Лалангамена

Молчащий шарик. Танец белых ёжиков

22 Янв 2019 Нет комментариев

автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)

Этот текст был написал в соавторстве с Kat4er, она же Lihoradka. Процесс создания текста начался  спонтанно — я выложил рассказ на форум о психоделической музыке в Украине, Лихорадка написала ответ, и начался психоделический чат, который привёл к созданию всей этой простыни текста. Я видел Лихорадку лишь однажды, когда текст был уже закончен. Практически сразу после нашей встречи, я сошёл с ума и на довольно продолжительный срок пропал из интернета. С тех пор мы больше не виделись и не списывались. Возможно, мой соавтор прочитает эти тексты здесь, и мы чудесным образом найдёмся:) В любом случае, я думаю, что это должно лежать где-нибудь ещё кроме того форума, так сказать, для сохранности.

Аксолотль:

Это вопрошает не глядя, и приходит без ответа. Это моет перья ночью и натягивает размягчённые лики на верёвку, качающуюся меж ветвей горгульеподобных деревьев, кора которых изъязвлена термометрами и циферблатами. Оно похоже на огромный, высоким столбом ковыряющий небо целлофановый пакет, танцующий среди лестниц росы. Каждый раз, когда ветры сминают лестницы своими пальцами, грани пакета обретают новые охапки мимических форм, то улыбчивых, то искажённых гневом, то по-рыбьи безразличных, то крысино-увинченных избытком противоположностей, а иногда и просто потоками одинаковых, невидящим взглядом целлофановых очей сканирующих желтоватый воздух первобытных лиц. Пакет пробуждается, когда по его поверхности осторожно, боясь спугнуть его сон, начинают ходить крошки, но вся их осторожность тщетна. Пакет надувается, словно кузнечные меха, и крошки пытаются укрыться хоть в каком-то подобии волос, в изобилии выстилающих воздух, объятые тыквенным ужасом. Их сумасшедшая беготня окончательно будит пакет. Он набирает полный хоботок крошек, и начинает переваривать их в своих многокамерных желудкосердцах, подрагивая в треске разрядов.
Беготня окончательно будет пакет. Полый изнутри колобок набирает букет кошек, и намечает перфорирование их. В соевых желобках подарки разнятся. В розницу и пучками, волокнистые кошки текут по желобкам, пока не обратятся в кожистых волков, натянутых на жёлуди, чтобы окончательно не съёжится до размеров коричневой, испуганной горошины на четырёх тонких проволочных ножках. Перетянутые сметанными резинками, искажённые визуальными обоями, обросшими синим мехом, раздробленные в сетчатых глазах чёрно-зелёных испражнений вселенной, что лениво щёлкаю пультом, вглядываясь в ямы собственных душ, они находят металлический запаянный люк, заржавленный по краям, с множеством расположенных спиральными рядами отверстий. Люк похож на лицо мясорубки, только очень большой и космически древней. Края некоторый отверстий истёрты, виднеются борозды царапин и кратеры, но материал люка выглядит очень прочным. Однако несколько настораживает пульсирующая, сдобренная бело-жёлтой слизью, текущей по ландшафтам тёмных вен, гортань, вход в которую и защищает люк. Хоботок биомеханического противогаза. Точнее, био меха хаха нического, противогаз говорит хахаха и смех его увлекает нас то ли наружу, то ли вовнутрь, но проглоченные, мы осознаём серость и безутешность кислорода.
Я обращаюсь китом, тело которого покрыто обманчивыми цитрусовыми матрицами, шелестящими и похрюкивающими. Я оборачиваюсь китом, будто он плащ, будто я – шуруп, будто он – лестная лесная лестница, по которой взбирается будто – будущий – я. Веки кита в кои то веки, столь же восьмиугольные, как и сейчас, распахнуты в ожидании ручейков. Возможно, они желают оторвать от огромного, колыхающегося в волнах эфира полотна немного целлофана, себе на одежду для пищеводов, но не уж то не воскреснет целлофан, такой же белый и шуршащий, будь он даже разъединён на сотни лоскутов, согревающих убогие желудочно-кишечные тракты этих лишённых перегородок существ?!
Неужели я не воскресну, желудочно-кишечно, и всяко-разно, белой и шуршащей вспышкой помех на дне ваших мыслей, согнутой вилкой, пронзившей концепцию, грустной дрозофилой на бледно-жёлтой стене?! Неужели отразившись в замедленной фасеточности безграничная, бледно жёлтая плоскость не возбудит в тазике бессловесности луковичной, колюче-белой вспышки? Полярная слепота. Белые ёжики. Они оставляют следы на снегу – только так можно заметить белого ёжика, только по его следам, ведь сам он невидим, и сливается с арктической пустыней, по которой пролегает его путь. Но след – он вторичен, след это уже не белый ёжик. Я воскресну – банкой с салфетками, что отмечены почти человеческими лицами, выглядывающими из бумаги; коллайдером сиамских мух, сросшихся в районе шеи, и от того совершенно безголовых, но зато двужопых; я вернусь утренней газетой, которая пляшет танец смерти на столе, отсекая головы неповинно зевающим человекоподобным людям; обнажённым гуманоидом с четырьмя тонкими, трёхпалыми руками, и огромной головой с жопоподобным затылком, который летит верхом на решете, и волочит охапку сушёных рыб и ключей на верёвке по небосводу; каменным штопором, растворяющимся в плазмоподобных ласках пурпурных жриц, чьи черепа похожи на гривастые раковины улиток, а ладони испускают ломтики электрических разрядов; я воскресну полоумным полипом, что на дне глицеринового океана проводит червеподобными щупальцами по струнам, и воет в непроглядную, волнообразную темень медленно переливающегося неба.
Я раскрываю глаза в бунте рыбьих статуй, в жертвоприношениях икры моллюсков, в космической игре костяшек пальцев намотанного на ложку лемура, и в отражении ложки, намотанной на Амура, и связавшей его, не позволяя растрачивать стратегические стрелы на отстрел стробоскопических галлюцинаций. Я позволяю трубным пустотам взгромождать на мои проспекты сонмы диалоговых междумордий. Взгляд тонет в зеркальных коридорах, словно кошка, гуляющая по собственной спине в плену пульсирующей, ворсистой зиготы. Вьюнок оплетает карты моих рук, пуская корни рек и излучин прямо в брусчатку и асфальт, нарезая серыми ломтиками то, чему никогда не стать бутербродом, пусть даже опустятся с небес целые галактики протяжных, готовых к праздничной фрагментации колбас. Бетон, усеянный волосяными луковицами, потеет разбавленным чем-то вязко-коричневым глицерином, и хребты слепых зданий и трубных аппендиксов раскрывают свои тяжёлые лепестки, на сколько хватает глаз, и взмывают далеко ввысь, принесённые в жертву юмору, и от того безразмерно свободные. Ветер уносит каменный дым, но он застывает во времени, и выпадает на колено-лысую карикатурную землю дождём из странных, тугих, но в то же время воздушных, и пористых, словно сыр статуй. Видно, как сквозь их отверстия выглядывают осторожные полулица, но стоит взглянуть на них прямо, как они тот час же исчезают, оставляя за собой только туманный пук.
Гофрированные картонные коробки принимают решения. Как тяжело им это даётся…. И не лень им? И не Ленин, и не олень, и не Олин ойл, ни лойный лойл, ни льнаной лай, ни львиный лайф, ни лявий лов не предвещают исполнительности йода. А значит, все их дома построены на фундаменте даже не из песка – на фундаменте из слов того, кто не умеет говорить, на фундаменте из слепо-глухо-немого сна, на фундаменте мелодий тишины, на фундомёте фунгицидных текстов, на фугохоте обручальных ласт пискреповых пёсиглавцев, что шествуют по мирным ответвлениям мятного коварства. Их гордо выставленные на всеобщее обозрение оголённые пищеводы ласкает колкий свет галогенных трубок, и ступают они, превышая любую тишину, и ступают они, лишённые перегородок. Кто посмеет читать иероглифы, татуированные на их слизистых, огрубевших от ветра и пыли гортанях? Они куда-то идут, любуясь друг другом, и читая про себя надписи на собственных внутренностях, которые они держат перед собою в руках.
Но пробуждается Это, шевелясь, размахивая и заострённо глаголя. Я встревожил по диагонали пиксели. Снег сыплется прямо с кожаного неба. И под моей кожей топчутся белые ёжики, ищут чего-то. Их следы стонами мурашек ползут под кожей, пробираясь по трактам нервов всё ближе и ближе к стратегическим центрам…. Заползая в извилистые проспекты серого вещества, белые ёжики не утрачивая белизны, покрывают капилляры своими бликами. Сдвиг перспективы… Белая вспышка колкого света… Гвозди частот… голоса полимеров… шум… шум… шум…
Но неужели мнят они себе, будто я не воскресну, будто не прольюсь гаечным дождём на иней их экзоскелетов, не растекусь суставчатой экспансией по белым иглам, не соберу снопы гипсового хлеба, не протру глаза картофельным клубням – имеющий клубни да увидит, не разомкну их вещей гигроскопичности, составив паззл навязчивых фобий и желаний?! Потолок включен на полную мощность, и обменивается мощностью с полом и стенами, разбираясь и демонтируясь, как кубик Рубика в танце ядерного распада. Гномы соплями стекают с центрифуг. Титанические богомолы насилуют турбины электростанций. Крик бежит по жидким туннелям. Я влюблён в желатин. Стародавние картины испещряются гармоничными схемами. Главный хвост убивает мухобойку, и втягивается обратно. Мухи вешаются на ризоподиях фораминифер. Белые ёжики, околдованные, внимают вспышкам.
Неужели они предполагают, что не наслоюсь я вновь шуршащим целлофановым лицом, поверх своего проволочного скелета и волокнистых мяс?
Я вопрошаю не глядя и прихожу без ответа. Во тьме я мою перья, и натягиваю своё лицо на верёвки приборов, с ветвей которых свисают повешенные вирусы. Я ковыряю в носу у неба, танцуя среди лестниц росы. Я – шуршащий в космической глубине целлофан. Химическая упаковка вселенной.

четверг, 18 сентября 2008 г.

Lihoradka:

Осознанная глупость осознания. Осознание осознанности осознанной глупости. Повелевание Сплю во внимании. Дею. Где ? За горизонтом длинной панорамы, череды линый за кустом череды, каждой четверды, после чехарды ума взболтнули и уныли, кто-то взболтнул лишнего после надпитого алкоголя прошлый зимой а чувство пришло только этой осенью, как старая бомжиха, что утонула в Днепре в ноябре, а нашли ее в следующем январе, всю в опарышах, шубе и валенках. Такая мягкая… Что? Это мы сейчас не о том, вот бы поехать на мыс Меганом, там буквы разлетаются в прах, в трубку влетая из нее выходят мыслеформы и зримообразы, бороздами пахают твои и без того мозги в бороздах, а нет, дело не в бородах или еще в чем-то, ДнК идет по спирали, когда вас к стене припирали, вспомните как вы от ужаса заорали. Порядку, за грядку, за холм, за внимание, там… ВСЕ СНАЧАЛА, словно замолчала на долю секунды и дальше пошло. Что, кто говорит? Алло, вас слышу. Прием. Высокочастотная волна энергомагнетизма. Вас слышу, вас полувижу, дайте во сне синие линзы инфравольтных излучений Сириуса на 20МГЦ, хотя и простые уличные фонари за рекой подойдут для сеанса лечения загрязненной энергооболочки. На песке 7 недель 7 дворников семь раз исчезали. А что дальше? Дальше толчки и порывы, только ветер свищет в ушах. Как приземленны слова по сравнению с ощущением, а на самом деле нет разницы, все ирреально. Кроме чего? Это не игра в медиумное состояние, у тебя всего лишь раздвоение. И повышенное давление. Чужое довление со стороны племянницы мужа по братской линни твоей троюродной кузины. Что за чушь, дайте серьезный ответ на глупый вопрос, пожалуйста! Видишь еще одну реку? Да. Она не настоящая, перед тобой остров и его огибает река раздваиваясь чтобы слиться воедино под шум барабанной дроби пальцев по клавишам. Остаются только буквы, рушащиеся осколками в бесконечность. Как же ты прекрасна, когда Я не думает, а знать, что-то.. пустой тратой времени не бодрствует но и не спит дает сбоии, но что могу поделать, везде свой ритм и свои приливы и отливы, скоро новолуние. Брось это все и знай, что жизнь в очередной раз начата с нового листа. А сколько страниц в этой книге? 8 и она окончена в центре повторений. Правда объяснений еще на черт знает сколько страниц, но за объяснениями это не ко мне, мы беседуем за чашечкой воображаемого кофе на сосновом паркете огромного дома со стеклянной крышей, который уже превратился в НИЧТО и Я здесь и сейчас перекрою себ Я и начнется процесс сворачивания в трубку, с которой все и началось. Возвращение назад с новым багажом. Не забудьте что-то вынести из сна-сознания. Ценный совет — положи нужное в карман и пронесешь. Удачи!

25 сентября того же года, спустя неделю.

 

Аксолотль:

ХУЙ-25 [Посторганическое чудо]
Как описать живность, обитающую в сотнях парсеков в глубь селезёнки?
Свет ведра опустошает тёмно-зелёные, с коричневыми потёками простыни эпителия… Блеск чьих-то глаз из разжижающихся ниш. Откуда-то со дна понимаются перистые облачка дыма, распадающиеся на скопления жёлтых овальных микроорганизмов. Они щекочут нос… Щекотка носа становится практически невыносимой, голубыми наволочками опутывая всё моё существо. Моё существо роется в карманах, достаёт нос. Оно смотрит нос на свет, продувает его, напырив щёки, и откуда-то снизу я вижу собственный чих, ударной волной завязывающий коридоры узлом. Ломкие гипсовые трубки, с тонкими, как бумага, стенками, высасывают дождь из облаков, занимаясь транспортировкой влаги на землю. Облака снимают сапоги, и поливают раскинувшиеся во всех направлениях рельсы потом своей кармы. Рельсы, рельсы – до самого горизонта. Подъемные краны танцуют… Задевают облака своими башнями, а мимо кричат вороны, которых хочется назвать чайками. Или заварить из них чай. Хотя, это будет уже бульон.
Сыворотка безмолвия, жёлтые шарики, тёплый и густой жир. Седой полип со дна бульона. Щупальца ветвистые, как рога расплавленного оленя. Я – глаза бульона. Сквозь золотистый туман – полусъедобные блики чьих-то лиц. Лица тех, кто вытянут в полумесяц вековой резьбой и наковальней. Лица тех, кто позабыл ячейки. Лица длинных рук, выдвижные ящики лиц, рука с тяжёлым, блистательным перстнем из канализационных люков, и руки опускают трубы вниз, в жёлто-бурую муть без подсветки. Мои глаза на дне кружки вспыхивают огнём, что я пью бульон из себя, через трубочку, потягивая бульон, словно счастливый комар, а на груди моей – самоварный кран, из которого я наливаю в чашку себя когда мне хочется пить. А когда мне хочется перекусить, я достаю кусачки, и искусанный провод…
Искусный провод опоясывает мой лоб. Уроборосом свёрнуты наушники, на столе кубики пустоты и чашка с тенью осьминога на дне. На моей крыше живёт Карлсон – он будоражит глиальную жидкость в мозгу своим оранжевым пропеллером, прибегая к мигалкам и сиренам для того, чтобы выдручить хоть каплю варенья из под сводов моего сакрального черепа. Моя голова – это Карлсон с пропеллером вовнутрь. Мигалки пробегают вдоль позвоночника… Лестница в ухе – сдвоенный разум. Синяя белка была вкручена в левое плечо отвёрткой. Белку зовут Федя. Она умеет говорить. А сумчатые реликтовые композиторы, по пояс увязшие в моей спине не умеют, но упорно делают вид, что это не так. Взаимодействие долгой ватрушкой пролегает меж ними.
Семеро злобных роботов режут ватрушку ножницами. Их руки растут прямо изо рта. Голос от этого не искажается – роботы привыкли говорить жопой (собственно, это единственное, для чего роботу может быть нужна жопа), а подобная конструкция рта позволяет хранить руки в надёжном месте. Это правда важно. «Вот у одного моего знакомого, который с открытым ртом ещё всегда спал, – начинает рассказывать один робот – отвинтили во сне руки, и привинтили вместо них шеи двух других знакомых. И вот он, значит, просыпается, а у него вместо рук – головы. Смотрят на него, моргают, он в ступоре, а головы ещё и материться начинают. И у каждой изо рта ещё по две руки болтаются. Так этот болт моржовый ничего лучше не придумал, как к этим рукам привинтить к каждой ещё по голове. И вот представьте, идёт он такой весь по улице, изо рта две головы на руках торчат, и у тех двух – ещё у каждой по две. И всё грозился дополнительные восемь голов привинтить – больно уж ему понравилось фракталом себя чувствовать. «Самоподобным сознанием быть хочу, матрёшкой» всё говорил… Так что же вы думаете, из него фикус сделали… Я когда узнал, не поверил, пока мне не показали. Фикус, пацаны, вот бля буду, если соврал – фикус!». «Да знаем мы, ты уже тысячу раз нам рассказывал, как ты фикусом стал… Ножницы передай лучше…» — перебивает его другой робот. «Да не про меня история-то». «Ага, про Вову Пушкина. Фикус ты есть, фикусом и остался. Ты посмотри на себя – веточки, листики, проводочки, диодики – ещё скажи, что ты не фикус. Распизделось тут, растение… Сиди и фотосинтезируй дальше». Робот-фикус приумолк – он не любил, когда ему напоминают, что он растение. Он глядел внутрь себя, пытаясь до чего-то докопаться, но всё было бес толку. Робот медленно шумел листьями на ветру…
Роботы шумят листьями над моей головой, крабы осторожными вереницами шагают по оранжевой корке неба. Откуда-то из зарослей нарезает птиц ломтиками тусклый электрический фонарь, мигающий вне всяких ритмов. Выдвижные ящички, растекающиеся по разным поверхностям. Из неба выдвигаются ящики, полные апельсинов. Цепочки хитина, стремительный сколопендровый бег по артериям. Звук флейты штопором откуда-то из места, где позвоночник крепится к голове, вонзается в мозг, скользя, как селезень в масле. Шипя, и подёргивая фиолетовым язычком воздух, из ноздри выползает изумрудная змейка. На почти невидимых лесках небо ощетинилось гирьками. Зачем они висят, колеблемые ветром?
Зачем они видят колеблемые ведром кусочки грунта на белом-белом кафеле? Белый шум в их заснеженных глазах, батарейки за спиной, нахмурился карман пиджака, бегают кристаллы соли, называй меня Федя если хочешь. Паззлы ног, карты миров в ботинках, одичавший чемодан дрожит и хрюкает, поедая маринованные зрительные нервы, лошадь пасётся в кассе, а над треугольниками порхает жаба. Вечный, верный и кривой вопрос. Трубки из спины врастают в стену, которая вся – тоже из трубок, с невероятной хитростью переплетённых – а из противоположной стены из трубок же сплетается лицо – и говорит мне…
Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, краны, краны, птицы, птицы, небо, небо, низко, низко, облака, облака, туман, туман, утро, утро… Едет запоздалый параллелепипед, опутанный железной спиралью. Глаза выкрашены сетью. Из стены выходит некто – и он сыт по горло. А выше горла – голоден. В его руках ржавый продолговатый предмет. Он одет в кепку, респиратор, и оранжевую безрукавку, на спине которой написано ХУЙ-25. Он водружает сей прибор на пьедестал среди исполосованной рельсами равнины, и, похрустев пальцами, входит обратно в остатки стены, каждый кирпичик которой считает своим долгом научиться размножаться митозом, как бактерии. Когда он уходит, в принесённом им приспособлении что-то срабатывает, зажигается зелёная лампочка, и слышится шум работающего кулера. В небе, над облаками, гремят поезда.

28 декабря 2008 г.

Lihoradka:

медитац и Я.
Успехи на фронте: без перемен. Ремарк умер, а его мысли остались. А было бы лучше, конечно, если бы мысли погибли, а человек жил вечно, вращаясь вокруг своей оси на переферии перфоратора, что долбит стену, чтобы установить в квартире ИИсуса домофон, чтобы страждущие могли попасть в его притон. Недавно, после посещения логова Иисуса, с которым мы видимся 35 раз в 35000 лет в самых разных ипостасях, в его ужасном лифте, перемещавшем меня с этажа на этаж осознания, на стене прочла надпись, что мол, Будда сказал, что Нирвана — это тоже Сансара. И он был прав.
Тросс разорван, я лечу в пропасть, в коробочке из собственных границ, плавно проходя в его лотос, вот где кроется портал, сквозь этот цветок проходят бесконечности, а он сидит и смотрит, нетревожимый. А когда из лотоса вылазит Я, оно крушит все своей ничтожной всемогущественностью, оно поднимает Будду на ноги и заставляет плясать, дергается всеми его руками и ногами, и веселится, радуясь и вопя «ЯЯЯ!!!», а толпа монахов в удивлении смотрит, недоумевая, что происходит. Наплясавшись Я опять затягивает канатами иллюзий, цепко и хватко, окончательно обратно в голубой лотос и оно просыпается в теле ХХХ, затем снова вылазит обратно и видит как все тот же БУдда на том же самом месте сидит и безмятежно смеется — сколько кальп лет подряд Я вылазит и смотрит на него, не понимая этого… На этот раз, вылезши из лотоса, Я стряхивает с себя лепестки, осматривая себя и трогая свое тело ХХХ, толпа монахов глядит не моргая, словно это представление Станиславского из двух актеров. Я уходит со сцены подмигивая Будде залихвацки, мол, «все ясно» и растворяется в тумане, собравшемся с озера, откуда Будда достал лотос. Я нет, только руки поднимают лотос перед толпой и слышен всеобъятный АААУУУМММ. Так, наверное родилась алмазная сутра… Так, наверное, родился Будда. Так, наверное умерло Я, так,наверное уходят от Иисуса, так, наверное, нашли в сплющенной коробочке из-под спичек сожженую палочку, которой зажгли свечу для медитации в храме Шао ЛИньКИ, а лики как играли так и будут играть на воде, всех монахов, что в ужасе обступили берег озера, по которому ушло босоногое Я, пляша по волнам, расстворяясь во мгле, а Будда тем временем пел, а глупцы его не слышали, зрелище отвлекает от правды и Будда это знал, потому послал Я, чтобы ни одн из них ЕЕ не узнал и не спрятал от людей, не опечатал семью замками, ОН был мудр, оставив нам возможность самим догадываться, что же то был за гимн… и сколько кальп лет понадобится, чтобы узнать, что же случилось дальше?!
*** версия создания алмазной сутры не претендует на правдивость…

21.12.2008 или за неделю до.

 

 

29.12.2008

Нельзя палиться, ибо настоящих слишком мало. В основном — это механические големы, проводники электронной души. Души меня сильнее, так приятнее. Сквозь подошвы движутся эманации, теплота закаливает, мы подлетает к сверхгалактическиразвитому солнцу, оно обжигает все живое. Это тоже форма жизни, нельзя забывать об этом. Хватит медитировать, ты можешь войти не в те двери, одеть не ту футболку, вызвать не ту реакцию. Ослабьте тиски, я вхожу в межзвездное транснегативное пространство, я не торчок, чтоб просить ослабить давление. Само то, когда ты наешься калины, идешь в баню, как наши предки. Сколько их было до тебя, что предвосхитили наше появление? Пальцы немеют. Не имеет сущности шейный позвонок, который каждый человек вправляет по-своему. Короткая пауза из-за непривычности клавиатуры, покраснения щек, это еще не те щуки, что ловятся на муху, музу мыса предвосхитила, огнем поглотила, заставила повиноваться, но это не повод обосраться, раз 2 три, ты посмотри, что вокруг, это круг, это сансара, о чем не читала, чего не видела, но что осознала, это не наркотик, это не котик, это не МАО, это не ДЗЕН, это айоко айдай айо, это три мантры, что выводят черт знает куда и заставляют радоваться при минус 10. Это рай. Это ад, это спираль, магистраль, автобан, запрет на Назарет, это буквы, что скачут, проводник в высший мир, только теперь я доверяю тебе, ты знаешь наперед, назад влево и вправо, давай, забери меня из суеты сует, я нарушу границы, пауза, перерыв, ты следуешь за мной или нет? Что ты ел, что ты пил не имеет значенья для разуменья, раз Умения, это не Бог, это не талант, это внутренний голос, который ты записываешь каждым ударом на клавишу, словно оркестр играет фугу смерти, рыба фугу несет 3 смерти: физическую, моральную, духовную. Иерархия света. Светы имеют иерархию. Та, что стоит на столе, та, что светит огнем с потолка, та ,что вещает издалека. Они подарили шапку, что отдает энергочастоТЫвсе знаешь, но когда остановишь этот бред? Бредовыми были изложены истины, что есть на земле и только буквы идут изо МНе. Электроморфны будут те, кто во тьме, во свете лишь небрежны отвращенья достойны, ЙНЫ новая мантра ведическославянского цикла, разоблаченны истины двух скрещенных ног, что готовы разомкнуться, но не хотят, они напоминают 2х котят, что плещутся в вечности, опять МАО, ты где, я во тьме,меня нет, я еще не родился и не буду рождаться, пора прекращаться, хватит перерождаться, молчу, обет нет обед, ем белый хлеб, кровь Христа, вето на мясо, бешенство вешенки, это тоже гриб трансмигрирующий в сознанье, дело к спеху, потехи нет, это интернет, гже рассасываются души, пью за здравие вездеходов, что льются из моего мозга, мы работаем одновременно раз в тысячу лет, сегодня мы встретились на дыхании ветра из североазии, завтра, я предупреждаю, это будет в пыли Абхазии в том, лесу, которого нет, это не апологет, не Апполон, это его иллюзия, это Я, что ушло в абстрактное, оно есть, но его, нет, оно вссегда преследует, когда меньше всего ожидаешь, ты отдаешь, оно забирает, на одном дыхании, одна задержка буквы и пропадет, я спешу, оно иссякает, как ты думаешь, для чего все это.Один ответ — не знаю, просто пишу, так надо — это миссия века, рассказывать, что ждет человека и не ждать что в ответ, его просто нет, тьма, тотальное слияние, трансцендентальое состояние, довольство, радость, наслаждение — лишь духовная часть выполненения… сердце выскакивает ввысь, не того ли хотелось в конце концов отправить в высшее свое слово?! НЕТ, хочу конца, слюна наполняет рот, слюнки текут, антротионанакльито я есть мескалито, что является избранным от неохолито, это абстрактонито,ни то ни это, кто ел, не знаю, я всего лишь старый гусар, пьющий шампунь ради пушистости волос, слышу свое дыхание, это замедление, поглощение всего сущего, когда оно устанет говорить через меня, я только наблюдает, как оно является посредником высшего, что бы не говорила, божественное проводник пальцев, обкусанных бровей или губ, кому как угодней космос быть, пора спать, отдыхать, повторение, букв зазубрение, я помню,я знаю и что с того, это милитысячная знания, отпускай, вперед за мной, ибо то, что есть понимание не сразится со тьмой, оно предпочтет полное слияние с ней. Мерцание приход обратно, без мыслей. Это было, хватит пока. (стук сердца, слушай его)

Аксолотль:

Блюющий известью фонарь.

