Лалангамена

Игра мистера Ди

05 Мар 2018 Нет комментариев

автор: Cecile-Gale Monblazeрубрика: Поэзия Tags: Cecile-Gale Monblaze

Часть первая. Комедия

Мне было дано задание: выиграть у мистера Ди большую сумму денег и посмотреть, что из этого выйдет. Всё очень просто? Как бы ни так. Именно поэтому Андреев вызвал именно меня. Как всегда, я довольно поздно встал — и то только потому, что меня достал мой мобильный. Всё же надо сменить рингтон — лично я неплохо засыпаю под «Joy Division».

— Слушай, тут есть такое дело… Ты вообще выспался или как? Бурная ночка вышла? — Голос в трубке, казалось, заговорщически подмигнул.

— Владимир Саныч, не проецируйте на меня свои неудачи в личной жизни.

— Знаешь, умник, у меня есть для тебя задание. Довольно интересное. Оно связано с одним из твоих… хобби.

Я недовольно поморщился:

— С женщинами, филателией или набором юного химика?

— Ни то, ни другое. С игрой. Ты ведь давно не играл, я прав? — Андреев явно вошёл во вкус. Когда-то он был диктором на центральном телевидении, и сейчас в его голосе слышался торжествующий металлический привкус.

— Не начинайте… Я завязал. Не, ну правда завязал.

— А помнишь, ты мне сам говорил? Теория, мол, у тебя такая есть. Сначала ты подсаживаешься на герыч, принимаешь себе, принимаешь, а потом — рраз! — и слезаешь. А вместо того, чтобы триповать спокойно, сидишь как проклятый с каким-нибудь Кантом или этим… как его?

— Шлейермахером, — дополнил я. В голове у меня мгновенно пронеслось «Выбачь, Черногуз, яко смишно призвище — Мандельштам» из бородатого анекдота, но вежливость пересилила.

— Короче, щас ты приедешь и докажешь мне, что ты не зря тренировался. Жду.

*

В приёмной, как всегда, пахло жуткими духами с нотами табака и ладана. Такое ощущение, что Андреев смолит цигарку в мертвецкой. Впрочем, я был недалеко от истины. Заглянув в зеркало, я уже в который раз поразился своему виду. Чёрт меня побери, если я не бессмертен. Что бы я ни делал вчера, наутро я буду свеж, как майская роса на ландыше.

Чермизинова прошла мимо меня, попутно заглянув в зеркало. Я послал её отражению воздушный поцелуй. Она улыбнулась своей кривоватой улыбкой, которая мне всегда нравилась. Не люблю слишком радостных. На миг мне показалось, что она подошла к зеркалу во второй раз, хотя я слышал цоканье её огромных каблуков по паркету. Что ж, я ещё не протрезвел. Всё логично.

Андреев сидел за столом и меланхолично протирал свои отвратные квадратные очки. «Квадратиш, практиш, дас ист фантастиш», — мелькнуло в моей явно не настроенной на серьёзный лад голове. Андреев явно обожал квадратные формы. Он и сам был весь квадратный, особенно в районе челюсти. Когда я был мальчишкой, я хотел иметь такой же волевой подбородок, а вместо этого… имею то, что имею. Как любила говорить моя бывшая, «его чрезмерно узкое лицо подобно шпаге». Единственный человек, с которым я мог и спать, и говорить.

Короче говоря, босс посмотрел на меня и по старой идиотской привычке протянул мне запечатанный конверт. Стоявшая рядом Чермизинова ухмыльнулась. Свой конверт она взяла отточенным движением, выставив мизинец, как на приёме в Букингемском дворце. Позёрка. Она вообще никогда не знала меры.

Стараясь подавить недовольство, я неожиданно поймал себя на мысли, что не слушаю того, что говорит Полковник. Чёртов Полковник, он обожал своё звание и требовал, чтобы его называли только так, а не иначе. Я никогда не любил подлизываться.

— А для сверхчеловеков повторяем, — глухо зашипел андреевский голос, от которого Чермизинова вздрогнула и приняла подобострастное выражение, наклонившись над полковничьим лицом. Если бы у меня были такие буфера, я бы тоже постоянно над кем-нибудь наклонялся.

— Для тебя повторяем: вспомни, мать твою, правила этой китайской забавы…

— Японской, Владимир Саныч.

— Какая на хрен разница? В общем, японской. И обыграй Ди, непременно обыграй. Алиса пойдёт с тобой. Лис, я на тебя рассчитываю. Порви их всех, — мечтательно заключил Андреев.

Его серые глаза приняли торжествующее выражение. Старый волчара знал, что я скажу.

Чермизинова тоже.

— Ну, порвать она по-любому не сможет…

Алиса сдержанно хихикнула. Да, это ещё не самая неудачная моя шутка. Самая удачная ждёт меня впереди.

Проходя мимо зеркала, я подмигнул себе. Чермизинова упала и чуть не сломала каблук. Зеркало задрожало, и Полковник наконец-то перестал стесняться и смачно выругался.

*

Уже не в первый раз мне приходится проходить сквозь эти безвкусные позолоченные двери. Каждый раз я поражаюсь глупости и прямо-таки неподражаемому расизму бывшего нашего соотечественника, который всё это отгрохал. Как всегда, дверь мне открыл… эээ, афроараб в ливрее. Когда я его вижу, он всякий раз щелкает каблуками, как офицер имперской армии, и с тягучим южным акцентом добавляет:

— Добро пожаловать, масса…

— Билли, я не офицер и уж точно не джентльмен. Отставить церемонии, — милостиво добавляю я и перехожу на шёпот: — Он пришёл? С кем? Сколько принёс?

— Слушай, Мангуст, ты что, опять забыл? — Билли слегка ошеломило моё явное нежелание соблюдать декорум нашего профессионального сообщества. Мангуст — мой оперативный псевдоним. А вы о чём подумали?

— Да помню я всё. Как там тётя Зои и её кафешка? Много ли посетителей? Расплатилась ли она по долгам?

Лицо Билли удовлетворённо расплылось. Всё-таки он добрый чувак, этот Билли, хотя и завалил парочку наркоторговцев. Не люблю этот бизнес.

— Тётя Зои просила передавать, что она ждёт тебя в гости и будет угощать тыквенным пирогом.

— Ммм, вкусно, — привычно протянул я.

Чермизинова пожала плечами. Билловы бро похлопали меня по плечу. Я был явно в ударе.

Дверь распахнулась, и я очутился в набитой до отказа зале, которую освещала огромная люстра в виде адского пса Аргуса. Который раз я поражался громоздкостью этой фигни, висящей чуть ли не на соплях над самым большим игральным столом этой кунсткамеры. Вокруг него в очередной раз собрался цирк уродов. Именно его были призваны освещать глаза трёх полоумных собачьих голов с вытаращенными, как у висельников, языками. Над этой ужасной шизофренией человеческого гения на одном гвозде подрагивала ранее не виданная мною надпись: «Welcome to Chateau Said!» Саид — это дядя нашего прославленного вора в законе, который недавно откинул копыта в перестрелке во время рейда на Боготу. Естессно, племяш решил увековечить его память, но сделал это, как всегда, дебильно.

«Увидеть “Шато Саид” и умереть», — пробормотал я про себя.

— Я твой шато донжон шатал, — зашлась в неконтролируемом порыве смеха Чермизинова. Обожаю эту женщину.

Часть вторая. Мелодрама

Когда я вошёл, в мою сторону повернулось несколько сидевших за столом игроков. Каких лиц тут только не было! Собрались абсолютно все странные люди планеты — от спокойного скандинава с лошадиным профилем, задумчиво вращающим большой тростью с набалдашником в виде короны («Дешёвка», — шепнула Чермизинова; мне оставалось только согласиться) до оживлённого маленького пакистанца, травящего анекдоты сидящей вполоборота американке. «Эту рожу я уже где-то видел, — обратился я к Алисе. — По-моему, это оружейный барон». Неожиданно пакистанец уставился на меня, как будто бы понял, о чём мы говорили. Мне сделалось слегка не по себе. Алиса воспользовалась ситуацией и помахала американке, а та улыбнулась ей в ответ. Определённо, я восхищался её самообладанием.

Пакистанец поклонился, изобразил вымученную улыбку и взором пригласил сесть рядом. Так получилось, что моё место находилось как раз по другую сторону стола, напротив кресла председателя. Кресло покоилось на небольшом возвышении, расправив свои псевдомраморные ручки. Рядом с ним стояла синяя табличка с одной лишь буквой «Д».

— Ди, — произнёс я вслух и огляделся по сторонам.

Над моей головой висела злосчастная люстра.

Алиса усмехнулась и сказала: «Дамоклов меч, ага». Американка, слегка поморщившись, достала из сумочки футляр с таблетками, нажала на пружину и выудила из открывшегося бархатного зева одну пилюлю. Я столкнулся с ней глазами. В бок меня пихнула Алисина рука.

— Карта?

— Туз, — ответил я. — Пиковый.

Это должно было означать: «Национальность? — Американка. Миллиардерша». Алиса удовлетворённо вздохнула и поправила пепельные волосы. Естественно, я отвлёкся от гражданки Звёздно-полосатого государства, которая своим странным пристальным взглядом уже успела подать мне несколько авансов. К сожалению, её кожа выдавала в ней любительницу бурных развлечений, которая уже лет примерно десять пытается с ними завязать. Но серые глаза были превосходны.

Я огляделся. Следом за Алисой было свободное кресло, а чуть подалее грузно уселся тот самый здоровенный рыжеватый скандинав, опираясь на чудноватую трость. Я ошибся в отношении него: он сверлил меня немного отчаянным, но как бы ничего не выражающим взглядом, как у персонажа-дровосека, питающегося человечиной, из чёрной комедии «Delicatessen». Но если у него и были какие-либо пристрастия гастрономического характера, то их причиной был явно не я. «Что поделаешь, женское тело нежнее», — подмигнула мне Алиса. Она тоже смотрела этот фильм — вместе со мной, разумеется. Босс благоразумно уклонился, как я помню. В то время меня мучило желание пообщаться с теми, кто меня хорошо знал; я не мог ни работать, ни шутить — даже редкая чёрная марка времён колониализма не вызывала во мне восторга. А знать меня по-настоящему — это не совсем то, что знать меня вообще. Вот Алиса знала. Она всегда обо всех знала.

Скандинав неожиданно перевёл взгляд на меня и вытянул вперёд большую, покрытую рыжеватой порослью руку. В середине ладони лежала коллекционная марка Норвегии времён немецкой оккупации. Я вздрогнул.

— Карта? — удивлённо вздохнула Алиса.

Её правое плечо начинало дрожать. Я хорошо знал этот жест.

— Бубновый валет, старая колода, правого угла нет, — начал отчаянно строчить я, поглядывая по сторонам.

Я ведь даже не заметил, как скандинав переместился — грёбаный Локи с пропорциями Тора. Неожиданно мои глаза упёрлись в молодого худощавого мужчину с большими оленьими глазами и огромным профилем — его нос и лоб нависали над маленькими губами, как неровная скала. Мужчина задумчиво почесал небольшую чёрную бороду и напевно протянул в мою сторону:

— Вы русссский?

