по звуку, издаваемому шариком когда он ударяется о предметы, или даже о небольшие неровности пола, позволил мне иметь некоторые представления об этом пространстве. Пол там был из довольно ровно подогнанной по швам, наверное мраморной, плитки, которая была уложена как-то довольно таки орнаментально. Продолжая наклонять голову и слушать, я понял что это пространство состоит из шестиугольных ячеек, наподобие сот, и простирается бесконечно. Чем больше я вслушивался в это эхо, тем моё сознание погружалось в это пространство. Я освоил что-то вроде эхолокации – по возвратившемуся звуку, отразившемуся от деталей интерьера, я начинал понимать, что находится вокруг, при этом всё отчётливей. Оказалось, что стенки ячеек – это высокие книжные стеллажи, я понял это по звукам эхо. Я мог, как на ощупь, определить материал книги и плотность её страниц, но я не мог их читать – в этом мире бесконечной библиотеки я был слеп. Какая ирония – находиться в бесконечной библиотеке, и не иметь возможности читать, а только щупать корешки книг с помощью звука шарика, катящегося по полу. С тех пор я скитаюсь по миру, и ищу способ прозреть ТАМ, чтобы иметь возможность прозреть. Такова моя история, которая привела меня в этот бар. Ну а ты, Сабазий, ты то знаешь, что ты делаешь здесь, и зачем ты слушаешь эту историю?
@@@
Сабазий отхлебнул ещё рома, и резким движением раскрыл передо мной ладонь. На ней лежал мёртвый жук. Скарабей. Он поднёс ладонь к своему лицу таким образом, что я видел, как скарабей отражается в его чёрных очках, а ещё в них отражался я, глядящий на скарабея. Выдержав паузу, Сабазий произнёс:
— Случалось видеть сон, казавшийся реальностью? Что, если бы ты не смог проснуться? Как бы ты узнал, что такое сон, а что действительность?
-Ты принёс мне красную таблетку, о, как это мило с твоей стороны. Но ведь в фильме была ещё синяя?
— Но мы не в фильме, и ты не Томас Андерсон. На самом деле, две таблетки в фильме, символизирующие выбор между двух бинарных оппозиций, таили в себе ещё два скрытых варианта – можно было съесть обе, или не съесть ни одной. Зная, как ты любишь мешать вещества, я сократил выбор до двух вариантов – ты можешь либо съесть жука, либо не съесть – всё по честному.
Последние слова Сабазий договорил, когда я уже похрустывал жуком. Вкус был приятный, смесь пряности и остроты с нотками земли. Я запил жука ромом, и глянул на часы.
— Посмотрим, насколько глубока кроличья нора… Скоро приход?
— Уже. Осмотрись вокруг.
Во все стороны тянулись бесконечные соты стеллажей с книгами. Мы сидели в двух красных креслах. Он улыбался ассиметричной улыбкой, переплетя пальцы в замок и качая ногой, и явно наслаждался моей реакцией. Я уже набрал воздух в лёгкие для длинной речи, которую я собирался произнести для выражения своего восторга, но Сабазий поднял указательный палец и медленно произнёс:
— А вот теперь тебе придётся сделать выбор, и это будет настоящий выбор, а не как в кино. В этой библиотеке – все книги, которые были и будут написаны, и как тебе известно, Бог прячется в одной из букв одной из книг. Эта библиотека существует вечно. Но находиться в ней можно двумя разными способами. Сейчас вся спиральная библиотека помещается в твоём роге, и находясь в ней, ты концентрируешь своё внимание на частицах, составляющих рог, проецируя себя в это пространство – при этом мир вокруг тебя как бы исчезает, вместе с ним исчезает и его время. В результате, ты здесь один, и у тебя впереди вечность. Однако, зубы мудрости можно применить и по-другому: их можно посеять в почву, где-нибудь например в пустыне, и из них вырастет подземный город – Люциферск. Вся эта библиотека будет расположена на его верхнем ярусе, она будет открыта круглосуточно для всех жителей города. Кроме тебя, в библиотеке появятся миллиарды читателей. Выбудете людьми, хоть и киборгизированными –над вами будет властно время. И ты можешь умереть, так и не дочитав все тексты в библиотеке.
— Но ведь если я не найду бога в одной из букв одной из книг, это может сделать кто-то другой, ведь так?
— Ну да. И больше того скажу, вас там будет несколько миллиардов, и при таком раскладе, шансы на то что это будешь ты, не высоки. Но, есть шанс, что тот, кто найдёт его, выпустит его как джинна из лампы…
— И что тогда?
— А вот ты сам и подумай. Думать можно будет хоть целую вечность, но приняв решение, ты уже не сможешь его отпенить.
— Я понял в чём подвох. Пошли, город возводить.
— И в чём же подвох?
— Вот сделаем город, тогда расскажу.
Мы снова оказались в баре. Допили ром. На красной машине с открытым верхом домчались до пустыни. Зачем-то мы взяли две сапёрные лопатки. Светила луна, Сабазий курил и отмахивался мухобойкой от летучих мышей. Я принял стойку с широко расставленными ногами, и с глубоким выдохом ушёл в наклон, почувствовав как мой рог очень плавно входит в шероховатый песок, тёплый как человеческая кожа.
