RSSКогда солнце светит, когда ветер шумит…
24 Ноя 2021 No Comments
рубрика: Проза Все произведения: Элиас Отис
В соавторстве с нейросетью Порфирьевич (https://porfirevich.ru)
В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною. И сказал Бог: «Да будет свет». И стал свет. И увидел Бог свет и был потрясён; и слава Божия сошла на Него. И увидел Бог всё, что Он создал, и вот, хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день третий. И сказал Бог: «Да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды». И стало так. И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день четвёртый. И сказал Бог: «Да соберутся вместе, как Я сказал, все духи вод, чтобы услышать слово, которое Я дам им». И собрались все духи, и стал Бог беседовать с ними. И сказал Бог: «Да будут слова, которые Я буду говорить вам, в сердце вашем и в душах ваших» (Пс. 141:1-16).
Теперь вы понимаете, что может и что не может сказать о Боге Господь Бог наш Иисус Христос? О чём могли бы Его слова? И в какие бездны человек может нырнуть, чтобы так бездонно, безумно, мистически побеседовать с Богом? Даже если и попытаться произнести библейскую фразу «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец», — она может прозвучать всего лишь как шутка. Помните, что Бог уже много раз повторял эту фразу в Книге пророка Даниила, когда описывал фигуру Своего Голгофского креста: «И дал Ему уста, говорящие гордо и богохульно, и поставил Его выше всякого начальства, и священства, и сана, и власти… Кто не отрешится от всего, что имеет, тот не может быть Моим учеником» (Дан. 4:29). Совершенно ясно, что не может. Но пока Бог говорил с ангелами, с херувимами, с серафимами и другими духами, простые люди могли, как сейчас говорят, подслушать.
Потом было несколько духовных упражнений, и уже сказано всё, что было нужно, до конца. Неужели дальше нужны слова? О чём можно говорить Богу? Что Он говорит на самом деле? И что нужно говорить человеку, когда он приступает к духовной работе? Для нас сейчас это самое главное. А что для нас самое главное? Кому нужны великие гимны? Кто нам читает их? Для нас самое важное — обрести то, чего у нас нет. И только потом мы сможем говорить, что в этом смысл жизни, и делать то, что нам должно, а после — что нам должно, а после — что нам должно, и после — что нам должно, а после — что нам должно, а после — что нам должно, а после — что нам должно, а после — что нам должно, а после — что нам должно, а после — что нам должно, а после… И так без конца. И тогда Бог отвечает нам. Он отвечает нам в тех книгах, которые мы читаем. А у нас нет книг. Вот здесь человек действительно добьётся своего. В духовном смысле. Духовный учитель или гуру тоже на самом деле говорят. Но… только для самих себя. И ничего из этого не произносится. Поэтому мы не понимаем, что такое духовность.
*
Борис улыбнулся, поправил очки, и слово «магия» из фразы исчезло. Он поднял голову и посмотрел на Павлика. Павлик тоже стал на секунду задумчивым и неожиданно улыбнулся. Я уже слышал про эту фразу из его переписки с Оксаной. Что-то про артефакт, доставшийся ему в наследство от его прапрадеда. Я был уверен, что Борис понимает в ней гораздо больше меня, и сказал:
— Всё это любопытно. Но ведь духовность — не миф. Мы действительно не понимаем, что это такое. И зачем Бог создаёт эту нашу жизнь. И зачем мы живём.
Борис пожал плечами.
— Ну да, — сказал он.
— Зачем это Богу, — повторил я. — Откуда мы знаем? Люди вообще ни о чём не знают. А потом что-то говорят — про бога. На самом деле он просто порождение нашего собственного ума. Поэтому мы не понимаем его смысла и связи с другими вещами. Мы просто живём по своим законам. Их и так много, этих законов. Вот мы живём по ним, и нас уже многие миллионы. По-моему, это нормально. Мы все про это знаем.