Он слишком сильно надавил на звук «сссс», из-за чего его речь приобрела характер змеиного шипения. Впрочем, он и сам знал за собой эту слабость: я понял это по озадаченному выражению умного смуглого лица.

— Вы — армянин? — спросил я, с интересом заглядывая в эти большие страдальческие глаза великомученика, которые бывают почти у всех представителей этой нации.

— Отчасти, — уклончиво ответил смуглый. — Меня зовут Алавердян. Как вы очутились здесь? По приглашению Ди или кого-то из знакомых?

— А это так важно? — деланно удивился я.

«Переигрываешь», — написала в воздухе тонкая Алисина рука. «Pretty language, — пробормотала американка, очевидно, думая привлечь моё внимание. Я нарочно не поддавался.

— Это очень важно, — со значением произнёс армянин. — От этого зависит то, будем ли мы дружить или враждовать с вами.

И тут я только заметил пакистанца. После неудавшегося разговора с американкой он уставился в телефон, из которого по временам слышалась навязчивая поп-мелодия. Краем глаза я заметил, что он смотрит клип какого-то гёрлз-бэнда, но саму музыку предпочитает не слушать. «Клянусь четой и нечетой, клянусь мечом и правой битвой, мужик, я тебя понимаю», — мысленно поддержал я старания соотечественника Беназир Бхутто в борьбе со сладострастием. Но мне было суждено ошибиться: парень оторвался от коротких юбок и поднял глаза на армянина, произнеся раздельно и по слогам:

— Тогда. Я. Вам. Противник. Ахмад Хан-Назли. К вашим услугам.

Американка ахнула. Очевидно, она прекрасно знала, на что он способен. Скандинав поиграл желваками и угрожающе подался к армянину.

— Я с Ахмедом. Кто против, мать твою, а?

Все обернулись. Я увидел множество разных, обычных и необычных лиц, пресветлых ликов, отвратных морд — и на всех читался азарт и готовность даже не соревноваться, а грызть кости своих соперников. Молодая французская актриса, которую вы все наверняка видели, плотоядно облизнула губы.

— Ж-жесть, — выдохнула Алиса.

Ей было по-настоящему страшно, потому что её тонкие подвижные и радостные черты неожиданно застыли, а полная нижняя губа выпятилась вперёд.

Я знал, что именно я должен был сделать. Я видел это даже в стеклянных глазах бронзовых собак, горящих фосфорическим, поистине адским светом. Тут только я заметил, что на смешной табличке с приветствием в слове «Welcome» буква «L» была неожиданно красного цвета, отливавшего на свету, как дорожный знак.

Я громко вздохнул и просто, как бы между делом, произнёс:

— Ну, я. Я капитан второй команды.

— Так держать! Обожаю вас, русских!

— Особенно вашего президента! Как он лихо на медведе рассекал!

— Путiн — це лютый ворог украинського народу, — раздался одинокий голос, не скрывавший, впрочем, иронических нот.

— Доброго вам здоровья, пан Шнейдерман! Дякую, що я миллионер! — расхохотался другой смуглый человек.

Я тихо сидел: нарываться сейчас смысла не было. Надо было дождаться Ди, и уже тогда…

Мой взгляд неожиданно поймал странный блеск в глазах шведа. Да, добрый лесной человечище был представителем именно этой нации — недалеко от начала спины, сзади, на красной от напряжения нести туповатую и косматую голову шее, отчётливо виднелись очертания неплохо набитого трекрунура. Зрачки викинга были неестественно широкими.

— Берсерк он, наш Снорри, — вздохнула американка и примирительно посмотрела на шведского гиганта.

Рыжие кулаки плавно и словно бы нехотя разжались.

Алиса зашлась от подавленного хохота. Я прекрасно знаю этот смех: она поднесла левую руку к губам, как будто бы поправляя светлую прядь своего топорщившегося в разные стороны каре, а её глаза тем временем то увеличивались, то уменьшались, образуя небольшие морщинки. Рот её, светло-алый моллюск на белоснежной скатерти, был прикрыт, но я уже ощущал острые ракушечные края, которые впивались в нижнюю, немного отвислую, «габсбургскую», как она это называет, губу. Я смотрел на неё и ощущал внутренний, смутно осознаваемый протест против её смеха. Я хотел сломать его, как ломают ветки деревьев, пока не раздастся их жалобный холодный хруст. И точно так же я желал услышать её смех полностью. Или плач. Или возглас изумления. Или… что-то ещё?

Трекрунурщик, как я мысленно назвал Снорри, дотронулся до меня рукой и показал что-то блестящее во внутреннем кармане своего дипломата. Американка озабоченно нахмурилась. Кажется, звёздно-полосатая патриотка могла предугадать действия своего товарища за много миллиметров вперёд по его небольшим мозговым извилинам.

— Careful with that axe, Eugene, — примирительно сказал я, на всякий случай примериваясь дать точный удар серебряной ложкой под великанские ребра.

Американка зашлась в хохоте, который прозвучал для меня, как исполнение «Полёта валькирий» в сумасшедшем доме.

— Планируете ли вы обыграть Ди или уйдёте сразу? — шепнул мне Алавердян, садясь по левую руку от меня.

Его лицо было настороженно-удивлённым.

— Mochiron, — заявила победоносно американка и оглядела зал, остановившись на Снорри, Ахмаде и пане Шнейдермане.

— Цикаво, — пробормотал украинский патриот и обвёл рукой границы своих владений.

На его стороне теперь сидела замечательной красоты брюнетка со светло-карими кошачьими глазами. Даже не знаю, как это я не заметил её шагов. Дело ведь явно было не в толщине ковра, тогда в чём?

— C’e amor non e, che dunque? — сказала брюнетка приглушенным шелестящим голосом.

Если бы я был гадалкой, я бы говорил только так и не иначе.

Алиса напряглась и постаралась сделать вид, что выуживает секретную информацию из брюнеткиного бэкграунда. Да я и так это знал. Все знали. По-моему, «L» из слова «Welcome» включилась опять.

— Пиковый валет, новая колода, — небрежно произнесла Чермизинова.

— Да, — коротко отозвался я.

«L» мерцала зелёным светом.

— Скоро появится он, — настойчиво заговорил Ахмад, поглаживая смуглый подбородок. — И тогда мы узнаем, что там произошло в бухте Нанива.

— Быть может, на брегах Невы… — улыбнулся я.

— Нет, не так. «Где может быть, родились вы или блистали, мой читатель», — пробормотал Алавердян.

Американка тем временем настойчиво пыталась поймать взгляд Алисы, который рассеянно блуждал по залу, неожиданно ярко вспыхнувшему и осветившему самые тайные уголки, где уже стояли чернокожие официанты, нелепо наряженные в подобие шаровар. Свет, что самое интересное, шёл не от адски-отвратительного произведения искусства, а как будто появился из разлитого в воздухе неизвестного источника. Итальянская красавица тонула в нём, как в мадоннином нимбе; её тёмные волосы отсвечивали золотистыми бликами — как у всех порядочных флорентиек, в своё время делавших большую игру в герцогских спальнях. Даже звезда французского экрана стала другой — не такой… нежной. Если вы понимаете, о чём я.

— Сфумато, — тихо произнесла американка.

Её холодное вытянутое лицо зажглось внутренним воспоминанием, не таким интенсивным, как переходящие блики на жёстких средиземноморских волосах. Но… я почувствовал к ней симпатию и благодарно взглянул в эти серые глаза. Алиса поймала мой взгляд, и на мгновение — самую малость — её лицо перекосилось от плохо скрываемого раздражения. Ревность, дамы и господа, — это самое ужасное из всех чувств. Женщины могли бы добиться равенства с нами, как они это называют, хоть прямо сейчас, если бы они не испытывали друг к другу вот этого пустого непродуктивного чувства — вместо здорового восхищения, присвоения и преобладания. Но равенства между людьми нет, как нет равенства между моей неопытной в каруте рукой и цепкими, обезьяньими пальцами Ди.

— Говорят, руки Ди похожи на паучьи лапы, и потому у него такая быстрая реакция, — с деланым кокетством сказала американка, посмотрев на свои тонкие кисти в глубоких, словно изъезженная колея, морщинах.

Алиса попыталась наклониться к ней, чтобы — тоже нарочито, конечно, пока ещё нарочито — выразить своё участие.

— Должно быть, у него просто хороший слух, или он умеет читать по губам, или… — она запнулась, — нечто ещё, миз…

— Баллард, — протянула хрупкую ручку американка.

Алиса осторожно взяла её в свою, как будто боялась разбить этот маленький артефакт. «Они требуют нежного обращения», — учил я её. Алиса помнила, она всё прекрасно помнила. Я делал из неё аналог себя, женщину-Донжуана. Точнее, донью Хуану. Она так хорошо чувствовала все правила обращения с женщинами, ведь правил обращения с женщинами я и сам не знаю.

Точнее, их никогда и не было. С каждым человеком, встреченным мне на моём жизненном пути, мне всегда хотелось обращаться как с отдельной, независимой от моего центра притяжения Вселенной, со своим сводом формул и своим Большим Взрывом. Я знаю, что жизнь каждого человека искорёжена и порвана в клочья обстоятельствами его существования, иногда даже самим фактом появления его или её на свет в этом строго определённом теле, с этими родителями, которые вполне могут понимать, разделять или даже поддерживать этот тонкий и звонкий, как говорится, росток — так держат за крылья бабочку, помогая ей взлететь — и одновременно ломая её. Так подкрашивают губы, убивая их свежесть. Так ломают руки девушкам, помогая им осуществить их и своё предназначение на этой Земле — и потом уничтожать их непотревоженность, даже изменять их запах. Помните фильм «Детки»? Так вот, там один герой любил девственниц — Каспер его, кажется, звали; так вот, он говорил, что (цитирую) «от баб запах другой». А потом актёр, игравший этого самого Каспера, помер от передоза. Вот. А я жив и сегодня по-прежнему красив — как никогда на свете. «Эх, не к добру», — сказала Алиса мне в зеркало. И в этот момент я подумал, как же я всё-таки буду выглядеть в гробу — лучше, чем Ривер Феникс, а?

«Ja, ja, mein Sier», — прошептал чей-то голос над моим ухом. В позвоночнике моём как будто зашатался невидимый шуруп и, ввинчиваясь в резьбу, больно расправил мои плечи, вешая на них тонкую шею, ставил гордую несломленную голову и открывал глаза, обрамлённые тёмными и скрещёнными, как ласточкины крылья, ресницами.

Вошёл Ди.