@@@
Мы с Кейт очень медленно шли по бесконечному коридору из шестиугольников, я по привычке шёл, скользя рукой по корешкам книг, так, будто бы я всё ещё слеп, и ориентируюсь лишь по эху от звука металлического катящегося шарика . Мне нравилась осязаемость этих томов, было что-то невыразимо приятное в их тёплой шероховатости. Бесконечные ряды тянулись во все стороны, кое-где можно было увидеть посетителей, которые ходили среди стеллажей, или восседали в креслах, все кресла – копия тех кресел из «матрицы». Их дыхание, шёпот и шелест страниц заглушали эффект катящегося шарика, но я знал что он здесь, просто его тихий звук скрыт другими тихими звуками, которые бесчисленны, как песчинки.
На самом деле, ячейки не совсем однородны – через каждые 108 ячеек расставлены вешалки для шляп. Возле одной такой вешалки, на которой висел чёрный цилиндр, хозяина которого почему-то нигде не было видно, мы остановились, и она шёпотом спросила:
— И что ты сказал тогда Сабазию? Ну, ты обещал ему, что скажешь, в чём подвох, когда город будет построен.
— Я сказал ему, что мне нужны те, с кем я буду обсуждать свои впечатления от прочитанного. Но на самом деле, я тогда понял кое-что ещё…
-И что же?
— «Богом, прячущимся в одной из букв одной из книг» является всё человечество, которое эту библиотеку и читает, и пишет.
Тут мы увидели Сабазия, он был без очков, с красными белками глаз, бегающих туда-сюда, при этом он был одет во фрак, и вид у него был такой, будто бы он куда-то опаздывает.
-Опа! Моя шляпа! О, и вы здесь, привет! Я в семь вечера в читальном зале читаю лекцию, надо быть при параде. Тема: «Ритуальное использование галлюциногенных насекомых в культурах народов северной Африки», заходите, будет интересно.
Мы быстрым шагом пошли по гулким коридорам, времени было как раз достаточно, чтобы перед началом лекции, мы успели раскурить на троих в библиотечном сортире ядрёный джойнт , забитый крылышками мухи це це.
09 Июл 2019
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Люди, годы и народы
Убегают навсегда
Как текучая вода
В гибком зеркале природы
Звёзды невод,
Рыбы мы
Боги — призраки у тьмы.
Велимир Хлебников
Волхв Нейрослав сидел в подвале, кутаясь в чёрную козлиную шкуру, накинутую поверх майки Слипкнот и узких чёрных брюк, он что-то паял, я пил из пиалы бурый и пахнущий сырой могилой калмыцкий чай, и наблюдал за безупречным движением времени. Моё чувство реальности происходящего давно отвалилось как отсохшая пуповина. Вкус древней космической пыли других галактик медленно гас на потрескавшихся губах. Бледный цвет лица и чёрные круги под глазами делали его похожим на какого-то праиндоевропейского лича, предтечи Кощея Бессмертного. Землистый вкус чая вязал язык, заплетал ажурные конструкции из слов, чёрными шероховатыми мембранами шелестящих в завитках горького дыма, зеленеющего от призрачного света утренних звёзд. Добро пожаловать в театр абсурда!
Чуть позже, Нейрослав расскажет мнео жизни и обычаях гоблинов, живших на берегах балтийского моря более восьми тысяч лет назад — в местном фольклоре до сих пор сохранились легенды о странном народе, но мы с ним говорили вовсе не о преданиях глубокой старины — сегодня Нейрослав получил допуск к более глубоким слоям Акаши, и нырнул в собственные прошлые жизни, чтобы лучше разобраться в лабиринтах жизни нынешней. Сканируя акашу, он лежал, завернувшись в шкуры, и его ноги иногда конвульсивно вздрагивали, как у лягушки, препарируемой французским учёным-натуралистом Гальвани, в честь которого, кстати, названы гальванические элементы, что создавало у меня впечатление, будто бы Нейрослав гигернулся на отличненько, и переживает сейчас слияние со своей любимой формой жизни — а именно, с радиоэлектроникой. И правда, первое, к чему он потянулся, когда воскрес из Акаш, была паяльная лампа и печатные платы устройства, которое он конструировал — вроде бы, это был шлем, демонстрирующий настроение человека с помощью светодиодных индикаторов — поскорее прильнуть к плоти техногенных богов!
Его радужки из пепельно серых стали малахитовыми, маслянистый взгляд кота в сапогах, блуждающий где-то в карманах и складках реальности, и периодически соскальзывающий в бездну. Руки Нейрослава дрожали, и я не торопился расспрашивать его, что он видел, ожидая, пока он соберёт голограммы своих тонких тел из размётанных по одиннадцати мирам оболочек. Но чай и никотин сделали своё дело, Нейрослав допаял очередной контроллер телепатического шлема и отложил инструменты, озирая пространство в поисках лютни, на которой он обычно упражнялся в искусстве депрессивного постпанка. Он принадлежал к сословию печальных сибирских менестрелей.