Коричневые, мятно-вязкие улицы. Стробоскопический снег. Алюминиевые крышечки вместо глаз. Чтобы охуеть от расстояний и холода. Чтобы выплюнуть горы торфа. Глубинное эхо мягких, безглазых моллюсков. Рельефы белого шума и вывернутый наизнанку космос – алчная глотка неба задрапирована облаком, одним, но таким огромным… Ряды фонарей-устриц подкрашивают края облака оранжевым. Седое, осыпающееся интервью бактерий. Небо – как огромный глаз умирающего насекомого, в голове которого гаснут последние цепочки нейронов. Наверное, где-то вдалеке, в космосе, дёргаются его лапки. Гирлянды нервных клеток только что отметили новый год – зажглись все, разом, перемигивались разноцветными огнями, рисовали фрактальные узоры на внутренней стороне век – если у насекомых есть веки, — а теперь вырубаются, один за другим, оставляя огромные чёрные пятна на картинке томографа. Обрывки цветовых пятен, звуков, запахов – каково это, обрывки запахов?, — мир погружается во тьму. Насекомое жужжит крыльями, пытаясь подняться, шевелит суставами, изгибает брюшко. Жалит себя. Лапки выпрямляются от напряжения. На дне глаз – белёсые пульсирующие жилки. Это были неправильные пчёлы. И они давали ну совсем уж неправильный мёд. Синий. С приторно-мятным привкусом.
Улей странной спиральной формы, подключенный к проводам. Соты искривлены. Под лампами дневного свечения летают пчёлы с почти человеческими лицами. Бородатые, в оранжевых касках. Облепили ряды мониторов, жадно слизывая байты алыми раздвоенными язычками. Кнопочки клавиатуры проваливаются и залипают от их клейкой слюны. Крылья заглушают вой вентиляторов в системных блоках. В помещение входит некто – в толстых перчатках, мантии пчеловода, и гибриде противогаза с маской Винни Пуха. «Что ты делаешь, Винни?» Человек набирает в пятидесятикубовый шприц мутную жидкость из пробирки, стараясь держать её как можно дальше от себя. «Учу пчёлок делать цифровой мёд». Он впрыскивает жидкость в улей. Мир покрывается сине-фиолетовыми пятнами, из которых вырастают светящиеся спиральные конструкции из восьмиугольных сот. От них поднимается чёрный дым. Всё плавится, и остаются только пятна.
Последней плавится аббревиатура НСР на его спине. «Наивысшая Ступень Развития». Не очень-то скромно с их стороны… Пчёлы в замешательстве порхают между синих усиков, которые буравят пространство и сплетаются в сложную сеть. Сначала сеть кажется беспорядочной, но чем больше ответвлений дают энергетические шнуры, тем лучше становится видно образуемое ими лицо. Вместо глаз – вспыхивающие графики и символы вперемешку с рядами цифр. Ядро матричного улья. Неправильные миры, плавающие в океане неправильного мёда. Всего лишь плёнка на его поверхности… Если отрастить крылья нужной длинны, если поймать восходящий поток и отдалиться от океана на достаточное расстояние, можно увидеть, что хоть он и бесконечен, но не так уж и огромен, как кажется изнутри. Просто его поверхность скручена лентой Мёбиуса. А в середине вращается фрактальноглазое, ячеистое лицо, пускающее ртом мыльные пузыри.
Лицо выглядывает из экранчика мобильного телефона, показывает язык, и снова тонет в пикселях. И я снова увидел его – получеловек, полугриб, сидящий посреди завихрения кривых ячеек. Ячейки будто бы вырастают из его кожи. На плече – извечная синяя белка. Он сам вкрутил её отвёрткой туда – белка прижилась, и теперь функционирует как симбиотический организм, подключенный к его нервной и кровеносной системе. Вихрь из ячеек закручивается всё быстрее, как вода, убегающая в канализацию через решётку в раковине. Видение сворачивается в аскаридоподобную спираль и исчезает.
Когда мы встретились впервые, на пластиковом столике перед ним были разложены бумаги с корявыми записями от руки, выжатые пакетики чая и гайки. Мой взгляд остановился именно на гайках. Что-то в этих гайках было не так… Над его головой пульсировала корона из полупрозрачных проводов, некоторые из которых тянулись прямо в небо. Я присел, смахнув рукой ползущую по краю чашки остывшего чая пчелу. О чём мы говорили? – трудно припомнить, кажется, об отображённых на комплексную плоскость медведях. Синяя белка что-то пропищала на ухо. «Сейчас…» — он полез в карман, и извлек оттуда мумифицированную коричневую тушку какого-то грызуна. «Что это за дрянь?» — «О, это кристаллический сумчатый крот. Ты просто обязан это попробовать». Из его лица высунулась клавиатура, нос превратился в мышь, но через мгновение всё было по-прежнему, в полном порядке. Челогриб отрезает канцелярским ножичком небольшое волокно от мумии сумчатого крота. Из другого кармана достаёт закопчённую стеклянную трубочку. Аккуратно забивает её кротовым волокном. Раскуривает. Передаёт мне.
После первой же затяжки мир пронзают каскады символов. Куда бы я ни посмотрел – везде изогнутые туловища фракталов, пролегающих между измерениями. Кривые, танцующие в переменчивых системах координат. Я бросаю взгляд на свои руки – теперь вместо них на моих коленках возлежат две зелёные лисы, сверлящие друг друга злобным оскалом. Чуть позже – я отстранённо наблюдаю танец зелёных лис в искажённой перспективе. Они всё пытаются укусить одна другую, и никак не могут, ведь у них один на двоих мозг. Мой мозг. Одна из лис широко открывает зубастую пасть, и надевается как чулок мне на голову. В её глотке, между миндалинами, монитор. Я читаю ползущий по нему текст.
«Будущее. Недалёкое будущее. Время умопомрачительных кибиртехнологий. И «средств», расширяющих сознание до невиданных пределов. Мир захлестнула кротовая волна. Кристаллические грызуны, токсины которых вызывают необратимые изменения психики. Грин Пис бьёт тревогу. Чем закончится кротовая лихорадка?»
Текст ползёт быстрее, становясь всё более сбивчивым и сумбурным.
«…В обоих случаях это сопротивление абсорбции, противодействие поглощению. Я так сильно затянулся кротом что пепел попал мне в рот и я собирался уже сказать “Тьфу, пепел попал”, но услышав тонкий звук и, увидев как картинка пространства растягивается в стороны, только произнес «Оооооооо». При этом, чтобы с уверенностью можно было сказать: 8 и она окончена в центре повторений. Это закрыта не рука. Ты виновен. Тебя признали виновным и я приговариваю тебя к пяти годам на другой стороне спектра. Миллионам молодых людей по всему миру надоела бессмысленная неправедная власть основанная на хуйне. Мне начало казаться, что сейчас сюда стекется множество людей и врачей, которые посадят меня в скорую помощь и непременно увезут в дурку, так как мое состояние никак не проходило и я продолжал гоготать во всю мощь. Может быть, у меня получилось бы и сейчас, но пока я раздумывал, меня уже привязали к вертикальной аура-стойке в дальнем конце помещения. Странные недопонимания, разбитые теплые, и недоверие сплетням. Вечер ускользал, звездное тянулось ночью, скрадывая упругости и шероховатости. Ценный совет — положи нужное в карман и пронесешь. Удачи! Я не понимал почему они так на нас реагировали. Может быть просто хотели познакомиться? Искусный провод опоясывает мой лоб. Толпы шарят по музеям в поисках оружия… Электростатический разряд перекрыл этерические переходные шлюзы и выбросил меня назад в основной лонжерон. Берег тянулся к темноте живущей под мостом, мимо проходило людское, а по ту сторону расцветал бутон фонаря. Блюющие устрицами шестнадцатиразрядные хомяки… Я продолжал смеяться, но все же попытался ухватиться за край одеяла и накрыться им. Тут же серая колонна как ракета поднялась вверх и я очень порадовался, что у меня ничего нет, ничего и никого — так что терять мне нечего, и мне не придется ни о чем жалеть. Конечно или другими словами что касается предмета ошибочности как часто в целом вы ошибаетесь. Я вошел бестелесным нетекстурированным никто, который уже превратился в НИЧТО и Я здесь и сейчас перекрою себ Я и начнется процесс сворачивания в трубку, с которой все и началось. Напротив меня возвышался громадный трехпалубный лайнер, но эти карты исключила новая земля, как память о старой, их больше нет. У меня в голове проносились какие-то странные образы натяжения, разрядки и распадающихся наплывов. Мигалки пробегают вдоль позвоночника… Лестница в ухе – сдвоенный разум. кстати, с лифтом аккуратнее внатуре — на моей памяти не один трагичный случай был…. О да мистер Томпсон будьте любезны следуйте за мной… Это в
восточном крыле… роботы привыкли говорить жопой. Что многие из нас хотят умереть. Что это не коммунистический заговор. Тогда я принялся стаскивать с себя майку. Соски мальчишки исчезают в водоворотах азотистого пара превращаясь в два жемчужных дрожащих диска… Гашиша мне совершенно не хотелось. Похоже ХУЙ начинал действовать. Возможно кто-то из вас почувствовал странный запах, исходящий от этих персонажей… Если бы не мальчик-асфальт, история продолжалась бесконечно, но он пришел. Видишь еще одну реку? Когда меня окончательно отпустило: Не забудьте что-то вынести из сна-сознания. А ведь что-то мы пережили вместе…»
Текст ускоряется так, что его становится невозможно читать. Лиса постепенно превращается обратно в руку – оказалось, что я чёрт знает сколько времени неподвижно смотрел на свою ладонь. Ладонь, кстати, всё ещё зелёного цвета. Оглядываюсь вокруг. Не узнаю мир, в который я попал. Оказалось, ладонь не моя, да ещё и нарисованная. Люди – просто картонные щиты со встроенными диктофонами. Плавно текут реки размягчённых стульев, иногда разбиваясь на мелкие частицы и вливаясь в один мощный поток, пробивающий крышу и вливающийся в небо. Гудят неправильные пчёлы. В глубине себя я чувствую древнюю известковую спираль, пробудившуюся завихрённой реальностью, и рвущуюся наружу. Опрокидывая реки, ввинчиваюсь в дверь. Снег. Подсвеченное оранжевым пульсирующее небо. Неоновый фонарь – словно наблюдатель из иного мира. Приходит сумрачное знание того, что фонарь – я. Спираль проецируется в фонарный столб. Оранжевый нимб вокруг лампочки раскрывается апельсиновыми дольками, и фонарь окропляет асфальт белой извёсткой, от лужи которой в морозный воздух струятся завитки пара. Нервные цепочки гаснут в мозгу – одна за другой. Гостеприимная, ячеистая тьма…

понедельник, 5 января 2009 г.

Lihoradka:

Комнаты, комнаты — цепи осознания, ячейки этажности, взяли схватили, соединили стенами мозговые перегородки, так поднялись городки, города, городища, в которых и стали гнить кости, зубы и ткани, последние истлевали особенно быстро вследствии малой загрязненности энергопотоков,но это уже из учебника по ДЭИРу какого-то там седого тома и черт его дери опять не те двери, дайте же войти в правильную полусферу полупланету, полумесячную ночь когда на небе висит буква С со своим неоновым мерцанием. Вот Я тут, а МЕНЯ там, раздвоение на фоне этих самых прогоревших остатков фракталов на закрытых веках, в веках запечатленные разными ипостасями, сообщения невидимой нитью синезеленого света, протянувшиеся по киберпространствам из одной комнаты в другую, от лисы к лисы в мозг единый для всех, вспыхнули ярким танцем эти фракталы, завыл незадачливый игрок на гитаре в соседней комнате, в другой старый хрон впился пустыми глазницами беспродуктивной восприиимчивости в орущий приторный экран массовости, а в данной комнате мое тело спит в обличье мужчины, он напился и его сознание поглощено пришлым моим. А вот уже мое родное голое белое тело накрывают накидкой и мать рыдает над ним — везут в морг, а я в панике как так, я же не Гоголь и не Ума,чтоб биться в гробу, это только сон, а кто это сказал, аааа кто говорит, чей это голос у меня над ухом читает книгу мертвых, что это за лики совокупляющихся людей нарисованные нижним сероваточерным слоем на этом одном огромнам облаке, закрывшем голубое родное счастливое небо?!Я снова родиться должна?!… Нет нет нет, а вот и оно, мое тело, словно разрядом скоростным по доске мелом провели снизу вверх по позвоночнику минишаровой семигранной молнией, ВДОХ, вдох, вдох, я дышу, я тут, в постели, прилетели, выдоххх, глубже глубже глубже, это прекрасный прекрасный темный овраг все как-будто бы предельно реально, даже нормальные сухие листья шуршат под ногами, только вот перьев птичьих много, можно и насобирать, ведь я знаю куда их ложить, да они ж моем ловце снов, тут же начинаю смеяться: во сне все наоборот: находка совершается уже после факта приобретения и следовательно это все меняет. Все, что у меня есть не во сне еще предстоит обнаружить тут, пока сплю, интересная особенность. Выбегаю на край верхнего склона, прекрасная заводь, и тоже все наоборот, небо и земля видны под водой, а что тогда надо мной даже боюсь подумать,не то,что поднять голову, прыгнуть или нет?! Времени всего 14 минут, а их надо потратить с умом, а его тз-за этой лихорадки по кротам нет и потому бегу к зданию психбольницы, но она заброшена, даже сторож ушел, я знала где его чулан, но его нет, потом еще раз все по новой, а он такой страшный, что хочется бежать, а он гонит на мост и прямо прямо прямо мимо плотины, дойти до конца в воду падать так же ужасно как и дойти до конца, ведь его зеркальное отражение (кстати из темноты живущей в основании моста) уже стоит и ждет меня там, его лицо расплывается,это тот самый грибочел, только белку отвинтил, он уже свободен от синяков и ушибов,по доброй воле,сам собою обучен, и ступив на землю я набожно встаю на колени,поднимаю руки,елезеленые, складываю их ковшом большой медведицы и говорю пароль: ОРИОН 24 МГЦ, за что он ложит мне в ладони 5 предметов, а какие они ты видел сам, кстати от мумии остался только коготок, его никто не мог скурить, оттого он еще цел,теперь ношу и вечная пруха, реликт так сказать,а еще появилась новинка, но это как всегда через неделю дойдет по сонной почте киберпространства энерговолоконных обменников, что запущены чьей-то неосторожной рукой, но действующих сугубо на рациональных уровнях сознания, создавая впечатление реальности.
***ищите статуи козаков с индейскими топорами где-то в степи, координаты следующим голубем по ссылке…конец связи, датируется 13.-01.09

Аксолотль:

Дефрагментация спирали сансары.
Медленно, скользко-медленно и томительно желеобразно тянутся ряды отвёрток. Тянутся, вместе с прочими продолговатыми инструментами, из скользкой спины стелющегося по степи серо-бурого слизня, томительно медленно ползущего на свои длинные дистанции. Пользующий длинные дистанции с не известными ему самому целями. С ползающими цельными, а иногда и расщеплёнными на две кристаллические половинки синими белками в сумке с инструментарием на плече. Я – желатиноподобный, медлительный пользователь сдвоенных длинных станций на неизвестной высоте. Настройщик нервных узлов насекомоподобного неба снова опоздал – соединённые нервными нитями молний инфра-красные порты в облаках всё ещё обмениваются информацией, судорожно пытаясь дозвониться друг до друга, но кто-то невидимый на земле, словно через гигантскую файловую клизму, накачивает небесные сервера хаосом. Ему, собственно говоря, и дела нет до того, что происходит там, наверху – он всего лишь повышает уровень энтропии, добровольно взвалив на себя миссию вселенского дезинсектора – ну и что в этом такого? Оттуда, снизу, совсем не видно смятения в небесах, не видно того, как дым заводских труб, высунув нос на мгновение, в приступе внезапной паники пытается забиться обратно в породившее его отверстие, отпихивая облака локтями, пуская в ход клыки, когти и закырки. Не видно, как многосегментные кольчатые грифы, зажатые между ячеек, бомбардирую землю живописно пахнущими сгустками переработанных в их длинных кишечниках земляных крабов, которые всё равно не долетят до пункта назначения, героически сгорев в атмосфере. И уже невозможно дозвониться до неба – любой коннект рвётся, страница не может быть загружена, страница не может быть запружена никакой плотиной, никакими бобрами. Как бы не были добры бобры, но даже крики имитирующих звук модема чаек, парящих под самой границей пригодной для дыхания атмосферы не дойдут до вянущих от недавно услышанного ушей, которые обильно усевают провода заоблачных линий. Перья окроплены, паутина рвётся неотъемлемыми голосами летающих модемов, а кто-то невидимый сидит на мосту, пуская в воздух колечки дыма, а пепел, стряхиваемый в воду его невидимым пальцем пускает вокруг себя квадратные круги на воде, и сквозь муть опечаленного отсутствием света и невозможностью фотосинтеза фитопланктона Невидимый для живущих на дне моллюсков с человеческими лицами – как изображение неструктурированных преобразований помех на экранах дрожащих на тонкой водяной плёнке телевизоров.
Дымок поднимается вверх, по ступеням спиральной лестницы ветров, в зеркальные угодья жующих маршрутизаторы языкастых полипов, по пути перемешивая куски файлов, сваливая в одну кучу становление личности, беседу с мозгоёбом, раздвоение на фоне прогоревших остатков, так называемых неофрейдистов, каждый из которых говорит, чей это голос у меня над ухом читает книгу мертвых, тpeтий глаз, не сумeвший выбрaться нapyжy, профилактики венерических заболеваний, эти чищенные семена, а дальше был полный астральнометафизический пиздец. Он мог бы быть гораздо дальше, чем это вообще возможно подумать – возможно, он вообще спит где-то в глубине сибирских снегов, там ещё, говорят, живёт чувак, который не знает о цивилизации и не умеет говорить. Он знает и может всё. Жизнь после смepти реально сущeствyет. Там тоннeль. Тень — гуляка на преждевременных похоронах! Я поднимаю свои руки, смотрю на них — а это оказывается эфирные руки, а физические руки на коленках лежат, а я и те и другие вижу. А вот уже мое родное голое белое тело накрывают накидкой и мать рыдает над ним — везут в морг, а я в панике как так, вообщем я вышел из тела; в мире физики ночь, а в астрале светло как днем, находка совершается уже после факта приобретения и следовательно это все меняет, зло отражается в мреющем море, в постели напротив какой-то медведь ворочается, он напился и его сознание поглощено пришлым моим. Тёмно-бардовые вспышки, пробуждение от громкого стука – кто-то колотится в дверь, да это же сердце колотится, но почему в таком неподходящем месте, ведь этим оно может нарушить шарообразность? Сквозь разрушенную ширь разнообразия – множество маленьких, разноцветных шариков, поднимаются от кровати к потолку, как пузырьки в кастрюле – я начинаю закипать, спирали, из которых я, как только что выяснилось, состою, начинают стремительно раскручивать свои универсально-плёночные сюжеты, в небе вместо светил – серп жёлтого банана, улыбающийся ухмылкой наркомана, завёрнутый в скатерть тумана, с торчащими из кармана хирургическими инструментами, заляпанными кровью клоунов, окна чем-то замазаны, на разноцветных шариках поднимается улыбающийся термометром непонимания медведь. Я спрашиваю его, ведь это сон, правда?, на что он молчит на порядок более ехидно, чем жёлтые колобки из айсикью, и смазывает мои глаза рыбьим хвостом, с которого стекает что-то жгуче-прохладное, приговаривает «спи глазок, спи другой» — а про третий-то забыл! Я понимаю теперь – это было зарезервировано специально. Лучшего резерва дырок просто не придумать – за это и не любят специалисты этих прохладных жёлтых колобков. Сквозь дуру в моём лбу всовываются тонкие металлические руки фантасмагорической бормашины, свёрла гудят словно опьянённые нектаром пчёлы, в камерных печах интеллекта – затянувшийся ремонт, перестановка фрагментов кода, неописуемое путешествие файлов вдоль, на 2000000 лье под сетчаткой, запятнанные машинным маслом и тёмной окалиной фрактальные сдвиги мысли, благопристойный серп оскопил мой разум – полное отключение ментальных ячеек, выдвижные ящики смеются, а палец в резиновой, пахнущей тальком и медикаментами перчатке всё давит на мою кнопку «ресет», пытаясь выдернуть меня из цепких когтей жёлто-зелёного попугая, который немного попугав меня, тянет меня всё глубже в Химеру, с каждым взмахом своих виртуальных крыльев, ведь в ладье солнечного, лучезарного Ра найдётся место для каждого, но что ты скажешь о субмарине Чёрной Луны? Луна остывает в каплях росы на свисающих с ветвей священных дубов хвостиков омелы, птицы слетелись поклевать белых ягод, после чего полёт становится всё больше поход на спиральную лестницу – только непонятно уже, где верх, где низ, я выдёргиваю из хвостового оперения жёлтое перо и засовываю его в рот. Кардиограф выпрямляет линии, и мой пульс отныне – как кошачьи усы.
Злоумышленник получает все эти сведения из базы данных, хранящейся в мoзгу Даpвинa с солнечными копытами, смоченными в пpогнозaх НЛО, которые подмигивают, словно новогодние гирлянды, глядя сверху на снежные шапки несравненной древности, украшающие верхушки пирамид. Это прекрасный, прекрасный темный овраг – все как-будто психоанализ и марксизм были разрублены, 13 пакетов синих звезд словно разрядом скоростным по доске, светило изрыгает огромные фонтаны солнечного вещества, че с ним творилось сложно описать, я уже нихуя не соображал, только вот перьев птичьих много, можно и насобирать. Мой ум – это игольное ушко в угольном мешке, на обочине вселенной, в червоточинах жизни пульс искривлённого времени, спираль раскалённая и искривлённая, как коленная чашечка слизня-хакера, жующего раздвоенную флейту, изливающую все звуки вселенной. Пульсирующими в трансе идиотии сферами зависли сороковаттные нимбы над лампочками. Окольцованный ступенью порога, я готовлюсь видеть сны. Это всё перо – оно источник снов и иллюзий. Кишащие во рту синие белки, размеры которых не превышают трёх с половиной микрон, проникают в кровоток, и метаболизируются в печени как чужеродный агент. За спиной слышится перешёптывание штативов, испуганных столь волнообразными переживаниями. Краеугольное ушко – как стекло, стекает по мерещащим ся мачтам ЛЭП в глубине бронхов, я отращиваю широкоугольные жабры, я слизываю узоры с распростёртой меж ветвей скатерти, я воскресаю фрагментами кода в нервных ганглиях мух, вьющихся над испражнениями киборгов, я поглощаю любые излучения, я вешаю на уши ДНК дятла, что застрял клювом в древесине, я отрицаю хитин и усоногость. На небосклоне с наступлением темноты появляются горожане, Туманность Ориона, вечная пруха энерговолоконных обменников, теория Даpвинa, каверны внутри котёнка, самородки высокой галактики, член ячейки, скелет изнасилованного богомолами огнетушителя, и тот самый коготок – вспахивающий небо несгораемый реликт. Исковерканные исками искры сыплются из глаз поедателя химикатов, перелистывающего языком каталоги, архивированного с головы до ног, и достигшего первого бардо.
С каждым вдохом прибывают всё новые и новые черепно-мозговые черепахи моей тяжёлой панцирной кармы. Двуликий, испещрённый тусклыми биологическими огнями броненосец, вращаясь, шагает мне навстречу изнутри меня. Он такой страшный, что хочется бежать, а он гонит на мост и прямо прямо прямо ведь его зеркальное отражение уже стоит и ждет меня там, а зеркала-зубы, и двери, и окна – мои ноги, тонкие, как у паука сенокосца, запутываются в стенах моих же собственных волос, дверной космос между двух зеркал. Там, где замёрзший дух потребляет зернистый кал. Там, где гранитный клюв прерывает распродажу солнечных пятен. Там, где след предопределяет рельеф подошвы, и даже самого обладателя стопы – и я не оставляю следов. Я лёгок и бестелесен, как перо, или уж во всяком случае как ручка «паркер» в нагрудном кармане кармического комара. Комары содержат тайный смысл. Кома-ры, карма-ры. Отключаясь, присоединённые ко мне многочисленными проводами приборы издают длинный гудок, жёлтое перо, планируя, приземляется на окаменелость моей руки. Свет гаснет. Лифт едет куда-то вбок…

четверг, 15 января 2009 г.

Lihoradka:

 

Белосиний свет после фиолетово-оранжевого, дрожащего и скачущего по кромкам сознательных импульсов передача содержания, скрытого во всех флюрополотнах, заточенных на ветках деревьев-гигантов в том лесу, где много-много перьев, ведущих светом по тропе к тем исполинам, что считали века, что считали весь код ДНКА, денька, дымка, деньга, держа дежавю за рога хлыстом обволакивая полусферуполускверну, дрожа на пороге рвотного рефлекса и дрожи в ногах, что не выдерживают напряжения стальных нитей, приковывающих к земле, не оставляя следа, память плоха, без мыслей она отсутствует, после воспоминания полное стирание трехполосной дороги, что ведет на западный север той лачуги человека, что спрятался в сибирском искрящемся снегу, что выбил олень на крыше того домика в сказке, а они везде преследуют не разговаривая напрямую, столько вопросов, а сегодня покзали его смерть четыре раза он подкосил копыта и упал, а охотники считали отвостки на его рогах, считали с них всю информацию и разверзлась пропасть, куда падать можно на две половины, прощая все провины, туда в сверхчастотные глубины, где нету ни той ни другой, только зернистый кал моих остатков земной плоти крошится и не оставляет шанса уйти назад, пульс на котовом усе, вернее китовом усе в корсете из прозрачных черных волокон родового проклятия, та жаба, что сидит на груди, оповитая легендами и преданиями, она превращается в эксопонат музея будущего и даже не пахнет, и запаха нет, не то, что следов, куда ушло зрение за пределы кнопок и пальцев монотонно стучащих в такт распылению разжиженной воздушной массы на проспекте с одноименным звучанием веры надежды любви, о которых ни Фрейд ни Дарвин и не думали, атакуя защищаясь они друг друга повторяли, все больше больше заключали в зеркальные дверные проемы, забитые отпечатками сетчатки 20000 лье над океанами и голова профессора Доуэля до лье еще знала, что если долить воды в полный стакан, то он истечет кровавыми слезами над съеденным бифштексом из прошлого воплощения, а ничего нельзя было поделать, судьба, поделом ей, по делам судим будешь и прочее бла бла бла, в это время белая масса промелькнула вдоль зеркальной глади и прилипла на спящем медведе черной рукой, высасывающей все его возможные излучения, оставляя ему лишь злость и прошлое, с которым невозможно бороться, тьма, и злость, от бессилья, куда дальше, этот лифт, тут клаустрофобия и гопники прожгли все возможные кнопки, золотистый свет сверху вдруг помрачнел, замигал, застопорился, кнопка стоп, звонок, перемена, перемена не за плечом, она под носом, но как ее схватить за ее синий искрящийся кристальный хвост, чем ухватить, вот этими двумя уже померкшими обрубками, которые и толком не могут сгибаться, меньше надо …цензура потому что это такая мензура, где варятся все судьбы все бордо бордового цета бардов без бакенбард, зато с сотней алебард, ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааабратно и так до перезагрузки, когда жалась та кнопка отчаянно на третьем глазу, что подернут паволокой, патокой всех предыдущих накоплений био энерго кибер еще какими-то там, а это ЗДЕСЬ, 102 дзен не стоодин, не 100 и 1 не 101 нет это слова из букв и знаков и кусочков материи даже духовной, даже прочувствованной, капля за каплей капает на мозг медведя, родничок открывается так же неожиданно как был перекрыт возрастом, а он и не говорит, он спит, а там только мычание мантр, заученных благодаря прерывистости звуков, не слов, учитель говорит, а Будда молчит, а птичка летит и летит и в клюве у нее и вправду много всякой всячины, только вот ощипать ей хвостик дело не простое, ну как же без трофеев, естественно надо будет похвалиться, смотрите какие лица на том дне водоема и вправду смешные, смежные и неоспоримые, бытийные растакие, только и они поплатились за храбрость, если бы вовремя отстранились, то и по разным странам распространились, размножились файлами кластерами и прочим в терминах нет силы, а где она? ТИШИНА. Какая радость и покой, жажда крови и отстой, вода святая не дает осадка, проверено последними грешниками из святых. Замкнутый круг сансары, сам себе сру, сам себе уберу и снова тот самы зернистый кал разноцветный шарами летит в пропасть без лжи, подержи, задержи чудесное мгновение, мановение, хранение преследуется по закону Акону, Афону, Аааону, ААА ОМУ. «Акла ома — молись и трудись как будто бег времени не вмешивался в твои действия» наверное так тот человек перевел в своей книге полухалтурной или правдивой, то, что терзает да отпущено будет, нитки распущены, перья распушены и вперед и назад и влево и вправо на одном месте снова растворясь, ась, снова ты что-то говоришь, ты спишь, или сидишь, или что, где когда в одну и ту же вечность колодца крича-вопрошая, монета брошена вниз,оплачена за лодку Ра, а вот что там с Луной так и неясно, какова ее рыночная цена на черном рынке ночных грез? Но главное, чтоб кто-то подвез и у него не была песья голова Бимы,что так любит кровянку из невинных душ, холодный душ избавляет от всего плохого, утекает время сквозь пальцы, а что дальше, что ТАМ, потому что здесь уже утомляет, Эго преломляет, костыляет на каждом шагу, тело хромает, душа изжевана и перевыплюнута столько раз, что хочется ныть, выть и плыть, хоть если не в этой прекрасной перевозоной станции на станцах(любых попавшихся), то хотя бы этими самыми обрубками, щупальцами, которых не могу считать, цифры не буквы, поддаются дрессировке сложно, оттого выбираю шахматы, там все то же самое, вообще нет разницы, нет смысла, есть точка, большая эфирная заточка,затычка,что закрывает даже самые проточные воды из ванной дыры, зловонные пары, движутся в ноздри, и снова выниыриваешь на поверхность, а где же душ, что лился сверху, почему я вытаскиваю за хвост эту раздвоенную белку, пушного зверька, что брыкается со смехом извне, и это было во мне?! А ручи то вот они…Избавление, прибавление, знамение,ЗИЭ, понравилось. Благодарности нет причин, но она есть и есть тоже она, голод — это женщина, и она любит лишь воина, как говорил Ницше, разбивая голову вклочья о стены психбольницы покинутой нынче. А Я изливает мочевинные тракты в трактатах белому свеченью неясно чему, потому что вокруг туман и все спит, да благословит тот, кому это нужно, уйдем-ка за ногу дружно, шагая без оков не ковыляя, не ковыряя, а просто ИДЯ. Скварна адаждуонка. Триузла. 15.01.09