Борис вдруг опять улыбнулся.
— Да, — сказал он.
— А зачем мы вообще живём?» — спросил я.
— Что зачем? — спросил он. — Зачем мы вообще живём? Этого никто не знает.
Я вдруг понял, что он говорит не всерьёз, и немного обиделся. В этот момент в комнату вошла совершенно незнакомая мне женщина, и Борис очень церемонно представил нас друг другу. Её звали Ганна. Она была и удивительно красивой, и удивительно молодой — лет тридцати с небольшим. Мы немного поговорили с ней о книгах, о современной моде и так далее. Борис рассказывал про свой тандем — свою подругу Ганну и двух её братьев-скрипачей. Потом Ганна куда-то вышла, и Борис сказал:
— Ну ладно, я поеду. А то я сегодня на каком-то друге еду. Я думаю, в Чернухове увидимся.
— В Чернухове увидимся, — согласился я.
Мы пожали друг другу руки и расстались. Я шёл домой и с удивлением думал о нашей встрече. Вообще говоря, совершенно непонятно, как это я упустил такой случай поговорить по душам с каким-нибудь близким по духу человеком. Не то чтобы я так боялся потерять дружбу Бориса. Напротив. Общаться с ним было интересно и приятно. Но совсем другое дело, когда у тебя есть близкий друг. Например, Витька. Или Вахтанг. Или Веник. Или, вот, Борис. И ещё неизвестно, удастся ли с ним вообще поговорить, тем более в такой вечер. Зато вот с Ганной получилось очень славно. Видимо, я её действительно очень заинтересовал. И почему-то мне кажется, что мы ещё встретимся. И главное — чем скорее, тем лучше. Хотя это вряд ли.
У меня было чувство, что мы никогда не сможем друг без друга. Почему? Потому что я всего лишь кусочек еловой ветки, которую кружит ветер. Мы ведь столько времени знакомы — и всё не можем друг без друга. Сначала мне казалось, что так и должно быть — и что мы просто друзья. Но я, наверно, плохо знаю природу этого ветра. Это действительно что-то вроде судьбы. И с этим надо смириться. Сегодняшняя встреча, пожалуй, важнее всех-всех остальных. Даже для Ганны. Я как-то не очень уверен, что она сказала бы «нет». Правда, и выбора у меня особого нет. А поэтому — вперёд. Ибо завтра будет новый день.
*
Борис протянул руку к белому проводу и выключил магнитофон. В течение пятнадцати секунд ничего не происходило. Потом до него донёсся далёкий и странный шум — точно от поезда, идущего сквозь метель. А потом что-то начало бухать, стучать и скрежетать по рельсам. Борис даже не знал, что это может издавать такие странные звуки — и вдруг догадался, что это похоже на далёкий грохот артиллерийского обстрела. Потом впереди кто-то закричал, и Борис вскочил на ноги. Крик раздался опять. Потом кто-то стал сильно колотить в запертую дверь. И почти сразу же раздался резкий гудок, за которым вдруг сразу же началась какофония автомобильных сигналов. Борис вдруг понял, что это действительно сигнал. Как ни в чём не бывало он повернулся и побрёл в другую сторону, с интересом оглядываясь на толпы взволнованных людей. Вскоре он выбрался на улицу, совершенно пустую и безлюдную, и пошёл по ней в сторону Москвы. Через некоторое время за спиной опять раздался грохот, заглушивший на секунду гудки машин, крики и стук в дверь, и Борис понял, что они вместе с Сашей пошли по тому же маршруту. Борис на всякий случай оглянулся, но никакого шума сзади не услышал. Он успокоился и прибавил шагу, решив, что ребята скоро догонят его, и он снова увидит своего старого друга. Впрочем, совершенно непонятно было, почему этот Саша должен был догнать его, если они с Сашей только что расстались. То есть Бориса вполне устраивало, что он идёт один, без Саши. Ему даже стало казаться, что его одиночество совершенно беспричинно, но он не хотел докапываться до причин и шёл дальше.