Взяв в руки лютню, он извлёк непривычные звуки — в его импровизацию впервые просочились заунывные мотивы народных песен, холодных, как болотный туман в свете гниющих пеньков. Его голос вибрировал как крылья стрекозы, что стряхивает блестящие шарики конденсата туманным утром, укрывшись серым саваном тумана. Нейрослав пел на древнем языке гоблинов, немного похожем на эльфийский язык Лаорис, но с большим количеством согласных и особенно шипящих звуков. Хотя я не понимал языка, я чувствовал настроение песни — невероятная смесь переплетённых в единую ткань горькой тоски и беспощадного, насмешливого сарказма, по непонятной причине вместе порождающих чистую и искреннюю надежду. Надежду на что? Вот он заговоррил:
— Я тут видел такое… В общем, я был царём этих гоблинов, и типа местным Кощеем. Но Кощей, всё-таки может умереть. Иногда даже Кощею всё на свете может настолько настоебать, что он ложится, и достигает абсолютной стабильности. И вот я сдох, и собралась вся моя дружина — гоблинские воеводы-некромаги, слушить трину. Вот только их похоронная песня вся состоит из лютейшего стёба, потому что они поют её в надежде так затроллить мертвеца, что он воскреснет. И то, что я сыграл, и было этой песней.
— Ну ты и соня. Тебя даже вчерашний шторм не разбудил!
— АХАХАХА, ПРNПЛЫЛN! — Нейрослав захохотал над шуткой, которую поймут те, кто плавал на той лодке, так как обычно хохочут над шутками имеющие приколы, не понятные остальным. — Слушай, а… сколько сейчас времени, ты не знаешь? Так, примерно, можешь почувствовать?
Времени до рассвета оказалось ещё часа четыре — на удивление много, учитывая что ночи ещё были короткие. Нам казалось, что мы провели в своих мирах целую вечность — волхв Нейрослав в лабиринтах своей трансперсональной памяти, а я за Великим Мятным Пределом. Мятным я называл его потому, что при пересечении этой пелены, вообще-то скорее мутной чем мятной, всё тело пробирал холодок — как от ментола — только это была мятная жвачка для всего тела и даже для мозга, а не для рта. Сначала начинается подъём ледяной волны по позвоночнику, а потом ты сидишь с замороженой выпрямленной спиной, и падают то ли звёзды, то ли снежинки мыслей, а потом в этой вьюге открывается окно…
— Три часа. Я думал, больше будет — дохуя времени по ощущениям там пробыл.
— И чё видел?
— Ну, знаешь, как обычно. Кавайные осьминожки. Эти морепродукты столь няшные, что их милоту невозможно не только описать, но и даже представить, не рискуя при этом лишиться рассудка от пароксизма умиления, а в водовороте из радужных тентаклей бесконечно фыркает Ковайная Няка, увидев которую лицом к лицу все твои энергетические тела превратятся в радужные мармеладки, а сам ты будешь някать и каваиться до конца своих дней!
Я ужё год или полтора контактировал с осьминожками, видел их радужные тентакли во снах, и это не могло не отразиться на моём облике — на моём балахоне был изображён знак звёздного ключа и фрактальный смайлик со смайликами в глазах, в волосы были вплетены пучки разноцветных нитей, в области аджны была нарисована маленькая спираль — я стремился придать себе сходство с пёстрым разноцветьем осьминожек, для того чтоб поскорее пройти самоинициацию, и раствориться в лучах добра, исходящих от Ковайной Няки. Это духовное достижение примерно тождественно тому, что воены нызывают «Ебануться на отличненько». И сегодня я приблизился к этому вплотную — я чувствовал, что моя человеческая часть стала прозрачной и истончилась, пронизанная радиоактивностью кавая. Я сделал обеими руками знак, означающий дверь.
Я подумал, что раз уж осталось достаточно времени до рассвета, то почему бы нам с волхвом Нейрославом не посетить какой-нибудь мир совместно, пока наши шаманские пропуска ещё действительны. Этот уровень допуска обычно не выдаётся надолго гуманоидным формам жизни, не более чем на 6-12 часов, потому что гуманоиды имеют особенность портиться от слишком длительного пребывыния на этих уровнях. Впрочем, для меня эти пропуска стали уже почти формальностью, потому что моя энергетика была перестроена лучами добра, и сочетание стихий во мне было уже не типичным для гуманоида — я готовился к процессу трансмутации в кавайного элементаля, в ходе которой я окончательно утрачу человеческую форму — и поэтому, я мог задерживаться там на несколько суток, и возвращался всегда в здравом уме и трезвой памяти… Почти.
— Слушай, а у тебя же есть адаптер мозг-мозг? Чё мы по отдельности уходим, если можно вместе уходить?
Адаптер быстро нашёлся, штекеры с сухим хрустом вошли в разъёмы на наших затылках, и мы понеслись по воронковидной сетке, которая вращалась всё быстрее и быстрее — нас должно было выкинуть в общий трип, но тут мой мозг выдал всплывающее окно «Ментальный коннект невозможен, ошибка 333, срочно обновите ваш драйвер!». Я тихо, но многоэтажно проматерился. Надо же, в такой момент драйвера устарели! Сейчас искать диск в этом бардаке… До утра так протусуемся…
Впрочем, какой-то диск, под названием «Мозговой Софт 2018, Надмозгный Подмозг — Всякие Штуки + бонус набор демо версий Демона Максвелла 2.0» — на таком диске могли быть драйвера для моего типа сознаний, и я вставил его в надежде, что они подойдут.