И сразу в его сторону повернулись чёрные змеиные кудри итальянки, тяжёлая брюнноподобная каменистость шведа, острые коленки американки, ломкий нос сына Украины и правнука Сиона, волоокие страдальческие озёра армянина, и — Аллаверды! — смуглая сосредоточенность его мусульманского противника. Кроме глаза я увидел прядь волос Алисы, выбившуюся из сложно сделанной причёски. А что сделал тогда я, уже не знаю. Должно быть, именно поэтому Ди запомнил меня. Я угадал это по его рысьим глазам, чуть приподнявшимся и расширившимся, чтобы поприветствовать меня. Рядом со мной пробежала искорка — возможно, желания. Я как будто ощутил её своим телом, как неуловимую вибрацию воздуха перед дождём. Говорят, что Ди был красив — но это неточно. Ди был оригинален. Хотя знать я этого не мог — мне вообще плевать на мужскую красоту. Мужчины в целом редко обращают внимание на те же вещи, на которых заостряют взгляд женщины — мы общаемся друг с другом, как общались бы две души после смерти. Это женщины отмечают, какие у кого глаза и насколько сильны руки. Силу других мы чувствуем сразу — а также то, сколько потребуется труда, чтобы её сломить. Я видел силу вошедшего, вошедший оценил мою. Алиса оценила Ди, распахнув серые глаза резким движением, как будто открыла некую дверь внутрь. Она всегда так делает, когда ей становится интересно — и при этом ресницы трепещут, как загнанные птицы. Безусловно, итальянка была хороша, не иначе. И поэтому-то я и бросил на неё взгляд: а ну, как не подействует. Но её глаза смотрели не на меня.

Зато на меня был направлен взгляд Баллард и её верного пажа Снорри. Идиотское имя. Александр Палыч говорил, что это слово у меня любимое. «Знаешь ли, Мангуст, почему к тебе привязалось именно это слово?» — «Понятия не имею, командир. Вот у вас любимое слово “пидорасы”. И знаете, что это означает?» — «Что, умник?» — Александр Палыч, потирая свой квадратный подбородок, внимательно и с усмешкой посмотрел на меня. Он знал, что я скажу. Что я скажу разную гадость. Но вот никак не ожидал, что так быстро. — «Это означает, что вы боитесь. Вот этих самых людей. Или это ещё каким-либо образом вас беспокоит. Так беспокоит, что аж задыхаетесь. Это всё оттого, что у вас был какой-то опыт? Или, возможно, не ваш, а чей-нибудь ещё?»

Александр Палыч крякнул и воззрился на меня. И тут в моём явно не сильно нормальном мозгу промелькнуло: «Ага, угадал». Да вот ничего подобного. Хотя тень страха — страха из-за меня, такого наглого — мелькнула где-то в уголках напрягшихся зеленовато-болотных глаз.

Так вот, моим любимым ругательством было «идиот». Нетрудно догадаться, что я им часто пользовался. Настолько часто, что люди удивлялись — и впрямь ли я был таким снобом, ну, в интеллектуальном смысле? Следует сказать: да, был. 100% был. И все мои «значимые» об этом знали. К сожалению, знал даже Ди. Я понял это по его милой улыбке, адресованной лично мне — прямо через стол.

Полуангличанин-полукитаец — это всё, что я о нём знал. Даже имя его представлялось мне искусственным, да так оно, собственно говоря, и было — Юджин Ди. Должны же его как-то звать и по-китайски, не только так? И к какому субэтносу он относится? Говорили, что он хакка, то есть вполне себе коренной житель Гонконга, а не пришелец после коммунистической революции; но его этнический тип не соответствовал этому определению. Хотя дело было, наверное, в его полуанглийском происхождении. «Как же богат и прекрасен свет, сочетавший в себе два этих потока, две больших и глубоких линии, чтобы получилось вот это», — невольно подумалось мне. Глаза Ди, или, как его обычно величали в «Шато Саид», Хозяина, остановились на мне, и похожи они были на две раны, сделанные мечом, обмокнутым в чернила. «Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, тебя вели надрезом по сердцу моему», — произнесла французская актриса; вы все её знаете, но я не хочу сейчас разглашать её имя — довольно громкое у нас в России, потому что давным-давно она была супругой русского режиссёра. Я поразился тому, как совпадают мысли всех сидящих за этим столом. Или Ди выбрал нас нарочно? Но для каких целей?

Тонкая, персикового цвета кожа Ди вспыхнула пламенем вновь разгоревшейся надписи «Welcome to Chateau Said». Мимо нас прошёл Билли с закусками и вином, налитым почему-то в прозрачные пиалы. Баллард сдержанно поблагодарила — видимо, она трезвенница. «Teetoteller», — пояснил непонятно кому Ахмед и соблаговолил неожиданно выпить. То, что он почувствовал при этом, было равносильно взрыву: так стать риндом-вольнодумцем — и не преуспеть в своих ожиданиях. «Это чай», — сдавленно произнёс Назли. Итальянка захохотала и пожелала отведать сама. Новое разочарование, только на этот раз более игривое и смешное. «Не чай, а глинтвейн», — поправила она пакистанца. Билли выглядел на все сто: мало того, что не показал на своём лице ничего, так ещё и умудрился загородиться от выплесков непонятной консистенции этой тёмно-янтарной жидкости. Признаться, на меня попало несколько капель. И я ждал, когда кто-нибудь из дам их вытрет. Я всегда так делал и потом торжествующе оборачивался — можно ли было ожидать, что сейчас я останусь без готовой для меня на всё подружки? Ди усмехнулся, достал из кармана чистейшего белого смокинга платок бордового цвета и передал Алавердяну. Тот проделал всё так быстро, что ни Алиса, ни миз Баллард не успели услужить мне. Билли выплыл из комнаты, а я забыл его спросить о самом главном. Передо мной стояла пиала. Выпить её я не решался. Мистер Ди с поклоном подошёл к Алисе, протянул руку и потянул за собой. «Вы помните?» — кажется, сказал он ей на ухо. «Да, конечно», — ответила она. Я опустил голову в замок из своих длинных беспомощных пальцев. Сейчас Алиса будет чтецом. И ей не помочь мне, когда я неожиданно не схвачу нужную карточку, а её перехватит из-под моего носа, допустим, Шнейдерман. И Снорри, даже этот великан, возможно, будет быстрее меня. А ведь мы с ней учили!

Игра в каруту начинается со слов, обычных слов, читаемых нараспев. Точнее, это ута-карута, поэтическая карута, так начинается. «Нанивадзу ни сакуя коно хана» — «В бухте Нанива распустились цветы сакуры». А потом… чтец вдыхает и начинает, допустим, «Кими га тамэ…» — то есть «Это из-за тебя я иду по цветущим весенним лугам», задерживаясь перед словом «кими» — «ты», я должен угадать, что она скажет. Господи, угадаю ли я быстрее всех, что это мне она говорит «ты» — а не кому-либо другому?! Чёртов старый сборник, написанный давно подохшими старыми бездельниками вроде писательницы (ха, писательницы! попробуй-ка она продай свои стихи в нынешнее время) Оно но Комати, из-за которой умер её воздыхатель, каждую распроклятую ночь переправлявшийся к ней к этому ветхому дворцу в царских покоях давно разрушенного города Хэйян-кё, в котором все эти зажравшиеся люди даже имён не носили, а так, типа званий — «Принцесса с Шестой линии», «Пятый какой-нибудь паж», — так вот, переправлявшийся к ней каждую ночь, чтобы провести её с этой дамочкой вплоть до утренней зари в нелепых разговорах, но однажды утонувший при наводнении — такое было условие, чтобы он каждую ночь вплоть до тысячи, без единого перерыва, должен посещать её, и тогда она точно сдастся, — этот чёртов сборник должен будет стать мерилом моей успешности в этом мире! Смогу ли я услышать вот хотя бы это: «Кими» — «Ты», или даже «Тати» — «Мы (вместе)», что из другого стихотворения, чтобы бросить эту карту на свою сторону, не дожидаясь дальнейшей болтовни вроде «Если на вершине горы Инаба я смогу услышать, как растут сосны, я вернусь к тебе обратно».

Алиса ничем не выдала волнения. И я только сейчас заметил, что волосы у Юджина Ди были длинными, чёрными, смолянистыми, как змеи. И как та плеть, которая помогала мне учить начала стихотворений перед вот этим турниром, где нет ни одного японца, чтобы всё было честнее некуда, а призрак утопленников из френдзоны не мозолил глаза, но все бы играли вдохновенно и надолго задумывались над переливами чужой речи, — как та плеть, которая своими ударами помогала мне повторять «Кими», «Тати», «Цуки» и другое, менее простое. «Алиса, давай, ты будешь помогать мне с помощью этого, — я кивнул на плётку. — Каждый раз я произношу первое слово следующего стихотворения, и ты бьёшь меня один раз. Если произношу неправильно, бьёшь по спине, и посильнее. Можешь до крови. Рассказать, как нужно сделать, чтобы не оставлять шрамов?» Чермизинова опасливо уставилась на меня и кивнула.

Если на вершине горы Инаба я и смогу что-то услышать, то это будет твой голос, резкий, как плётка. Но тогда я уже не вернусь к тебе обратно. Никогда. Я посмотрел на увядшие руки Баллард, Ди посмотрел на то, как светлая прядь волос моей коллеги сочетается с его собственной. Александр Палыч посмотрел на часы, а горгулья в очередной раз моргнула надписью «Welcome». «L» теперь сияла оранжевым цветом. Алиса вздохнула, как будто бросалась с парапета моста в бухту этой самой Нанивы, и…

Часть третья. Трагедия

Но давайте лучше поговорим о вас. Скажите, вы никогда не задумывались, почему жить на этом свете так ужасно? Конечно, то, что я скажу, должно прозвучать глупо, как если бы я был томным готичным вьюношей со взором обдолбанным, но только вдумайтесь. Я сидел здесь на задании, рядом со мной должна была сидеть моя напарница, вокруг ни одной живой души, у которой я мог бы стрельнуть фунт-другой стерлинга, кроме Билли (у которого тоже ничего нет, потому что Александр Палыч платит только по завершении сделки), и вдруг какой-то гонконгец (кстати, как это правильно называется?) уводит мою ненаглядную сторонницу, строит ей глазки и велит читать про проклятую Наниву. Сначала я опешил настолько, что реально не понимал, к каким замечательным последствиям это может меня привести — ведь я знал темп речи, с которым Чермизинова читала и разговаривала, мерное биение её дыхания, даже мог бы угадать, когда именно она взмахнёт ресницами и посмотрит на меня. Мало кто из посторонних, да даже и знающих вас очень давно, мог бы сказать, что вам конкретно нравится и что может в будущем вас заинтересовать, даже если вы никогда не сталкивались с чем-то подобным. А я знал. Знал, потому что это была моя профессия — знать всё, всегда и обо всех. Когда-то именно от этого знания зависело всё моё существование на этой расчудесной планете.

А началось всё тогда, когда мне было лет восемь-десять, я уже точно не помню. Или не хочу вспоминать. Я лежал на кровати, натянув одеяло практически на самые уши — эта привычка не оставляет меня до сих пор, потому что сон у меня прерывистый и нервный до крайности. Когда я не могу уснуть, я хожу по комнате, пытаюсь поговорить с любым, кто оказался поблизости, а кто не поблизости, того я очень часто достаю по интернету. Достану и вас — ищите меня по аватарке со Сталиным и вомбатом в мундире времён ранних «Звёздных войн». Да, месье Мангуст знает толк в извращениях.