Через несколько минут в голове у него сложился полный отчёт о том, почему такое случилось, и почему он совсем не хотел с Сашей встречаться. Просто он здорово проголодался, и ему не хотелось думать ни о чём другом. «Все мы в чём-то зависим друг от друга, — подумал Борис, — и в том, что я голодный, виновата мама. Наверно, на неё иногда находит тоска и она принимается накачивать себя лекарствами — только почему мне кажется, что всё это так просто? Нет, Саша вряд ли знает, и я не буду говорить ему». Борису стало смешно от этой мысли. Его новые мысли показались ему удивительно смешными. Он даже вообразил себя похожим на Марка Твена — этакий путник, затерявшийся в бескрайней пустыне. Скоро стало казаться, что его одиночество — единственное, что есть в мире, что больше ему уже ничего не надо.
Вскоре ему в голову пришла странная мысль, от которой он даже остановился. Дело в том, что какая-то сила, которая совершенно точно существовала, продолжала поддерживать с ним постоянный контакт. И Борис начал пристально вглядываться в реальность, ища ответ на вопрос, почему это происходит. Смотреть, впрочем, было не на что, потому что вокруг ничего не было. Прошло несколько секунд, и он понял, что ответ надо искать в себе самом. И он почувствовал, что прямо перед ним, всего в нескольких метрах, лежит медная дверь, за которой что-то происходит, что-то такое, чего Борис не понимает, но непременно должен был бы понять. Но он не может ни понять этого, ни даже увидеть.
Вдруг рядом появился крылатый конь — конь тихонько заржал. Снизу вверх Борис взглянул на него и вдруг заметил, что из огромных открытых ноздрей коня торчит медная ручка. В ней была дырочка. Борис протянул руку, вытащил ручку и положил её на выступ крыши. Открылась дверь — и из неё выпорхнула птица. Борис открыл её пошире и осторожно вошёл. Дверь за его спиной закрылась, и наступила тьма. Так, значит, всё было именно так — он сидел возле двери, а кто-то невидимый впустил его внутрь. Но в чём смысл происходящего? И можно ли дойти до него, как он дошёл сюда? Но это был и не Борис вовсе. Его никогда не было на свете, и он не мог вспомнить, откуда он взялся.
Было темно, и все было тихо. Он прислушался. Откуда-то сверху доносилась музыка — слабое монотонное гудение, похожее на ту симфонию, которая иногда снилась ему в детстве, но она никогда не пугала его, а скорей успокаивала. Он подумал, что это, должно быть, играет музыка из его детства, и стал вслушиваться. Вдруг сверху ударил луч света, и в нём заплясали маленькие язычки пламени. Это горели факелы, которые были установлены на треножниках вокруг углубления в земле. Свечение появилось так внезапно, что Борис даже не успел испугаться. И всё же он успел испугаться. Вдруг он заметил какое-то движение внизу, под его ногами, и догадался, что это крысы. Их было очень много, и одна из них взобралась ему на ноги. Он попытался стряхнуть её. Крыса была холодная и очень большая — её голова почти доставала ему до колен. Борис сморщился и испуганно посмотрел наверх, но вокруг было по-прежнему темно, и в этой темноте трудно было что-нибудь увидеть. Одна из крыс перебралась на его плечо и задела лапой его щеку.
И тут Борис вспомнил, кто он такой и что нужно делать. Он почувствовал, как кто-то похожий на ангела толкнул его в спину, и почувствовал, что стоит на ногах. Тут он увидел внизу целую тучу маленьких крыс и схватил первую попавшуюся за хвост. Как оказалось, это была пожилая женщина в лиловом платье. Она попыталась укусить его, но он увернулся, и крыса полетела вниз, издавая жалобные пискливые звуки. Остальные крысы в панике кинулись кто куда. Борис повернулся и пошёл прочь. Крысы разбегались в разные стороны, когда он проходил мимо. Но он не замечал их. Ему было не до них. В ушах стоял омерзительный писк, похожий на те звуки, которые издают потревоженные чайки.