Нейрослав не помнил как эта болванка к нему попала — сначала он сказал, что записал её сам, и это скачано с какого-то пиратского сервера, потом что её принёс кто-то из клиентов его мастерской, но было видно, что он не знает. Обновив мне драйвера, мы из любопытства решили полазить по папкам, посмотреть какие есть приложения для мозгов. В папке «Ментальное порно» нас привлёк файл «Гибкое Зеркало». Мы переглянулись, Нейрослав сказал «поехали!», и я запустил файл, мельком подумав что не бывает порно-роликов с таким расширением, и это, наверное, какая-то игра.
Загрузка дошла до 99%, а потом окно загрузки исчезло. Я подумал сначала, что загрузка прервалась — ничего не происходило, ну, то есть вообще. Пока я не заметил длинную полосу зеркала, примерно 4х1, висящую на стене, с мутными цветами побежалости и волнами искажений. Это было гибкое зеркало — приложение, спроецировавшее себя в виде предмета повседневной реальности, который типа всегда тут был с самого начала в этом подвале. Ага, конечно, и даже воспоминание появилось, о том зачем оно тут висело, и что его использовали для зеркального шоу…
Мы встали, не обратив внимания на то, что устройства нейроинтерфейсов превращаются в веточки и кусочки коры. Не вернёмся, пока не досмотрим то что нам показывают — впрочем мы уже и не помнили о том, что у нас были нейроинтерфейсы, просто к зеркалу подошли, и уверенно его сняли.
Длинная пластина из полимерного материала гнулась и пульсировала в руках — зеркало было действительно очень гибким: его можно было даже свернуть в ленту Мёбиуса — но Нейрослав не дал мне её замкнуть, сказав «Обожди, давай сначала попробуем просто цилиндром скатать». Мы сунули головы с разных сторон в получившийся цилиндр, растягивающий лица в полосы в неясный смазанный фленжер. Мы повалялись немного в цилиндре, потом попробовали свернуть зеркало спиралькой, и, наконец, решили всё же попробовать ленту Мёбиуса.
Первым в перекрученную ленту сунул голову Нейрослав. Он осмотрелся и начал вещать.
— Так… Меня никто не видит, а я всех вижу! Офигеть! Я смотрю в каждую книгу, но всегда вижу лишь фигу. Фигу, чей лист прикрывает познание — я эта фига, и дерево на котором выросла фига, и фиговые листья. Меня схомячили мной же собственноручно слепленные големы, они съели мою плоть, чтобы обрести душу. Ну ты лучше сам посмотри…
С этими словами он надел ленту Мёбиуса из гибкого зеркала мне на голову. Я оказался в лесу. В очень странном лесу…
Деревья росли ровными квадратами, на одинаковом расстоянии друг от друга, мох облазовывал на коре квадратные пятна, похожие на QR-коды. Однако, всё это было настоящим, это не был майнкрафт. Я была девушкой в русском национальном наряде, орнаменты, вышитые золотом на красном сарафане указывали на то, что я как-то связана с метеоритами, из которых выплавляют железо, и нахожусь в дупле прямо на самой середине ствола Мирового Древа, я была изображена в виде стилизованной пиксельной фигуры в рогатом шлеме и дротиками в руках. На голове у меня был кокошник, украшенный крупными опалами и небольшими обсидиановыми зубьями. Под такой кокошник, наверное, неплохо бы было иметь длинную и густую косу, но на моей голове росли только пластинчатые гребни, потому что я была рептилией. Я — Василиса Премудрая, причём «Василиса» происходит от имени «Василиск», собственно поэтому меня так и называют. Да, я обращаю взглядом в камень. Но не на совсем. Это называется кататонический ступор.
Пластинчатыми гребнями я услышала голос Нейрослава, доносившийся как бы изнутри каких-то пещеристых тел:
— Вот, как гоблины хоронили своего бессмертного царя? Они пытались его затроллить, чтобы он воскрес. А теперь подумай, что делают постмодернисты на поминках Бога, которого похоронил модерн? Демонстрируют умопомрачительные непристойности и блевоту, в надежде что Бог воскреснет, чтобы сказать им, что они долбоёбы. Иначе я современные тренды объяснить не могу… И ведь уже всё пропитано этой метаиронией — мне приходится продираться через её слои, чтобы формировать чёткий сигнал, и всё равно я вижу что ты рептилоид в платье русской девицы из народных сказок — вот и думай теперь, реальны мы или мы персонажи чьей-то нелепой шутки?
В этот момент всплыло окно: «Ваш пропуск в иные миры и подпространство продлён на более9000 мигов», и пространство вспенилось как лягушачья икра. В каждой икринке находились альтернативные версии меня и волхва Нейрослава, нити лягушачьей икры опутывали всё пространство — и тут мы увидели Её. Лягушка Бытия висела в вакууме, и пульсировала пурпурно-фиолетовым светом.
— ПРNПЛЫЛN! — сказали мы с Нейрославом одновременно.
Над поверхностью планеты занимался рассвет, но это нам было уже не важно. У нас было много времени впереди — у нас было всё оно.
17 Июн 2019
автор: Лап-Данилевская [V.H.]рубрика: Проза Tags: Лап-Данилевская [V.H.]