Так вот, лежал я, накинув на себя одеяло, стояла глухая ночь, совсем немного оставалось до трёх часов утра, а я ещё не закончил перечислять в уме свои двойки за последнюю четверть, когда я услышал странный шум на кухне. Помню, тогда я обрадовался, что мне не придётся спать, и что у меня есть несомненная уважительная причина этого не делать. Я вышел из кровати и пошёл на кухню. То, что я увидел, запомнилось мне навеки. Тоненькая красная струйка была прозрачна, как лак на новенькой табуретке, какие мой дед любил делать время от времени и продавать как прибавку к пенсии. Она текла прямо к моим ногам, а в воздухе стоял удушающий сладковатый запах. Так я стал сиротой, но не успел этого осознать, пока случайно моя нога не наступила на длинные и густые, крашенные в неестественный жёлтый цвет волосы матери… Я никогда не называл её мамой, как она никогда не звала меня по имени. Когда я вырос, я отказался от своего имени, первым делом отправившись в паспортный стол. Новое имя не шло мне и поэтому не прижилось. Я чувствовал себя обманщиком, называя его при встрече и подписывая документы. Моё старое, «типа дореволюционное» имечко вызывало у меня и у тех, кто меня окружал, жестокое раздражение, выливавшееся в драку. Мне повезло, что все зубы, которые я потерял в своё время, были молочными. Мне повезло, что моя мать не опрокинула тогда на себя стакан с молоком, когда падала под стол. Иначе бы мне довелось узнать, что такое кровь с молоком. Однако рядом со стаканом на столе виднелась огромная капля. Ненавижу молоко. Ненавижу говорить о себе. Меня зовут Мангустом, потому что я убиваю змей. Ваше имя для меня не существует, потому что я не собираюсь вас убивать. Имя Алисы я произношу только мысленно. А настоящее имя того, кого я видел напротив себя, мне бы хотелось знать. Как знать, может, я обладаю властью над именами и способен вас проклясть, как верили некогда соплеменники Билли.

— …Меня зовут Юджин Ди, — протянул свою тонкую паучью (скорее напоминающую побег лианы — мысленно поправил я Баллард) лапку в мою не менее узкую ладонь. Когда-то одной девушке нравилось, что её перчатка могла легко надеваться на мою руку, и красиво сниматься, как змеиная кожа после небольшой рептильей перезагрузки. Кожа Ди слегка мерцала при свете хрестоматийной буквы «L», отливавшей теперь лёгким фиолетовым облачком.

— А по-китайски? — выдохнул я вместе с Алавердяном.

— Никак, на самом деле. Одно время меня звали Юитиро Ди, — улыбнулся краешками губ хозяин игровой комнаты.

— Вы восьмой сын?

Юджин на минуту задумался и пожал плечами.

— Возможно, восьмым будете вы.

Я мысленно пожал плечами и пробормотал: «Я согласен только на первое место».

Юитиро ничего не ответил. Снорри слегка стиснул хозяйскую руку. Мне показалось, или при свете горящей электрической свечи она стала зеленоватой?

Вздох. Один короткий удар по нервам. Всё тихо. Никто не ходит, Баллард не считает pills, Снорри не гладит свою трость, Алавердян забыл взмахнуть ресницами, пан Шнейдерман не помнит русских ругательств, что, конечно же, нисколько не удивительно. Итальянка и француженка не смотрят друг на друга, всё тихо, как…

—   Нанивадзу ни…

Да, точно, как бухта Нанивы.

—   Сакуя коно хана.

И цветы тоже распускаются, да. Я впервые заметил, что на груди итальянки красовался томный букет бордовых роз, таких маленьких, как будто бы они цвели для маленького Тириона Ланнистера. Рядом с паном Шнейдерманом откуда ни возьмись появился розовый японский нектарин, напомнивший брызги анемичной крови на подтаявшем снегу. Мне стало дурно. Цветите же, мать вашу, цветите в этой своей бухте!

Голос всё продолжал:

—   Фуюгомори

Има ва харубэ то…

Моя рука начала жадно готовиться и ощупывать воздух. Передо мной лежали карточки. Перед игрой я даже не успел просмотреть их. Я даже уже не помнил, как именно они очутились передо мной и остальными. Я услышал, как кашлянул Назли-Хан. Неожиданно меня стал раздражать не только кашель, но и потоки воздуха, струящиеся вдоль открытого в жаркую арабскую ночь окна «Шато Саид». Всё вокруг было таким спокойным.

—   Сакуууя конооо ха… На.

Хмм… И тут рот открылся широко, и я, как будто в бреду, положил свою руку на лежащую рядом со Снорри карточку. Следом за этим меня неожиданно накрыла эта большая мощная ладонь. Кольцо на пальце варяга оставило глубокий отпечаток на моей напряжённой руке. Лунный камень скользнул по моей коже, как по декоративному мрамору, оставив глубокую борозду. Но я победил да. Это действительно была «Нанива». Точнее, «Наниваэ но». В бухте Нанива после короткой ночи осталась одна только осока, и увидит ли эта противная фрейлина императора снова?

Ди откинулся и захохотал.

Алиса побледнела.

— Всё дело в том, многоуважаемый, что она его сообщница, понимаете ли вы это или нет, — начал оправдываться Снорри. — Она пришла вместе с ним — и уйдёт тоже вместе с ним, а не с вами. Видите ли вы это или нет? Откуда мы знаем, может, они живут вместе? Может, вы тоже живете с ними вместе, а?

Он выжидающе посмотрел на Ди.

Ди вообще практически повалился под стол от еле скрываемого саркастического короткого смеха, дробно отзеркаленного латунной пастью адского пса и неожиданно вернувшегося к нам. Такое ощущение, что смех рикошетом рассыпался о невесть откуда взявшиеся искусственные подсвечники советских времён, как в провинциальном ДК 60-х, сделанные в форме котов в сапогах, мефистофелей и прочего буржуйского скарба. За спиной Снорри стоял Билли и наливал Ахмеду, который пил уже который бокал янтарной жидкости. И, видимо, это был не чай, ну, не совсем чай. Зрачки Хана светились красным светом времён незабвенного «Кодака». Ди коротко взмахнул рукой, желая прекратить возникшие разногласия. Снорри ударил кулаком об стол, сломал трость об колено и быстро метнул её по направлению ко мне.

Между моих пальцев было зажато тонкое, почти осиное жало, а мой глинтвейн омывал своим горячим паром кристаллические осколки баккара.

Краем глаза я увидел, как нервы поглотили остатки терпения Снорри.

— Ты!.. Привёз сюда вот эту — и считаешь, что всё у тебя путём пойдёт? А, мистер Ди? Вы же и меня приглашали, и Баллард, почему никто из нас не читает?

Ди откинулся на кресло и расхохотался:

— Может, потому что вы все хотите выиграть, и поэтому пришли по одному? Может, из-за того, что вы из разных стран, а эта мисс, которая заодно с сидящим перед вами джентльменом, его, скорее, сопровождает, и толку от неё особенно нет. Насколько я знаю, она не умеет играть. А что думаете вы, мистер…?

Я поёжился в который раз из-за моего псевдонима. Не люблю чужие имена, и никогда не любил. Но и своё тоже нет. Кстати, после того случая мать моя выжила, но окончательно потеряла разум, шарики зашли за скейтборд после побоев. Меня отправили к моему отцу и деду — странная вещь, скажу я вам. Отец постоянно звал меня по имени — в основном из-за того, что не мог нормально передвигаться. У него были съёмные ноги, которые стояли в комнате рядом с его кроватью. И узловатая палка. Такая же была у моего деда. И такая же точно, с глупо ухмыляющейся львиной башкой, протаранила воздух рядом со мной и разрубила пополам мой стакан с глинтвейном. Всё было не случайно.

Ди ошарашено поглядел на меня, как будто бы что-то вспоминая, но очень скоро стряхнул свою усталость, как снег с прекрасных змеистых кудрей, легко и одновременно надменно взмахнув головой.

— Может, продолжим?

Мы все согласились и продолжили.

Я постарался поймать взгляд Алисы на меня, но я поймал только отблеск движения её головы, повернувшейся по направлению к Ди. Она стояла и ждала его, как будто бы от взмаха его руки зависело многое. Итальянка в это самое время смотрела на меня, и неожиданно сделала движение, показывающее, что она присоединяется ко мне, Баллард и Алавердяну. Хан-Назли и Шнейдерман сразу же взяли француженку за руку и потащили в свой круг, причём актриса начала вопить, как будто бы она здесь ни при чём, а над нею совершается страшное насилие. Я наклонился и произнёс: «Билли!»

Кениец помедлил и подошёл ко мне:

— Что вам угодно, сэр?

— Почему Ди смотрит на всё это сквозь пальцы?

— Так надо, сэр.

— Могу ли я заказать себе шерри?

Я с надеждой посмотрел на официанта.

Билли немного поколебался и на этот раз сказал:

— Да.

Звук его ответа неожиданно громко отозвался от латунных голов люстры.

— Тогда побыстрее!

Билли сразу же кинулся звонить по своей портативной рации, на бегу отдавая приказания. Александр Палыч должен был знать, что здесь творится. А творилось здесь нечто невероятное. Не успела итальянка подсесть к нам и представиться («Мариза», — пропела дамочка), а француженка не успела поместиться между Ханом и украинским патриотом, как я опять услышал вдох Алисы, на сей раз задыхающийся. Казалось, что глоток воздуха застрял в её лёгких и мешал прохождению звука. Француженка наклонилась, и прядь волос её упала на карточку рядом с ней. Никто не пошевелился, пока Алиса, наконец, не откашлялась,

—   Ааа… Ассссадзиу но

Оно но синохара…

Когда француженка подняла голову, оказалось, что её прядь закрыла собой именно эту карточку. На ней стоял нужный нам иероглиф «дзю» в соединении с союзом «но» и изображением женщины, так похожей в своей вышитой журавлями юкате на наряд нашей прославленной леди вамп. Насколько я знаю, сейчас такое делает Алессандро Микеле, дизайнер Gucci.

— Вот видите, наша взяла! Молодчина! — неожиданно хорошо и звучно отозвался Шнейдерман. — Маризка нас бросила, зато эта вот кобета на нашей стороне! Да, моя дорогая?

— С каких пор вы говорите по-польски, пан Шнейдерман? — вежливо отозвался Алавердян.

— С таких же, с каких я являюсь гражданином Израиля. Надо предусмотреть абсолютно всё, а вы разве не согласны, мой дорогой? Может так случиться, что наше дело, каким бы верным оно ни было, окажется в проигрыше. И что мне тогда делать будет нужно, а? — резонно заметил главный противник со… виноват, российской власти.

Тем временем Баллард взяла с подноса коктейль, видимо, какую-то вариацию «Кровавой Мэри», в котором красная струя томатного сока ошеломлённо застыла между подтаявших льдин хайбола, и попыталась отпоить им ошеломлённую итальянку.

— Зачем же вы так, Снорри? — спросила миллионерша. — Неужели вам не жаль нашу бедную одинокую звёздочку?