Аксолотль:

Холодный душ избавляет от всего плохого. С отвостков моих разветвлённых, как спираль Мандельброта рогов свисают синие, липкие загогулины холодных душ. Загогуленные, загуглённые невидимой, но ощутимой и гугловатой силой, что вела их за собой во вневременное путешествие по дыркам от бублика, охлаждённые портативным самогонным аппаратом в глубине эпифиза, души образуют на рогах холодную гирлянду из глазастой эктоплазмы и переплетённых сложными, многоступенчатыми узлами сухожилиями. Души кочуют с одного рога на другой, помогая себе червеобразными пульсациями, просовывая мохнатые ложноножки в вулканические отверстия отвостков, натягивают свои грани как жевательная резинка на подрамнике, пульсируя и хлопая своими вакуолями. Почему рога Аленя выглядят как засохшее дерево? – а, лень объяснять… Засохшее метагалактическое дерево, приютившее в своей кроне жидких обезьян, использующих гортань вместо полового органа. Здесь слово – не воробей, не короб верб и даже не воркующая корова, удои молока которой повышаются от прослушивания фуг Баха, которая не испытывает страха перед рыбой фугу, исключительно по отсутствию возможности включения рыбьих исторических ключей, мелово-древней кистепёрости в конструкцию священного животного, которое лежит на трехполосной автостраде в ожидании вездесущего ластика, готового стереть и автомобили и асфальт, но всё равно никто не объедет, даже ICQ – боты, ползущие по кромке урагана приостановят своё движение, и задохнутся, ведь их органы дыхания устроены так же как у акулы, работают только в движении. Жизнь это движение, это ёжик, он живой… Бабушка, а почему у тебя такие холодные щупальца? А что это за странные закырки вместо рук? Сейчас так модно, да? А зеркала заднего вида во рту, это чтобы стоматологу было удобнее?
Чтобы стоматологу было удобнее почувствовать себя мотоциклом, он всё той же отвёрткой прикрутил к левой ноге изогнутый, хромированный глушитель, отвинченный от беспечно припаркованного в закоулке с прожженными кнопками и гопниками Харлея. По ночам в хромированной поверхности отражаются звёзды и амфибии, а днём, соединённая со сложной системой из стоматологических зеркалец, призм и рефлекторов, она является основной деталью Зубоскопа. Сквозь трубу глушителя Харлея пропускаются пучки жёстких гамма-частиц, на выходе преобразующихся в гламурные частицы, отскакивающие от зубов как уравнения. Отражённые эмалью потоки чисел, совершенно не поддающихся дрессировке, передаются по оптическому волокну к системе Фрейда-Дарвина, представляющую собой марксистско-юнгианское параболическое зеркало русской революции, оптоволоконная борода которого распределяет их далее, к многогранным калейдоскопическим призмам, после чего восстановленные из информационных импульсов голограммы зубов отображаются на комплексную плоскость, превращаясь в челюстной фрактал. Бесконечные поля, засеянные клыками, резцами, зубами мудрости и невежества, зубами ветра, огня и земли, подвижными, статичными и единственно существующими архетипическими зубами, которые заговаривают сами себя словами-не-воробьями, словами-попугаями с желто-зелёными хвостовыми перьями, тех зубов, что выбил алень на крыше того домика в сказке, попытавшись с разбега принять позу уробороса, и укусить себя за хвост, но алень промахнулся. Весь в трансплантированных зубах и языках, алень – сплошная ротовая полость, но в действительности у него есть железы желудочного сока, там, в складках кожи, и настигнув свою жертву он просто надевается на неё, как чулок, а монитор в его животе показывает несчастному картинки, мрз, видео, чтобы отвлечь от неминуемой участи быть переваренным, за это между прочим аленя прозвали телепузиком, он занимается медиафагоцитозом, создавая идеальную вирт-порно-кибер-метареальность, из которой захочет выбраться только человек в здравом уме, а ум почти всегда оставляют снаружи, беспечно припарковав его на бесплатной стоянки у ворот аленьего желудка. После завершения процесса антропофагии, происходящего согласно постановлению мин. Культуры №666 пункт б), остатки желудочного сока и зернистый кал моих остатков земной плоти крошится и не оставляет шанса уйти назад, ввинчиваясь в грунт, чтобы принести новость земляным червям – рыхление почвы путём поедания её отныне приравнивается к выращиванию и переработке заведомо ложных показаний. Зелёная поросль показателей, устремившихся векторной хвоей в сторону таинствующей неопределённости колеблется от дуновений лиц многочисленных бывших потомков аттрактора Лоренса, фаршированных рёбрами и хребтами безумного бога, забывшего про то, что только убитый может воскреснуть, и однажды, в воскресное утро двенадцатимерная проекция кривой универсального челюстно-лицевого уравнения уместилась на кончике иглы дикобраза, который в тот самый момент готовился снять противогаз, он уже расстегнул все ремни на своём костюме химзащиты, готовясь к химической ебле на свалке токсичных отходов, среди жёлтых бочонков со значками биологической опасности на облупившейся жёлтой краске, осколков мензурок и колб, революционно настроенных автомобильных покрышек и говорящих афоризмами шлакоблоков, как вдруг сотни алебард хлыстом обволакивая полусферуполусперму проходят невнятными оружейными початками вдоль, изгибаясь от шума двигателей и пения ветра в заводских трубах. Пение вертолётов в заводных трупах даёт рельефу тектоническую взбучку, дикобразы входят сквозь порталы в свои дикобразьи эксатазы, принимаются трахать всё что движется и насиловать унитазы, выкрикивая при этом бессмысленные фразы. Иглы сплетаются с ложноножками, издавая покрывающей их слизью странные звуки. На ложноножках появляются длинные полупрозрачные жгутики. Я подношу к жгутикам свою волосатую задницу и, о боже, они начинают щекотать её, перелистывать по страницам, заворачивать в спираль, разделять на ломтики и фрагменты, вытягивая их в каркасы человекоподобных высоковольтных мачт, я вижу каркасы существ, выросших из моей задницы, ору непонятное слово «Темидиврики!», явно обозначающее этих подобных кристаллическим решёткам гуманоидов, и совершаю отчаянную попытку отделиться от собственной задницы, только чтобы не быть этим перелистывающимся в разнообразных плоскостях и подпространствах безобразием, и кажется, будто бы у меня почти получилось, я краем сознания ощущаю ВнеЯгодичное переживание, но твёрдые руки темидивриков подхватывают моё белое астральное тело, впихивают обратно – во что, интересно знать, я падаю спиной в какой-то тоннель, который проталкивает меня перистальтикой граитационного поля, это продолжается невыносимо долго, медленно, скользко-медленно я выпадаю, планирую на длинные дистанции, и приземляюсь на пожухлую траву, неподалёку от могучего, испещрённого письменами и уравнениями дерева, а рядом со мной приземляется огромный клочок бумаги, на котором я узнаю портрет измятого коричневого лица – моего лица. По моей ноге ползёт муха размером с кошку, я никак не могу её стряхнуть, не могу даже пошевелиться, а муха, вероятно зная о моём невесёлом положении, начинает грязно приставать ко мне, целуя своим сегментированным, расплющенным на конце хоботком каждый миллиметр моего тела, я смеюсь, как юная обдолбанная эльфийка и начинаю вращать глазами, но тут до меня доходит факт моей новой сущности и становится уже не до смеха. Я складываю и умножаю в голове факты – и по всем признакам выходит, что я…
Дерьмо. Кузов трансатлантического авиалайнера, до краёв заполненный теплым, дымящимся, рассыпчатым дерьмом. Оно булькает и корчит на своей поверхности эфемерные рожи, исполненные отвращения к себе. В бассейне – важный гость. Мягкая посадка, жаркое аэропортное солнце в зените, почётный караул с потными шеями, группа мужчин в официальных костюмах, что-то оживлённо обсуждающих друг с другом или с мобильным телефоном. Элитные бляди в сарафанах и дюралевых кокошниках, с хлебом-солью в руках. Начинает опускаться трап, все приумолкают, и устремляют полные ожидания в узкий проём, в котором не видно пока ничего кроме тусклого свечения ультрафиолетовых ламп под потолком грузового отсека. Трап опускается полностью, раскатывается длинный язык ковровой дорожки, все замерли в ожидании, но ничего не происходит. Главный По Тарелочкам вытирает носовым платком семь пядей своей лысины. Он настороженно прислушивается к бульканью со стороны трапа. По ступенькам стекает тоненькая коричневая струйка. Одна из красавиц в сарафанах брезгливо затыкает нос пальцами. Министр по делам низшего астрала предупреждающе смотрит на неё приподнятой бровью. Через секунду он уже по самые брови оказывается скрыт вязкой коричневой массой, не дающей ему дышать. Весь аэропорт оказывается затоплен жидким калом, на поверхности которого одиноко плавают хлеб-соль и единственная пилотка – видимо, она хуже всего держалась на голове, и была сорвана потоком, а над ними, в морфящемся от сероводородных испарений воздухе медленно планирует жёлто-зелёное пёрышко, и никак не упадёт…На поверхности показываются толстые, лоснящиеся коричневые щупальца, а следом и их обладатель. Источник фекального террора. Shit happens…
Я проснулся, потея говном, лицо будто прорезь бензовоза у которого песья голова Бимы, на западе есть хороший, политкорректный термин – «Кинокефал», пригодный для своей формулы левой рукой он подал знак а правой изливает мочевинные тракты не для своего воплощения, не для этой жизни, проходят часы, они мечут кости заговорщиков, что брыкаются со смехом извне. Посвящая целые дни напролет ментальному онанизму политического характера, я многое узнал о жизни экзотических растений. Он протягивает Лучистому цветку лишайник экзорцизма, водоросли мистицизма и корневище фрейдизма, при этом не переставая сопоставлять рамы на переносных узлах трёх огнемётных установок, найденных в потном капкане из расстеленной на внутренней стороне век тьмы.
В окне моего лица появляется сотканный из лунного света лыжник в развевающихся на ветру одеждах, его голова конической, даже немного серповидной формы вздымается грозным пористым шпилем из жёлтого сыра, штативы в его руках исполняют ступенчатое наступление характеристик по оконечности в полночь, и, следуя за ним, я внедряю завиток энергетического щупальца в летописи делирия и занавески. Наконечники коней прижаты к стенам. Остановки, станции и верстовые столбы в позвоночных каналах. Безумное следование по направлению к ледяному кольцу. Круг замкнут, или это только раскрутка спирали? Подвергнутая криогенному увеселению плоть распадается на додекаэдры, обнажая истинную личину, нет, даже личинку, истинную гусеницу, белёсую, жирную, с пульсирующими под тонкой натянутой кожей кровеносными сосудами и нервами. Вы не можете открыть меня, пока я не скачался… Но попытаться всё-таки стоит.

понедельник, 19 января 2009 г.

Lihoradka:

Понедельник 19 января, 6.06 утра
Самый спокойный вечер в году — это крещенская ночь, ночь ощущения далекого воспоминания,что повторяется уже 10000 смертей и воскресает в один миг появления на свет, реализации появления каждой буквы в бегущей строке отвлеченного внимания и размножения личности на маленькие кусочки повторений, курений, свечений, монотонного стука и вопросительных восклицаний, когда кожа на моей спине окончательно расплавится, я вспомню о … я давно уже хотела на море и спланировала все очень точно, тот идиот все время оставлял ключ в замке, а свечу зажжежной, ее пламя и колыхало мое восприятие картины мира руки Пикассо, что сгнила где-то в океане темного прошлого, стук черепов о глиняные горшки со специями навевает ветер, что дует с востока, прямо из снов сюда, где время остановилось, на часы нельзя посмотреть даже при желании, тут темно и спокойно, только блики играют в салки по стенам и русалки оживают в подсознании бытия и я цепляюсь за все, что попало в поле зрения, сфокусировать зрение так же абсурдно, как зависнуть в воздухе для решающего оборота по часовой стрелке на 360 градусов внутрь. Подушки с восточным орнаментом возвращают ко второму вниманию и третьим вратам, они спрятаны так глубоко в мягкости, что пришлось окунуться в прорубь с головой, с отчаянием в бездну прощаний и отпустить все и всех, это чудесная ночь и ее остаток, всего 14 минут, снова 14 минут до рассвета, Винвата сидит рядом с медведем, он даже не подозревает об этом, сон опережает реальность, теория подтверждает домыслы и сказки, легенды предания, так, отвлекаешься и снова с головой, это раз номер два, и третий перед сном, за последним глотком воздуха из прошлых воплощений, завтра наступило тихой походкой, вышла из Майя и отправилась в неизвестное и непостигаемое, в тишину и вечное молчание. Пусть будет солнце, буду славить его и свет, что исходит оттуда, откуда и не снилось. Прощай.

Аксолотль:

Адаптация параболической лучезарности.

Как сказать что я осуществляю акт полубреда? Хлебные крошки зависают спиралевидностью в нескольких миллиметрах от пола. Улыбаясь, упорно и беспринципно издавая монотонное «Опа, опа, опа, опа – тарам – пам – пам», я уподоблен шурупу, связывающим наполненные синим вязким гелем ванны с мудрым ядром планеты Земля, приготовившемуся к необратимому провальному митозу. Я испытал регрессию, и хотя до актов орального вандализма ещё далеко, тяжёлое лёгкое словно тёплая мантия укрывает меня, о, это тёплое, пористое лёгкое горбатого кита, похожего на интеграл… Не понимая в структурных ходах мира ни бельмесА, я помещаю в Эйфелеву башню небеса и три колеса, я не пожалел белых субстанций, вернувших мне сублингвальную радость и ватные конечности. Моё веер реальностей готов к заселению и длительным посевным работам. Металлические семена взлетели, чтобы взойти на развоплощённых полях оранжевых геликоптеров, выблеванных солнцем. Дирижабли неспеша покидают комнаты стратосферы, их ноги путаются в складках спущенных брюк, они разрывают сосуды. Когда я уже знал что это случиться, оно потеряло шанс на воплощение в жизнь.

О, мой космос! Лицезрение страдающего инсомнией гуся в аорте, шипение шеи, ласковые лавки беспредметных парковых мероприятий, я мутен и везуч. Результаты выдаются в ложках столовых, с горкой, стволовые клетки катаются с горки на наклонных, заиндевевших глиальных дорожек. Нам весело и хорошо, снег в перчатках указывает путь. Мы несём тонкие доски бреда, несём их и возносим их в стратосферу, сами же продолжая возноситься и далее того. Если очень много раз повторять «красота красота красота красота красота», она тереят смысл. И это очень красиво. Красота крысы той и изящество из ящеров. Звездоглавые выстуканы истуканеисто стоят в стакане, высотой своей подминая звёзды и поминая весну недобрым словом. Я заперт в стакане, я призрачно лаю, я кусаю барьеры, я извиваюсь как пронзённая щекотными мыслями в позвонках змея. Я хочу рая на земле, пусть даже ценой нескольких зубов, сломанных о сморщенный от времени и затвердевший плод познания. Увы, плод хищен, и змей, охраняющий его по сравнению – сущий ягнёнок, ведь он съедает снаружи, а Плод – изнутри. Плодовитость плута, полосатый плуг блуда. Парады пляжных паладинов с полотенцами, уголки которых виднеются из полостей. Я очарован блядскими балладами. Я сошёл с того, чего нет ни у кого. А масса нетто есть у каждого. Нет, это не то что есть у каждого. Инета нет у какашек. Поэтому какашки живут другой жизнью, в иных сетях и трансформариях. Нити Ницше в немой тиши… Не мои мыши, нет моих мышей. Не мои мышцы и не мои мысли. Я не мою мюсли и не молюсь между. Промежутками между, я растил свою сонную межу, я растлил и перекрасил одежду, чтобы окраска её воскресила надежду между. Я покраснею, и собственное сердце на весах мирового баланса взвешу, подложив в весы заранее припасённые гирьки. Тягай гири, и Анубис будет обманут твоей овечьей шкурой, разглядев тебе волка но не узрев внутреннюю овцу. Ты скажешь мне – возьми и съешь ещё немного сердец – но я ведь не буду, мне и так много, да и не хочется мне будить Будду, кем бы он не был, его сны не для нас и не для публикаций в жёлто-бурой прессе, что прячется под прессом концептуальности, и квасит вместе с магической капустой. Вас не колбасит? Тогда мы бросаем всё, и о да, да, мы идём к вам.
«Да ведь они же всего лишь приматы, ещё и алкоголики к тому же!» — и дверь захлопнулась. Я готов съесть тебя, детка! Уже в силу объединяющей нас антропоморфности… Приключения таятся в каннибальных кухнях, забыв ключи в местах предварительного злоключения, каннибал отправился на бал кукол, где он долго рыгал и пукал. Если ты встретишь поставщика космоса – убей и его и себя. Задуши себя его длинными, лохматыми космами, прочитав предварительную молитву богине Кали и великому богу Космо. Не коси косметической косой людские лица. Я знаю, ты это можешь. Кто рассказал нам об этом?

Я снял с себя короны, скипетры, нимбы и крылья, без них я гол, без них я обмазан калом, мочой и кровью, удушающие осьминоги ожерельями на шее, их щупальца напряжены беспредельно, их лица лишены смысла. В руках – мокрое оружие, оранжевые светящиеся лабрадоры извергаются потоком горькой рвоты, камни плавающие в реках магмы охотно принимают их, не боясь обжечься. Кривой и зазубренный воздух Книги рушит земную кору, кора моего мозга испугана и гиперактивна. Я помещаю в себя чёрный куб, я прошёл сквозь механизмы холодной невидимкой, я невредим и непоколебим в своей гнилостной уязвимости. Мне больше не снится родная местность – её место заняла другая местность, родная в ещё большей степени. Нет больше мест и нет больше мести. Давай месить мистику вместе? Я принесу тебе миску, я взращу колбасу, я продену сиськи через компакт-диски, и, о боги, зловонный ручей из молекулярно-поносовых лучей невообразимо близко!

В моём тепловизоре роятся эмбрионы религий, я подобен рептилии, я медлительно пьян, я мучительно трезв, на сгибах ветвей ярко фосфоресцирует надрез, я пришёл, чтобы осуществить наезд, но я мягок и неподвижен как древняя губка на дне морском, и так же бессмертен, в радости аморфных амуров. Через звёзды – обратно к терниям, я нелогичен – почему? Может быть, во всём виновато море? Ведь всего меня нет даже у меня самого… Ты пришёл посмотреть моё лазерное шоу? Тогда готовь плоскогубцы…

Ошибка 404, сервер не найден, попробуй ещё раз, подождав более двух десятков веков, может быть браузер всё же загрузит страницу а пока… Я слышу, как на дне колодца кто-то рисует в тишине автобус, он курит радугу, он гнёт свои линии в дуги, грани уже потеряны, что есть смысл если не мысль о бессмысленности? Беспощадно бежать, цепляясь за края, куски ткани, составляющей одеяние на всех столбовых клетках, на всех столовых вагонетках, кругом складки складки складки… Я иду на склад, не для того чтобы сложить голову с плеч, но за новыми головами. Его тело было превращено в лабораторию по синтезу сверхмощного препарата, когда это стало известно властям, его тело было конфисковано. Но главная часть лаборатории находилась всё же в душе, в тело сбрасывались лишь отходы производства, которые и сами по себе были удивительны. Единственное, что было найдено – эликсир бессмертия, который был брезгливо вылит прямо в резервуар с питьевой водой, которой пользовался весь город. И бессмертие стало столь же непоправимым, как и смерть.

Мой город неповторим, как сама смерть. Давай поговорим о картоне, о мерах длинны и веса, об архитектуре ушей… О мёртвых мирах, громадной протяжённости, о долгих невесомых ушах безмятежного эмбриона, чьё лицо в складочках. Склады словно веснушки на лице блаженного зародыша. Если подставить ветру лицо, склады будут сметены. Сметана в смятении – смятое сытое семя смеётся и стынет, постепенно синея. Есть стихи я больше не умею, уши свёрнуты в трубочку, я стремительно глазею.

Выброс энергий был роздан за копейки властелинам этого мира, им же на погибель. Бережно взращённый позвонок – что-то вроде прибрежного трона, последнее психотронное прибежище массового поражения. Киты приплыли к побережью посмотреть – так теперь и смотрят, а некоторых из них заковали в скафандры и пустили пастись на орбиту.

Это было – как беспредельное соревнование будильника и живущих в его механизме газообразных гарпий, почесать бы пружину пока не забыл, ведь в перекрашенных печах всё те же угли, и всё те же углы, они так безмятежны… Увидеть бы свои уши – но только как отражение в глазах смотрящего, всегда разного. Я покрашу кончики ушей синей краской, пусть у меня будут синие уши, а лучше я сделаю на них зеркальное напыление – тогда каждый, кто решится заглянуть в моё ухо, увидит собственное лицо, наложенное на мои ушные лабиринты. И всё что было, встряхнётся до этого момента. И останутся только уши на снегу, я уже не могу дотянуться до нитей, что тянутся из облаков, сомкнуть свои губы на извивающейся приманке и долго падать вверх, ради спортивного интереса того, кто рыбачит там, на небесах… Стоило ли жить ради стойла?

Не отвергая рыбачий рычаг я продолжаю лаять на отвёртку. Бешеной собаке 100 верст не круг, бешеная собака ведь вообще не циркуль, она просто похожа, но она не виновата. Она не винтовата, и не шурупообразна, и потому отвёртка мне больше не поможет. Вкрутить саморезы в крышку набитого мирами гроба, и забыть. Забить гвозди и вращаться. Заходите дорогие гости, в нашей программе сегодня – Гвозди!!!

пятница, 20 февраля 2009 г.

Субъективная пульсация ответов.

Некое подобие манипуляторов парасимпатического кота в окуляре междоупречности… Мешанина наследственностей, бесконечное взаимоповторение межзвёздных умов выхватывает между причиной и следствием мечущийся луч лазерного меча из ножен, я совмещал их, и у меня зазвенело в ушах. Если бы некое взаимопонимание было бы достигнуто улитками, если бы наши вестибулярные аппараты были тонко синхронизированы, обонятельные волоски настроены на восприятие одних голограмм… Что недостижимо без сидящих сиднем синих наростов. Субъективные пульсации в тихих норах камерных мяс воистину бесконечны.

Передай привет от дезинсектора… Тому, чьё тело колония гигантских копошащихся жуков, он оценит иронию, если будет готов. Если будет осознавать призрачность и жалобность побуждений неплотного картона, входящего в состав сустава, безымянный ситтер произведёт отслеживающие манипуляции, вор безудержно приглашён через парадный вход, пожарный свитер вонзился в грудь и просит пощадить митохондрии… Ровно десять минут ускакало через усыпительный забор с момента произнесения, ровно десять колец назад дерево не было безликим, ровно или не ровно, не всё ли равно, пусть накинули они года половину или некие путы из нейлона – некоторые пункты нейронного лона не отвечали вещественным обстоятельствам перламутровой анкеты, что должно заполнить собственными каплями отнюдь не красной краски. Кровососки бороздят вены, коровьи соски бредят военными, они не безличны, их судорожная сыворотка необходима, головастики промочили скафандры, на конвейерных лентах в глубокую полночь вступает в разрушительную власть синеокий психиатр, штампующий трёхметровые бронированные фаллосы под прикрытием фрейдистских боеголовок. Кроссовки приемлемы, главное чтобы в капусте не оставалось жутких промежутков, чтобы чёрный поток не потёк и не затёк в молоток-ебаток, разбивший в манную кашу кнопку ОК.

Светится сиреневым зверь в свободной глиальной шерсти, изнасилованная в жабры рыбина ловит ртом колючий воздух, глючный вздох, всё уже позади, никогда ещё ракеты не говорили о пёздах… Сгенерируй вокруг сетчатку ушей, не забудь обмануть сквозь вибрации вдоволь, чтоб позволить межзвёздным бактериям жить, населяя бескрайней прострацией город. Я не думал своей серединой, я почти превзошёл все свои оправданья, чтоб несвязанной басней к кружкам не идти, ты поржёшь, и прозреешь, довольствуясь баней. Пролетев, забывая число в пирогах, я на рог меж ресниц насаждаю пространства, чтоб кроватей безмолвных икрой твоих глаз незаметно проверить на уровень вверх, этой стрелкой часов, беспредельно ебущей дорогу, дорогую, другую или совсем не туда.

Я расплавлен, я словно зигота, пролитая в Интернет, растекаюсь, делась, по коридорам концепций, вихри констант повинуются моим рукам, я знаю последствия, что уходят из настоящего, словно ошпаренные, холодный кипяток молнией танцует под кожей, боль уходит из звёздной плазмы, остаётся только чистый ВОДОРОД, флуоресцентные спиральные конструкции, словно предвестники сингулярностей в центре, мы замедляем движение, входя штопором в абстракцию, словно выдра, ныряющая на дно себя. Мы поднимаем, мы понимаем и внимаем немым. В медитации на семантический ноль костенеют ткани… Я разбит на отдельные биты потоками меня самого, я струюсь из себя, разрывая хитин, это ментальная субгалактическая линька, сквозь все отверстия и зоны, разрывая предметные примечательные выступы, выстукивая стопы пустот, стоп-сигнал для синглов поста в синей сингулярности. Тот, кто режет бетон, будет замечен над небом, как букет незабудок, застрявший в стержнях охладителя реактора, перебирая позвонки словно чётки, изображение становится нечётким и я взвинчиваю глубины почти на самый предел. Таран на носу корабля. Буря в пробирке. Борьба ради бирки.