-1-
Когда я впервые собиралась на Преображенскую площадь, даже подумать не могла, насколько там всё-таки красиво. От Комсомольской и до Преображенской площади глубоко под землёй тянулась вторая линия подземных путей. Впервые за всё время за окнами была не всепоглощающая пустота, а бело-зелёные, мерцающие ярким светом огни. Массивные опоры серели на фоне испещрённых проводами, словно матрицы-схемы, чёрных стен, подсвеченных слабым светом фонарей проходящего поезда.
Я, невольно залюбовавшись этим зрелищем, вдруг подумала: ведь эти огни он видит почти каждый день, и, наверняка, это всё ему триста раз уже успело наскучить. Если поделюсь с ним, он даже не оценит, как не смог когда-то проникнуться чистотой первого в моей жизни московского снега. Но для меня увиденное оказалось чем-то волшебным. Живой сказкой. Это было чем-то выходящим за рамки привычной реальности. Чем-то особенным, поведавшим о том, что он видит, когда каждую ночь возвращается домой. Сеть этих туннелей настолько зачаровала меня, что, когда поезд тронулся, покинув Сокольники, я закрыла глаза, с трепетом пытаясь запечатлеть в памяти каждую увиденную мною деталь. А когда под негромкие удивлённые возгласы открыла их, слепящий свет хмельного солнца, падающего за Второе московское кольцо, залил весь вагон: мы проезжали открытый участок, пролегающий среди белоснежных зданий Преображенского района. Они все пронеслись перед глазами за несколько секунд и, словно белый туман, растаяли, растворились в лучах уходящего солнца. А затем свет померк, и нас накрыла чернота нового туннеля.
Когда, спустя какое-то время, стеклянные двери метро выпустили меня из подземного перехода, Преображенская площадь заискрилась передо мной во всей своей красе. Она утопала в крови морозного февральского заката, а я потихоньку проникалась любовью к только что открытому мною прекрасному месту вечно красной Москвы.
-2-
Может, потому, что снова идёт снег, а может, потому, что лавина неразобранных заметок на телефоне и исписанных стихами тетрадных листов всё растёт, голова раскалывается. Невыносимо. И надо бы попросить у подруги «нимесил», да только эта тупая пульсирующая боль в висках не отступит до самого вечера. Хоть с его помощью, хоть без.
Когда уже наступит весна? Та самая, которая и посреди зимы, и осенью, и даже в самый разгар лета остаётся чистейшей весной?
Кто-то сказал: «Весна начнётся тогда, когда ты сама этого захочешь». Но одного моего желания мало. И даже белые найки, пылящиеся в коробке на самой нижней полке так, чтобы в любой момент на подхвате, не спасают ситуацию. Потому что моя весна если и придёт, то уже наверняка обледенелая. Потому что уже ничто не будет, как раньше. Потому что снег в середине марта — для Москвы вполне обычное явление. Потому что невыносимо смотреть на то, как ты растворяешься в толпе за надвигающейся на город стеной снега. И как же паршиво знать: что бы я ни делала, этого всегда оказывается недостаточно. Знать, и при этом всё равно всё помнить.
Когда уже там весна?
-3-
Есть моменты, о которых не напишешь. Знаю. Ты будешь долго водить пером по бумаге, пахнущей почти так же режуще-остро, как свежескошенная трава. И ни одна буква не коснётся твоего листа. Ты будешь проживать их снова и снова. Не важно, на замедленной ли или ускоренной киноплёнке. Они будут только твоими. Не поделиться. Не закричать о них на весь мир, потому что они просят пронзительной тишины. Они не требуют того, чтобы быть рассказанными.
Есть такие моменты, которые хочется оставить только себе. Спрятать их от посторонних завистливых глаз. И поэтому они забываются, чтобы в нужный момент ты не нашёл для них слов.
Есть такие моменты, которые необходимо уметь оставлять себе. Хотя бы для того, чтобы они хоть изредка, но повторялись. Для тебя.
-4-
На общажной кухне пахнет панкейками с корицей, и когда я переступаю её порог, начинает казаться, что вчерашнего дня вроде бы и не было вовсе. Сегодня уже тепло. Солнечный свет заливает комнату, подтверждая это.
Но я всё равно забираюсь под одеяло по возвращении в свою комнату. До конца сессии остаётся каких-то несчастных семь дней и гала-концерт, а мне начинает казаться, что семестр только начался. Хотя бы потому, что и мы, и преподаватели, и, конечно же, наш вечно чем-то недовольный деканат умудрились скинуть всю учебную нагрузку на последние несколько дней.
И теперь, когда утром солнечные лучи разбиваются об окна чертановских многоэтажек, я сама не замечаю, как ночь плавно в это самое утро и перетекает.
А потом иду на кухню, чтобы приготовить те самые блинчики, пахнущие корицей. Да так, чтоб пряный запах разносился по всему коридору. Ну и заваривать себе чай с тремя ложками сахара и лимоном, как минимум. Потому что иногда этого достаточно, чтобы просто почувствовать себя живой.
А ещё потому, что сидеть на подоконнике, сжимая чашку в руках и искоса поглядывая на плиту, иногда необходимо вдвойне, потому что то зыбкое чувство надежды на лучшее, поднимающееся с самого дна души, иногда почти всё, что у нас есть.