Она с вызовом произнесла «star…», немного помедлила и закончила «starlet». Назвать так лауреатку премии «Сезар» было бы непростительно для кого-нибудь ещё, но не для Баллард. Окончательно униженная француженка только улыбнулась.

— Ну, раз одна команда усилилась за счёт другой, самое время и мне вступить в игру, — сказал Ди. — На стороне господ Снорри и Хана. Кто против?

Остальные находящиеся в зале пресветлые лики и препротивные рожи медленно переглянулись. Интернационал одобрил поступок своего вождя. Ди встал с места и сел напротив меня. Его одежды колыхнулись. И тут неожиданно до меня дошло, что одет наш полуангличанин-полукитаец был не в чёрный балахон от японских дизайнеров, а в длинное одеяние китайского чиновника, развевавшееся вокруг него, как волны большого тёмного прибоя в ночной час, временами остро посверкивая серебряной нитью. Звезда кино выпила принесённую водку и поперхнулась: вместо застывшего томатного сока в глубине напитка был красный увядший остролист.

— Странное знамение, не правда ли? — произнёс Ди и улыбнулся мне. — Этот листок остёр, как ваш ум, и тонок, как красота мисс Алисы. А вместе он даёт красное и горькое, как любовь.

— Это магия? — спросила Мариза, явно заинтересованная.

— Нет, синьора, это молекулярная кухня.

Мне оставалось только развести руками. Неожиданно у каждого из нас на столе перевернулась какая-то дощечка, и на столах вырос целый ряд цветущих кактусов. Мир заполнялся растениями, только мы этого не замечали, поглощённые в свои собственные споры, в то время как лианы уже начали обвивать высунутый язык Цербера и настигать официантов, беспрестанно следующих с подносами адских зелий. Кажется, одно уже начало действовать на меня, поскольку неожиданно перед моими глазами очутились синие полосы, как перед погружением в долгий и несомненный обморок. И в это время парадная дверь раскрылась снова.

— Не могу больше. Почему никто не сказал, что мы переместились на второй этаж вместо первого?

Этот вопрос заставил нас переглянуться и нервно пожать плечами. Дело в том, что мы все сидели как раз на первом этаже. Француженка неожиданно встала и побежала к окну. Её крик донёсся до нас как бы издалека.

— Это… это… действительно второй этаж.

— Никогда не спорь с Шейхой, моя дорогая, — расхохотался Ди.

Рядом с ним встала красивая арабская женщина с хиджабом на голове, чёрным, как и тот свет, который неожиданно мигнул в глазах Цербера.

— Я всегда читаю эти японские стихи перед сном. И я знакомая Ди и хозяина «Саида». Но никто не сможет обвинить меня в предвзятости, потому что я — шейха Шейха, из благородного рода правителей этих мест. И я собираюсь начать читать… если Ди не против, конечно.

Стоило видеть бедную Алису. Она долго и упорно боролась с подступающей дурнотой и, наконец, не выдержала. Хрип раздался из её горла, превращаясь в клёкот ястреба. Мадам успела вовремя, чтобы поддержать её. Тем временем тело её размякало, и голос, прерываясь, шептал одно и то же, бесконечное «Сейф, сейф, сэээйф», пока я не осознал, что это было «спасите». Я вскочил и очутился рядом с ней, но, попытавшись наклониться, натолкнулся на какую-то преграду. Я попытался снова, но что-то невидимое, казалось, разделяло меня и бедную мою девочку. Наконец Алиса вытянулась и умолкла. И тьма объяла меня. Я упал, но что-то как будто сразу же легко подняло меня, как струя воздуха, и я открыл глаза.

— …Да что с вами случилось, друг мой? Вы проспали уже час как, — вежливо напомнил мне смутно знакомый голос.

В круге света от горящей лампы стоял Алавердян, вырисовываясь своим птичьим профилем на фоне какой-то горящей инсталляции.

— Где я?

Мой язык еле двигался.

— Там, где никто не сможет вас найти, мой дорогой.

— То есть? А Алиса?

— К несчастью, она умерла. Но я могу вам сказать одну важную новость: мне удалось выиграть два раза подряд у наших противников. У Шейхи изумительный голос, и она всегда слегка торопится, так что непосредственно за её вздохом можно узнать то, что будет дальше. Как призрак несказанного слова.

Я резко встал и не рассчитал сил: шея заболела от поворота головы, отозвавшись пульсирующим спазмом в голову.

— Как же вы можете об этом спокойно говорить? Неужели соревнование не остановили?

— Нет. Да и как я могу его остановить, раз двери сейчас не открываются, а Ди назначил меня на своё место? Теперь я хозяин церемонии, и поэтому попросил бы вас проследовать за мной. Я выиграл у Ди.

Рукава длинной чёрной рясы покачнулись, и ворота открылись в следующий зал, за которым на лежанках, окружающих стол, мирно расположились гости в каких-то невероятных, античного вида тогах.

— Что это? — не веря своим глазам, произнёс я.

— Это «Селин», любимая марка Шейхи. Как, вы не знали, что королевская семья является спонсором мероприятия?

Карточки игры были разложены на хрустальном гробе, в котором, заботливо завёрнутая в муслин, белый и голубой с красными прожилками, в которых я узнал странно замороженные ручейки крови, лежала Алиса Ч.

— На что играем?

— На её душу.

*

Шейха возвышалась над нами, как маяк над неспокойным морем. Свободная женщина монархического Востока лёгким движением левой руки сбросила хиджаб, аккуратно положила его на стекло гроба Алисы, расправив его так, чтобы на нём не осталось ни одной складки. Я увидел то, что у неё были, по странному совпадению, горячие зелёные глаза. Как у шайтана и у головы на люстре. Да и вся комната была зелёного и красного цвета. Мне хотелось спросить, почему, но я сдержался, пытаясь разглядеть, движется ли рука Алисы под толстым стеклянным покровом, вздымается ли её грудь. А может, это вообще манекен? Может, Чермизинова всегда была в сговоре с врагами? Поневоле мне подумалось, что мысли мои приняли какой-то коминтерновский оборот. «Американская капиталистка, шведский наркоман и примкнувшая к ним арабская узурпаторша». Принцесса откинула чёрные волосы, похожие цветом на мех нутрии (и отчасти текстурой из-за странной стрижки, сделанной каким-то модным парикмахером под Асму аль-Ассад), и прямо взглянула на меня.

— Show must go on. Мне очень жаль, наш русский друг. Ваша страна всегда помогала нашей, и даже «Шато Саид»… Ну… — Она, очевидно, замялась, не зная, как бы потактичнее сказать. — …Не возник бы без вашего участия.

Я улыбнулся. Осторожность, с которой она обошла программу международной конференции по борьбе с преступностью одним взмахом подноса с хрустальной верой в будущее российско-арабской дружбы, просто ужасала. Человек с такой выдержкой вполне мог бы положить на своего противника прозрачную крышку гроба и дать ему букетик в руки. Что она, очевидно, и сделала.

— Присоединяйтесь к нам, — указала на место подле себя Баллард. — Надеюсь, вам уже лучше?

— А при чём тут я? Я хотел бы, чтобы игра была отложена до более удобного случая. А вы нет? — Я занял оборонительную позицию, скрестив на груди руки в позе, выражающей самый решительный «но пасаран». К несчастью, в этот момент меня толкнул Алавердян, возвращавшийся из маленькой комнатки.

— Уфф, припозднился я что-то. Это для вас и вашей дамы, — вручил он мне небольшую брошь со скарабеем.

Мы все оцепенели. Хан-Назли шумно вздохнул. Казалось, его глаза прожигают дырки на нашем доблестном абсурдном друге.

— Так это купили ВЫ??? — громко вскричал он.

— Да остановитесь, чего кипятиться-то, — миролюбиво заметил Шнейдерман, останавливая его рукой, упёршейся в неизвестно откуда взявшийся пояс традиционного, почему-то турецкого костюма — вместе с красной феской Хан выглядел не пакистанцем, а младотурком.

— Я готов был заплатить за неё половину моего состояния. Это… это же принадлежит прабабушке моей жены.

— Ваша жена — египтянка? — настороженно спросил Алавердян.

Пан, как я называл Шнейдермана, философски развёл руками.

— Турчанка с египетскими корнями. А это… это раскопали в гробнице одной принцессы, младшей дочери Рамсеса II, если не ошибаюсь. И копали на деньги прапрадеда моей жены! — закричал Хан.

Воистину, в ярости он казался прекрасным, как рай под тенью сабель.

— Может, лучше расскажете нам эту чудесную историю? — предложила Мариза, потягивая «Голубую лагуну».

Пожалуй, во всей комнате это был единственный не красно-зелено-чёрный предмет. На дне бокала подозрительно посверкивало что-то белое в крапинку, похожее на маленькое перепелиное яйцо.

Я не мог отвести глаз от того, как медленно покачивалось это нечто, и постепенно перестал обращать внимание на шум и крики Хана по отношению к Алавердяну. Рядом со мной появилась Шейха со стаканом бренди.

— Не думайте ни о чём, просто выпейте.

Я машинально взял из холодных рук бокал и вдруг увидел то, что лежало в стакане Маризы. Это был глаз — обычный, белый, склизкий, не совсем круглой, скорее эллиптической формы, несовершенной, как и любое живое творение, глаз серо-зеркальной застывшей поверхностью лежал и смотрел, если так можно выразиться, прямо на меня. Капля бренди на его поверхности образовывала крупную слезу.

— Да что это у вас? — ошарашенно дёрнулся я и выронил бокал.

Глаз опрокинулся вслед за мной, спланировал на стол, но, вместо того, чтобы весело и безмятежно поскакать по стеклянной поверхности стола-гроба, за которым нам всем предстояло играть в великих знатоков поэзии, пришпилился к крышке и растёкся по нему. Я закричал.

— Не надо кричать, — ко мне неожиданно подошла актриса. — Это сахарная голова.

Я встал и, не веря своим собственным чёрным, как арабская ночь за окном, живым глазам посмотрел, как мадемуазель вылила каплю бренди на глаз, который тотчас её впитал.

— Видите? Это такой фокус.

— …Но вы не видели ещё толком ничего, — сказал голос неизвестно откуда появившегося Ди. Рядом с ним с подносом, полным серебряных блюдец с недоумевающими глазами, появился Билли. — Смотрите.

Ди взял одну с-с-сахарную г-голову (мои зубы уже начали клацать), осторожно нажал на середину, и в самом ядре проступила скользкая, как лава, желейная масса цвета крови.

— Это джем. А если поднести вот сюда, — сказал добродушный Хозяин, — то будет ещё интереснее.

И я увидел, как на моих гла… как прямо перед моим взором желейная масса начала стынуть и превращаться в мельчайшие осколки, острые, как коралловые зубы.

— Гроб работает как портативный холодильник, — пояснил Ди.