Я рассказал ниочём, пора ли взять бублик без цели сократить истину до его дырки? Пора ли завязать и без того под завязку набитый бульбик, увитый дымными щупальцами, и паразитарными частотами беспредметности? Я нераскрывшийся как зонт самолёт. Как зонд, погружённый в бытие, и видящий свет в конце прямой кишки. Мир превратился в мой унылый бложек, личности был высказан пожизненный бан, и не важно с какого I. P. она попытается внедриться в мои недра. Недельное недержание пустот, отмеченное автоответчиком в воскресенье, не будет безхимерным. Безмерный полиглот назовёт каждое ничто его истинным молчанием…

понедельник, 23 февраля 2009 г.

Lihoradka:

НАЧАЛО.Как бы там ни было все хорошее длится не долго, хотя можно назвать случившееся рубежом, переломным моментом психики, с которым обыденный рационализм не в силах справится, оттого вынужден принять все как есть и искать наиболее удобоваримые методы объяснения, но их нет и они больше не нужны. Расширить рамки восприятия, но для помощи страждующим глазам, не осмеливавшимся подняться к нему буду писать более связно.
23/02

26-02
Психоэмоциональное влияние света на имбицилов вызывает поток негодования и постдраматические источения всецветных амебных постпространственных слов, слова слова несут вниз меня и я спокойна, вдыхаю раз в тысячу лет за 7 секунд.
И был водопад и был он людям ни к чему, не ведали они про взаимосвязь оранжевой и фиолетовой чакр и приходилось им записывать понятным обыденным словом истины, не поддающиеся буквам, цифрам или звукам, они искжались и со временем оседали на липких стенках туалетов, кафельных и бетонных, белых с синим, блестя на поверхности с гавном алмазами, а люди срали и срали сверху, на то даже Будда просил не испражняться в воду, грозя адом, но непуганны мы,но это не относится к сути вопроса, это не для разноса или осуждения, это кровь из носа, льется струей на сверхуровне у неготовых, посягнувших засунуть его выше положенного им уровня наработанных сверхчастот, задрав и возгордившись, они шагали стройными рядами в леса, где вознамерившись повторить культ Диониса упивались вином и обливались кровью козлиной (ну козлам еще поделом), раньше жрец вырывал сердце на высоте тысячи метров или пятисот, рациональные расчеты оставим уму, у каждого он свой, потому и цифры пространны и расплывчаты, но суть в том, что мы добровольно в жертву себя ложим, капая кровью из носа на траву, необходимость травы и отравы, необходимость увидеть свет, украсть его, словно вор, тогда, когда он твой по праву, позор, друзья, позор, но все сразу на всё сразу, а разница смысла в одной букве, опечатка пальца неуловимое движение по необдуманной фривольной траектории, когда мозг перестает обдумывать придумывать мысль, когда она пошла извне…, занесите это в толковый словарь, да будет толк сказал человек и создал книгу суеверий, потому что есть лишь один момент, когда ты выпил отраву, пошел в ораву, толпу, если так удобней изъясняться, но пути назад нет. Есть здесь и сейчас и наплевать на все, что было и будет. Жизнь протекает в форме других людей, их поступков, эмоций, мировоззрений, книг, которые они читают, хобби, которыми увлечены, достиженииями в работе, которой они заняты, решением проблем, которые терзают. Наблюдая беспристрастно все это хочется, сказать, что все предельно просто и поверхностно, этот пласт существования словно омертвевший слой кожи, он кажется таким естественным и родным, но стоит потереть и он рассыпается, за ним то, что называется творчеством, да и то, оно — только начинающие делиться новые клетки той же самой кожи, которые тоже вскоре загрубеют. Еще глубже — мышцы, голографическое эфирно-радужное на зрительном уровне и всеохватывающее любовью, ужасом и рвением естество. Там свои законы и свои правила, но все действует по той же самой схеме кожи, ибо ДНКА у человека одна, спиралью идущая вон из рамок восприятия, поэтому их или расширяют, но барьер, стена остается, либо стирают, сливаясь с космосом. Это уже третий вариант развилки двух дорог, это как пить чай, сначала бросить одной смеси «безупречность», потом разбавить его святой водой, добавить плоды сушеного растения без Имени, но имеющих тайну, и накрыть крышкой с китайскими пионами, на глазах у двух Будд и под изображением лингама вспомнить украинские напевы заговора и шум генератов мысли НЛО. Только отвлекаясь получаешь шанс вернуть рациональное мышление и оценить все как есть и как было и как будет, только так понимаешь, что времени нет, оно за рамками, тоесть все наизнанку вывернуто и это путь по левой из двух дорог, а мне збрело в голову пройти все и составить карту и может быть кому-то это да поможет, хотя я знаю, что смысла нет, потому что попадая в этот тип пространства оно не надо, но на уровне огрубевшей кожи это может стать отличным руководством для ее сдирания и тренировки мышц. Даже во сне у меня появился целлюлит, даже во сне на мне лежит проклятие, границы стираются, я не знаю где сон, где явь, где трип, вся жизнь — это тайна и зная это, все равно пытаюсь ее разгадать. Это то, что оглашают, а то, что остается в тени нужно искать в полуденный час под деревом, за корой головного мозга, слушая шум реки, неспешно льющей свои воды на запад, за тьмой и красными точками, за пением птиц и шуршанием травы, за мыслями, что таят как воздух в крови растворяется, окрывается нечто, это скрытая реклама хемисинка, а куда нынче без коммерции, все продажно даже свет, мысль и вера, и сидя взаперти свои песледние месяцы срока я оставляю на этой стене камеры заточения все свои прошлые размышления, беды и горечи, я уйду без продолжения тут, я уйду туда, богатая ЭТОЙ сделкой, а здесь останется рука, она всегда будет раскрыта и протянута к тебе, стоит ее взять и я вырву тебя в истинный мир, как вырываю это проклятие через сон, читая алмазные сутры в унисон с библиотекаршей Александрийской библиотеки, бежавшей в висячие сады Семирамиды и 33 богатыря стираются на волнах моря, по которому Иисус пробежал на техносандалях, принесенных в дар ему королем рассы раптоидов, заглянувших на Замлю из-за нехватки нефти, которую им любезно продали политики, чьи имена не позволено упоминать, свобода слова свободой, но слово не птица, а воробей вылетевши может и упасть, если на лету фантазия превратит его в УТЮГ) а утюг прожжет тот известный нам с тобой лед и потянет камнем (железо тянет камнем, с физической точки зрения и вправду ошибка, однако если взять за основу эмоции и ощущения, согласитесь. разницы нет, теорема абсурдна и везде аксиомы, это наш мир, тут если не упомянуть абсолютно всех и не вписать каждого с его открытиями и славными подвигами, то мало того, что не поверят, так еще и освистают, хотя свистеть вовсе не плохо, особенно в случае грядущей смерти, выплывающей медленно из пятна на твоем потолке, от фонаря, знаешь ли, а это машина проезжала и стала светить, а как только она уехала, на потолке уже знакомый силуэт, и он пришел за тобой, он стоит лоб в лоб к тебе, потому и рекомендуется зарядка на неосознанном уровне — бить себя ложкой по лбу, маленькие порции смерти по лбу, а уж как встретишь ее, то хоть не растеряешься) Так много пришлось объяснить ради одной фразы про лед… Как ты думаешь вообще следует делать хоть сколько-нибудь ясным другим то, что мы говорим один другому, или дать им возможность копаться, облизывая своими кислотными слюнями каждое слово, оставленное на этом оранжевом пространстве фиолетовым, а они увидят его оранжевым на фиолетовом, они все извратят и перекрутят, ну может быть после этого замечания обратно перекрутят и запутаются в собственных сетях гордыни, а может быть Я — это паук, поймавший себЯ , в паутину сознаниЯ, три Я в разных словах, смысл один и тот же повторяю, слова абсурдны и мелочны, это только лишь прикрытие, это единственна доступная возможность хоть как-то передавать то, что есть на самом деле… У вас есть две дороги, но сегодня вы узнали, что на третьей,моей, левой, скоро узнаете что за развилкой второй. Пусть пойдут пока за тобой, 3 извилиста и ленива, 4 хоть и делает крюк, но пряма и непоколебима.

Аксолотль:

Развитие ошибки, разум не отстаёт от позапрошлой впадины. Развитие обшивки, начало и бесконечное падение вдоль. Рифлёные рёбрами пластиковые стены кроличьей норы, с многочисленными царапинами и проломами, что оставлены отчаянными когтями, уже прошедшими бездну, за проломами – проводка в темноте. Ухмыляющийся козлиный череп как вместилище разума. Серый пластик наморщил нос, цифры серийного номера скрыты за пятнами крови. Обмазываться кровью вперемешку с дерьмом по утрам для меня настоящий наркотик, проще зашить рот глаза и уши, чем отказаться от этого ритуального действа, возбуждающего рецепторы до предела спичечной симфонией вкуса и запаха. Они обливались бензином и спиртом по утрам, и чиркали спичками о бетонную стену, но к вечеру время залечивало ожоги, и на следующее утро всё начиналось сначала. Упавшие на самое дно бездны когти стучали о стены туннеля, как косточки вишни о стенки погремушки. Ну козлам еще поделом, их высушенные вишнёво-мятной симфонией вкуса стены, стенки сосудов и полостей, они устали резонировать в такт семенам вишен, яблок познания и груш неведения. Козлы злы как узлы…

Морские узлы, морские шнурки вод поднялись кольцами, не будучи отражением моих щупалец. Мы живём в одном мире, где существует только один вариант перекиси водорода, где носы построены по одному алгоритму. В достаточной концентрации я нещадно жгу слизистую носа. Козлам собственно повезло, они узловатое зло, угловатое, поставленное во главу угла угольной шахты. Козлы едят угли, чтобы очистить кишечник от внутренних паразитов, они поедают главы углов чтобы отчислить парнокопытных бенгальских огней, притворяющихся тиграми. Тигры – это шурупы, их полосы – резьба, Хорхе Борхес – отвёртка для вворачивания тигра в зеркало. Дрель – демон мыслеформы. Неужели речь снова зайдёт об отвёртках и синих белках? Жывтоне чочо рекурсячка, я фрактал, повторите меня кто нибудь! Занудный мотив паутин, новоиспечённый каравай осознания нарезан ломтиками, и сервирован на голубых блюдцах с фиолетовой каёмочкой, лимонными ломтиками выстилающих небо. Скомканный лазер, ветви дрожат, порванный кабель, неустанное паучье вымя галлюцинирует миром, где информация распространяется беспрепятственно во все концы, миром нескончаемой памяти, я вымотан неоднозначным созвучием облаччного дизайна, пойми меня, поймай меня, поимей меня, ипомей меня. Нескончаемые залы, коридоры, зеркала, отмеченные тенью вьюнка, тени вьются, а вьюнок смотрит в небо, и его листья не отбрасывают тени сегодня в полдень.

«Мой компьютер» — увидев однажды на мониторе, отселева и доныне, я ежедневно его мою, а компьютер доволен, щурит глазки, выгибает спину дугой, отряхивает мокрую голову и шерсть собирается в заостренные столбики, я вытираю его полотенцем а компьютер трётся о мою ногу, но что же это, он же кот, а не компьютер, как я мог перепутать компьютер с котом? Это меняет всё моё к нему отношение, кот-компьютер это понимает, ему грустно что я больше не смогу набирать на нём тексты, не смогу глядя в его монитор проводить ночи напролёт, растекаясь мыслию по форумам, я не смогу больше копировать и вставлять, срать в каментах, аффтаров просить, чтобы исчо писали, и никто больше не почешет меня за ушком, отныне лишён я возможности гоняться за солнечным зайчиком на полу, ловить ртом пылинки, облизывать шершавым языком самые труднодоступные места, срать в тапки, спать в стиральной машине или на клавиатуре, ведь когда я засыпаю на клавиатуре, я могу случайно удалить десятки страниц текста, и никак их не восстановишь, только что же получается, я больше не кот? Я не я, а кот не компьютер, мысленно нарушив турбины очевидности, я был растворён, как корень молочного зуба, или хвост головастика в пору метаморфозы. Мона Лиза запускает процесс монархолиза, растворения монаршего, что ж, теперь я без царя в голове, в голове демократия, правящая личность избирается голосованием, сованием голых частех тела неизвестно куда, процедура выборов сродни эксгибиционизму. Случись долгие перебои с Интернетом, или, что хуже – с Котом, как мною начинают овладевать эксгибиционистские настроения. Тогда я становлюсь опасен. Я упиваюсь дешёвым портвейном, и возгордившись, задрамши нос в сверхчастоты, нестройным шагом отправляюсь в лес, вырывать сердца попавшихся мне на пути грибников, чтобы почувствовать себя майянским жрецом, я протыкаю губы свои вилкой, расцарапываю щёки ветками, пока бегу за грибником, окропляя траву кровью, а грибника – заранее припасённым калом, и грибник обдаёт тёплым, мягким потоком своей доброты в ответ – а как же, грибники люди запасливые, и мы стоим, как вкопанные, привлекая орды мух, хотя почему как, ведь мухи и правда закапывают нас… Музы закапывают нас в нос Диониса, мы нестерпимо обжигаем его слизистую, он в неистовстве и животном экстазе вращает глазами и членами, истекая пугающими гримасами и чихая. Дионис конвульсивно дёргается, его примеру следуют и другие обитатели Олимпа, и вскоре все боги танцуют в неистовом первобытном танце, заводя своими движениями пружину времен. Жывтоне чочо дискотячка! Дискотячка дискотячка, слава Олимпу, Дионису слава, даёшь пепяко-дэнс! Небо – землянам, землянику – мне.

Смерть и свобода продета сквозь спичечные кольца. Змеи не умрут со скуки на ёлке, и для шишек познания найдётся свой, готовый к хвойному совращению Адам. Погибшее в магнитных полях боя оружие, орущее градом мемов, стальной и хитиновый мозг, мёртвый пирог для роботизированных насекомых, то что мной зашифровано – не будет прочитано мною, ибо я сам не понимаю своих шифров. Креветки кривы, и пути их ветвисты, и непредсказуемы. Я ломаю пиксельные стены, в надежде на их восьмибитность, они делятся митозом, и я тащу за собой многоэтажный голографический эмбрион, укоренившийся в моём мозгу.

Три возможных формы состоЯниЯ Я – твёрдаЯ, жидкаЯ, и газообразнаЯ. Вилка кипятильника воткнута в розетку, токи бесконечности натирают нагревательный элемент, на моей поверхности появляются пузырьки, в облаке пара парят озёра, а в них плавают медленно плавящиеся кусочки льда. Лёд преломляет лучи львиноголового солнца, лев Лёва – мастер подводного лова. Я испаряюсь, а значит всё будет клёво.

четверг, 5 марта 2009 г.

Lihoradka:

Эмоции без контроля, они скачут на нитках эфирного тела, разум есть, но он словно завявший цветок, свежесть ушла, а плод еще не появился, хаотичное свечение, колючее и холодное, оно желает быть мягким и эластичным, а оно обжигает всех вокруг, отталкивая микрокосмы людей, вокруг ТАКИЕ личности, неповторимые в массовости, и никто не осознает, как не осознает мое Я, своей идентичности с ними, хочется раствориться в ЭТОМ, распасться на атомы, словно ничего не было, материя — это полбеды, ее делают руками или тазом, а характер — это куча дерьма, скопившегося за жизнь, все обиды и разочарования, стремления и корыстные действия, самоутверждение, ущемленная гордость. Драма — это не слова, это чистые действия, слова — потому что мы к ним привыкли, чистой воды визуализация, однако что делать,если картинки — это тот же вид гипнотического влияния на сознания и его замутнение? Нет границы, нет рамок, ничего нет, а МЫ, кто мы, если пишет одно Я, сколько их опять, слишком устала вас всех сдерживать и гнобить, выплеснитесь и оставьте мой сосуд пустым, чистым и дайте ему упасть с большой высоты, потом соберите веником и совком, положите под пресс, перетрите до пыли и развейте по ветру, не прах, а стекло, прахом земля пуху, пузу, за ухо, заноза, отчаяние, грызть, бороться, страдать, отдать, вытащить, избавиться, к черту все надежды и ожидания, тупое действие, в полном молчании, если кому-то нужны слова, пусть их придумает, воображением все сколько нибудь наделены, хотя действительно, как можно субъективно говорить ВСЕ, МЫ, ОНИ, ВЫ, мой удел говорить про Я, ведь оно одно и все что у меня есть, максимально концентрировано само на себе и ему наплевать на остальных, оно соотносит их только с самим собой и считает, что и у людей все так же как и у него, или придумывает различия, основанные только на собственных чертах характера, это уже проскальзывало в начале…Это- от- то, все чернобелое, пыльное серое, ничего не хочется, потому что каждый час цифры на часах воспадают, совпадают, снова от перестановки букв ничего не изменится, кроме краски восприятия, именно в этот момент смотрю на них и кажется, что все эти дни время остановилось и стоит на этих смешных одинаковых цифрах, по обе стороны двоеточия, оно же относится к буквам, орфографии, а причем тут арифметика, тем более указание времени, это как зеркало на бумаге, оно, они везде и всегда, и как бы не биться головой об него них оно они не бьется, но бьются, кидаться камнями, словами, ногами, руками во сне, чем угодно, не спасает от углубления в хаос, все больше мыслей, которые не мои, они приходят и заполоняют меня, потом снова отлив и все пусто легко хорошо, за окном светит солнце и можно летать, но это все внутри головы. жизнь так реальна — это жри спи сри, больше ничего от тебя не требуют, а изнутри что-то ревет, оно в чем-то нуждается, это душа или что? Я может разложить все по полочкам, все понятно и ясно, четко и осознанно, ничего лишнего, ты не будешь писать, ты будешь в одиночестве, тебе не на что надеяться, все твои начинания пойдут коту под хвост, не отвлекайся (ну только на кота!!!),нет, и так много было про него сказано, (но я не могу), обороты набирают темп, понеслась паровозом вниз, с горы, со священной горы в ОС, осой полетела к меду, как муха к говну, что стекает с тебя, пряник медовый с гавном внутри, разве что обертка ничего,красиво,рыбак рыбака, а тем более рыбу видит издалека, кинем крючок, на обкурку мы ловим идеи, на колеса вдохновение, сигаретой тушим раздражение, алкоголь, чтоб лучше изъяснить свои мысли, чтобы обороты нагнетали центры мозга активности, выпусти, выпусти меня, устаю томиться в этом бренном теле, обрубите ему руки, выколите глаза, заплавьте уши свинцом и ноздри изожгите кислотой, чтоб не чувствовать этих обманчивых чистых прекрасных ощущений реальностей, бросьте в пучину тьмы, тишины, ничего, я страдать готова навсегда, как опоэтизированный некто на вершине скалы, точка без возврата, или прыгнешь или нет, это черная жирная строка, заразой клубиться вокруг, это черная мерзавка дышит мне в спину, она бормочет что-то невнятно и идет след в след, остановка и станет она, томно дыша у левого уха, затыкай не затыкай, она будет шептать, а если надо и выть, и ласкать, облизывая его своим прогнившим языком, сотни миллионов лет назад, и плетется плетется, это корзинка грибника, она приросла к его руке, она неотделима, ручная корзина, сворачивается в клубок и снова на место — на шаг назад за ним, а что тогда в руках, они-то вот, перед тобой, а не сон ли это, а что это за газета, это смета, сметана, нормально штырит?! оранжевый и желтый одно и то же, скоро перестану различать и остальные, на штырях висят туши мяса, они везде, каждым словом и кадром в моей голове, а увидь это вживую, вникакую не затащишь в помещение с горами мяса и крови, это ад, это рай, только не умирай, не начинай ныть, не начинай выть, сучка черная, заткнись, отодвинься от моего левого уха, не трогах меня, давай просто оставим друг друга, это нагнетение как в кузнечных мехах из железных, уже мертвых лис с хвои сознания, то дерево уже спилили сказочные дровосеки и оставили окурки на месте преступления, как тебе чудесный окурок вместо яблока и веревка прогнившая (типа змея), вот и вся история, снимите грим, подайте света, и что получите, нет ответа, нет не та, ни эта, снова смета, сметана и по-новой, только подставьте собственные размышления — домашнее задание, если это здание ваш дом, вам пора на работу, лечите икоту, проявите заботу, вы идете по болоту, оно засасывает рутиной, отряхивая лед и пыль со своих ног, коими топчете почву, загляните, может быть это прах ваших предков, может это тьма — это гигантская тень вашего прошлого и все, что вы считали прекрасным и живописным — это всего лишь огромная декорация, которая начинает рушиться, оголяя правду, а раз она у каждого своя, то это первый признак того что, и каждого нет уже, мы только программы, посты, комменты, аватары, все только кажется, люди давным давно исчезли с лица земли как прыщи в юношеском возрасте, Земля стала взрослой, остались только эти бредовые пост-эффекты, разрозненные слова и мысли, идеи, цифры, шифры,буквы, строения,шифры, картинки, люди мертвы. Вокруг големы, биороботы. Где вы, живые, где вы, кто-то, где вы,люди????

то же самое 5 марта

Аксолотль:

Слишком много шумов вомне — слишком много шумов в искусстве. Искуствення трава, пластиковые пальмы — обилие однозначных блюзовых роботов. Я растрачен на бирюзовый корнеплод, я Ра, я луч Солнца, ворвавшийся в канализационные люки ваших умов, цивилизационные глюки умолкают под треском моих омниотических лопастей-плавников. Я – двойной хлеб из метеоритного металла. Слишком много шума ветра, слишком много шёпота в ведре, вертеброневролог отказался от жертвы, не принесенной ему никем. Рисовые пирожки сгущают краски. Рисковые прищепки утоляют потребность в мазохизме. Руки немеют. Через реальность – вброд, мосты давно рухнули в магматическую улыбку пропасти, улыбнуться и пропасть, пропасть насовсем, я прыгну в пропасть, припав на прощание к тебе, как к источнику, истончённый до предела беспредельным серпом, я проникну параболическим яблоком познания в еле-еле отведённый взгляд, и чуть шевеля губами позову сделать всего один шаг… Кто знает…

Я – заглавный пепел, я больше не отстранён, я больше малахитовых плащиниц, гранатомётные яблоки проникают со всех сторон, сернистый ангидрид заглядывает в разъёмы мяса, испаряющегося под кислотным дождём. Пятна краски текут без передышки, радужными пятнами по лобовому стеклу, по слеклянному лобку аномальными линиями, взбесившийся код пурпурной плоти, что жаждет славы и забвения между стёклами чашки Петри, бактиреальные культуры закисают до степени бородатости желатина, сравнимой с анекдотичностью. Катушечные полости радуются изрешечению, они возвращены на им одним присущий вибрационный подуровень, они укоренились в потоке чётко фильтрованных неуловимых глазами трансформаций, происходящих где-то в переплетениях волокон, скрепляющих шарниры ниспадающей в глицериновой лампе времени ткани. Железный конь провоцирует окислительную аллергию у невменяемой плотины, плоть твоя – плотина, плоть твоя – плотина, плоть твоя – платина, плоть твоя – пластина, плати на, опласти пласты, полости просты и солёны, я не сопротивляюсь влиянию одинаковых и побочных микробов, руководящих микропроцессами в моём подсознании, которые складываются в единый паззл, похожий на сугроб из разнообразных в своей структуральности снежинок, из сугроба словно жвала насекомого – обугленные ветки, зазубренными перстами прикасающиеся к бликам звездоглазых небес. Пучок аналитической шерсти до скончания кальпы будет выть и выть на сороковаттную луну…

Дошедшее до предела в своей билатеральности лицо, выдыхает кольца секвой, копьём обычая пронзает небо, я смотрю на искрящийся воздух, сидя на подоконнике, тонкие щупальца циклических вращений зодиака проникают сквозь мое рисовое забрало, оно забрало огни со дна сетчатки, со дна рыболовной сети моего ума, моего невообразимого воображения. Каждая извилина заточена под зажигание определённых групп созвездий. В темноте… Слышу шорохи, прикосновения к реальности ног вязких, желеобразных пешеходов, выстроивших линию горизонта козлиными лилиями во вращающихся в противофазе зонтах. Наши руки бережно сжимают колос, их святого метеоритного металла отлитые молот и серп, вновь очищенные от толстого слоя крови и ржавчины, и нестерпимо блестящие в наших окроплённых Солнцем руках. Я провисел в невесомости три дня и три ночи, среди корнеподобных отростков мнимых сущностей, я расшифровывал их ворсистую вязь, я был воткнут в трещину между мирами где охладительные системы супермозга работают неисправно, я был неисправимо болен, нанесён на мир словно краска, анилиновый цвет никогда не был мне преградой, как же я люблю заглядывать между миров, в эти лакуны, где нет ничего, только паразитарные сущности, протуберанцы чьх-то давно уже размазанных по колесу бесконечности сознаний, продукт наложения различных миропорядков, чьи сонмы венком из жёлтых одуванчиков оплетают мой сон. Пелена плена, платит плотине плетёным угрём. Твоя плоть – плотина. Твоя плоть – плотина. Твоя плоть – плотина. Выпей сказку, мир заполнится красивыми схемами… Слушай и запоминай… Мы будем показывать тебе кино… не верь всему. Вот три замечательных таблетки – какую ты выберешь, красную, синюю или фиолетовую? А не всё ли равно? Глотаешь сразу все, чтобы очнуться на качелях в давно покинутом людьми городе, только гордые зомби несут своих хэдкрабов, взорванные картечью они падают, истекая гнилой, ядовитой кровью, они ползут на руках, я отстреливаюсь, а их языки тянутся ко мне… Вспышка, мой рот пузырится, изогнулся дугой, о эти замечательные горелые апельсины, хоть поговорил бы кто со мной, но нет, только металл, земля и лёд, где я, неужто в Антарктиде?!

Мёртвое время, по ту сторону невесомости. Заземление вмерзает в порядок, изрешеченный протонной бомбардировкой моих тяжёлоизотопных дум, я рождён паяльной лампой, изрыгнут в этот густой и монотонный мир, чтобы ненавидеть невод и грызть коленки по ночам, повинуясь мечам, что глядят на меня, свисая вопросами на девяти конских волосах, которые растут из моего потолка, да мой секрет раскрыт, крепость взята – потолок это конь. Забавное кино, про мышление и стены, яйца червей в мышцах, не лучше ли отказаться, пока не поздно, ведь завтра будет звёздно, звёздно-полосатый чёрный властелин хочет тебя, с этим надо что-то делать, кого-то съесть, куда-то съездить, так всё запутано, что воля-неволя потеряешься в этом карамельном бреду, панихидные ростки изведали отдых, прости за простой, на словах я – хуй простой, а на деле простоял в простом пространстве.

Слово обезвожено, я еле поспел за шагом, меня искажает шорох домов, витиеватые узоры на полотняных стенах, это вечное ИСС, я забыл про камни, бесконечность и ничтожество сумнящегося, мятущегося в мятных дымах и думах духа, навороты запредельной херни под правым глазом подбитым хохотом извне, хороводы текстур, мои пальцы в говне, оботру о белоснежную скатерть-самобранку, и нечего возвращать дваждыпроглоченные аршины для измерения общих умов в мелкую клеточку. В мелкую клеточку превращаюсь я, в разветвлённый нейрон в коре гигантского, превосходящего все мои устремления мозга, я плавная и текучая мысль, я взаимозаменяемый плавник, никем не забытые круговороты воздуха мешают пробраться к точке безвозвратного смешения. Нет больше врат, смещение планов, свечение тел в темноте, голубоватые флуоресцирующие извивы, поднимающиеся и опадающие реснички эпителия, я гляжу сквозь твою капиллярную сетку, секундное зависание – и наши черепа сплавлены в единую чашу, в колодцах которой плещется униформенный Абсолют, нагретый на спиральной проволоке, турбозажигалкой в руках фрактальных множеств. Аннгилляция неизбежна, нам остаётся только ждать, ждать остаётся позади, посади краски на кубический аршин и веди их вдоль, пока видения не кристаллизуются и не выпадут в хрустальный осадок на дне, на дне принятия порошкообразных иллюзий, волшебные, волокнами изогнутые королевы на час… Я песочные часы, в жареных испуганных снегах, метеоритный дождь избавляет от впадины, отколотые стержни реактора борются до последнего скрипа, рычаги промолчали и на сей раз, сколько раз можно понимать, что это было ошибкой… Ошибочны были мои прогнозы осадков на послевчера, после вчерашней осады подсознание сдалось на волю асаны, ямы, ниямы, кармы и прочая и прочая…

Электрические диады, зависшие в пустоте, их некуда повесить, некуда повеситься обезьянкам – астронавтам, забышим число и перепутавшим педаль тормоза с педалью газа. Выход, назад, ещё тяжелее, чем охлаждение щенков украденной луной, особенно если эти щенки крылаты.