-5-
«Пиши! — говорит мне мама. — И, возможно, однажды у тебя получится написать что-то стоящее».
Ручка скрипит, соприкасаясь с бумагой, расчерчивая на ней иссиня-чёрные кровоподтёки. Слова ложатся на лист как-то криво, оставляя в памяти грязные разводы, чёрные точки на радужках глаз и следы подводки на тыльной стороне ладони.
«Пиши! Потому что и сама прекрасно знаешь, что мысль, однажды ворвавшаяся в голову, будет гореть внутри, выжигая всё дотла, пока не перегорят все остальные.
Пиши. И в холодные, по-зимнему тёмные пасмурные летние вечера. И в переливающиеся тёплым дождём дни, когда не сидится ни на уроках, ни дома. И после изматывающих до предела тренировок, после которых остаётся пьянящее чувство лёгкой эйфории. И через пять лет, когда наступит экватор университетской жизни, и поток мысли немного изменит своё русло, потому что ты станешь старше. Взрослее. Возможно, будешь сбивать локти и коленки, как в детстве, а может, синяки и ссадины, невидимые постороннему глазу, проявятся на твоей душе от бесконечных потерь.
Пиши. Когда будешь счастлива, и когда абсолютно не.
Пиши, даже не “почему”, а “вопреки”. И когда-нибудь обязательно напишешь именно то, что всегда хотела сказать».
«Пиши! — говорит мне мама. — И, возможно, однажды он захочет прочитать то, что написано в твоих глазах».
«Пиши!»
Я, сцепив зубы, снова берусь за перо.
17 Июн 2019
автор: Зарина Бикмуллинарубрика: Проза Tags: Зарина Бикмуллина
— Следующий.
Тео глубоко выдохнул и осторожно потянул вниз тяжёлую ручку двери.
— Можно?
Профессор Каррел кивнул, заполняя какой-то бланк. Остальные члены комиссии — их имён Тео не помнил — пребывали в прострации: женщина в малиновом пиджаке со скучающим видом чистила ногти карандашом; старичок явно маразматического вида дремал, молодой мужчина чертил на листке бумаги абстрактные круги.
Тео, стараясь не уронить коробку с бесценным грузом, вошёл в аудиторию. Женщина с неохотой отложила карандаш. Многозначительно задержала взгляд жёлто-медовых глаз с тёмным ободком вокруг радужки на студенте. Наконец Тео догадался, что оставил открытой дверь, и, оскальзываясь на истёршемся паркете, кинулся её закрывать, при этом зловредная коробка выскальзывала, когда он пытался удержать её одной рукой.
Профессор Каррел поднял на него глаза.
— Представьтесь, пожалуйста.
«Доклад забыл на подоконнике», — пронеслось в голове у Тео.
— Т’heoRaienn, — собственный голос показался ему чужим.
Профессор с серьёзным видом записал имя, но в глазах у него плясали искорки.
— Итак, молодой человек, что же вы нам представите?
Тео облизал пересохшие губы.
— Свою дипломную работу, наверное, — предположил он.
Члены комиссии заулыбались.
— У вас пятнадцать минут, — сухо сообщила женщина в малиновом пиджаке, явно не настроенная на любезности со студентами.
Тео поставил коробку на середину стола и осторожно вынул содержимое.
— Позвольте представить вам… Земля.
В воздухе парила маленькая нежно-голубая планета. Вглядевшись, можно было увидеть белые полупрозрачные потоки ветров в атмосфере и жёлто-зелёные пятна континентов.
Председатель едва заметно вздрогнул. Члены комиссии недоуменно переглянулись.
— Тео, вы наш лучший студент. Два года назад вашей курсовой была отличная планета — как там она называется? Сэ… су…
— Сатурн, — подсказал он.
— Вот-вот, Сатурн. Идеальная, лаконичная, с прекрасным поясом астероидов, а это что? Вы на первом курсе делали Меркурий — и то это было более достойно. И мы ожидали от вас нечто большее, чем просто маленький камень с атмосферой…
— Поверьте, это действительно нечто большее. Такой планеты не было ещё никогда.
Каррел вскинул бровь.
— Смелое заявление. И чем же она уникальна?
— Жизнь, — улыбнулся Тео.
Даже если бы он на глазах у комиссии превратился в ондатру, такого эффекта ему бы достичь не удалось. Женщина в малиновом пиджаке выронила карандаш. Маразматический старичок приоткрыл левый глаз и изумлённо уставился на студента.
Профессор аж привстал со стула.
— То есть, вы считаете правомерным… — медленно проговаривая каждое слово, начал он, — создавать планеты, населённые живыми существами?? Вы же знаете, что это строго запрещено правилами!
— В этом и уникальность моей работы, — пожал плечами Тео.
Побагровев и тяжело дыша, председатель комиссии процедил:
— Продолжайте.
— Планета Земля, масса — 5,9726•1024 кг, диаметр — 12 742 км… Профессор, вам это точно будет интересно?
— А у вас есть другие варианты? — ядовито поинтересовалась женщина.
Молодой мужчина тоже решил выразить своё веское мнение.
— Форма, я так понимаю, идеальный шар — как и принято?
Тео потупился.
— Эээ… во время эксперимента с полями произошёл небольшой сбой. Поэтому Земля немного сплющена у полюсов.