Бренди, которое я опрокинул по нелепой случайности на покрывало Шейхи над лицом моей несравненной напарницы, начало обрастать вокруг застывшей льдины гроба, как Большой Барьерный риф, образуя маленькие островки там, куда упала злосчастная капля. Воистину, одна понюшка табака убивает лошадь, а один глоток спиртного в этом благословенном заведении убивает здравый смысл.

— Если он портативный, значит, я могу забрать её тело домой? — предположил я после недолгого молчания.

— Да, но не сейчас. Когда схлынут волны… — задумчиво произнёс Ди.

…Вы ведь слышали историю Изабель Эберхардт? О нет, вы ничего не знаете об истории Изабель Эберхардт, нашей бедной русской девушки, тусовавшейся с ИГИЛ более ста лет тому назад.

Изабель была швейцаркой по матери, русской по отцу, и, видимо, отцовская кровь, ядрёная анархистская поповско-расстригина жидкость давала этой девушке такие широкие скулы. А материнская кровь давала ей светлые волосы и глаза, а также то неоспоримое преимущество европейцев — худосочность вплоть до вида одинокой колонны, устремляющейся в небо на пепелище античного мира. Сейчас вы можете наблюдать сие в Пальмире, а когда-то храмы, никем не посещаемые, там ещё высились, а Изабель заворожённо следила глазами за солнцем, ожесточённо в последний раз перед нырянием в глубину ночи подсвечивавшим её колоннадного эллинистического близнеца. Она стояла на ветру и поправляла — да нет же, не вуаль европейскую и дамскую, не хиджаб мусульманский и гаремный, а гордую куфию пустынного воина, потому как и сама была воином, и пустыня слышала, как она, нараспев, по-арабски, читала:

Спешу, отбрасывая страх и не боясь беды,

через пустыню, где песок сметает все следы.

Меня верблюдица несёт, проворна и крепка,

не зная отдыха и сна, не требуя воды.

И месяц вставал и золотил её саблю, мерцающую вообще-то серебряным светом, но сейчас отражающую отблеск золотых волос и золотого сердца. Как у Алисы. И сидела она в кругу почтенных шейхов, и слушала мудрецов, и смотрела на дервишей. И воевала, какого чёрта, точнее, шайтана, воевала эта ожесточённая кровь, пока не взял её в плен рыцарь пустыни, и не повалил её на песок, и тонкое дыхание улетучилось, и стала она братом его ятагану, и было это всё долго ли, коротко, пока влага из пустыни не наполнила землю.

— Неожиданно, как сама любовь, — напомнила мне Шейха.

Воистину, да. И остановились они в хижине феллаха, и заночевали там. Моя речь удвоила свой темп, слушающие стали выжидать самого главного, заключительного аккорда. Вокруг была ночь, святая ночь моей родины. И хлынувший наружу поток развевал её светлые волосы, и гроб распахнулся для неё в ту ночь, НОЧЬ ВЫБОРА, по здешнему календарю, да, светлые и полынные — нет, чёрные, водянисто-чёрные! — волосы, и капля предсмертного пота на её лбу выросла до уровня микрокосма, и губы — ах, эти губы, которые я закрывал послушной велениям страсти рукой, закусывая чёрное покрывало жены благочестивой и верной, и глаза, серые, как… — ах, зелёные же, шайтаньи! а может, чёрные? да не сердись же, я пошутил, — сверкали в потоках ошалелого ливня, и морем пахло от её последнего приюта, и болотом пахло от ошалелого ложа, и я вязну в болоте, боже, боже, услышь меня, о всесильный. И пламя прошло по моему позвоночнику, тёмно и гулко клацали мои кости о чужие, гораздо более тонкие костяшки, как выигрышные очки в домино, извещая о победе игрока, и тьма, благословенная тьма Востока над Ершалаимом и над нами с вами, накрыла землю и растворила. И во тьме блеснули мои глаза, как одинокий луч солнца блещет из-за туч. Одинокий, потому что никто не солнце. И нет правосудия для меня. /И никогда не было — для солнца./ И нет глаз ожесточённее моих — нет, вовсе не таких круглых и изумлённых, какие лежали на блюдечке, а… И заря проникла сквозь меня. Шторы были сорваны. Ночь светлела. Я лежал с Шейхой, и на моём плече алел знак Шарлеманя — крест, замкнутый между рогов оленя, слишком красиво очерченный, чтобы быть реальной татуировкой. И Алиса была жива. И всё, что было раньше, потонуло в колодце времени. И я взял волосы Шейхи, поцеловал их, отсекая ятаганом, и бросил их в лицо Ди.

Я входил в пору моего летнего цветения. Запах вокруг напомнил о морском рассвете, аромат ладана напомнил мне о моём происхождении. И меня, с воздушным сердцем, поцеловал ветер, донёсший аромат сакуры откуда-то с нижних этажей.

Выигрыш. Nuff said.

Неожиданно в воздухе повеяло холодом. То ли оттого, что гроб, наконец, распахнулся, и Алиса вытряхивала со своих плеч остатки льда, подобно стриптизёрше, бросая багровые конусы в толпу, то ли из-за взгляда Хана, злобно уставившегося на меня, измазанного помадой. Крест Шарлеманя нанесла Алиса. Возможно, скоро в королевской семье пустыни появятся другие светлые волосы и серые глаза, кто знает? Шейха отряхивалась. Без одежды она была похожа на валькирию.

— Читайте дальше, — непримиримо проговорил Ди.

Шейха открыла рот и попыталась что-то сказать. Знаком она подозвала Билли, тот метнулся за бумагой и подал её прямо в эти беспомощные руки, похожие на сломанный вихрем тростник. Взяв со стола у Ди кисть с неожиданно и непонятно появившимися чернилами, она зло и размашисто начертала что-то по-арабски.

Хан перевёл.

Она потеряла голос.

Утром мы ничего не услышали, хотя и было уже самое время, шесть часов. Но пол под нашими ногами плавно поехал вверх, что должно было означать, что мы перемещаемся на шестой этаж. Я благодарно пожал руки Алавердяну, стараясь не смотреть на Алису, сложившую свои мокрые холодные волосы на его плечи. Румянец играл на её когда-то начавших синеть щеках. Шейха играла в моей команде. Листок с начертанными ею символами был прикреплён над входом на утопавший в золоте и оружии холодный этаж. Пейзаж за окном обозначил выросшие словно из-под земли горы. Когда мы поднялись, в кресле уже сидел Алавердян, а Баллард приготовилась читать отрывки из старых-престарых сентиментальных поэм. Вишнёвый дух окончательно выветрился из помещения.

— Что тогда прочитала Шейха? — спросил я Алису.

— Когда я вижу мост, который окружают тучи мошкары, под аркой неба, сделанный из глубоко лежащей ледяной корки, это означает, что ночь уже полностью прошла. Но угадал не ты. Угадала Баллард. Она поспорила с Ханом на твою привлекательность, как Ди поспорил с тобой на мою душу.

— Я выиграл? — улыбнулся я.

— Скоро узнаешь. Мёртвой быть приятно. Я могу услышать шелест платья умершей Оно но Комати во вздохе Баллард. Пожалуйста, проиграй. Ради меня.

Она улыбнулась мне, и я успел заметить, какими неестественно белыми и печальными сделались её округлые когда-то зубы. На пятом этаже невидимо запела зурна, а Мариза тщетно старалась отключить рингтон.

*

На пятом этаже на большой, какой-то вязкой, как будто заплывшей и странно изгибающейся стене, похожей на большую упругую волну, было как бы вытатуировано изображение Фудзиямы или какой-то другой Великой Горы. Перед ним высилось что-то вроде медного жертвенника на золочёных подставках, сделанных в виде человеческих ног. При виде этого памятника человеческого фетишизма, как я тут же обозвал его по аналогии с Цербером на первом этаже, — обутые в сандалии тонкие женские пяточки с неожиданно кокетливыми маленькими ногтями и высоким сводом уставились на меня сквозь клубы малинового дыма, не понимая, почему это я даже не хотел смотреть на их медно-золотое изящество и длинные, причудливо переплетённые, как будто из настоящей кожи, ремешки. Как они не понимали, что я ненавидел вид голых ног. Даже у женщин, удивлённых моим отвращением после бурно проведённой ночки, когда неожиданно под одеялом я замечал, как говорили персонажи в андерсеновской «Русалочке», их неуклюжие подпорки, вытянутые на блестящие белые простыни. Всё дело было в том, что у моего отца — или того существа, что именовало себя моим отцом, иначе не скажешь — были как раз такие манерные, прихотливо изогнутые ноги. Искусственные ноги, которые он оставлял возле своей кровати, должно быть, достались ему от какой-то мёртвой инвалидки — они были такие нежные, с такими узкими стопами, и даже их приглушенный звук наводил на странные мысли: «Топпп-топп-топ-а-топ». Всю жизнь я, как мне тогда казалось, буду обречён слушать эти надоедливые глупые звуки, хорошо ещё, что не те, другие, какие я обычно схватывал из комнаты матери, ловил на лету и пытался — но тщетно — отфутболить их обратно — дремотные всхлипы, вязкое хлопанье плоти, бульканье жидкости. В последний раз я слышал их тогда, когда увидел, как кинематографичная алая пена выхлёстывается из её рта, оставляя тонкую алую дорожку крови возле губ.

— Не следует думать о том, что вам не удалось предотвратить, — послышался глухой голос рядом с моим ухом.

За спиной у меня стоял Ди, направляя рукой малиновый дым. Такое ощущение было, что ему были послушны самые потоки воздуха, улепётывавшие прочь от нас со скоростью грозовых облаков.

В малиновый пар вошёл Алавердян, успевший, как мне показалось, сменить одежду на какой-то причудливый восточный халат с расшитыми кистями вблизи пояса. На ногах у него были заострённые туфли, отороченные золотой каймой.

— Как? Когда это произошло? — удивлённо спросил я, и голос Ди осторожно ответил:

— Между одним ничто и другим ничто. Должно быть, вы уже понимаете, где вы очутились, друг мой.

— Где? И могу ли я уйти обратно?

— Сначала выиграйте у меня, — протянул руку Алавердян, на пальце которого очутился скарабей, изменивший своё положение на выжидательное.

На его золотых крылышках теперь посверкивали бриллианты, словно капельки росы, делая его неожиданно не грозным и мистическим насекомым, катящим древнеегипетское солнце, а простой божьей коровкой, которая хочет к нему улететь.