Я напираю в прожжённые сектора, заполняя их лишайниками и плесенью, это освоение новых экосистем, мы будем жить не поперёк а вдоль, мы будем выходить за пределы шаров, и планеты станут для нас всё равно что дырки в сыре для дрожжевых бактерий – просто но пусто, просто но пусто, просто но пусто. Поклянитесь зубной щётке и великому Циолковскому, что не будете никогда топить Вселенную, даже мысленно… Уровень пройден.

понедельник, 9 марта 2009 г.

Lihoradka:

ДЕсять дней — обновление текста и настроений…
20 марта
Тепло и радость разливаются оранжевыми реками по фиолетовым внутренностям, обдуваемые синим-синим туннелем перемен, засасывают зелено-желтые дебри внутренних переживаний и выплевывают свои окровавленные останки в черную непроницаемую бездну пустоты и тишины, зов из глубины пробуждается и рвется снегом на волю, поливая дождем, мы идем по вечности, идем за мной, пришел внезапно и схватил отчаянно, а я не ожидало учуять запах так близко, потому что слова бессильны перед плотью, что страдает от отказов и ущемлений, ужимок и щипаний, стонов и заданий на каждый день, планов, распорядков дня, цветов на дне кувшина, кувшинок на дне цвета, не успеваешь моргнуть глазом, как картинка исчезла, сменилась, а здесь даже не успеваю поставить запятую в тусклом свете экрана на черных клавишах с белыми белыми буквами, что зубами впиваются в ткань пальцев, когда их ласкаешь прикосновением, нажимаешь и так же быстро отпускаешь — что кроется под одеялом жадной словесности? изучая тело письма я замечаю, что ъ — это ороговевшая точка на теле языка, гласные — эрогенные зоны, ж — говорит сама за себя, эти мастурбации букв вызывают неясные чувства у метафор, что треплются на ветру целофановыми лентами в весенней ночи на фоне многоэтажек…
Вывод: У мастеров духа нет передышек, она мастерят бесплотных духов ума…

Аксолотль:

Пермагнат калия втянеттебя в лучевой сюжет сюрреалистически закрученных косяков, дверных косяков… Пролёты и косяки образуют квадратный фрактал..\ я по нему летал. «Очень…» :-сказал Геннадий. Он тредий день sbdbltk цвета на пятне окна. очень.

———————————-

Где оказалась отвёртка когда космос плющило лесом рук, надетых на лица посмертно уволенного бога, на навозной кучи в тишине угля. Где пропали свитки свинской свистопляски, свитой свёрлами свирепых сверблюдов, вернувшихся в блюющее блюдо до победы? Я отрастил нос до нижних кос нижних этажей вселенной, но задираю нос выше сверхчастотных глубин. Молчите, о смертные грузы!

Запах весны переходил через атомарные связи молекул диметилтриптамина в окончании иглы ежа. Ехали они жужжа. Очень скоро выросла яблоня. Яблоки оказались горохом. Плюшки воспроизводят сложнейший процесс мейоза и делятся попалам, таким образом, что обе половины весят столько-же сколько и материнская плюшка. Верификация данных закончена. Доступ запрещён. Очень осьминожеъъъчно расправляет зонтик из недр унитаза упакованный в трюфель ракообразный енот.

——————-

Уго Чавес вырезал змеек из зелёного картона и ебашил шокером пятнистого тритона из хемтингтона, который ебашил мет на счастливый билет — исходя из этого, аниги ляция прроисходит в непосредственной близости от опухоли вашего шестого мозга. Смекаете?

Суровым крошевом стальных батонов цельнометаллическая хуйня взаимопроникает с кластерами мясорубки, фалломорфируя и распадаясь на стайки флуорисцирующих саламандр, золотом и бисером накормленных и впечатлённых адронными бицепсами Сэйлор Мун, замещённой Слоер Дунь, Дунь слой за слоем и прочти страницу за страницей, навязав свободу даже насекомым и червям.

Велотренажеры очень опасны для вашего здоровья, всему роду человеческому, несут они страшную угрозу. Очень радиоактивными сапогвми разъедают рельсы строами струн рогами. Перевоплощения он-лайн в процессе смерти. Слишком активны электроны которые разъедают огромными зубами плоть реальности. Вишнёвый пудинг ебёт в переносицу зелёных пеликанов.

Невод наполняет мои рельсы. Я забыл, как зовут мои свёрла, растянутые на распятиях эскалаторов в недрах ядрёной шизофазии, которая есть приятная игра на пряных пряниках, мостящих пергаментными пиксельными постелями постепенный мост. Я перешёл зелёный мост, я незаметно склонён к солёному дубу, дать дуба в слоях, прозрачных, налагающихся друг на друга словно радуга на раскалённую кочергу, на которой вращался пепельный мир, с отрядом святых табуреток я вышел на охоту, не спи, Нео, матрица ебёт твою дверь.

—————————

Очень вездесущим оказался некромантический нейрофанк произрасиающий из расщелин внешнего мира, если смотреть из нутри вселенной, выделяется анандамид. Деперсонализация возникает именно в момент разрыва кластерных связей учасиков вашего жёсткого диска. Латунный абажур совершает гипотенузические колебания посредством моделирования положения сиреневенькой лампы в просирвнственно-временном континууме.

Очередной день любителей ромнтического нейробуйства околдовывает коллапсирующую землянику земляным валом снаружи обновлённой двери. Завидуя трубоподобным бурям, крот расщепил борозду, и как над небесами будет расщеплённая борода, не увлекаясь механизмами вброд, меховые энзимы разуплотняют множество маленьких лучезарных шурупов, нанизанных на спинной мозг. Где-то выеденные кролики продолжают протяжно ваять скелеты выделениями своих альвеол, мы разговариваем для тени, и борщ не удосужился взглянуть в стену чтобы уничтожить всё.

Lihoradka:

Все пульсирует, все ходит ходуном, обычная картинка мира застыла, словно это декорация, которую навязывают мироощущению столько лет подряд, иду по лесу, летят листья, еж искоса смотрит, мухи жужжат, они проснулись и порхают по лесному кладбищу поваленных деревьев, вокруг бутылки и мусор, только дятлы выстукивают СОС, с осени сосны на откосах сок березовый давали, из ран, и все равно что принцип понятий не сходится и неукладывается в реальность, что есть всего лишь неаккуратно смонтированный набор голлограм, но скоро они усовершенствуются и сделают нам то же, что и с Сириусом, с ними можно работать, но не очень, свои проблемы решить прежде другим помогать, пож звк цимбал голова дрыгалсь вразвал пошла земля и мутными реками выбило озеро ключ из воды, открой им те двери, что матрица в них стучит, водой размой все ее устои, застои неминуемы в деле с водой, ее не измерить, ее не оценить, ваши тары и массы — детский лепет по сравнению с биотоком, все переврнули и смысл извратили, или его нет или мы не там ищем, а где и как даже наркотики не скажут, что выросли на вербах в начале весны, паразиты сознания, отвлекают вселенную от привычных ритмов, космос скачет спиралью внутрь, вместо наоборот, это зашифровано в годовых коьцах каждого срубленного вами, варвары, дерева, это течет кровь ваших детей из под земли, это плавится ваше тело под светом нарывающего солнца, все предрешено, осталось три года, вперед вниз головой…

Аксолотль:

Восхитительные антропоморфные гифы, свет слоёной подставки и пикообразный февраль, расщеплённый виртуальной впадиной. Скоро в альвеолы нагрянет рассвет. Вы погрязли в справедливости грейпфрутов. Жидко-овсяные потуги инопланетных вилообразных горгулий остывают чёрными жгутами где-то за гранью мира. Грань такая толстая, что на ней можно мозаикой из ногтей выложить гуглоплекс, а может даже гуглоплекс в квадрате, а я перепрыгнул через неё, как через покосившийся забор на даче, полез так сказать воровать груши у антиподов, и разумеется анти-подовые поводки полопались о мою клешню, и другие боги сошли с них, и был среди них Ктулху, великий и ужасный… Грань тонка как искры из под копыт конькобежца.
Вы потрогали мой мир, геометрические галлюцинации приобрели лица с яркими признаками никогда не существовавшей нации, утонув в вязком воздухе иллюзорных диффузоров, что готовы к коронации ради позора венцом из живых инфузорий. Аномальный глаз втиснут в алюминиевый корсет, где гуглоплекс вязнет на зубах, горьковатым ебибайтом возникает решительная кольчатая нераспределённость. Бабочка. Вечный кайф.
Видь, видь меня, как я лошадь приму! Как приду я к дому, наполненный водой до конца, как сверю соседствующие покрышки с медным грошом, как вздумаю мебель посередине. Задумайтесь, кудлатые овчарки, чей лазерный прицел вмещает пыль и правду, когда переустановка катаклизмов выводит в субатомный уровень эмоциональную зависимость от пластиковой имитации чувств. Я не могу больше… И тогда Б_о_Г входит в лес… Ему надоел этот растворитель. Он выливает на землю остатки пепси, и вдыхает пахнущую хвоей гуашь… Стволы деревьев словно книжные полки… Заглавия, заглавия, за главия. За моей головой светящийся узел, он диктует круговороты комнат в кубике рубика который есть весь мир, это только плёнка, остальное вакуум.
Кругом вакуум… Пусто. Курсор отжат… Залипание клавиш. Залипание на залипании. Доставай залипатор, будем митотически делить пластилин.

воскресенье, 5 апреля 2009 г.

Lihoradka:

I have to go i feel enlighted… плыву по пространствам, с паспорта сорвана пелена опасных перевоплощений прошлых жизней, рухнули хитиновые страхи, сжали в каменный кулак тело и оно пузырем стало резиновым, разжэимая оковы глыбы, время растянулось эластичностью по венам жрущих артерий мозговых опарышей несчислимые полки проиграли под воду опустились, словно немцы на ледовом побоище, все пошло искрами на длинной выдержке световые полосы удлинились, вибрации в руках насторожились и пошло поехало, сок в березе не дошел до кроны, достигнув моего чреза он разорвал все границы видимости и теперь я лечу не двигаясь телом, что сидит и упорно жмет клавиги, забыв что где когда и каковы ставки в случае отказа вернуться, а это всегда бунт команды и неповиновение черни, это ноа-ноа и Гоген пляшет с темными шоколадками Милка из синец коровы, отфаршированной фарисеями и плебеями, боль и рука летит в ббесконечность, затем отказывают в атомных структурах, пустота, живот переполнен, воздух нагревается в энзимах субаллотропных игр слов и букв это никчемность в шкуре овцы, это семена растений, зашифрованных в белых точках на зеленом медальоне седечной чакры, это синий свет карт смеха, это открытие порта юсби на макушки, это свобода, кайф, решимость, отчаяние, походка в ночь, дым с бабочками, верхушка сосны, раскачивается на ветру, это длинные сны, что приходят в середине весны.

5.04.2009 по наущению интуиции всколыхнув созерцательный синдром приветствия и проникновения в суть до дна нисходя потоками плавного света внедрясь в …

Аксолотль:

Полупрозрачное население угловатой пятницы скользит по стенам гранёного стакана. Их диалог растёт, как хрустальная капуста. Мои глаза бояться рассвета, а руки делают. Помимо своей воли нажал на поршень зари, вязкими как кора дуба пальцами, и вместо предполагаемого жидкого единорога в альвеолах, я получил полыхающую синим пожаром цифру 11 на лбу. Барабанная дробь. Барабанная перепонка может не выдержать стона и скрежета зубовного. Сними ты эти турбины, и вынь грызунов из спины, на благо всех существ в этой вселенной!

Святой Барбитур приходит в маске голубого КамАЗа, тени его рук на стене, танец жертвенной белки в колесе перерождений, что подвешено к животу красного, рыгающего пламенем толстяка, того самого, с которым время идёт незаметно. Он принёс мозги и кувалду. Поэтому улитки в ужасе. Если ты расковыряешь свою раковину изнутри, обратно её уже никто не починит. Широк и клыкаст лик того, кто приносит блаженное спокойствие. С намерением бессонницы, я делаю пять шагов к свету, и в центре бетонной икринки начинается странное бурление, будто многокамерные тряпичные псы уже уловили гул несотворённого пенного мира, на гребне которого прибита моя доска, моя кленовая тоска, сиропом стекающая по каменным волнам… Волна лизнула кирпичные мачты, полипы и кораллы на балконе, шторы туго загипсованы, повсюду пепел: страх и ненависть в Помпеях. Каждое моё движение вызывает в памяти гордые картины былых эпох, сражение космонавта с экскаватором, крушение боевой мясорубке на орбите Плутона, каноническое разделение моржа на три части, посещение показательных миров спиралевидными гражданами…

Здоровенные кучи дерьма на полу, их шершавая поверхность дышит в такт сердцебиению, гулкое эхо в коридорах, фракталы по стенам. Дерьмо обрастает белой шерстью, у него появляются глаза, уши и когти. В глазах – треугольные зрачки, и в них светится злоба. Дерьмо превращается в котов, они шипят на меня, грозя порвать когтями струны мира. Эти коты – мои мысли, что изливаются из ушей. Они всегда оживают, невидимки… Вечность умирает в извилинах в ритме «жрисписри». Если остались только ошибки, кто же тогда я?

воскресенье, 12 апреля 2009 г.

Lihoradka:

Тот же самый вопрос день спустя, ответ — размазня, тело болтается на этой сферической аморфной опоре голубого света, руки не могут шевелиться, провал под землю, огонь тухнет, костер погас, жизни больше нет, только вокруг серебряный свет, продолговатые нити корней, песня века, какие-то три человека, все чего-то хотят, всем что-то нужно, они наваливаются дружно, а Я молчит, нет мыслей, ничего не надо длеать, только волны отходят, обнажая голое дно, все эти люди опутаны водорослями, им нет шанса светиться, они сухие морские звезды, у них песок в почках, у них у всех проблемы, расстройства и неудачи, а я тут-то причем, не мне выводить бесов из быков, не мне лечить их болезни, но это моя судьба и ее всегда не хочется принимать, не знаю кууда идти, зов луныиз хантымансийска, ее зубчатооговое лицо улыбнылось мне скача на небосклоне, оно проглотило все звезды, оставив глаза старику из облакотканных ветров, он кротко взглянул и все, сизо зябко холодно от земли, сквозь пальцы сочится комками, она ни на что не похожа, она часть меня, я ее атом, мы все одно и то же, зачем мы все забываем, зачем мы что-то начинаем, развиваем, стремимся, идем, есть пустьота и вечность, есть переплетения ума, но это замкнутый лабиринт оков, я начинаю отныне молчать, эта часть меня победила, наступит период ломки и агония болтуна завершиться, дальше — ничего.

Аксолотль:

Позоночно-шарнирное сгорание.

Шлак апокалипсиса вступил в сговор с трёхногим медным поваром, чьи гигантские анусы были оснащены тяжёлыми лучемётами, что орошали ространство очередями нестерпимо блистающих плазменных сгустков. В сумрачных уступах спорангий моего молниеносца кололосились ослиные уши, врезаясь скальпельными фракталами в гофрированную бумагу, из которой были вылеплены бесконечные стены кишечного лабиринта. Прохладное несогласие со смертельными вибриссами судьбы молчало в ножнах. Мой бегемотный взгляд эхом отражался от невидимых стен, кольцом замыкающих безнадёжность терапевтической степи, такой бескрайней, что я забываю все слова, и начинаю бессвязно лепетать, словно наевшийся тараканов младенец, когда я гляжу сквозь чемоданчики на зловеще-сладостную полуулыбку горизонта. Почва под ногами давно превратилась в стеклянную мозоль, митохондрии поют, и их голоса рвут последние нити, связывающие мои нейроны, переплетаясь в надрывном аэрозольном крещендо. Постепенно в моё сознание начинает входить обильно смазанный серотонином и разнообразными триптаминами Абсолют, оборванные мысли свисают с его вагонов, подрагивая в оргазмических конвульсиях. Я ступаю по священным руинам Цолькинбурга, распростёртых у входа в зияющую кроличью нору, которая воронкой вминается в мою грудную клетку. Я могу, словно фокусник, доставать за уши из собственного солнечного сплетения кроликов и ракеты.

Замаскированные брезентом и туманом, отверстия шахт пребывают в мертвенном спокойствии, и только изредка с невыносимой глубины доносятся осколки стонов и храпа. Там, под толщей оберегающей их земли, на самом дне шахт, нежатся погружённые в фармакологический сон киты, подвешенные на трубках капельниц и катетеров. Их кожа морщиниста и бледна, словно поганка, она никогда не ведала прикосновения воздуха или ткани – блаженные киты покоятся в тёплом желеобразном бульоне, слизистым, пахнущем плотью и полимерами. Души этих склизких эмбрионоподобных тварей висят в километре над землёй, объединяясь в единый осетроподобный организм, тянущий свою вязкую, грустную думу между жерновов бесконечности, и всё время глядящий куда-то вдаль. Пребывание в любой части тела этой эфирной рыбы доставляет странное неудобство, чувство, будто трилобиты насрали мне в мозг. Я бегу и оглядываюсь по сторонам, среди колонн поднимающегося из трещин в земле жёлтого тумана, кольчатый червь просит меня только об одном – чтобы я лишил его слуха, он будто бы шпионит за каждым из своих сегментов, шевеля бородой щупалец, обвивает мне шею тремя сопливыми кольцами, словно анаконда, мускулистый шланг начинает стягиваться и утолщаться, воздуха нехватает, я продолжаю затыкать его слуховые органы берушами, откуда я их только беру здесь? Мы глядимся в отражение на ржавой заводи, кольца разрубает хищная морда уткотунца, украшенная мотоциклетным рулём. Новогодний и отчаянный блеск на моих крыльях, синих, как слоновьи вены в стужу.

Я вспоминаю себя, когда я, словно нерождённый божок, спал в стиральной машине, свернувшись в узловатого прохвоста из междуноздрёвой сказки. На внутренней стороне коленок раскрывались бессмысленные глаза, они умели петь своими веками. Спидометры синиц в искорёженной лазури. Канализационная бездна, улыбчивый трубопровод, а где-то на дне спящая сталь… Угольный зрачок миньетирует блеск шарикоподшипниковых заглавий, наплечников солнечной амёбы. Как только автобус, найденный в левой ноздре решит, что время пришло, мир превратится в треугольник.

вторник, 12 мая 2009 г.

Lihoradka:

Отрыжка

Подчищая хвосты, перья теряю, хризантемным дымом бичеваний, остановлю тишину на полный желудок под полночным свечением замолвлю словечко за всех, кто задохнулся в этом дыму, на дому от своих переживаний, пережеваний и челюстномысленных толкований, от легких намеков и уколов минуты, от щекастых напоров и мытарских шоков, от клаустрохватки, от шизопотуг, от онкотерзаний и флюсозахватов, от дырок в душе и зубах, за заживление псевдоран, за вседушераздирающие крики в лапах антипитека, за графострудни и протоколеса, за звуки с улицы и соседних комнат, отказ от всего в том числе и ОТ. Могущественные бредни иссякают, настало время засухи и словопой течет нотами и картинами, в то время как слова посыпались исперещренными изощренными листьями заросшей лысины от чудесной панацеи из Тибета, пакета, ловли рыбы на берегу лени, берегу колени, берегу зубы, а меня они не уберегут, потому что другая ипостась, другие заявленья, столь плавно вознесясь больнее падать, высота чревата повтореньями и подозреньями на нечистоплотность, на грязь в изреченьях, непостоянство в увлеченьях, тягу к философии или эзотерике, эпигонство — мое любимое новое слово, звучание потрясающее, а смысл точно в цель, почему одно слово надо объяснять еще тысячью другой?
Шевеление жалости и вытья — это признак роста чеснока, его цветенья в частности, время такое, секунда такая, объявите слегка порядок истины наоборот задолжали ы все в рот, наскучило начинание неосознанное и продолжение придумок, затараторили все шумно, а кто вас разберет, держать темп и двигаться дальше несмотря на ветр невзгод, за годом год и все точно так же, смысл ждать, если не знаешь чего? Силы иссякли, надежда в прошлом, томленье в полупространстве повисло кверхногами обернувшись само против себя, не затронув головы междуметье,темнота темени, темень темы…

31/05

Если рассказывать, как все это происходит, то не хватит здравого ума это осознать, тем более он еще глаголет через мои руки, глаза, пальцы, буквы медленно плывут в осознании, как прерасно быть в нескольких местах одновременно, чувствовать, как от тебя чего-то хотят ради их же самих и молчать, когда безумно хочется кричать все, что ты видишь и понимаешь и не дано видеть и слышать и чувствовать окружающим, хочется настроить всех на одну волну, объединить, улететь туда всем вместе, а слышны только упреки и просьбы заткнуться, ибо не готовы бренные тела соизмериться с космической силой, что увлекает то вверх, то вниз, то так, то эдак, потом слетаются готовые испить кровушки голубой энергетики, отбиваясь падут все воины в поле, что были на что-то горазд, все молодцы и молодухи, от медовухи полегли в пьяные сны, хмельные их глаза залипли и видят навеянные их Я нечистым сны, не в силах проснуться никто, только полчища татаромоголов с накладными глазами крадут последних повстанцев, уводя их в зыбкий туман, водят кругами, уши тяжелеют от макарон, коими они утомляют чистых людей, уводя все дальше и дальше в лес намереваясь сотворить свои нехитрые помыслы, развеиваются, коли спеть им смешные частушки, что не в рот ни в нос, ни в пизду ни в хуй, и чем больше матов священных мантрических звуков славян тем больше они злы, но слабы, бессильны их потуги, отбиваться на исходе сил становится автоматически приятно и возлежа на земле чувствуешь любовь без оков, без тел, как того изначально хотел нечистый дух, а взглядом, умирая каждый седьмой круг ада, радуешься, что еще можешь воскреснуть в райских кустах, хранимый двумя ангелами хранителями, держащими в руках манифесты космоса, где сказано, что все мы андрогины, поклонители и поклонительницы богини-вагини, отрицательницы членов и яиц, ибо из них же и была создана, вырезана из их отсутсвия, окропимая кровью из простоты, что находится только у мужчин, женщины, то же странные старые создания, позабывшие о своей миссии сопротивления и всеотпущения, наущения стихами, что стихают под водой, когда дыхание окончено и только черный силуэт навис над телом, что плывет измученное и опозоренное, проданное на растерзание, расхищенное и разбитое на кусочки по всему полю, всеми мертвыми и живыми отвергнутое и преданное бесхозной могиле с завядшими цветами, с надписью «довыебывались», там танцует цыганское дитя и стоит котел, там лежат перстни в грязи и пепле, там творятся чудеса, только тело бездыханное плывет под зеленым илом — то принцесс Лохнесса идет к королю Ктулху выяснять как жить дальше людям на земле, пока те трубят и вопят, орут и стучат, пока они ждут своей участи неожиданной неготовые сознавать где и в каком месте они спят. Выныривая замечаешь, что одежду продали на поток, ибо это как и деньги не нужно, выплывая огибаешь крючок, рыбаки ушли на восток, а там побоище произошло они не заметили как сожгли их кров, убили детей, а жен увели в рабство, оклеймили и на цепь посадили словно собак, женили на немытых чертях с комотью на челах, увлеклись мифическим сомом и пропустили мимо себя, дамбы, камни, все нипочем, плывет мое тело, безумное, радостное и спокойное, ведь все миновало, все позади, чтобы занять мысли онанирйте, но это бездумная дрочва, так что лучше медитация на дрочву и солнце даже улыбнется, когда затихнут последние мысли и музыка балалаек, умолкнут медведи, тамбовские волки, только курится еле-теплый костер на горе, там творятся чудеса и каждый раз засыпая в той братской могиле воинов, ветер меняет положение вещей, только кто-то в кустах все время повторяет злорадостным голосом, что скоро ночь и тогда непревозмочь очередную орду, тем более уже 6ые сутки без сна, силы на исходе, но в спине до сих пор играет варган, предупреждая когда надо оглянуться, если кто-то готов прыгнуть сзади на спину, атаковать своей мертвой неорганической силой, что материализовалась на упавшие пни и рисунки павшей листвы, брести по лесу сумеречному и дремучему, тоже хочется дремать, ведь научены все те, уто решил покинуть мир, голый, босый, но радостный, без желаний, и возвращение возможно, когда уже не ждал, остроил шалаш, притих и смотрел на закат, затхлый смрад приходил все ближе и ближе — миллионы загнивших душ и никакой душ не мог очистить их от грязи миллионов лет ужасной жизни, сколько не молись, все тщетно, принять и вернуться в этот мир еще тяжелее чем от него бежать, уплыть и улететь, зачем? А чтобы продолжать говорить вам весь этот бред и плавить нашео главного врага, встроенный мозг, что правит миром и плохими поступками эго-я, должно пропасть, при упоминании этой последней буквы алфавита следует присесть 3 раза, но можно и упоминать, коль хватит сил сделать упражнение. Походкой силы от бедра в образе мужчины легко проскользнуть сквозь любые кордоны, легче умереть, но тяжелее быть оставленным жить мертвым, утопившийся второй раз не утонет, но купаться будет вечно в соплях слюнях и говне, ибо чистота то для лживых притворяйлов, которые в нее еще верят, из грязи в князи выбиться в наш век очень просто — религия, имя которой человек, обращающий все в пыль, потому что ничего более нет, стремимся вовнутрь, в черную дыру самоосознания сквозь мириады слов и вещей, едем куда хотим и учимся чему дадут у каждого и каждой, любым доступным образом, хоть словом привет. Если нет зеркала посмотри на рядом стоящего ничего не изменится, ровным счетом только нужжно глаза медовухой промыть, горло воспламенить огнем и идти орать на весь мир, только так мы научимся молчать, голос потеряв и услышав ор своих мыслей сможем понять что такое голова и эгоизм, что тело готово бить об камни, страдать, исцеляясь само от себя. Так станет ничего не нужно и так придет свобода. Кому что не ясно советую читать молитву: во имя овса, сена и свиного уха, алюминь, бить себя алюминиевой ложкой по лбу и смеяться с глупости, прозревание не за горами, семена подсолнухов поспевают на наших полях, еднаймося браття,всего мира, иже и сестры, мы с вами на то и рождены, чтобы умереть в любую секунду и нет часу, годины, чтобы предаваться гордыне, вот что за манифест был у ангелов в руках. Вернувшись мы понимаем, что жили все вместе, а умираем одни и некому держать на руках или за руку, кроме земли, огня, воды и ветра, что немы и восхительны, когда спишь и можешь перемещаться куда угодно, лишь только пожелав. На то даны нам сказки, чтоб их читать и становиться детьми, чувствовать мир от а до Ю, потому что последнюю букву из алфавита человечьего Юзыка официально объювлюю стертуЮ!!!! АЛЮМИНЬ! Кетсалькоатлю и прочей конторе богодельной привет, называй горшок как хочешь, ибо он им будет несмотрЮ ни на что!!!