Впереди появился газетный киоск. Борис пошёл к нему, глядя прямо перед собой. Вблизи киоск выглядел просто отвратительным — между его стен торчали огромные ржавые гвозди. Но Борис на них даже не посмотрел. Он остановился возле него и уставился в темноту. Там тихо мигали далёкие электрические лампочки. Он вспомнил, что сегодня праздник и нужно купить газету. Эта мысль придала ему решимости. Он поднялся на цыпочки, достал из кармана свёрнутую трубочкой газету и развернул её. Сначала он никак не мог её развернуть, но потом справился. На первой странице большими буквами было напечатано: «Завтра День защитника Отечества». Борис перевернул страницу. Там было набрано: «Сегодня в Москве и окрестностях ожидается наводнение. Рекордное по масштабу — самое большое за всё время существования города. Но день этот — последний. Утро 27-го июня будет отмечено по всем каналам и информационным программам. В них будут даваться короткие фрагменты из документальной хроники, а также воспоминания участников наводнения. Интересной будет любая заметка, описывающая вас».
И Борис увидел своё фото. Фото было чуть пожелтевшее, но достаточно чёткое. Борис покраснел. С фотографией получилось глупо, зато теперь он точно знал, куда и зачем идёт. «Это хорошо, — подумал Борис, — что она не сохранилась». Осталось вспомнить только адрес. Где он живёт, Борис знал. Он посмотрел в газету. Ниже было написано: «От 19:00 до 19:15». Борис улыбнулся. Теперь он был совершенно уверен, что до 19:15 дойдёт. Он снова сложил газету и спрятал её во внутренний карман. А в правом вдруг появилась неизвестно откуда взявшаяся монета. Борис сразу понял, что это мелочью её не назовёшь. Это была пятёрка с изображением Спасителя. Борис поглядел по сторонам. Идти надо было очень осторожно, и рисковать он не имел права. Может быть, в газете осталась какая-нибудь мелочь. Но ничего подходящего не нашлось. Борис подхватил остатки со стола и сунул их в карман. Он увидел на стене часы, перевёл взгляд и удивился: стрелок как раз на полсекунды опередил время. Борис никогда не замечал за собой склонности к мистике, но сейчас ему померещилось, что часы уже давно прошли назначенное время, и сейчас он слышит удары будильника. Потом послышался механический шелест, и Борис понял, что это падают на пол осколки разбившейся стеклянной бутылки. Борис заткнул уши.
В двери повернулся ключ, и в комнату вошёл Канцельман в сопровождении двух офицеров с автоматами. Он выглядел на редкость усталым и озабоченным. Подойдя к столу, он взял газету и стал её разглядывать. Борис заметил в ней некоторые изменения. Прежней была только нижняя часть газеты. По её краям были выдавлены маленькие фигурки — так бывает, когда набирается большое количество изображений. Раньше они были маленькими, но теперь сделались огромными. Борис знал, что теперь вся эта компания будет дописывать последнюю страницу, но ему совсем не хотелось присутствовать при этом. Отодвинув стул, он встал и вышел в коридор. Ему нужно было в туалет, и он решил не торопиться. Неожиданно он почувствовал, что кто-то изо всех сил толкает его в спину. Он не успел затормозить, и в коридор вывалился солдат. В руке у него была граната с длинной зелёной верёвкой. От неожиданности Борис упал на пол. Приподнявшись, он увидел своего соседа. Тот лежал ничком и тянулся к его ноге. Борис вскочил на ноги и, размахивая руками, кинулся к лестнице, на которой уже никого не было. Ворвавшись в туалет, он запер за собой дверь и повернулся. В противоположном углу сидела женщина в пальто и с телефонной трубкой в руке. Борис, стараясь действовать одновременно очень быстро и осторожно, медленно двинулся к ней, чувствуя, что сердце вот-вот выскочит из груди. Подойдя к двери, он нажал на неё всем телом. Удар был сильным, но дверь выдержала. Борис повернул ключ. Он оказался в ловушке. Женщина по-прежнему что-то говорила в трубку. Вдруг она перестала говорить и прижала трубку к уху. Борис увидел, как лицо её сделалось решительным и злым. Она вскочила на ноги, быстро вышла в коридор, сорвала с вешалки свой плащ и хлопнула дверью.