Зал затормаживал меня, такой он был просторный. Мы должны были все сидеть на одном большом ковре, который начал заполняться настолько неохотно выходящими из украшенного золотой панелью огуречного узора лифта людьми, насколько медленно двигались машины в московский час пик. Каждый ковёр, на который ступала нога каждого прибывшего, имел свой порядковый номер, как на аукционе. От всей этой тяжеловесной роскоши и от клубов теперь уже золотистого, как тени на веках моделей Dolce & Gabbana, дыма людей постепенно начинало клонить в сон: француженка первой тихо упала на колени Маризе, сказав при этом, что будить её стоит не меньше чем за миллион евро и поблагодарив ту за присутствие, следом за нею сама Мариза очутилась на коленях у пакистанца, который резко и как-то по-детски упал на плечо к Снорри. Вскоре на полу очутились почти что все, но кое-кто ещё сопротивлялся. Алиса, посверкивая на солнце своим воскового цвета лицом, старалась держаться за руку Баллард. Ди взялся за моё запястье, легко обхватив его своей паучьей ладонью. Над нами плыл невесомый, но такой знакомый запах — из цветков сакуры как будто полился нектар, грозивший опрокинуть нашу утлую залу и залепить своей сладкой копотью поры всех обитающих. Сквозь усталую мглу до меня донёсся звук, напоминающий человеческие стоны, но какой-то более протяжный и искусственно-приторный. Рядом с треножником показался Алавердян. Знаком он подозвал Билли и приказал нести на ковры розовое варенье. Смутно, сквозь подступающую волну дурноты, я увидел ошарашенное лицо кенийца, неожиданно поднятое вверх на расстояние ещё одного немаленького человеческого роста. Это вытянулась в воздух рука армянина, причём на длину настолько значительную, что нарисованная гора показалась детской игрушкой. В воздухе болтались его ноги, из пяток шла кровь прямо на один из ковров, заливая лежащих на нём Маризу, француженку, Снорри и пакистанца.

— Сакуууя коно ха. На? — услышал я голос у себя над головой.

На высившемся огромном треножнике вместо столбика непонятных мне красноватых благовоний теперь горела книга, которую в сварочной маске перелистывал Ди.

Глубоко во сне Хан-Назли уткнулся в лежащую на груди Маризы карточку с изображением женщины в процветшей лиловой сливой-умэ юкатой, странно посверкивавшей на полном золотистого блеска пространстве нового полдня.

— К сожалению, нет. Соберитесь, — проговорил Ди.

И тут я заметил, что карточки лежали буквально на каждом ковре, по одному странному рисунку на другой, не менее странной вышивке. И на всех вышивках были голые средневековые люди, картинно задравшие кверху руки, как будто бы собираясь от чего-то заслониться. Прямо ко мне, осторожно ступая на изображение, прошагал Алавердян, неся в руках по треножнику, похожему больше на семисвечную менору, один из огоньков которой разгорался, стоило ему ступить на очередной ковёр. В воздухе поплыли изображения пройденных им карточек. Я считал их. «88, 225, 360». Баллард вскинула руку неожиданно проворным молодым жестом, стянув со своего плеча упавший откуда-то сверху ковёр и размахивая им, словно тореро в преисподней плывущего на нас аромата восточной пряности.

— Триста шестьдесят шесть! — провозгласила она.

Кровавый поток, начинавшийся от пяток упавшего на персидскую миниатюру Билли, остановился у наших с нею ног. Я взял карточку, прилепленную около небольшого сухого островка, не затронутого красными струящимися всполохами. Алавердян поскользнулся. Золотая туфля прочертила воздух над моей головой. И тут я увидел, что его собственные ноги были искусно сделанными муляжами из окрашенной в розовое слоновой кости. «Асибики но» — «Тень в форме ступни от хвоста горного фазана кажется мне похожей на кривую ветку дерева! В такую ночь смогу ли я спать один в своей постели?» — вслух произнёс я один из стихов «Ста стихотворений», который мне выпал. Баллард откинула ковёр и посмотрела на меня:

— Мы выиграли мистера Ди, дорогой. А ты уже давно как выиграл меня.

Под ковром я обнаружил крестообразную перевязь, на которой застыл странноватый восточный ятаган с узором из суры Корана и изображённым вторым ятаганом, на изображении которого застыла воткнутая на острие рассыпавшаяся махровая роза. На полу лежал Алавердян, хватая ртом воздух, аромат в котором неожиданно прекратился, как будто его закрыли крышкой от большой супницы. В коридоре около нас выключили свет, и я очутился в кромешной мгле.

Самый последний огонёк, помедлив, затрепыхался в тщетной попытке избежать Шнейдермана, но и он скоро был окончательно задут. Закат наступил быстрее моего выигрыша. И только роза на конце клинка Баллард светилась поблёскивающими во тьме каплями росы, перекликаясь своим сиянием с одиноким солнцем и свинцовой крышей предпоследнего этажа.

— Так что делал Алавердян? — неожиданно спросил очнувшийся, как после похмелья, Хан-Назли американку.

— Вампирствовал, — вежливо откликнулась та.

— А теперь он нам не помешает, — отозвался украинский олигарх, отламывая со шпаги лепестки розы и отправляя их в рот. — Я буду болеть за вас, панове.

Последний лепесток откусил от шпаги Ди.

Я медленно опустился на стул, якобы стоявший возле меня, но промахнулся и пребольно рухнул в образовавшийся просвет. Оказалось, что вместо стульев все собравшиеся предпочитали странные матрацы, напоминавшие небольшие диваны или кушетки, с прихотливо изогнутыми ножками и восточного вида кистями. Однако аляповатых китайских журавлей на этот раз не наблюдалось. Всё было чинно и мирно. На потолке нового этажа горела лампочка в странном минималистическом стиле, изображавшая щербатый и неровный месяц, как будто обгрызенный по краям, — это было уже что-то после тупых адских псов с физиономией алкобратьев после бурного застолья. Опять же, мне никогда не нравилась вся эта светомузыка, которая каждый раз подсовывала мне под нос всё новые и новые цвета.

Ди словно бы услышал меня и неожиданно взял за плечо:

— Если честно, мне тоже. Никогда. Не нравилась.

— Как же вы тогда играете в «Шато Саид»? — любезно осведомилась Баллард, выпивая очередную пилюлю.

К сожалению, фанатке ЗОЖ пришлось запить её вином, отчего на её лице появилось озадаченное выражение, и проступили красные пятна, как будто её кожа была скатертью.

Я подал ей свою руку. Она озабоченно прижалась ко мне, поскольку неожиданно, после приступа дурноты, к ней пришёл бес старческой похотливости и принялся её донимать. Рука её сжала мой локоть, она наклонилась ко мне и прошептала: «Я понимаю, что Шейха гораздо более солидный приз, но только я смогу вывести вас отсюда». И с загадочным выражением отстранилась от меня.

Я сел на скамью, которая прогнулась подо мной с лёгким, почти человеческим стоном. Глядя на неё сверху вниз, можно было подумать, что сидишь на чём-то чёрном и мохнатом.

— А разве вы не знаете, что это я заказал её? — проговорил Шнейдерман, хитро ухмыльнувшись и приосанившись. — Поглядите-ка! Это не идёт ни в какое сравнение с тем, что устроил Алавердян! Моя фантазия покруче будет!

Тут он нажал на верхнюю половину скамьи, и она прогнулась со свистом и сипением, после чего около одного края образовалось мутное облачко воздуха, а рядом с ним проступило два небольших горбика. Ножки слегка задрожали. Неожиданно правый край загнулся по направлению ко мне, и я заметил, что это вовсе не уголок скамьи, а мордочка какой-то непонятной твари, похожей на чёрного, мохнатого, натужно дышащего пса вроде пекинеса, но с более умным и даже как бы жалостным лицом. Существо открыло рот и капризно взвыло.

— Бес хочет есть и в койку, — сказал Шнейдерман.

— Бес — это кличка?

— Бес — это род деятельности! — захохотал он.

Сущность пожала плечами и высунула язык. Вот и ещё одно создание с высунутым языком — главное, чтобы оно не портило нервы своей цветомузыкой.

Бес, на которого я присел, — а он был немного покряжистей и чуточку посветлее, — недовольно поёжился. Я погладил его по шкурке вдоль спины. Он заурчал. Француженка попробовала поласкать его против шерсти — и тут неожиданно под её рукой оказался целый сноп искр, собиравшийся под пальцами, подобно светящимся колоскам.

Она заохала и привстала.

— Алавердян был дашнаваром, — пробормотал Шнейдерман вполголоса. — То ли дело я. Имя моё Тарас, и се — Тарасова нiч!

— Дашнавар — это вампир, — примирительно заявила Баллард. — Он хотел им стать, и это желание исполнилось.

— Ибо мы исполняем все желания, если они исходят из чистого сердца, — заключил Ди. — Тот, кто не пожелает, не уйдёт отсюда живым.

То, что я раньше не замечал в Шнейдермане, против моей воли — уж не понимаю, почему мне было странно это видеть: то ли из-за национальности, истинной крови и уже, пожалуй, почвы обладателя, то ли из-за моих каких-то внутренних ватнических убеждений, — так вот, против моей безотчётной воли и насущного желания, начало проявляться. На губах Шнейдермана зазмеились усы, протянувшиеся долу к его неожиданно ставшими могучими плечам, губы его скривила залихватская усмешка, а на плече француженки хозяюшка не досчиталась лямки лифчика Lejaby, но зато неожиданно привернулась — слово-то какое! — вышиванка в самом что ни на есть национальном стиле. На голове Шейхи зазмеились колосы, и она стала выглядеть ещё более потрясающе. Алиса оделась в саван, а в волосах у неё появились венки, надетые один на другой и изливающие потоки воды, как будто бы их достали из грязной болотной жижи.

На лицо её с высоты слетело покрывало.

То была украинская китайка, которую покрывают умерших. Это я знал. Как-никак, я тоже читал Шевченко.

В руке у Баллард мелькнул ятаган. «Видимо, мне навсегда придётся стоять к ней спина к спине», — подумалось мне, и перед моими глазами, опять моргнувшими (а все превращения совершались не постепенно, а быстро — стоило кому-то отвернуться, а мне стоило моргнуть — в этот день я тщетно закапывал себе лекарство от рези в глазах), предстал Ди в лихом татарском облачении. Он читал. И, о боги Свентовит и Дарзамат, что это был за голос! (Ах да, это какие-то другие боги — в следующий раз меньше польский симфо-метал буду слушать, ясно же.) В нём слышалось пение трав под косой, отсекаемые прочь одним ударом сабли женские волосы, свист плётки по обречённой спине, таким он был резким и неожиданным. Казалось, он говорил мне, что стоит только пожелать… Я всеми силами напрягался, чтобы услышать, учуять, уловить в воздухе, что конкретно я должен был пожелать, и, увы, не смог.

— Сакуя коно хана…

Звучит как ругательство, впервые заметил я. Са — куя! — ко. Но хана! Как резво он это прочёл. И желание созрело в моей голове. И следом за этим Мариза упала мне на грудь и вытащила из-за ворота образок Богоматери, на котором было написано начало стиха размашистыми псевдорусскими буквами. И тут же упала на чёрта, который вновь превратился в скамейку. Тут мне, подобно персонажу из стихотворения Шевченко, стоило бы покручиниться над дивчиной, но она не дала мне на это никакого права, отчаянно вцепившись в ворот рубашки. Из него выпала ещё одна карта, оказавшаяся в моей руке. Против правил, это была вторая часть стихотворения.

— Очевидно, я должен прочитать его целиком?

— Вспомните правильных богов хотя бы! Или правильное название меня! — взмолился Шнейдерман, отчаянно пытаясь избавиться от искр, издаваемых скамейкой Маризы и своей собственной. — Иначе всё пропало!