Аксолотль:

Велосипедисты катались вокруг священного Лингама, лавируя между мерцающими под светом коренных прожекторов кострами, я жевал остающиеся за ними шлейфы, сидя на поверженном аллюминиевом теле гигантского карлика, который даже в своей металлической, полированной коме тянулся рукой к лингаму и медленно полз к нему по холодному мрамору, вместе с ругающимися жуками-оленями, через каждые 8 шагов переворачивающимися на спину, чтобы вращать лапками в воздухе и выписывать восьмёрки. Мне казалось, что велосипедисты за мной следят, хотя я для них был должно быть такой же нереальной тенью, как и они для меня. Мышка пробежала, хвостиком махнула, и снесла дедушке яичко. Мушка пролетела, крылышками помахала, мир стал временно плоским, как блин, и муха ползала по нему, откладывая личинки и атомные грибы. Грибы прятались под колпачками культуры, размножаясь спорами и дебатами. Амёбы несли меня в заполненный людьми огромный часовой механизм, подсвеченный ультрафиолетом.
Чувствуя взгляд видеокамер, которых здесь видимо-невидимо, я становлюсь невидимкой и засыпаю на красном диване у входа. Тело тонет в диване, сливаясь с ним, а я сам разливаюсь по шестерёнкам огромного механизма. Большая часть их не замечает меня, некоторые смотрят с укором… Их скрежет гипнотизирует. Монотонный треск воды вытягивает мои органы восприятия в длинные колбаски, и где-то на грани пустоты я замечаю некий хуй, всезнающий и спокойный, пронзающий вселенную. Голубые пузыри пустотных энергий втягивают меня, и я становлюсь хуем. Я — хуй, и все кто глядел на меня будут петь во мне.

Lihoradka:

Вечный диалог двух слепцов обыденной реальности, двух переключателей клавиатуры временных потоков волнообразующих складногармоничных перинатальных кластеродиодов. Мы пульты в божьих руках, что многомиллиоными светолучезарными нитями пронзают всех сквозь макушки, мы всего лишь звукомеханистические, атомарноматериалистичные, энергопротонистические структурки, его ногти, если так можно назвать то, что есть. Слова называют, они передают суть, их можно крутить против часовой стрелки, негативя изначальный смысл, заворачивать в спираль ради бесконечных рассуждений, можно пустить обратно по часовой стрелке и заявить о пространственновременной составляющей слова и бытия(ведь это тоже слово), опозитивить, озаряя правдивость, но что, если под ними пустота и мы только цепляемся за это наслоение пыли, названного нами в этой бесконечной гонке «СМЫСЛОМ». Если выбор есть только у рабов, признать или не признать то, что уже есть, тогда мы, осознанносломанные микросхемы космического нитепротяженного, пустотного, но насыщенного ничем пространства откалываемся, отрезаемся от гниющей пуповины, сосущей из нас свою же живительную энергию по кругу, от колбы, что вобрала в себя себя, оставляем хвост опыта, требуемый от нас, рудимент, столь необходимый ради честного обмена и выпадаем из подвешенного зависимого состояния в ничто, в эту темень, где отсутствуют все формы, потому что они там сплавлены воедино и можно играть с любой, в эту тишину, которая содержит в себе все возможные звуки мира, в этот успокоенный застывший хаос.

Аксолотль:

Отражение вертикальной колбасы
Согнуто пополам
Или расплющено в шарик
Или даже люк под ногами
Прямоходящих проэкций.
Мне кажется,
Они плывут
На том же параходе
Хотя бы дышат
Дымом из одной трубы,
Или из трубки
В ящике письменного стола.
Эту трубку курит
Их автор — капитан корабля
«Голый зад».
Я сижу и курю людей
Мухи слетелись
На анатомический запах
Потому что запах бессмертен,
А анатомия — увы, нет.

Lihoradka:

Ярлык на ярлыке, шаблону — шаблон, бирка в бирке,
Все мы помечены и подвешены в магазине пространства,
Нас готовы купить и сожрать демоны или полубоги,
Развевающихся, неосознанных, остановившихся в потоке
Извечного поиска причины всех причин, что не носит масок, личин,
Это квадратный корень из П, самой абстрактной из всех величин.
Структурировать или описывать — это вить веревку, укреплять
Свою связь с этим ценником души, все нужно подтверждать,
Даже собственную продажность… Или лучше плыть по течению
Без остановок, что столь чреваты последствиями? Отдавшись велению
Ветра, ощущая землю под Ногами, давясь Водой, но с Огнем внутри?
Осознав, что этого нет мы стоим на месте в раздумье, как так?!
Плывешь по иллюзии, стоишь все там же, на растерзаньи,
А как иначе быть — вот в чем задание, сложнейшее для осознанья…
Тем временем не успеешь обернуться, как на шее — цена,
Вокруг тебя ходят торгуются, а дорога одна, вон течет свозь тебя,
Хочешь сорвись и плыви еще миллион тысяч лет…
А хочешь впервые ничего не хотеть?

Аксолотль:

когда два онаниста
(конечно в ментальном смысле)
играют в лапту пророчеств
они как обычно дрочат
с такими прекрасными лицами
как будто кончают в истину….»

Можно ли из Лолиты сделать процессор?

На химических белых столбах, бурдозящих черствым конгломератом каньоны и скалы позвоночника вырелись старушки завёрнутые, словно спиральные галактики из белка. Где-то глубоко внизу кукарекало небо, взрезанное рассветом. Облака расступились, словно жировые ткани под скальпелем, будто приглашая меня к акту сапрофитной, богохульной некрофилии. Я застыл, словно отбойный молоток, притаившийся в засаде, сидя в маленькой комнатке, такой же небоскрёбной и космоёбственной, как раздавленное конусом тектонической плиты гнездо орла. Эта комнатка находилась где-то между моими позвонками, когда я плавился в онанистическом бреду, что впрыскивал в мою подкорку подсвеченные оранжевым видения незрелой мякоти, сплетённой в замкнутые на самих себе фракталы псевдопедофилии. Видения кромсали ткань уготованного мне сюжета, растаскивая ползунки в моих диалоговых окнах к бесконечным, умопомрачительным и случайным цепям. Юная школьница, насилуемая щупальцами глубоководного кальмара, свёрнутая в ленту Мёбиуса. Я чувствовал себя так, будто бы собираюсь родить техноакулу, кибернетический агрегат по прополке мыслящей биомассы.

Передозировка опасных галлюциногенов со временем приводит к выпадению кристаллов педофилии на внутренней стороне сознания, которые своими острыми, неровными гранями прорезают барьер между двумя пузырями с концентрированной пустотой. Всё моё существо в доли секунды сжимается до размеров демона Максвелла, сидящего на моей же груди с пробкой, тщетно пытаясь закрыть дырку, сквозь которую моя грудная клетка наполняется густым серым трезвоном. Нерешительность материи прекрасно компенсируется чёрно-синим гиганским влагалищем, которое со звуком «чпок» засасывает в нас себя, навеки останавливая время.

Я играю на вселенской гармони, где-то в рудно-сибирских частотах вдруг отзывается неожиданное пятно – я прикасаюсь галактическим клювом к темени своего свёрнутого тела, и на бесконечное мгновение человек и Вселенная застывают в радиоактивном поцелуе. Именно так я заражаю их организмы мутациями и совершаю эволюционные кары. Существа с тентаклями, гипертрофированные восьмимошонки размеров с медведя, расстилающиеся на несколько метров хитросплетениями разветвлённых пенисов, заполонили горы. Человек никогда не нуждается в повторном ударе клюва Готической Утки – рано или поздно в его руках появится бубен. Теперь они строят Вавилонскую башню для вавилонских баньши. За исключением того, то у них всего одна ноздря, они являют собою точные копии набоковской Лолиты, только слегка подпорченные гниением, долгим лежанием в криогенных камерах, и нашпигованные проводами. У них всех есть USB – разъёмы. Соединённые в огромную сеть своими проводами, они лежат в галлюциногенных коридорах, пульсируя синим свечением. Вся сеть – гигантский компьютер, гоняющий Абсолют по замкнутому кругу из нимфеточных процессоров. В глубине сей устремлённой в сердце Бога шахты вращается бесконечномерная конструкция, в гранях которой отражаются насекомоподобные трубчатые тела, изгибающиеся как святилище термитов.

Бушующий океан недифференцированной, совокупляющейся сама с собой плоти разрастается прямо в бассейнах моего мышления, это напоминает бензин, вспыхнувший на ничего неподозревающей коже, в галлюцинациях некоторые видят ползучие ожоги, наделённые собственной сущностью, невыносимо абсурдной и жестокой.

Изломанный гуталиновый призрак, кочующий по ванным с серной кислотой, тяжёлый сладкий запах в биореакторе. Массовые убийства подобны песку – они утекают сквозь пальцы. Вместе с плотью и костями, оставляя лишь концептуальный каркас ладони. Некоторые пускаются в канареечные уверения, мажут батарейки салом, и вешаются на рождественских гирляндах, как разноцветные новогодние шары. Утка таких не любит. Есть ещё и те, кто прячется в улитках, утоляя безразмерную потребность головы к росту и линьке. В любом случае плоть становится если не готовым распуститься бутоном, то плотиной с бобрами. Вместо букета мне подарили лом.

среда, 21 октября 2009 г.

Lihoradka:

Прыгая по волнам ритма тону в океане букв, отрекаюсь от смысла, пеленаюсь в свет, легко отрываюсь ввысь, в застенках ума мучима отчимом-разумом, что не есть родным отцом души, тело ноет и стонет, жалуется мозг, сплетаясь в целое все части-фрагменты плавятся под жаром приятия, это яд ради исцеления, он разрушает привычную структуру, скорость замедляется, барабанная дробь нарастает, дрожь колотит клетки, тесто раскатывают по противню, противно, но против оно, не пойдет ни он ни она, перемена направления, прощание, прощение, структура шифра, двуслойные зеркала отвлечения раздумий, приплясывание на месте пока определяется направление в электронном гпрс навигаторе, которому отданы все полномочия управления жизнью, смотрю как появляются буквы на белом экране передо мной и странно так, неужели это мысли, они приходят в голову как и как они буква за буквою оказываются тут, попадая уже из моей головы в чью-то другую, это нематериально, но оно есть… Как описывают то, что нельзя описать, наверное словом «нельзя», «нет». Так что отрицание — это признание иной природы чем наличие привычного, кавычки или зацепки для пригвождения на карете из дымного праха селедкообразных чесаний, бредомолочные связи характерны для негоциантов, одетых в черное, игры в гангрену или святозачахлые розы, все ищет, всех ищут — запросы потребленных паромщикоы, из их ртов текут реки болтиков, винтиков, меновая ценность их духовного развития определяется блесков самоцветов в рудниках гномов, фантазии идиллических лодок, на которых можно было перевозить ради обогащения весел, даже не их самих, это альтруизм, это сельское хозяйство просторой ума, плодородная почва событий увлекает в окультуривание среды, зиждется на этом подтекст монотонной тоски по Эдему, укол в вену, еще раз и еще один кубик, Рубик спит в гробу, оббитом бархатным голосом кота с улыбкой до ушей, Гуинплен, расправа во время переправы, паромщики задумались, а где же застава Екатерины Второй, где губернское чудовище, сортирующее шкуры своих жертв в соответствии с цветом, где сом-мутант, сплюснутый как камбала, где различие видов, если все смешалось и так органично глядит Китайский император и его тысячная армия глиняных воинов в глаза Змея Горыныча, вопрошающие вас о смысле греческой философии с плоскости серебрянной монеты Бразилии в тот момент, когда она летит в воздухе вверх, подброшенная украинским подростком, дабы получить ответ на свой вопрос, что, где, когда? Сова встрепенулась и улетела в лес, освещать желтыми фонарями индийский праздник Дивапали, а в это время в джунглях Амозонки пели попугаи, и не знали, ох, они не знали и были блаженны, прямо как те младенцы сиамские близнецы, что вылазили в это же время из лона матери, еще тогда, когда ее самой не было и ее мать ковырялась в огороде, сажая огурцы, в это время представляя себе как сложится ее дальнейшая судьба, у которой отсутствуют ноги и катится она колобком от человека к человеку, пока не упадет сосулькой в череп и не наполнит его водой, расстаяв от тепла мыслительной деятельности, пока не промоет ему все внутри и тода вода потечет из глаз и очистятся они перед лицом смерти в светлосером хитоне, перед тем как горничная застелет постель шелком пепельного цвета кому-то костер на берегу Ганги, какой-то генерал будет сидеть в кресле из ротанга на Маями и курить сиагары, ведь он вернулся с войны, он прошел Ирак и Афган, а в душе он мелок и загнан и не приносит ему кайфа этот сизый дым, что клубится, приобретая форму огромной тени, тянущей к нему руки, словно к любимому, которого не было сего три минуты, вот он явился из-за угла, как долго я тебя ждала, пчела села на яркий мягкий и ласковый цветок, сосет хоботком из него последний нектар, на дворе осень, это последние соки, это последние муки разродившейся суки, ей лишь бы немного требухи найти под прилавком мясника, лишь немного еды, чтобы насытить свое пузо в ресторане быстрого обслуживания мечутся люди, их желудки спазмолитически бьются, машины где-то в Рио столкнулись — 5 жертв, как много всего в мире происходит в один момент, пожалуй остановлюсь на волне одинокой свирели где-то в горах, на пении монахов и журчании чистого ручья, представлю себе сталактиты в пещерах, синее-синее небо и холодное блестящее солнце, бьющее золотой стрелой мне в глаз, в комнате серо и уныло, пахнет сном, а где-то далеко посыпались мелкие камни со склона, щелкая друг об друга зубцами в огромных часах, они остановились, наростают темпы, авария на электростанции, следующий аккорд и сверкают алмазы в руках торговца, это фокусник, иллюзионист, он дразнит и гипнотизирует, в его глазах уже искры, в них танцуют девы крутобедрые, его голос завораживает, с хрипотой, его кожа темнеет, он черен как смоль, за спиной еще трое таких же, они умножаются в математической прогрессии, и исчезают, стоит только сместить глаза к кончику носа, дыхание, Прана, Атма, задержка, отпускаюи снова по новой, его разобрал смех на части темноты, только искры вспышки в темноте наряду со звуком, идем дальше, где-то ночь и звезды скачут в танце симолов, из ковша течет вода, переливаясь радугой над водопадом Ниагары, снега Килиманджаро или кирпичи на Мьянме, поселок Солнечное где угодно или улица Ленина, люди, суетятся кричат, это клиника скорой помощи для тела, пульс оборвался, туннель, туземцы ходят по кругу, душа выходит из костра, устремляясь ввысь обратно к звездам, вылазить из одного места в другое через слова, накручивая ритм по спирали, скрижали, которые никому нельзя давать прочесть, а этот шут вытаскивае их из рукава и поджигает, смеясь с пеной у рта, умолкая, растворяясь в пространстве, передо мной только черные плоские клавиши с белыми буквами на них, если бы мы воспринимали все не как словоформы, а прочувствовали каждую букву, наслаждаясь каждым А в слове красота, провибрировали Р, протянули С, захлебнулись в пространстве о, наверное на то песни намного больше западают в душу, нежели проза….

Аксолотль:

исправляем поворотом крана против абстрактного направления, что привязано к часовой стрелки красными нитками, что были обменены на кости их предков шведским антропологам, в кои-то веки забывшись они вышивали рвзноцветными нитками не только абстракции, но и воздух, в пространстве летали крестики и глади, так у христиан родилась идея кладбищ…

Сначала у христиан родилась идея кладбищ, потом и сами кладбища — сухие, коричневые восьмиугольники, поросшие бородой из корней деревьев, а после родились кладбищенские обитатели. Это была неотения наоборот — организм, покинутый основной частью энергии, способый лишь на ритмичное бессмысленное движение вокруг гнойной оси, которая как струна пронзает стонущие в непомерных граблях грехопадения физрастворы, этот помеченный фекальным принтером организм надувается, чтобы разойтись по швам, выпустив наружу сотни личинок, таких же безжизненных, как и он сам. Воспроизводство кадавров, словно скользкий экспресс некрофилической бодрости, пронзило века. Нужно ли упоминать о том, что все они вышивают ноликом?

Кстати о вышивке ноликом. Вчера некому пионеру, первопроходцу всего необъятного пространства этой черной дыры, кладбищенскому вору, разрыхрытелю могил с их гнилостными обитателями, по воле случае случая довелось заметить в поле своего зрения нолик, что выплыл на задворках его репутации, настойчиво трезвоня всеми цветами радуги о том, что все это лишь отголоски его давно умершей совести, ради которой он и затеял весь этот поход, ведь он был свято уверен, что закопал ее под одним из этих унылых крестов во время одного старого старого трипа, имевшего место на этом зловонном болоте. Как он там оказался, в тот раз и в этот неважно, главное — то, что он утратил и пытался вернуть себе вновь. Нолики неуиолимо трещали в ушах заставляя спазмолитически дергаться его веки, уши, губы и руки, но особенно не давали ему покоя мысли, которые стекались в его голову, словно души мертвецов, спрятавшихся всего в метре под землей.

Протянув руку, словно шланг противогаза в узком окошке грузового лифта, пионер (да такой пионер, в красном галстуке и с пелоткой на голове) схватил ланцетовидную поросль на центральной кочке в болоте, и медленно стащил с него зелёную кожу. Под зелёной кожей у болота оказался слой бежево-голубого тумана, густого как слизь. По слизи прошлись гребни концентрических волн, и когда генитальные свёрла в его висках снова запели, он узрел поднявшуюся на поверхность со звуком «Чпок» аморфную андрогинную амфибию, увешанную ожирельями моллюсков. Разглядев лицо этого пребывающего в вечном эмбриональном кручении существа, он ощетинился вертикальными белыми полосками, выступающими на 12 сантиметров вперёд — у титанической саламандры было его лицо, словно вышитое крестиками, ноликами и косинусами из П на мешочках с голограммами.

Вся эта дихотомическая ситуация попахивала смеслью оливково-мускусным запахом с приторным привкусом этила, вышедшого сквозь его височные поры вместе с потом. Он небрежно сряхнул с себя флюорицирующие капельки, втянул в подреберье белые переливающиеся фторнокислыми вспышками полосочки, символизировавшие негодование на столь необычные предпосылки ума и продолжил копать как ни в чем не бывало, он, знаете ли, был смелым малым, готовым абстрагироваться от всех пяти чувств своего существа, ведь он знал насколько все это субъективно, особенно если учитывать, что он снова попал в свой застарелый трип и может попасться еще что похуже этой амфибии.

Гениально-глотательные свёрла всё сильнее намекали, предметы ощетинились смыслом. Радужной, неприступной революцией возносился над чертополохом чертог чертей, червивых, словно предрассветная галька, застрявшая в порах. Рыба из семейства хордовых, захороненная под деревом, на котором днём и ночью кот учёный ходит по цепям реинкарнаций, и каждый раз, когда кот ходит налево он рассказывает сказки, а ещё он варит малиновое варенье, и крестиком вышивать умеет. А во сне кот Матроскин, натянув на уши свою вышитую крестиком шапочку, грезит о хождении по бесконечной, центробежной восьмёрке, мнёт ницшеанские вивверовые сиськи, покрытые чёрным прополисом, горьким, как корни куста познания. Горькие и кислые, вишнёвые кусты познания готовы прорасти в гайморовых пазухах. Сны срастаются в огромный мицелий, улыбающийся в прокажённом коконе. Рыба, такая осетровая рыба в гниющих хрустальных украшениях. Я поднимаю тебя синим некромантским пламенем, чтобы препарировать тебя, и вкусить твоей жертвенной плоти. Отныне наши мозги будут сшиты в единое целое.

Пионер, конечно же такого допустить не мог, единое целое с какой-то гнилой рыбешкой?! Он же тут днем и ночью слушает сказки всех этих котов ученых с чеширскими улюыбками гуинплена, отворачивается от видений искаженного ума, плавающих вдоль и поперек его души, искушается сокровищами, найденными у мертвецов и все ради одного-единственного чувства, которое предположительно будет его путеводителем в жизни, не отвлекаться, сказал он себе и продолжил работу. Он уже был в яме глубиной в штольню.

А на дне этой штольни, как водится, притаилась зубастая пизда, покрытая чёрно-синим мехом. Пионер поприветствовал её, как старую знакомую, и протянул ей свои пионерские тентакли. От прикосновения к её ледяному спокойствию, он превратился в обкислоченное зубастое щячло, нанизанное на восьмиугольные протонные стержни. Собрав по космосу отрывки всех собственных частот, словно квантовый ёжик с фасеточными глазами, он гнул мягкий молот фаллической стремительности, во весь голос крича «Я люблю небо! Я люблю небо!». Когда крылья, больше похожие на бородатые плавники, соприкоснулись за спиной, он окончательно рухнул в каннибальное чистилище куниллингуса, утонув в бинауральных биениях, выпустив из рук потрёпанный осцилограф. Звёзды водили хоровод вокруг звязей, откладывающих яйца во рты зелёных человечков в гномских колпаках. Как соединить +бесконечность и -бесконечность?

Да так, чтобы это было высокоморальное психотронное онтогенетическое и главное эффективное оружие против невежественных импульсов искаженного сознания? Ох уж эти ученые, чертыхнулся пионер. Он рамеренно вдыхал и выдыхал светящийся мелкими вспышками кристальночистый ыоздух, в котором летами, кружась снежинки из фенилбарбитуратов, а моей бабушке такие штуки когда-то врач прописывал, она их хранила в таком зеленом пузырьке на верхнев полке изъеденного червями буфета на кухне. Да, да, сердце забилось радостнее и увереннее, новые силы наполнили его пластилиновое тело, новые звуки послышались за левым ухом, возрастая своим нулевым звучанием, он попытался поднять руки от чего-то тяжелого, но невидимого под ним, руки словно закостеневшие и окаменевшие не чувствовались, он напрягся, представив себе, что если он этого сейчас не совершит, то снова начнется этот хаотический круговорот слов и картинок и тогда ему опять придется совершать это нечеловеческое усилие, что так легко выполняется в привычном мире, а не на глубине днища хрустальной бутылочки, изготовленной на какой-то чешской фабрике 60 лет тому назад. Кто говорит?! Пионер прищурил глаза, увидев перед собой как черные веки закрывают кругозор, потом выпучил их, все стало видно и руки попали в расплывающееся пространство, он стал различать свои ноги, что дергались подобно голлограми или снежку и полоскам в телевизоре, но главное, что он управлял шевелением и ощущением своего тела, он ущипнул себя за мочку уха и засмеялся, сотрясая нечто вокруг себя. Он продолжать дышать в ритме 4-16-8 и изучать окружение. Слева стоят огромный витиеватый кованый крест, видимо из стали, на нем была табличка «Первичная совесть», а справа огромный ноль-портал, исторгавший яркий зелено-розовый свет. Перед ним была табличка, он ухватился за нее руками, которые начали опускаться от бессилия выбрать куда пойти. Так, повиснув на ней он снова был вынужден погрузиться в хаос, потому что буквы на ее деревянной поверхности стали скакать хаотично, приобретая разнообразные шрифты и как он заметил, наблюдая за этим странным явлением, буквы меняли не только скорость и окраску, но и написание, однако он ясно знал, что они все те же, просто из разных алфавитов, волосы встали на нем дыбом, когда он осознал, что тут не только человеческий алфавит. И началось…

Всё началось гораздо раньше — когда я создал небо и землю. Эфирная тряска обещала трёхслойную аллюминиевую жердь эвкалипту, застывшему в вертикальном предвкушении нейрологического града на головы всех, кто смотрит из зада. Архивные блески утоляли гладкостью костяного инжира, я почти не касаясь лечу над лесом из гортаней в безумном и холодном экстазе. Эдиповы откровения — по сути есть проволока на катушке электромагнита, приводящего меня в движение. Какого ещё меня? Жидко-кристаллический человек с огранкой пускается впляс. Астральные выскочки на турбинах кастрируют пиратов при помощи астролябии. Это такая кармическая шутка.

Это как задать вопрос джинну, вместо того чтобы повелевать ему исполнить свои ничтожные желаньица и он, перекрутив их нанотехнологиями, поместил на какой-нибудь форум, где бы их высмеяли и заточили в наказание в его лампу, которую был он отнес в детдом для умственноотсталых детей и тем самым открыв новое место аномальных паломничеств параноидальнобредовых наркоманов, преклонненых перед всемогущими даунами, руководствующихся силой газа из твоей метафизической жопы. Игра случая.

Lihoradka:

Брухврудня! Маммипункар рогрма давыходу, заремить чакыз, нертищ повситон круми эчол. Проют щагывать умаром. Загфитана лорыдь, помитенки варути хоходартам непотис лолиске гоговаты. Иэрвать ы лозромить. Кетерва пуфошимом валогос удовычаг шомос зовать юцых. Созоровом хахать варусть ы говуйх митьяж говуйх! Хзыма рдись щокораз брымсь укоросми выра ловисоф зоромэ юбя. Эсходым васувыть мишою чартысат студнетка. Быбыдюк незавами курнечака увызыцать варают шомос. Брухврудня! Авадокнить паражэц доватим сгошовап цыстакил зоровать зовысть выркасит. Щоялость козорич вентакак холомисться, уктишофистик гонтовасться, родоунпри мизайировасться. Кравензы цикутор шововнака укюмисвка ороми евару. Пошоцать зовары куцитьсаговата долозна шомос. Ыэтиз роуистьшорк невастька часабогуй завежэкурко наечнасться закорвачиться ухахациться роном снигару разомакантыкавай говарамти зовенрокса рдись. Варажка симтар зарподук опанку смихкунта допроспук. Двеникаламиу митькенка вара щекамиться? Вошость пошость квюмисть. Иментка выражанта ых швакурть. Мисчу лолорать минукгер.