Борис выждал несколько минут и пошёл вниз. Добравшись до конца лестницы, он выглянул в окно. Женщина на улице уже не было. Он выглянул в другое и увидел перед собой пустой длинный коридор с тусклой лампочкой в самом его конце. Борис быстро дошёл до конца коридора, выглянул в окно и чуть не вскрикнул. На другой стороне улицы стоял длинный чёрный автомобиль, похожий на «Виллис». У него был короткий брезентовый капот, а за ним угадывались человеческие тела — человек десять-пятнадцать, сидевшие на корточках. Борис быстро пересёк коридор и стал спускаться вниз. Спустившись, он ещё раз выглянул в окно — картина была та же. Бориса бросило в жар, он попытался успокоиться, но это у него не получилось. Прямо под его окном кто-то возился у капота «Виллиса». Борис взял со стола газету, прислонённую к портрету маршала Жукова, и подбежал к окну. Он размахнулся и кинул в окно газету. Когда она долетела до капота, мотор взревел, и «Виллис» тронулся с места. Борис отошёл от окна и несколько раз сжал и разжал кулаки. Затем он вернулся к столу, придвинул к себе папку с делом и быстро раскрыл её.
Это было тяжёлое дело, и Борис никогда не читал его без раздражения. Он почти ничего не понял. Заглянув через минуту в дело, он стал читать чуть медленнее, чтобы вникнуть. Было ясно одно: работал старший лейтенант, который принёс тогда Борису завтрак. Задержан за нарушение паспортного режима. Задержан якобы в связи с политической ситуацией и неудачными переговорами о мире. Это ясно. Задержан без всяких объяснений. Ещё было непонятно, почему взяли за жульничество. Видимо, дело было в карточках. Борис решил, что никогда больше не станет составлять букетов. Но он всё-таки стал читать дальше. Старший лейтенант провёл два дня на заставе и с трудом нашёл, где его паспорт. Он совершенно честно говорил, что получил его по ошибке. Только в книжке он подписался как «военком». А в деле было написано: «Семён Иосифович Фёдоров». Ничего не ясно, но надо ехать.
Ладно, надо собираться. Борис выглянул в окно. Там, за окном, был обычный московский двор, где играли в домино. Женщины стояли у песочницы и болтали, иногда хлопая друг друга по коленкам. За забором медленно полз по улице бронетранспортёр. Борис надел плащ, повязал голову платком и пошёл к дверям. Женщины, как по команде, умолкли, и во дворе стало тихо. Борис спустился по лестнице и вышел на улицу. По краям дороги шли танки, а впереди, через одну полосу, с двумя противотанковыми пушками на прицепе катил ЗИС. Борис сел в машину. ЗИС загудел и остановился. Борис обернулся назад, чтобы увидеть солдат в чёрных шлемах, которым предстояло конвоировать его к дому, где живёт военный комиссар. Но никто не ехал. Борис толкнул дверь, на которой было написано «Не влезай — убьёт!», сел в машину, надавил на газ и поехал вперёд. На ближайшем перекрёстке он попал на зелёный свет, и его машину занесло на скользком асфальте. Но Борис уже не обратил на это внимания. Он опустил стекло и закурил. Когда он пересёк какую-то загородную дорогу, по радио стали передавать песню «Четыре танкиста — три весёлых друга». По дороге промчались три «Студебеккера» с красноармейцами, заляпанными грязью. На одном из грузовиков была надпись «фрезерный». Только теперь Борис понял, что он едет в Краснодон, где он никогда не был.