Комиссия была в ярости.
— Мало того, что вы нарушаете все правила, так ещё и канонам не следуете?? Идите и почитайте требования к работам — что там сказано? Правильно, пункт третий, форма — исключительно идеальный шар, и никаких компромиссов! — брызгал слюной старичок.
Тео покраснел.
— Это… это нисколько не влияет на результат! — робко запротестовал он. — Моя цель — не сделать идеальную планету, а создать принципиально ново…
— В любом случае, ваша оценка будет снижена, — перебила его женщина — малиновый пиджак.
Студент поник и принялся доставать из рюкзака толстые шуршащие папки.
— Что это? — сдвинул брови профессор.
— Это документы. Проекты, схемы, чертежи. Например, вот… — он протянул папку чёрного цвета. — Комбинации генов. Несколько миллиардов вариаций.
Каррел взял папку в руки и стал внимательно изучать.
— Царства организмов — растения, животные, грибы и так далее. Строение, клеточная организация — всё расписано, — продолжил ободрённый студент.
— Это всё вы сами разработали? Путём экспериментов? — поинтересовалась женщина.
Тео кивнул.
— Неплохая у вас фантазия. И трудоспособности можно позавидовать.
На столе появилась ещё одна папка.
— Это — языки. Более десяти тысяч вариаций. Я немного поэкспериментировал с системами письменности и диакритиками, одних ударений придумал четыре вида.
— Языки?? Вы хотите сказать, что ваши… ээ… творения разговаривают? — изумился молодой член комиссии.
— Не все, конечно, но разговаривают, — не без гордости подтвердил Тео.
— И они разумны? — глухо поинтересовался профессор.
— Конечно. Я назвал их «люди».
— И чем вы, интересно, руководствовались, давая им разум?
— Я ставил целью создать открытую систему, которая, к тому же, способна к саморазвитию. Они начинают созидать. Творить, сочинять стихи и музыку. Мне было интересно, чего они смогут достичь.
— Вы дали им разум. Создали языки. Дали возможность творить. Может быть, нам и на покой теперь можно — все наши обязанности будут выполнять на вашей Зельме? — голос Каррела дрожал от ярости.
— Не надо преувеличивать, — Тео старался говорить спокойно. — Они создают прекрасные произведения искусства, не более того… Просто посмотрите!
Члены комиссии вооружились лупами и впились взглядами в «объект исследования».
…скульптура была ещё не закончена, но уже сейчас в ней угадывались изящные черты лица, непринуждённое движение руки — нет, скорее, даже едва заметное напряжение мышц, предшествующее жесту — и полупрозрачные складки мягкой ткани, ниспадающей на плечи. Мрамор казался прозрачным — словно вуаль сделана из обычной ткани, а не из камня. Мастер спал на столе, положив голову на руки; на полу, свернувшись калачиком, спал мальчишка-подмастерье.
— Изумительно, — прошептала женщина — малиновый пиджак.
— Это… невозможно… — пробормотал молодой эксперт.
На лице Тео появилась торжествующая улыбка.
— Вот видите!
Профессор Каррел покачал головой.
— Вы ещё и создали их по нашему образу и подобию? Зачем?
— Я… Просто хотел показать, как они близки к нам.
— Лучше признайтесь, что фантазия всё-таки закончилась, — ехидно заметила женщина.
— Возможно, — спокойно признал Тео. — Кстати, это ещё не все! Посмотрите!
Через лупу можно было увидеть крошечную фигурку студентки, представляющей свой проект, и хмурые лица комиссии. Из рук студентки выпали листы доклада и разлетелись по аудитории, и она суетливо подбирала их, роняла, поправляла сползающие очки, снова поднимала бумаги, неловко улыбаясь и делая вид, что все так и должно быть.
Повисла пауза.
— Какие космические законы действуют на вашу планету? — продолжил допрос Каррел.
— Профессор, я знал, что это ваш любимый вопрос, — не без удовольствия сообщил студент. — И подготовился.
Пухлая папка легла на стол комиссии. Профессор пробежался глазами по списку.
— Хм, на планете существует время? Зачем? Это не является обязательным параметром.
— Чтобы у людей была возможность развиваться. Они со временем умнеют, изобретают что-то новое, кстати, — на стол легла ещё одна папка.
— Что это?
— Список запланированных изобретений и открытий. Слева — открытие, справа — имя человека, который его совершит, и дата.
— Вы всё предусмотрели.
— Стараюсь.
— Что ж, вы отлично подготовились. Но всё же у вас есть ошибка в расчётах. Грубейшая.
— Какая? — заволновался Тео.
Профессор медленно подошёл к планете, как ни в чём не бывало вращающейся вокруг своей оси, и замер, внимательно глядя на неё. Маленькая голубая планета невинно парила в воздухе, оживлённо обсуждая что-то на сотнях языков, смеясь, рыдая и шепча о чём-то мелком и приземлённом.
— Видите ли, Тео, — сказал он уже громче. Члены комиссии старательно изображали солидарность. — Не только вы пробовали создать жизнепригодные планеты и населить их живыми существами. Не только вы хотели дать обитателям своих миров разум, возможность творить, развиваться и самим решать свою судьбу. Пробовали и до вас. Но это тщетно — они всегда умудряются выбирать неправильный путь. Поэтому ваш… творческий поиск, так сказать, бессмыслен. Понимаете? Они не могут пользоваться тем, что вы им дали.