Бесы ожесточённо дули на ноги несчастного иудея, и вокруг них образовывались огоньки.

— Ах вы, москали проклятые, лихо мени з вамы! — отчаянно прокричал я. — А ну прекрати, мольфар разнесчастный! — это уже к Ди.

Я подбежал к нему и тряс его за руку, пока Мариза и отчаянный украинофил тонули в языках пламени. От какого-то задора я сорвал на татарине окаянном ворот, разорвал пополам цепь с гайтаном, добрался до подвернувшейся под руку огромной бирки с надписью «ООО “Целина”. Сделано в Казахстане. Г. Тараз, ул…»

…Я задумчиво вертел в руках этот след братской республики и озадаченно глядел на Ди.

— Иметь два гражданства хорошо, Казахстан сила, Назарбаев батур, а Шнейдермана и правда зовут Тарас вместо Теодора. Мечты сбываются, — загадочно произнёс Ди и опустил бирку в бокал.

Вино в нём зашипело.

— Теперь в содовой есть настоящая сода. Пейте. Да здравствует капитализм и дешёвая рабочая сила.

Краем глаза я увидел живого Алавердяна, пытавшегося пилкой для ногтей Алисы подпилить свои большие клыки.

— Твоё желание сбылось, дорогой. «Ама но хара Фурисакэ мирэба» — «Когда я иду широко расстилающимся передо мной путём неба, является ли луна той самой, что восходит над горой Микаса в стране Касуга?», стих седьмой, поэт Абэ но Накамаро.

— Нет, в стране ясов и касогов всё не так, — прошептал мне Алавердян. — В Осетии не так, как в Армении, в которой вы побывали благодаря мне, а в плоти нашего желания расцветают совсем другие чувства, что лежат на его поверхности. Ди выворачивает всё наизнанку, и внутренности наших чувств не сдерживаются костями логики.

И тут Ди бросил жребий. Косточка покатилась ко мне прямо в руку. Не успел я её взять, как воздух вокруг меня заколебался. То, что я увидел от своего собственного имени, было ужаснее всего прочего.

Передо мной стояло зеркало, и перед ним я меланхолично вклеивал в альбом марку с изображением гаитянского деятеля Жан-Жака Дессалина, вокруг взрывалось, пахло диоксидом натрия, а рядом со мной раздавались шаги отца «топ-топ-а-топ-а-топ». Тяжёлые ноги отставного майора прошествовали на кухню, уже который раз за день упала мать, из её рта струилась кровь и пенной дымкой заливала зеркало. Когда я отчаянно пробовал её смыть, то мать превращалась в Алису, точнее, только её ополоумевшую от винных паров голову, а ноги ниже колен принадлежали отцу. Топ-а-топ-а-топ. He was standing atop. Я стоял на вершине перед лабиринтом из жёстких, с вьюжными испортившимися краями зеркал, застившимися чёрными полосами. Мои ноги касались ледяных граней.

Я падал, поднимался и просыпался перед новыми и новыми. Через какой-то краткий миг зеркало показало мне знакомое всем припомаженное, бодрое, как майский пион, лицо известного политика. На лацкане его пиджака сверкала звезда Александра Невского, сквозь всполохи зеркала превращавшаяся в Орден Красного Знамени. Я протянул руку, и он взвыл, извернулся и укусил себя за пятку. Всё исчезло. Вместо него на вершине ледяной горы стоял Алавердян, с изготовившейся в бой одинокой книгой «Хякунин иссю». A perfect issue. Это сказала американка про Алису, которая положила свою голову на плечо мистера Ди. Его волосы развевались и накатывали на неё, образуя строчки белого компьютерного текста на холодной коже синего экрана смерти. Мы все были голубого цвета, потому что находились в мертвецкой.

— Мы на кладбище идей, — произнесла Баллард. — Скажите что-нибудь.

Я выдохнул поперхнувшуюся фразу и прохрипел:

— …Ды.

— Что-с? — осведомился Ди.

— Во-Ды.

Он взмахнул рукой, и холодный прибой с японской укиё-э накрыл гору зеркал. Если присмотреться, то я оказался как бы на вершине, превращённой в обратное дно колодца. Я заглядывал туда, и видел, как перевёрнутое отражение мира смотрит на меня снизу или же сверху. Горы возвышались сумрачными громадами, ожидающими другого слова.

И тогда я рискнул.

— Свобода, — произнёс я почти нежно.

И сверху на меня проблеском какого-то подводного бульканья упал предмет. Потом другой. На поверхности падали головы всех, кто меня окружал в тот злополучный день. Сначала рухнула скалящаяся последней усмешкой голова Тора-Локи, потом очумело выписывающая ртом букву «о» голова Хана, на которой неожиданно оказалась чалма. Следующей должна была выпасть в бесконечность думающая артерия неожиданно подурневшей и остриженной Маризы. Наверху, рядом с переливающимся свинцовым срезом муляжа сабли, стояла Баллард. Казалось, она радовалась брызгам, высверчивающимся по косой линии всеми цветами бордового, малинового и лилового. «Это я, — помахала мне она. — Рада стараться».

Я хотел было спросить её, что за пилюли она принимала, но меня уже опередил Ди, выхватив коробочку у неё из рук.

— От головы, — кратко сказал он. — А вы похожи на политика, — неожиданно продолжил он. — Всё, что вы скажете, удаётся. Люди вам повинуются. Да и как могло быть иначе. Вы тонкий, нервный, как будто и есть сама мысль или нож гильотины. Все любят вас.

В воду летела голова француженки, Маризина перед коротким шмяком и красным росчерком линии, как будто в воде она подписывала автограф (я даже мог разглядеть её короткий дерзкий штрих, лихо обрубленный на букве s), поцеловала последним движением голову Алисы и не закрыла при этом глаза.

— Шейху, я надеюсь, вы уничтожите самолично, сир Ришар, — проговорила Баллард, на руке которой появилась замызганная кровью белая повязка, а на челе в сполохах воды виднелось забрало. — Пускай пропадут все неверные на вашей Святой земле, а особливо те, что неверны своему мужу, негодницы! А посему, недаром я зовусь Баллард, предстоит сочинить мне балладу о смерти великой разбивательницы оков, и о моём господине, чья доблесть сияет превыше злата и неисчерпаема, как песок в пустыне, которую он замыслил завоевать!

На шее Шейхи красовался хорошенький бронзовый чокер с кокетливо обёрнутой вокруг тела цепью, привязанной к невиданному модному аксессуару — якорю. Алавердян раскручивал верёвку.

— Так не доставайся же ты никому! Волга-Волга, мать родная!

— Сделай что-нибудь, Ди! — взмолился я. — Я никогда и не думал ни о чём подобном!

Алиса сверкнула передо мною осетриным хвостом, за который держалась обеими руками и который, казалось, заменял ей ноги.

— Как же не думал? А это кто хотел?

— Нет!!! — закричал я ещё сильнее.

— Тогда скажи мне: я или Владимир Саныч? Трувер или советский полковник ГРУ? Скажи? — допытывались все.

— Ты или Ди?

Я тихо падал вверх, а казалось, что на самое дно, но на дне этом был свет. Под моими ногами всплывали, как ледяные глыбы, зеркала и разрушались, едва их касалось солнце. Там было так хорошо, светло, пели птицы, и что-то невыносимо ярко, как будто даже не солнечные лучи, а что-то иное светило и притягивало одновременно меня к себе, как шёлковые канаты, прямо вверх. В груди запело. Передо мною, прямо в глубине морской, оказавшейся одним сплошным зеркалом, проплыл мой собственный облик, сначала перевёрнутый и задвинутый в правую сторону какими-то помехами, а потом всё более чёткий и возникающий неожиданно, как слайды в презентации, одинокими белыми квадратиками, плавно превращающийся сначала в моё лицо, потом, уже из другого угла, становящийся лицом Билли, который тут же, из зеркала, махал мне рукой и передавал привет, одними губами говоря: «Тётя просила передать», — потом, сквозь блик — ещё дальше — лицо девушки, целующей отражение, лицо подростка в любовном экстазе, корчащееся на глазах у случайной подружки, ребёнок, который упал и разбил губу, молодой садист, наносящий ожесточённый удар по зеркалу. Нет, только не сейчас, нет…

— Сакуя коно…

— Даже когда боги ходили по земле в древние дни, я никогда не видел потока более красного, чем реки Татты!

Я открыл глаза и уставился в зеркало.

На меня смотрел абсолютно чёрный глаз, в котором исчез и мой зрачок, и радужная оболочка, и самая вселенная. Потому что, когда я поднёс руку к глазам, то неожиданно заметил, что она превратилась в синюшную пасть с крутыми и крепкими чёрными когтями.

— Я могу посмотреть в зеркало? — забормотал я.

— Конечно, конечно, — уверил меня пацан в белой бейсболке с надписью «Team D», всю исчёрканной потоками крови, умеряя пыл своей разоравшейся на холостом ходу «бормашины». — Налево, дверь номер 100.

Я ощупью пробрался по тусклому коридору, пытаясь не задеть статуэтку одноглазого Локи, и выругался, когда на меня с плохо прикреплённой над дверью комнатки упал журнал «Искусство Франции» с размашистым слоганом на лице одной известной актрисы: «Если это не любовь, то что же? Девушка, влюблённая в Италию». В номере 100 над раковиной висело маленькое зеркальце, на поверхности которого виднелась переводная картинка в виде потрескавшихся шахмат. Там, где смутно вырисовывались очертания шахматного коня, ошарашено выглядывала из мглы моя рожа.

На голове у меня красовались рога, полученные умелым мастером из растопленного жира с моего до сих пор болевшего бедра.

— Да вы не расстраивайтесь так, — проговорила рядом девушка с бейджиком «Алиса», на который упали белокурые пепельные волосы. — Вы уже восьмой, кто решился на капитальное преображение. Сейчас я заварю вам чай.

Когда она уходила, я мог видеть след, который оставлял шлейф её подола на пыльном полу приёмной. Прямо на меня смотрел ярко зелёный дракон, а передо мной на краешке дивана, как присевший погрустить ангел, легко взгромоздился санитар в белой бейсболке. Под ней я углядел запавший чёрный монгольский глаз, вытянутый к вискам.

— Что поделаешь, Восьмой? Мы тоже модернизируемся. Когда нам принесут чай, вы всегда сможете выиграть её жизнь.

Алиса вернулась и поставила дымящийся треножник, смутно сверкнувший отрощенным когтем. Передо мной лежала доска маджонга, на котором чай залил лежавшую карточку салона «Андреев и партнёры».

Я был на юго-восточных воротах Смерти, и раздавать пришлось Ди. Марка с изображением жидкого мазутного президента Дессалина, держащего отрубленную голову белой старухи, лежала на следующем ходу. Я должен был выиграть её. Острое движение ногтя потянуло за краешек победной фишки. «П…расы!» — подумал я, поправив «Ролекс». На моих плечах алели красные всполохи — погоны полковника срочной службы, затейливо окружённые золотыми, как спелая рожь, и жёсткими, как бой Мерриуэзера и Макгрегора, аксельбантами.