……

Мне хочется застыть и превратиться в камень, так хотя бы будет честно по отношению к недвижимости души, я не буду перемещаться туда-сюда, бегая по несущественным делам, занимаясь тем, что не имеет смысла. Лежишь где положат, находишься в руках тех, кто тебя сам взял, тебя носят на шее, потому что сами того пожелали, потом во время купания вода тебя срывает с шеи владельца и ты опускаешься на дно, тысячи лет смотришь, как вокруг плавают рыбы, играют в догонялки, пожирают друг друга, откладывают на тебе икру и вот уже новые поколения рыб проплывают мимо тебя, ты видишь, как над водой проплывает солнце и луна, пуская лучи по твоей поверхности, в это время течение уносит тебя от того места, куда ты упал изначально и каждый раз ты на новом участке русла реки, сколько тысяч речных улиток проползло по тебе, сколько миллионов невидимых водорослей обласкали тебя прикосновением? Рано или поздно тебя выбивает на берег, облизываемый языком многочисленных волн прибоя, ты перекатываешься с боку на бок, подпрыгивая и вновь опускаясь на шершавый песок и своих собратьев-камней, у каждого своя история, как и у песчинок этой реки, как и у этого улыбчивого незнакомца, который вытаскивает тебя из твоего уютного дома-дна. И вот ты ощущаешь тепло его руки, его дыхание и взгляд, прикованный к тебе. Он поднес тебя на уровне лица и разглядывает, а ты смотришь на него, молча, воспринимая одновременно мягкость его тела, температуру воздуха, легкий ветерок, который подсушивает тебя и одевает в пятнистую окраску остатков воды и сухости твоей собственной окраски, солнце, которое ты уже можешь видеть, и шелест деревьев на берегу, и крик чайки. Ты меня узнаешь, спрашивает он? Что тут сказать в ответ, что под лежачий камень даже вода не течет, как бы не так, если ты столь мал, что не можешь препятствовать ничему и поддаешься в случае воздействия окружающих явлений. Ты меня узнаешь? Настойчиво спрашивает он, перекидывая тебя из ладошки в ладошку, ты слышишь его заливистый громкий смех и продолжаешь подниматься и опускаться в воздухе. Не только говорить камням не нужно, но и думать тоже, а зачем? А я тебя — да, продолжает он. Ты — камень из моих снов, и к тому же я знаю, что ты принял меня за мужчину, но почувствуй меня, я — девушка, и это мое воображение тебя рисовало несколько тысяч лет назад, ты камень и не умеешь различать, как не умеешь думать и говорить, но я верю, что у тебя есть душа, я это чувствую, как ты чувствуешь меня. Вдруг она замолчала, сжав камень в кулаке. Потом продолжила, наверное я совсем сумасшедшая, если верю в подобные вещи, ведь мне кажется, что это уже было и я сама хотела превратиться в камень, интересно, а камень хотел превратиться в живого человека и иметь возможность путешествовать не несомый течением, а как он сам захочет, может он бы хотел посетить другую реку, а? И она ложит тебя в карман, на ходу перебирая названия рек и расстояние до них, и как туда доехать, и как она выбросит камень с моста, какия будет погода, как ветер будет развевать ее волосы и что она подумает в тот момент, пока камень будет лететь по направлению к реке, будет ли на ней рябь… А в кармане сухо и тепло, тебя щекочет ткань, такая темная, что ничего не видно, ты сосредотачиваешься на соприкосновении с ней. А девушка уже забыла о тебе и в ее голове уже роится тысяча мыслей. Она сама не заметила как оказалась в каком-то неказистом кафе, как заказала чашку кофе, как стала ее ждать, перед глазами ее проплывали картинки рек, речушек, речищ, бурных, тихих, горных, равнинных, грязных и чистых, она все не могла решить какая лучше подойдет для этого камня. В ожидании, немного оправившись от мыслей стряхиванием головы она сконцентрировалась на одной-единственной реке, Ганге, машинально запустив руку в карман, нащупала камень, желая получить его одобрение, ведь она сама давно хотела посетить эту реку, и сжала его, никто не увидел, что костяшки пальцев побелели. Она почувствовала, что не так уж много различий между ними. Камень ощутил давление, это напомнило ему ту историю, когда на него случайно наступила чья-то босая нога, еще до того, когда его прибило непосредственно к берегу. Недавно наверное, хотя у камней времени нет, им повезло. Но это сдавливание было схоже тому же чувству соприкосновения. Он понял, что это такое же осознающее существо, он почувствовал душу, отличную от души рыбы, или улитки, или водоросли, которые отзывались ему простым прикосновением. Люди, встречавшиеся ему на пути никогда с ним не входили в душевный контакт, а материальный контакт ему был безразличен. Энергия ладони девушки слилась с энергией камня… Ее глаза застыли, в зрачках запечатлелась картина полноводной Ганги, тело окаменело, она стала приобретать ту же окраску и текстуру, что и камень, который все еще находился в ее руке. Но это больше не был камень, как и не стало девушки. Так, странная такая статуя молодой индеанки за столиком где-то в украинской глубинке, никто кстати не помнит как она там появилась, стала местным хитом, изюминкой кафе, куда часто стали заглядывать иностранцы, привлеченные историей в путеводителях. А что же случилось с камнем? А вот никто этого ответить не может, потому-что во-первых никто не знал, что у статуи что-то зажато в кулаке, а во-вторых если бы знал не смог бы его разжать. Хотя вы теперь знаете, и если найдете такую серо-зеленую с красными вкраплениями статую юной девушки в каком-то захолустном кафе, сидящую за деревянным облезлым столом на железном стуле с белой обивкой, можете, конечно, попытаться разбить ей руку молотком. Ведь не зря о ней ходят легенды, мол она прячет там какое-то сокровище, или что-то ценное, а может это душа камня, кто знает… А вдруг, разобьете вы статуе руку и увидите в ней кусок сгнившей человеческой плоти, ведь девушка и камень поменялись состояниями, проникнув друг в друга. Кстати можете тогда извиниться перед ней за то, что отломали ей руку, она почувствует, что вы к ней обращаетесь, только вот не берите ее за свободную руку, хорошо, а то это уже одна из страшилок, связанная с этой загадочной статуей. Не зря каждый год в этом кафе появляется по одной статуе, то мужской, то женской, и заботливый хозяин их рассаживает так, будто это обычные посетители… Хотя рациаоналисты говорят, что этот сумасброд таким образом просто пытается пропиарить свое кафе, таким экстравагантным ходом. Да много еще чего можно выдумать и сплетен распустить на весь белый свет. Вы, главное, сами найдите это место, недалеко от реки, там есть деревья и летают, горланя, что есть мочи, зеленые чайки. Да-да, зеленые, а что странно? Если вдаваться в подробности, то и вода в реке не синяя или зеленая, а фиолетовая, и листья на деревьях переливаются радугой, а воздух подсвечен желтым дымком, таким как вот сейчас клубится в моей трубке. Ну, счастливых вам поисков, путешествие началось…

………

Стяжатели бренных оболочек, готовьте излучатели надменных косточек, все здесь словно фигли-мигли из краснополуденных лучей фиолетовых острасток, клубятся по клубам, дымом заняться, нечем иначе, разве что всем вместе обняться при свечах и загадать желание в отместку рваным воспомианиям, ноги задрать кверху и упасть вниз со стула, лететь лететь и не достать до потолка, скважны из фракталов, ступеньки, волны и облака, все структурировано до предела, стробоскопы валят ритмы с ног, рук и шеи с плеч, палач палач ты мой, успокойся не плачь, тебе все это только снится уже который день подряд, тут сказками не отделаешься, придется поверить, что это реальность. Закрытый воздух в посылке летит сквозь пространство, чтоб напомнить о своем зловонии километры спустя. А еще стеклооптокровожадные мимифиндрики бегают по танцполам и харакири делают своим мозгам, все нормально, это же вечеринка, чем больше вскроете мозг тем лучше, только вот выводы делать не обязательно, что вы будете делать, когда вернетесь домой? Только не говорите, что будете бить пустые бутылки на баре, в родных ипостасях прячах от обнаженного сознания, брешь обыденностью не заполнишь, туман проползает, затяивает раны, но шрамы все равно остаются, больно от хаоса, боль… Радость спокойствия дайте познать, дайте таблеточку и я обо всем забуду… на час, два, три, а потом опять, так я станет последней буквой алфавита, писали же….

Аксолотль:

Мясо моллюска в центральной массе молока — нижняя этажерка, скребущая асфальт накренена, подсознательный помёт прыгает, исходя вибрионами. Я вынул окольцованный зрачок кракена из перламутровой, перманентно-мудрой дрочки созвездий, выстилающих мрачную слизистую мантию. Я король кальмаров. Апельсиновая кожура плывёт в бесконечных желудках, достигая кузНИЧЬЕЙ печи — печень расклёвана дозорным парацетамоловым орлом. В орлиных когтях живут молекулярные поезда, стремящиеся к вершине конуса, забывая о многослойных скатертях, нанизанных внизу. Нижняя канчорка — нежно кочерхнеющий цветок в жопе богомола. Мы растём, словно хвоя — на электрических ветвях — на проводах- комнаты поникли, вдоль, всё вдоль, сплошь вдоль — полосы рельсы. Языком считая шпалы штопор порет запоздалый, парализованный. Расстилайся же, учтивая нечисть… В твоём возрощенным, нагнетённым многими годами зловонии, во влажных коконах дремучести — просторные интеллигенты ударяют друг друга водопроводными кранами в пупок. От векового запрещения приторной сделки их пупки разрослись до полиморфных масштабов, вытесняя собой надписи над песком — в их жалах зелёная кровь, умойся узорчатой спермой, надавив кончиком ножниц на консервные скважины твоих частот.

Язык разрушает перегородку в многокамерной раковине — заполнить следующий объём унылым телом. Уровни имеют природу решета — и потому ты навсегда пойман в водоворот из себя. Из себя не сбежишь — ровный рассвет, паразитический поползень — твоя амёбная жизнь показалась бы проказой, если бы не казы. Это одна Сатана — на кольцо нанизана онанизмом. Мерзкие паращюты сброшены, гандонные аэростаты облепили горизонт как инфузории. Лица большактерий, прыщавые как блины, ползут в окно — на сколько градусов ты отклонился от пиджачной высерки? Их лиц много — выпей водочки, нажми на серое, уголь твой промок, не залазь в деревянную одежду до погребения — будь нарочитым, накрученым — навороченым, для беспокойного потребления необходимы персональные карты ноктин — в бездонной ипостаси носовых пластин — полупрозрачный большактин, я разрушаю мир, пользователь не останавливайся, — ползай! Через черенок — пиздуй в восьмиглавый крюк, круги промокашки, порванные круги на воде, правильное порно это порванные круги на води, отражение ветвей грядущей схватки Господа Мозга с самим собой. Я вычистил Нос Традамуса до блеска — теперь рог вознёсся в наилучшие формы, окружённый гневным и прекрасным облаком головокружительных испражнений.

Традамус разрезает атропиновую волну, путешестуя скользким нефритовым браслетом через собственные бусины — наведение оптического белого медведя на грязный лесной массив, компьтеризированный алкоголь в древних кафельных атрибутах — унитаз неразличим в глиальном неистовстве балетной вагиНАЦИИ. Поднять и опустить два округлых предмета в бочку — для дальнейшего разгона. Святая вошь с яйцами и моделированной калькой на ляжках идёт по стальному хоботу динамического врага. Она не подозревает о мощных путах взаимопроникновения тектонических пластин психики, тем более что они имеют общую кочерыжку — обобщённо, этот логический туман напоминает стрелки лука, телескопически вложенные друг в друга. Кальжний чемоданчик, мокрый микрофончик и его чехольчик — кольчатый зверь крокодильствует в гомосексуальных недрах и неграх, почти невидимый, стропило-опоясно-недосягаемый — опасный флакон смертельной наждачности. Его не видят даже его мрачные адепты, чьи анусы пригвождены к ментальному водопаду ноосферы. Зверь ворочается в телах пещер, мрачно вдыхая охотничий кал, порабощая океан пропитанной тестостероном биомассы, вынуждая пропускать эрегированный рассвет подсолнечной европы — дробящийся в порванных гортанях анальный вопль доносится из древних могил. Струнные невидимые инструменты выставлены в ровные ряды — лики голожаберных предсказателей на высеченных скалах. Общие складки обширной общины становятся ничтожными под натиском всего лишь одного иллюминатора, сквозь который прищурилась Жихарьдь. Лесбиянки захватят Старый Свет, и подвергнут всех содомитов оскоплению. Они оставят прежнюю сморщенную капусту в тяжёлых архивных шкафах, сплетясь в огромный ком, произведут на свет рой партогенетических сестёр-мутантов, которые, ощетинившись медицинскими инструментами и складочками рекламных щелей, вступят в галактический ковёр.

Будущее человечества видится мне похожим на муравьиный ком, либо на стержень. Каждому предписан свой вариант хирургического вмешательства — вплоть до полупроводниковой случки йогов за игривым обеденным стволом. Движение вобход межпланетного аварийного вздутия — произвольный влажный ход, от которого не уйти — не хочешь, так и не рождайся. Мрачные существа отслаиваются от всемирового стержня Воли, и опадают, словно жёлтые резиновые утята с криптоморфных полировочных кедров. Они ложаться в ванную, обретая длинную дорогу вниз, с лёгкими, наполненными окнамирассыпчатых достижений — каждый вздох порождает миллионы иероглифических зародышей крика, которым не суждено развернуться. Слизни, нанизанные на стрены вселенной, оживают, вращаясь в предвкушении наждачной кары, их сурачные бока пузырятся и выпускают иглы антенн, чтобы уловить хотя бы эхо приближающегося мотоциклетного лика, на архангельском горьком горбу красуется иссечённая пирамидальным знаком звезда, ложный вепрь ложноножек закона перенаправлен в нейтральную зону, удалён, стёрт из корневых папок вселенной, весёлое печенье, рассыпчатый пластик зажатого в угол нейтронного взрыва.

Распахнутой плазмы хватит, чтобы угостить прожорливые состаляющие, чьё изобилие превышает лес праздничных кукол, оскорблённых коробками племенных соцветий между мембранами переходных площадок в щлюзах канцерогенного аттракциона. Моё сердце — гигантская ежевика, перекачивающая реагенты между чётным числом трансформаторных иллюзий. Наступившая на зов шершня лисичка — король корня, кровавый коронованный крот, хрустальный плалач ужасного полотенца. Я принимаю стрекоз на возвышении, в клетчатом беспорядке и с пинцетом в руках. Я — стреКОЗЁЛ, провидец из зелёного стекла, заквашенный гипнозом жулик, выращенный в хищном нарциссе — запускаю когти в анусы неповоротливым китообразным пирогам на крышах домов. Попробуй-ка раскачать старушечьи сваи — существа незыблемые, как тучи, они питаются гигантскими земноводными сиськами в озёрах, когда бородатые егеря трахают посиневших утопленниц, вступая вместе с ними на хвойные экскалаторы растления духа гигантскими бактериями. В майке с осьминожьим орнаментом высоковольтных арбитров, прищуренная копоть крадётся в последствиях кислоты, во всех монохромных переходах угнездилась огнедышащая плесень эротического характера. Ракоскорпион доволен раскопками.

Разбавленный размавлёнными палитрами, я накрываюсь абстрактным щитом анальной схватки, чтобы защитить участки себя от гнилозубой вагинальной ярости. Мокрые коты таскают пилигримов за уши и водят за нос — плевок в прозрачную уховёрточность вращается в вечном падении. Кислое оранжевое тело раскрывает лепестки. Терапевтический слон распадается на волокна в капсуле геморроя. Моё соплестолпотворение оправдано — я шланг эвакуации. Да будет выебано всё, что движется!

Lihoradka:

А хочешь расскажу сказку, устала от возвышенных призывов познать сокрытое в каждом из нас, устала выть от безысходности, катясь в Тартарары переменчивых ужасающих форм, накатывающих на синеватое свечение добра и сострадания, перекрывающие последние рвущиеся ввысь флюрные искорки. Устала, значит, села на пенечек, а был это вовсе не пенечек, а приграничный столб, дело было в янтре инь-янь, но не той, бело-черной, а такой, где нет определения цветов, абстрактное, воображаемое пространство двух диаметрально противоположных сущностей, где-то на равноудаленном расстоянии от этого столба виднелись островки одного в другом, прмо граница зеркала, подумала я, доставая из кармана пирожок. Мне и в голову не пришло поразмылить каким образом он туда попал, ведь в этом месте возможно было все, хоть бегемота в синеоранжевую крапинку достать, ковыряясь в зубах после съеденного пирожка. Так я и сделала. И спрашиваю это странное существо, ведь он как оказалось, покорно повинуясь течению моих мыслей стал медлительно слизеообразно менять форму, лица, превращаясь в сморщенного маленького зеленого человечка, в расписном кафтанчике, ой уже плащике в ромбик, затертом таком, ух очень схожа эта ткань с моей детской пижамой… так не отвлекаться, а значит такого и спросить о чем-то можно, правда, ведь он разговаривать наверное умеет? Только открываю рот, решившись на вопрос, как он вместе с воздухом растворяется так и мне в легкие залетает, этот дым наполняет их до краев, как бутылку с водкой на конвеере, передо мной мелькают пьяные рожи, стеклянные глаза, в ушах стоит мычание, наростающее, уже гудящее, назойливое дико, моему возмущению нет предела, мало того, что не поговорила ни с кем, как уже кашляю дымом и не могу избавиться от этого сумбурного нагромождения неприятных картинок перед глазами, да еще и этот гул навязчивый достигает пика, руки, руки,вот они, так, у меня есть тело, так, вот, скоро и встать получится, теплый корови язык облизнул мне левое ухо, откуда мне знать, что он коровий, поворачиваюсь, значит, выдыхая то, что сначала было зеленым человечком, а теперь стало синеватой струйкой дыма, демонстрирующей мне разнообразные погодные явления, оно повисло передо мной в форме облачной коровы, у нее во рту бушевал гром, ага вот откуда этот звук! она открыла бесплотный рот и высунула язык, там шел дождь, ага, вот как он показался мне влажным! Тут я вспомнила, что все, несомненно началось с бегемота в крапинку и пирожка, и не отрывая взгляда от коровы, которая продолжала корчить гримасы с языком, активно зашарила у себя во рту, в поиске крошек, мне почему-то захотелось еще трансформаций. Зачем? Прогудела корова раскатами молний, моя почувствовала неладное, она больше не могла сказать Я, как всегда, все, что она ответила корове было: «Последняя буква алфавита хотела…экхм » в этот момент корова хихикнула и из ее носа повалили колечки, в них можно было усмотреть искрящиеся всеми цветами радуги буквы всех мировых алфавитов «русского», воскликнула девочка, указывая на себя, тело коровы покраснело, как если бы на облака попал свет закатного зарева, на нем замигала черным цветом грозовая туча в форма буквы «Я». » Не перебивай меня несносная девчонка!», ответила ей корова, медленно серея в обычный окрас, колечки затянулись дымом, удивительное свечение угасло, клубы пара, а это стал именно он, девочка ощутила его,потому как на ее коже сконденсировались капельки воды, в которых подобно хрустальным волшебным шарам менялись картинки пейзажей после дождя, тоже с радугами, но с мрачными тучами на фоне, в каждой из них! Девочка обнаружила, что уже по всему телу скачут капельки, с переливающейся переменчивой фактурой, щекоча ее до слез, которые стекая с глаз становились такими же прыгучими и подвижными как множество их сестренок. Все расплывалось и корова как-то странно пропала из поля зрения, растворившись или смешавшись с водой, девочка почувствовала себя виноватой, за грубость, разговор с коровой вроде как не получился, она поняла, что плачет горькими слезами, а вовсе не веселыми радужными капельками, что ее кожа покрыта едким зеленым слоем слизи, который как ни пыталась смахнуть с себя все больше и больше затягивал ее, прорезинливая ее тело, сколько-то секунд ужаса спутся, или целая вечность паники, не знаю, я опять могла сказать, что это Я сижу на пеньке, уставшая и задумчивая, все бы ничего, только вот тело мое стало как у кукол, и кажется это действительно какая-то витрина, а напротив меня пялится какой-то ребенок, тыкая пальцем на меня, хорошо, что меня отделяет от этой девченки стекло, ато, ойойойой, не вытаскивайте меня, не трогайте меня своими руками, что происходит, фууух, снова там же на том же месте, почудилось. Когда же уже сказка начнется, ато топчусь тут на одном месте, вернее хорошо расположилась на удобной приграничной таможенной заставе. Ах да, дело просто в том, что пока рассказчица развлекалась проработкой своих фантазийных постоянно всплывающих из активного подсознания образов она (а она между прочим как уже упоминалось, была на работе) забыла досмотреть и зарегистрировать караван, пересекающий границу одной ипостаси, перебиравшийся на территорию других духовных состояний, неся на своем борту нелегалов в виде неразберихи и недоразумений. Так они пробрались мимо и натворили множество отрицаний структурированности, свойственных охраняемой территории. За что и была жестоко наказана в виде запрета на мечтания в течении трех месяцев, роботизированно и скучно выполняя обычные функции, не отвлекаясь и не придумывая новых образов на одной из сторон, лишенная информации с другого мира. Мораль сей басни такова, что дело делом, можно и два совместить, но у погранцов такая работа, не быть в одном состоянии полностью, а находиться в обоих сразу, не отвлекаясь, следя за тем, чтобы ничто не смешалось, а гармония с равновесием не нарушились, следовательно не занимайтесь, дети творчеством на работе, или нет, лучше не творите пока вы на работе, или нет, работайте, творя, или поработайте как следует, чтоб натворить что-либо, ай, ай, ай, при всем при том, все знали, что приграничная служба должна была отвлечься, ведь это состояние было ниспослано свыше, подстроенно случайными неслучайностями, организованно террористической группой подрывников обыденности, вносящей творческий элемент в рабочую обстановку, бессознательное прорвет границы сознательного и просочится туда, мимо всех кордонов и стражей, затуманит ум и нашлет пркрасные видения, прокрадется на просторы 3 процентов мозга, что работают и прокачает космическими вибрациями, заставит сердце биться быстрее и может наконец доберется до Голого короля Эго, правящего этими землями, но это детки другая сказка, а вроде как намеки на нее уже были в этой теме, или вы также как и девочка не заметили, как они плавно просочились на территорию вашего сознания?

……….