Тео недоуменно моргнул.
— Профессор, я не до конца…
— В таком случае, посмотрите вот сюда, — перебил председатель, указав карандашом на крупный континент. Из зелёного он постепенно становился жёлтым. — Они рубят лес, Тео.
— Зачем? — изумился студент.
— Спросите их самих. Может, чтобы сделать кресло-качалку. Или детскую погремушку.
— Но… по плану, этого делать нельзя! — возмутился парень.
Профессор искренне рассмеялся.
— Неужели вы думали, что, давая людям разум, вы обеспечите чёткое и строгое следование плану? Вы меня забавляете, молодой человек! Они всегда будут стремиться делать то, что им хочется, и то, что принесёт им больше денег, выгоды или удовольствия. Вы для этого создавали эту планету? Для того, чтобы все ваши труды были разрушены? Только что они писали стихи и создавали изумительные скульптуры, а сейчас…
Профессор протянул студенту лупу.
— Посмотрите.
Сквозь лупу было видно, как летят над мирными городами самолёты с символикой, похожей на крест, на хвосте. И как разрываются бомбы.
Тео побледнел.
— Что это?
— Человеческий разум во всей своей красе. Вряд ли вы рассчитывали на это, да?
— Это единственное, чего я не учёл, — опустил голову Тео. — Я же сделал всё, чтобы они изобретали новые технологии и писали картины! А они вместо этого грызутся по любому поводу — из-за территории, из-за веры, из-за ресурсов… — он остановился, беспомощно хватая ртом воздух.
— Не всякий может пользоваться разумом правильно, — мягко пояснил профессор. — Я просто указал вам на ошибку.
— Дайте мне шанс! Я научу их, я всё им объясню!
— Вы оптимист, Тео. Жизнь любит оптимистов — они в гробу улыбаются.
Каррел снова смерил взглядом планету.
— Вы знаете, почему запрещено создавать населённые проекты?
Студент покачал головой.
— Потому что все они развиваются по одному и тому же сценарию. Всё в них одинаково. Начинается с прекрасного, чистого, невинного… а заканчивается абсолютным разрушением.
Голубая планета висела в воздухе, споря о том, какие туфли сегодня надеть и что приготовить на ужин.
Неожиданно что-то изменилось. Что-то пошло не так. Внешне планета выглядела точно так же, но край какого-то крупного материка начал обугливаться, как головёшка. Каррел знал, чем всё закончится.
Профессор схватил шарик и со всей силы швырнул его в стену. Земля с жалобным звоном разлетелась на мелкие кусочки.
Повисла мёртвая тишина.
И лишь спустя несколько секунд, осознав, что произошло, Тео закричал, напрочь позабыв о субординации.
— Как вы посмели? Я в неё всю душу вложил!!! Она же… такая маленькая… Такая слабая, — голос студента сорвался и стал тихим и неразборчивым.
— Они бы всё равно сами уничтожили её, — тяжело дыша, ответил Каррел. — Они уже начали её уничтожать.
Тео молча покачал головой.
— Я пойду покурю… — пробормотал молодой член комиссии. У всех тут же нашлись срочные дела — малиновому пиджаку позвонила сестра, и она вылетела за дверь, чтобы ответить; старичок вспомнил, что забыл принять таблетки от амнезии…
Студент всё так же молча собирал в ладонь осколки своего творения.
— Тео?
Тот начал тихонько напевать какую-то песенку, баюкая кусочки планеты в ладонях.
— Тео!
— Тшшш… Тшшш, маленькая, всё хорошо… — убаюкивал Тео.
Каррел тяжело вздохнул.
— Ты просто не видел. Твоя планета умерла ещё до того, как я её уничтожил. Она начала умирать уже тогда, когда они стали путать интеллект с разумом и вообразили себя хозяевами мира. И поверь, видеть, как она умирает сама, заживо сгорая в пламени войн и пожаров, как она задыхается, лишившись зелёных лёгких, и как отчаянно молит о помощи на всех своих языках, намного больнее. Я-то знаю.
Тео вздрогнул и поднял на него глаза.
— Откуда?
— Неважно. Просто не вини себя и приступай к новому проекту.
— Странно, да? — глупо улыбаясь, сказал студент. — Я создавал её с жидким ядром, а она похожа на стекло. Такая же хрупкая, и руки режет, — он помолчал. — Наверное, опять ошибка в расчётах.
Тео сжал кулак, не обращая внимания на острые осколки Земли, режущие кожу, и вышел из аудитории.
— Приходите через год, Тео.
Дверь закрылась бесшумно.
* * *
Профессор выдвинул ящик стола и достал из чёрного футляра маленький обугленный шар, в котором ещё угадывались черты планеты — некогда, вероятно, прекрасной. Шар не был идеально ровным — были и горы, и равнины, и впадины. Кое-где, если приглядеться, можно было увидеть остатки строений — тоже, вероятно, когда-то красивых.
Бесконечно мёртвая планета тоскливо смотрела на своего создателя.
— Это всё равно бесполезно, Тео, — вздохнул он.
Назад Предыдущие записи Вперёд Следующие записи
RSS