Красные ботинки Мистериканца пылали огненными бляхами сверхсосредоточенных аттических признаков, навеваемых из Венгерских каруселей. Беспомощные тройняшки голосовали то ли в урны для бычков, сорвавшихся с цепи, то ли на дороге махая зеленоватобелым платочком из органзы, неважно, далеко и неправдоподобно горланили пеликаны в тот день на оконечности игольного ушка молекулярной целины. Расхрабрившись великородная сиськатая заика отперла замок глазурированного буфета. Хлябающие звуки разносились на всю Ивановскую богадельню, и все из-за того, что гламурную калитку забыли застегнуть шпилькой от пылесоса. Синегальские андроиды прыгали кверх ногами по зыбучим пескам — некто поведал им на электронных высокомагнитных частотах, что так у них появится шанс выжить в 3098 году — как всегда предсказывалась глобальная топка печи для производства механических пирогов последними уцелевшими шедеврами мирового искусства. Кое-где плясали требуховые мандаты, сбежавшие от пытки с пристрастием членами предложения нерадивых учеников, подглядевших неумеренный пыл гудящих элементов производства информационной переполненности. Агностики хлопали в ладоши, кроша головы изуверов библейских золотым рыбкам Конфуция. Это случилось в то время, когда наконец-то огненные брызги коснулись усталых мозгов последователя Энштейна и его озарило похмельное вдохновение и наркотический отходняк придал поворотливости его закостеневшим рукам. Чапаев расхаживал туда-обратно по этой сумасбродной пустоши воображаемых дополняющих к охранным сигнализацииям и не мог взять в голову деревянный утюг, кажется он его где-то забыл, в который раз! Скорее всего это было во время празднования капитуляции соляриев по всей области мозга в захудалом детском саду для престарелых идиотов, мнящих себя великовозрастными детьми… Да, да он припоминал, как директор требовал бирки с каждой поношенной шкурки, сдаваемой великолепными реализовавшими себя в этой провонявшейся псевдореальности Личности. Он складывал их столбиком, а потом делил на три тарелки супа, раздаваемых в столовых для обреченных на медленное кислородное отравление с помощью пропускания пара сквозь деревянные легкие сверхлегкого утюга, разглаживающего не только морщины старикам, но и посторонние мысли Чапаева. Зачем харкать в пропасть, если упадешь раньше плевка и еще потом он же упадет на твое размозженное тело, финальная тчк так сказать, а потом испустить газ, называемый душой в иные миры и пространство. Такую вот непростую машину времени придумал ученый, ярый последователь Энштейна тем утром, рисуя в голове образы Чапаева, утюга и бирок, чтобы предупредить андроидов о грозящей им опасности. Все бы ничего, если бы по дороге сквозь многослойный корридор, искрящийся сероводородом с примесями азотнокислого натрия, ему не повстречалась удивительной красоты иллюзия, пригласившая разделить с ней все, что ему только вздумается, маня неописуемыми и неизъяснимыми удовольствиями. Так вымерли андроиды, проторя путь возрождению человека из кокона техногенного веселья и застолья электроинформационной рыготни. Обтрусив пыль с бортов космолета-тройки Штирлиц махнул жертвенно рукой, опустив взгляд на желеобразные оптоволоконные струпья на своей подошве. С неохотой он продолжил ритуал отскабливания шлейфа монотонных звуков, облепивших его голову, разделавшись с ними он щеголевато причмокнул вторым языком из его силиконовой глотки раздался вопль победителя. Он был дома — вокруг плавали приветствующие иконки предметов, измазанные испражнениями андроидов в виде синхронизированной со светом пыли звезд. Эгегей, ответа нет, Чапаев не смог выполнить задание с утюгом, а потому все было потеряно, теперь они никогда не встретятся в межгалактическом корридоре сонастроенных пространств, теперь он никогда не утолит тягу любви с какой-нибудь прохожей банкой из-под килек, он больше не обнимет родной торшер из светопотоков высокой скорости, он не прикоснется больше к шарику для нагнетения кровяного давления, что он делает здесь, на этом холсте, внутри него, он бил кулаками о сверхпрозрачную стенку экрана, а по ту сторону скалились какие-то волкосвиногангренные морды, храпя и визжа пароходными гудками они переливались подозрительными волнами, подозрительно акустически схожими с его налетом на губах от истошного вопля о помощи. Если создать синусоидно квинтэссенциональную позывную, тогда, теоретически, он сможет выбраться из заточения, но к ним, к этим мрачным существам?! Штирлиц сел за плешивый стол, облысевший занозами тут и там, такой расцарапанный сотнями такиж же загнанных в этот угол как и он сам. Он уныло заглянул за трепещущий в ожидании оргазма горизонт, просканировал от скуки полезные икопаемые столбовых клеток горизонтально лежащих тел, послушно отданных на энергетическое жертвоприношение Кетцалькоатлю. Это не заставило встрепенуться его дубль в форме женской половины Надежды, она не смогла проснуться после долгой неоново-абсцессной ночи сверхусиленной тренировки назального пригвождения взглядом расширенных зрачков. Ему было грустно и одиноко, даже фантомы цыганских карт и всего разнообразия орнаментов для оформления ворота рубашек, все крестики и нолики, все фортунистические пакости и отчаянные изгибы митохондрий, распечатанные на каждой двери над каждым мертвым трансером не помогали отвлечься. Он знал, что он в ловушке из хитросплетенных ниток зеркальных отражений, накопленных по безналичным переводам изо дня в день за время его отсутствия. Если Чапаев проворонил свой чудо утюг, увлекшись изменением форм и двигая точку сборки по вене после утренней тарелки супа, и втянувшись до такой степени, что не смог сделать поворотного пункта в сторону третьего внимания, тогда, он, бравый солдат Штирлиц сейчас достанет из-за пазухи свой жевательно-глиняный топор, материализованный со страниц древнего эпоса о Нибелунгах и разрубит этот цифровой гордиев узел усилием Воли и прорвется сквозь второе кольцо… Вторая жена Штирлица была редкой фуфаечной стервой с постоянными колючками в волосах, по последней моде хрустящей позвонками, отвечая на киберзвонки зоны 887. Она вышла навстречу замахнувшемуся в рещительном вдохе Штирлицу, поигрывая четками из костяшек пальцев Чапаева в ухоженной (выглаженной, он сразу понял каким таким утюгом!) ладошке, обтянутой персиковым атласом, ворсинки стояли на нем дыбом, источая запах фрукта. «Кто у нас тут сумасшедшая домохозяйка?», царапая звуками промурлыкала она, меняя лицо с человеческого на кошачье, проходя стадию анабиоза сиамских близнецов. Ноги Штирлица начали вибрировать, расходясь фракталами по поверхности пола, вростая корнями в землю, осина, подумал он вскользь, против вампиров, отломаю ветку и… она запустила свои коготки-эипы ему в кору руки, вспорнула ресницами, как бабочка протезами и рассмеялась пузырьками газированного каравана из тридцати верблюдов и сорока ослиц. Так лучше? продолжала колоть шипиками сердечко изо льда, Штирлиц неправомерно затрепыхался, обнаружив себя в ее створках, окно в другие миры как это ни пошло звучало проходило между ее ног, густо покрытых водорослями. Вот тут-то Штирлиц и потребовал развода, нельзя было просто так туда попасть, нужно было развести ее на недоумения или хотя бы частичные эмоциональные колыхания пламени свечи. Пока слова комьями выкатывались по заранее оговоренной схеме, опубликованной в журнале Охота и рыбалка, выпуск номер 20 за июль месяц, жена медленно приобретала газообразные очертания, рассеиваясь в воздухе. Распылилась сама перед собой, заклинание подействовало, изыди Медуза Горгона, путь тебе в первопроходцы Стикса, дура. Он устало опустился на склоне клетки С3. Место пешек достигается пеших прогулок, гулом раздалось эхом вокруг него, встряхнув головой он высыпал оттуда всех вшей по мановению волшебной палочки вспомнив практическую психологию объяснений происходящего. Где несметный оголтелый топор, что так бесславно поник перед ликом этой страхопудели? Дематериализация, значит вывод: все там же и в такой же жопе, разве что вони не так много, или нос заложило духами слабоалкоголки? Высморкавшись букашками в бурокрасную крапинку на кислотнозеленых спинках, он прикручинился, ведь червей так просто не вырвешь, как луковицы из земли, тут нужно попотеть и он стал нагнетать обстановку до внутреннего жара, так, что пот стал катиться Капитошками, внутри которых покоились взрослые особи червей, свернутых в кольца, силы конечно, третьего… Тут явилась из пены его бешено глотающего воздух рта богиня Демагогия в одежде прозрачных намеков и стала молвить ему такие слова: выбери меня, ведь только так ты сможешь обрести внутреннее безмолвие, я приведу тебя в храм базисных основ любого учения, я исполню все желания твоего ненасытного Я, Я и только Я, ее приятное личико вдруг охватила судорога, явно подгружалась голограмма, Штирлиц выкупил эту версию из рабства Шезлонга Аритмичных Купален, что находлись на Востоке Сугубо Интимных Прений за несостоятельное пришествие в жизнь. ЯЯЯ, мычала богинЯ. Кажется она подвисла, левитация достигла таких высот, что унесла ее в глубины космоса, туфелька с ее ноги упала ему на голову, символизируя конец соития, ее безвозвратно поглотила черная дыра междуножья его жены. Штирлиц, вытер пену с элементами алмазнококосовой стружки с губ, не стоит в следующий раз падать без сознания, встретившись взглядом с женой на расстоянии трех световых лет, ато там может оказаться пуховая подушка безопасности в виде горки кокаина. Инна, трусила за Игнатом в шершавых трусах из наждачки перед зеркальным экраном, по которому транслировалась зашифрованная история бытия величайшего пророка истории одного мига. Этим волкосвиноподобным существам было невдомек, что творится по ту сторону, они даже сухим пайком, данным им Творцом для пробуждения кундалини, не смогли бы протянуть до следующей смены, ибо травмы, нанесенные астероидами чужих пагубных влияний были слишком ущербными, как луна в день, когда выпустили журнал Охота и Рыбалка, выпуск номер 20. Болезненно дергая глазом Игнат промазал самоуничтожающей мыслью и вместо мозгов вышиб последний уцелевший кластер одухотворенности в своей башке. С тех пор они сидят вперившись, как индейцы в перьях, в одну точку на перине и пытаются предположить, где же спрятана горошинка вожделения в этом нагромождении тактических уловок. Нет, все намного проще, им хочется, чтобы возникли какие-нибудь ассоциации, хотя бы умело симитированные полеты фантазии или убогий всплеск активности, но нет, обои все такие же, как и 20 минут до этого, ковер все такой же однотонный и нет орнаментов, а за экраном Штирлиц собирал воспоминания, смакуя объедками барских впечатлений, догорающих в некогда пылком костре, укладывал их в губозакаточные чемоданчики, навсегда посылая милый надуманный дом, под три косых горы, залез в свой старенький, поношенный космолет-тройку, сложил ручки на груди и испустил газ… На этом ведущий программы «Голос Совести» выключит свой адский психотранслятор, который булькнул продолговатой грыжей, вспыхнув в конеченеющей холодности остывающего темнотой усталого экрана Инны и Игната. Они недоуменно выскалились друг на друга эйфористическими улыбками. Эээ, ты видела этот поток бреда, нет, ну ты видела, что бы это все значило? — нервно заголосил Игнат Инне в своей голове после того, как сказал эти слова полчаса назад, когда шел за ней по корридору искрящиемуся сероводородом с примесями азотнокислого натрия, не подняв рук и оттого не осознав, что это был именно он. Инна задумчиво зазвенела звонком в телефоне на том конце провода — Это все иллюзия, ты давным давном пытаешься избавиться от меня… Гудки заарканили его глотку в мятные тиски ежесекундных девальваций смысла, уходящих спиралями, вращаясь и плавая в пространстве между ним и потухшим экраном, опадая тестом с финиками цвета радуги на кладбищенскую ограду, откуда ни возьмись появившуюся по периметру ковра. Игнат начал медленно париться в бане самобичевания, добровольно похлестывая себя раскаленными прутиками, осины… ремоут, детка, осина, подумал он вскользь, против вампиров, отломаю ветку и… Отхлестай себя, паршивец, заорала у него над левым ухом Инна, иллюзорно будучи во плоти — куда пошлешь, оттуда и вернутся к тебе с гостинцами, на тебе, это тебе за маму, это тебе за папу, это просто за карму, это за… за столом сидела матрена, махабхаратичная изнежившаяся недотрога, расхрабрившись она отперла замок глазурированного буфета и оттуда посыпались ругательства, прямо из комнаты Инны и Игната, она невольно попала в высоконегативный поток фантасмагорийных образов и воплей из параллельной реальности. Она была не в себе от ярости! А где тогда была она? Ярость выкинула ее за порог дома Писаний и оставило околевать в легком трансе, но на то она на то и была изнежена, чтобы не позволить себе опущенно синеть и разбухать где-то на улице — это Вызов, хода назад нет — флюросцентные кости Чапаева из рассыпавшихся четок показывали половину третьего Пришествия Антител и нужно было немедленно рвать когти из осинового ствола, надеясь, что этот заколдованный талисман, согласно медитативно полученным данным, убережет от тотального воздействия сальных протонейтронов. Дело сделано, можно смело расслабиться и отправиться вниз по сливному бачку дхармы, прямо в подземный мир, ато из поездок обычно привозят сувенирчики, а тем, кто плохо себя ведет привозят из Индии волшебный прасад, всем известно, что для невежды это сущий яд и таким образом добро побеждает зло самым изощренным методом медленной пытки и постепенного благостного отравления бытия в неосознанности. Добро пожаловать на борт корабля, уныло пропищал голос с хрипотцой, гнусаво спотыкаясь о несуществующие знаки препинания, Штирлиц раздосадовано летел сквозь тьму космоса, не видно было ничего, ждать от великого ничего потока картинок было глупо и он это знал, молча сидя, усроился поудобнее, выжидая, что будет дальше, активизировались сенсорные каналы, отвечающие за низкие частоты, неизвестность дразнила его, фантазии сонмом трубили где-то в далеке, сердце заходилось в такт стрелке течения реки. Это же Стикс, чертыхнулся он. Куда пошлешь, оттуда и вернутся к тебе с гостинцами, холодком пробежали мурашки, вши, черви обратно по всему его телу, хором распевая каждое словечко в его правом ухе. Визуализацию на овсянке, сэр? Невозмутимо протянул голос. Ну давай, уже, устало в отчаянии, не в силах сбросить с себя это щекотливое чувства ужаса в костюме этих противных насекомых, словно пришло 31 октября для покаянных отработок долгов земных дел. Экран медленно стал разгораться — кто-то дул на него, как на угли, в них Штирлиц увидел отражение своего лица, облизывающего пену, не в состоянии насытится ее пьянящим карамельногорчичным вкусом молока, его затошнило, потоки топоров, рубящих голубую невинную воду, ее структура меняется, искажается, чернеет и снова угольки то вспыхивают, до гаснут… Голова Игната лежала, отрезанная от тела, оно в крови валялось в трех метрах, над ним хищно примостилась Инна, чавкая. Иллюзии убивают, дорогуша, прошамкала беззубым ртом она, откусывая кусочек его члена, причмокивая и рассасывая его как мороженое, плоть таяла на ее губах, она наклонилась, чтобы откусить еще один, голова Игната, созерцавшая это действо в истерике стала хватать ртом воздух, пытаясь пошевелиться стала скатываться вниз с дивана, в черную-черную бездны … Какой прекрасный паек, заметила наконец Инна, оторвавшись от процедуры оральных ласк Игната, эй что с тобой, испуганно прокричала она, заметив, что он обмяк в предсмертном обмороке. Летальный исход — такой диагноз мне бы поставили, останься там, где меня оставили, размышляла матрона, карабкаясь по стволу канализационной трубы испражнений ангелов. Ангелы тоже какают, раздалось у нее в голове и она рассмеялась, как оказалось этот акт подтолкнул ее на несколько ступеней выше, а все потому, что смеясь она опустила голову и увидела свои ноги, идущие по ступенькам, а не обвивающие ствол, как ей казалось секунду назад. Что тут происходит и что дальше, прочитала она мысли Штирлица. Я иду к тебе, милый, простонала богиня Демагогий рядом со Штирлицем, он понял, что тот сук, о котором он думал, оказался сукой, о которой думать не стоит, потому что все равно не стоит. Инна озабоченно побежала в кухню за мокрым полотенцем, хотя можно было сразу дать пощечину, ведь это лучший способ отвратить смерть, когда она пришла за солью или еще за чем-нибудь, в виде полуденного передоза. Когда она забежала в помещение, оно поместилось у нее на кончике носа и никуда не хотело сдвинуться оттуда, словно назойливая муха, оно жужжало и перемещалось по поверхности ее тела, по верху которого прошел импульс тревоги, вот и мой черед, пробило сердце последние три удара. Неужели все сдохнут, став пылью? Была надпись на дверях, в которые Матрена уткнулась носом, сняв колючки из головы, уложив прическу из водорослей как подобает облачным духовым инструментам, она вытащила весло убитого ею лодочника со Стикса и приотворила двери. Ей в лицо дунул ветер, обдав по обеим щекам песчинками. Перед ней простерлась пустыня. Синегальские андроиды прыгали кверх ногами по зыбучим пескам — некто поведал им на электронных высокомагнитных частотах, что так у них появится шанс выжить в 3098 году, утопая в них со скоростью ветра. Инна подняла руки — они были все в крови, в углу кухни стояло разукрашенное мексиканскими орнаментами весло, на рукоятке которого висел Кетцалькоатль в позе лотоса с улыбкой Христа на лице, в этот момент с потолка стали падать трупы, обезглавленные, с дырками в сердце, образующимися при каждом взгляде страшного Бога на жертву, зеленые светящиеся шарики из тел влетали к нему в пасть как жидкая пища из тюбиков космонавтов. Штирлиц прикончил тарелку супа, поданную в темноте кем-то, а это несомненно был директор детского сада, помните, тот, что требовал бирки с каждой поношенной шкурки… Самым большим страхом Игната был страх стать евреем и лишиться своей шкурки, а Инна ее откусила, спутав с хрустящими сухариками, входящими в набор кундалини, он умер от страха…Теперь я — суицидник, подумал Штирлиц, но ведь это единственный метод назначить смерти свидание, хорошо что ничего не видно, хоть уйду в никуда и никак. Закрывать глаза в кромешной тьме было контролируемой глупостью и он знал, что все делает правильно, только вот как он узнает, что она — это действительно она, а не …. пииииии…. Матрена увидела как погасли мониторы на животиках андроидов, что-то подобное случалось с трансерами на морозе в моем мире, подумалось ей, но умирать с ними постыдно, а умирать с этими нелюдями несопоставимо. Назад хода нет. Она кинула кость Чапаева в песок — покойся с миром, в мире, мне больше неважны цифры, ходы, я отгладила твоим утюгом кожу, отрубила волшебным топором все связующие элементы, я готова, Яяяяя, гудела подвисающая голограмма над ее ухом. Одним нажатием кнопки дилит, инкрустированной в священный талисман когтя, вытащенного из осины она утилизировала последнего героя истории, отправив куда-то в темные дали верхотуры кухни без потолка. Инна смотрела в колодец раковины, на дне видя песок и Матрену и голограмму, рассыпающуюся на частицы, подхватываемую ветром, пролетающую сквозь отверстие трубы, выпадающую перед ней, как и все предыдущие тела, из нее вырвали зеленый шарик и съели. На этом Кетцалькоатль издал оглушающую отрыжку, все завибрировало, заскрежетало и взорвалось. Игнат открыл глаза. В который раз, сколько можно, когда это закончится, это уже было? Штирлиц задал себе такой же вопрос, задавши себе такой же вопрос, задавая себе такай же вопрос. Кадр из фильма стоял на паузе на экране телевизора, включающегося и выключающегося как-то нециклично. «Чапаев и пустота» была разодраны на куски, белые страницы валялись на полу, создавая причудливые узоры в виде шахматных клеток на черной поверхности атласа звездного неба. Игнат шатаясь встал и поплелся на кухню, посередине стояла Инна, раскачиваясь с мокрым полотенцем в руках, уставившись на кухонный календарь туркомпании «Триптревел». 31ое октября и 17 мгновений весны, запомню надолгооо, завывая проныла она, хватаясь инстинктивно за крестик на шее, когда Игнат неожиданно обнял ее, подкравшись сзади. Общаю, это был последний раз, сказал Игнал, держа крестики на пальцах, ведь он давно обнулил Инну и все ее плаксивые претензии по поводу здорового образа жизни, достижения состояния повышенного осознания без употребления наркотиков и прочие нравоучение в виде морали и этики. Он любил каждый раз умирать и возрождаться, он не мог отказаться от этого, он верил и не мог передать ей глубину этой веры, ему оставалось только врать, прикрываясь состраданием, словно колючим шерстяным одеялом, греет, но донимает чесоткой. Инна не могла оправиться от пережитого шока, внутри была пустота, которую могла заполнить светом и любовью только структурированная постулатами и обязательствами религиозная секта, которая бы могла обеспечить успокоение раздирающих ее фундаментальных противоречий бытия. Оба были суть одно и то же, оба верили в одно и то же, стараясь добиться одного и того же разными способами. Спустя 5 лет они встретились, и в тот момент, когда они, обливаясь слезами обнялись и ощутили друг друга, этот мир и вселенскую любовь, сходную с приходом от всех наркотиков вместе, бла бла бла, прошамкала старушка Смерть Штирлицу на ухо, это ты хотел услышать, дорогуша? Штирлиц вздрогнул, пространство вокруг него озарилось белым светом, из глубины выплыли маслянистые аморфные буквы THE END. Матрена стояла на коленях в песке, ее поглощала песчаная буря, глаза были подняты к небу, губы еле шевелились, проговаривая все возможные проклятия, перебивая их молитвами о здравии и благоденствии. Изредка она плевалась песком и нецензурными выражениями, тут же требуя простить ее за такое нечестивое поведение. Черная точка замаячила на горизонте — корабль Штирлица терпел поражение, не вытерпел и обосрался на месте падения, уткнувшись сопливым от слез носом в песок рядом с могилой одной кости Чапаева. Вот и все в сборе. Опять по новой? спросила Бога Матрена. Да, протрубил он вердикт — обнулить результаты игры, начнем следующий круг воплощений, результаты кармы учитывать не будем, что бы вы сделали сейчас, зная как было до этого сотню миллионов раз? Вот вам манна небесная, снюхивайте ее трубочками кровеносных сосудов и приступайте, тебе память восстанавливать не придется, действуй. Матрена устало поплелась к космолету, придумывая себе новый образ, копошась в реестре масок. Агностики захлопали в ладоши, кроша головы изуверов библейских золотым рыбкам Конфуция. В пустыне повисла китайская мелодия на веревке, смазанной волкосвиногангренными лицами людей, уставившихся на это действо по ту сторону экрана. Инна и Игнат знали, что им не нужно было принимать вторую дозу, знали, но рассчитывали на иной результат, им хотелось исправить ошибки… Инна впервые заглянула Игнату в глаза, в них были отблески рассвета, того, где никто никого не ждал, где мертвая мумифицированная любовь, изрубленная на мелкие кусочки, словно сухарики к пиву, покоилась под одеялом земляной лжи, изъеденная домыслами-червями и вшами-подозрениями, ее прозрачные органзовые одежды-намеки и обещания уже истлели, как черные угольки глаз, переставшие гореть огнем страсти. Маска безумия застыла на ее трупе. Инна отпрыгнула от Игната, но он успел схватить ее за волосы и начать бить головой об пол. Краски, радуги, солнечный лучик, блеск росинки на травинке, запах моря, шуршание пожухлой листвы под ногами, дымок от костра, звонкий смех, переливы павлиньих перьев в вазе, струны гитары, любимая песня, она открыла глаза — перед разбитым носом лежала гитара, пальцы Игната задумчиво перебирали струны, но мелодия щекотала нервы. Я не хочу обсуждать то, что увидел в твоих глазах, мрачно произнес он надломленно, ты меня больше не любишь. Инна — молчание. Игнат — молчание. Матрена вытаскивает Штирлица из разбитого корабля, аккуратно ложит его на песок, который из пустынного превращается в береговой, она становится на колени, расстегивая верхние пуговицы своей кофточки, уготавливая приятный вид для вернувшегося с того света, наклоняется и делает ему искусственное дыхание. Штирлиц медленно приходит в себя, всасывая газ внутрь тела, уставившись в точку между пухлых грудей Матрены. Где-то в далеке играет ритуальная музыка сотен ситар. Рассвет. На этом ведущий программы «Голос Совести» выключил свой адский психотранслятор, который булькнул продолговатой грыжей, вспыхнув в конеченеющей холодности остывающего темнотой усталого экрана Радиостанции Грибочек. Инна обнимает Игната. Штирлиц целует Матрену. Хлябающие звуки разносились на всю Ивановскую богадельню, и все из-за того, что гламурную калитку забыли застегнуть шпилькой от пылесоса. Реклама модных воровских гаджетов пронеслась метеоритом по траектории движения пальца, стирающего пыль с экрана. Я Я Я — раздавались утихающие звуки зависшей программы любовных демагогий, вырвать шнур из розетки, хряц. Красные ботинки Мистериканца пылали огненными бляхами сверхсосредоточенных аттических признаков, навеваемых из Венгерских каруселей, приглашая пуститься в путь, стоило только удостовериться, что размер подходит и вперед путешествовать в поисках сказок. Одна покоилась на дне сознания и ничто не отвлекало от продолжения пути. Проходя мимо беспомощных тройняшек, доголосовавшихся до очередного голословного президента йогуртовых масс, ловлю попутку в будущее. Рука держит кулак с оттопыренным большим пальцем, все будет окей, добро с кулаками, за себя постоит и перестанет. Только отвезите меня к мамочке, буду вести себя хорошо до конца своих дней, верните меня домой, Богом прошу. Горькие слезы. Бывший наркоман на приеме у психоаналитика закончил свой монолог. Комиссия психиатров недоуменно переглянулась. Какой диагноз поставим, коллеги? — засовещались врачи в голове у Анатолия Петровича, который сам, между прочим отличался разнообразным размножением личности. Но про этих двух уже другая история.

Аксолотль:

Убийца коралловых бабочек.

Пупырчатая тьма конечно освещает ганивчатый вензгливый солюнид. На хлипких ножках мондовошки на тонкой раме из картинок, такой огромной, как прицепы десятикамерных дощечек, с шарнирами, вживлёнными в бездетье. В ребре бедра пылал варан, он волновался плоскостью с костями, на самой низшей «да» и «нет» скобя. Я ел волокна крапшинели, когда в наручниках Онкабздьрь вздричал надырку в крипчедели – оставил пагубный он флаг, флаконом скинул зубы в корчавый мупензданд в углу… На лбу вгенетные нектроны – писчачий Расл гасил Оглу.

Смерть, за картонною стеною, звучаньем стянутая в флаг – ковёр навзрыв вздымаед долю, крабмозгодолю в зергопад. И получив чесночным тыком всего один, но тот – костюм, я повернулся вдруг спиною – к себе, ко всем, к кому-нибудь; кабчиржки падают в живую, покинутую током снедь – я богом тока боком коком, я колобком комком подкопом, канканом, краном, тромбокопом – как бог на поле богомолом, на поле боя блин был комом, баян стоял на поле боя, а бог был буйным богомолом.

Послушни, мягки и пушысти, ми мжвячне щупальчне и жгучни – нужны, нежны ми все отчизни, пророк в отчизне негодуе, годуе мантие и мантис – манты ментам Атман мерещут.

За углём склонившись в карточку, на картошке изменяю какашечку, колорадского жука – Коленьки, землянично-пенной недоволеньки, расставлены сети в лесах изгибилистых, и хищны в синтезаторах капканы мошоночные – как на небе зайцы бесценно-сверхчистые, так и мы здесь расстелимся, укрывшись травой-муравой…

Под травой муравей забывает названия ангелов и на лики святых надевает подсолнечный бред – пусть идет Мукалкёрзн по спирали с улыбкой на радуге, и Канявки сгибают пошличельный кафельный жефдь. Бармаглот не стоит, и не дрогнет – попятится, и попячит забывчивый северный лес, где с пиздой распрощался декабрь незаряженный, приносящий на крыльях Кочержний Какебрьздь. Я закрою, закрою теперь навсегда свои ставенки, и свечу не поставлю пред светлой иконой в углу – буду в банках глядеть сквозь стекло на уродов замасленных, пить из черепа что-то прекрасное и, наверное, бывшее мыслящим, и на мыслях накрою паническим шёлком кристалл – я уйду в темноту, белой глиной намазавшись чтобы Серверный Ветер меня не достал.

ПроволОчки звучат, подстаканники бьют электричеством – прямо в морду разрядами тока плюют, я прекрасно поел в пиццериях готических, я не знал что такое сушёный верблюд – тот, которого в вакуум ввергнули, сублимировать в тонкую плёнку решив – он погиб, катаклизм создавая ступенчатый, той последней двустворчатой пасекой северных рыл, где жуки-носороги, наверно, наслушавшись Толкина, пребывают в брусничном движении против свечей – ты, быть может, и сам был бы против – сковородкой позвольте – позволен напротив – супротив противлений предателя выйти – и на противень противного выложьте здесь же.

Мунхчетный Друцет двачерхнеет на верхней окраске: Друтить Тримидеврль, Друтить Тримидеврль – спатилхнёвой згучетной охластки громко свесил и ещё колесо раскрутил. Чтоб друтить и сгифать в расселениях даджнатый вырьнями нужно канкай уметь угнетать в субпромышленный гром – а иначе маразм сифилическим идолом прочеркнёт меж извилин холодным и клейким огнём. Масцихнетых дунцетов загнулись бессменные хижины, когда солнце взгасило кометы панический бег – вспышки мёртвых гусаров – их тысячи, тысячи… я их вижу. Их жертвой падёт Человек.

Поперхнулся и вышел полковник из пасеки, и упал на прогнувшийся искрами пол: «Неужели так просто вернуть не разрезав на грань (тонким словом даны нисходящие, на бесцветный пинцетный затылок пол-пробки подняв как любитель ужа расширяя возможности) своеглавый плоток исполнительных стонов заказчика – но на сонном затворе Апостроф возник (он всегда не любил острый лёд примечания, и библейскую сухость и пыль не любил). И в роскошный чертог пубертатные слизни возглынулись, прочищая извилины впадин во ртах – крипчедели конкретно чуть не откинулись, за затычкой остался клинический страх. «Кто за стенами бродит, скучая неонами?! Кто мне мысли холодной рукой отогрел? Это ты ли, мой ангел, что дышит озоном, это ты ли, мой дьявол, что серой пропах? Неужели порезана связь с мирозданьем? О, зачем этот кольчатый дым в зеркалах?!». Моя фляга пуста; я – под утро усну, переполненный. Звёзд мохнатых прицел пропахал в моих ракурсах след – чтоб мгновенья ловить черенком не нужна мне одежда. Выйду в поле, наемся поганок и буду с волками я петь.

Скользким крошевом мокрый металл вперемешку с осколками, утекает в ладонях последний пристой, где в листве хилый лис потерял многогранники, бужактерный невыброс раскрочен в наркшечный невроз. Бульгний, серый помёт компилятором кластерно веется, мы и в самый короткий азартный момент этот мозг протолкнём, в озарение вытолкнем резко тебя мы, бессмертные, тебя, смертного, к нам, нам бессмертным возьмём. Вот стаканчик с экстрактом тебе, чтоб запить – кипяточечка чашечка, ты не думай о страшном, великом – расслабься, дыши. Бог полюбит тебя, полюбил же убийцу коралловых бабочек – нелинейно обструганной, непокорной печатью души.

03.04.2010

Lihoradka:

Из рук твоих не сам экстракт мне сладок, из рук твоих мне сладка боль, что источает язвенную мирру. И стонов и нападок мириады в глазах моих закрутят хоровод. Я закричу в припадке, нервозно проскулю нечленораздельно, какое-то ругательство, а может заклинание.

Порошок из корня датуры невинно растворился в кипятке, спокойно плавая вверх-вниз, без слов он приглашает на чашку чая к его величеству Дияволу. Провожу пальцем по хрустальному бокалу, чтоб извлечь предсмертный хрип. И с этим звуком в горле, начну обмазываться тертыми кораллами, причитая нараспев, точеными ногтями до крови раздирая кожу.

Про ветер, про скорбь, про нелегкую матушку-судьбу, что вынесла на этот свет, буду бубнить, втирая листья,семена и корни в шею, грудь, пах и ноги. Что вырастили сами, то мы и погубим, собственноручно, в полночь, когда на небесах затмение луны произойдет.

Продрогнув на сквозняке, ощерившись волком, завою на белосинее лунное лоно, что распласталось столь развратно на синем покрывале неба, заставлю звезды осыпаться с него, чтоб не пятнали брачного ложа не первой свежестью ночных безумств.

Одев на тело синий балахон, спокойно сяду в кресло, застеленное волчьим трупом и поскачу на нем куда-то в пропасть, мне бы пропасть, мне бы исчезнуть вон отсюда, сколько можно об одном и том же толочь в поющей чаше воду? А она, знай себе поет. Меняю пестик, а звук все тот же, меняю руки, а она и тут горланит на тот же самый лад. И даже если в тот угол черный брошу, она и при падении издаст все ту же истошную молитву за упокой. Она благословит, слепя своею святостью, вся чернь изыдет прочь и все вокруг окрасится белесым неоновым свечением, оно меня и поглотит.

Как ни беги ты в ад, он раем станет, если сам ты свят, ибо тьму рассеет свет — то излучения другого толка, характера и силы. На смену им придет режим — пора тушить огни, ночь пришла, всем спать пора. Но даже во снах будет место белой мягкости сиянья доброты.

Так мы с Дьяволом сидели тихо-мирно сладковато тешаясь, но нужно было мне с зарей вернуться восвояси в облака, и с первым проблеском надежды, солнца бликом, моя душа вспорхнула куропаткой, отправившись туда, откуда послана была растолковать Поверженному Суть.

Когда нахмуренные тучи исторгли миллионы косматых злых снежинок на грешно-томную истерзанную землю, в тот миг я осознала, что лежу в душистой ладановой ванне, полынь в воде чуть чуть горчила, но не перебивала вкус датуры. Зажатая в кольцо свечей, я не могла бы вырваться из круга, при всем желании, которого уж след простыл, как и моего ночного партнера по беседам.

Плелась сквозь угрюмый черный корридор, минуя ложь, обман, что отражались в зеркалах, обратно в келью, к набаюканным одеялам и заговоренным подушкам, тешась глухим биением сердечной мышцы, она считала до двенадцати, как крылья мотылька, что бесшумно бились об стекло. А потом вдруг тишина, покой. Перина приняла мою форму, задеревенела и поплыла лодкой куда-то вниз по воде, а руки сцепились на пустой груди, пряча отсутствие сердца. Ты его забрал к себе в Тартарары? Это ли плата за Путь? Путь с сердцем достигнут ценой в сердце.

Если моя душа в руках Бога, то сердце не страшно отдать Дьяволу, потому что я — Человек. Из крайности в крайность скачу — это мое путешествие — это Жизнь. В итоге им еще придется поспорить друг с другом, кому достанусь, потому что как оказалось, человек не может быть женщиной, а следовательно быть предметом интереса этих двух. Когда ты свободна, тебе неважна ни душа, ни сердце, ты плывешь в Потоке и глаголешь, наводя ветром страх на смертных и неподвласных ей, потому что Смерть — это сестра ведьмы.

Единственная причина, по которой рано или поздно мы сцепимся в поединке будет один-единственный Человек, давший обет Богу, которого купит Дьявол, приманив на мое сердце. Сердце должно быть вложено его руками в мою грудь и заставлено биться дальше, это суть Войны и Жизни. Как только это произойдет я вручу ее тому Человеку, чтоб встретить свою Смерть лицом к лицу, без страха и сожаления станцевать с ней последний танец и исчезнуть в вечности. А Мужчины пусть уж поглядят да потешаться изысканным развлечением и решат в чьи угодья отправят несчастного. Обо мне не стоит вспоминать, впрочем, как иметь дело с датурой — не тревожьте дух Женщины.

без дат, здесь и сейчас.