Вдруг он заметил в зеркальце заднего вида, что за ним пристроилась большая чёрная машина с двумя антеннами, которую он заметил на перекрёстке. Это было так неожиданно, что Борис вздрогнул. Он нажал на газ, но машина ехала медленно. Через несколько секунд её нагнал грузовик с бойцами в кузове, на котором была белая надпись «Студебеккер», и Борис увидел сквозь мутное от недавнего дождя лобовое стекло их чёрные лица. Один из бойцов поднял руку, и машина Бориса остановилась. Борис резко затормозил. Грохотнули сзади два выстрела, и два окна передней двери стали вишнёвыми от пулевых отверстий. Борис нажал на педаль, и машина сорвалась с места. Теперь за ним никто не ехал. Он облегчённо вздохнул, потом вытащил из кармана брюк пачку «Кам Амур», закурил и огляделся. Мимо шли совершенно одинаковые заборы, по которым пролегли одинаковые асфальтовые дорожки. Кое-где виднелись клумбы с цветами и даже деревья. Вдали, за высоким бетонным забором, чернел лес. Борис хотел было пойти в ту сторону, но сразу же понял, что придётся идти к реке, а там наверняка полно людей. Он вздохнул, завёл мотор, проехал несколько метров, развернулся и медленно поехал обратно.
Минут через десять он был на месте. Вокруг никого не было видно. Борис подумал, открыл дверь и вошёл в дом. На полу лежали снятые ботинки и грязные портянки. Он свернул их в клубок, положил в карман и подошёл к шкафу. Там висело несколько мужских костюмов и несколько женских. Борис снял брюки и переоделся. Портянки он сунул в карман пиджака. Теперь его серая двубортная тужурка больше походила на рясу, чем на пиджак. Борис закурил и прошёлся по комнате. Оглядев стеллажи, он вытащил из кармана пару смятых долларов и сунул их в карман. На задней стене в самом углу он заметил дверцу. Борис открыл её и заглянул внутрь. Это был кладовочный чулан. У стены стояли четыре небольшие деревянные бочки, обитые жестью. Они были пусты. В некоторых бочках был раствор, от которого шёл такой неприятный запах, что Борис вдруг вспомнил про фекалии. Он закрыл дверь, подошёл к столу и написал на клочке бумаги: «Гы-гы».
Тут вдруг в комнату вошёл Фрадков. Увидев Бориса, он весело улыбнулся. От его волос несло водкой и махоркой. Борис сделал ему знак молчать и быстро вышел из кладовки. Они вышли из дома и пошли вдоль фасада. Борис шёл медленно, вглядываясь в окна домов. Фрадков курил, иногда сплёвывая на снег. Когда они дошли до угла, Борис повернулся к нему и сказал:
— Надо быть осторожнее. Хозяин и прислуга.
Фрадков ответил каким-то гортанным звуком, и Борис понял, что он смеётся. Ему стало досадно.
— Пойдёмте скорее, — сказал он и зашагал быстрее.
Некоторое время они шли молча. Борис всё поглядывал на освещённые окна. У подъезда стоял какой-то толстяк. Борис замедлил шаг и пошёл рядом с Фрадковым. Они остановились у подъезда. Борис поднял руку. Толстяк повернулся и пошёл навстречу. На нём была поддёвка, большие жёлтые сапоги и меховая шапка-тунгуска. Борис двинулся вперёд. Фрадков придвинулся к толстяку вплотную, остановился, взял его за руку и сказал:
— Пошли в хату.
Борис подумал, что это какая-то шутка, но, когда он оказался в квартире, у него не осталось никаких сомнений, что всё происходит всерьёз. В хате был накрыт стол, горела свеча. Толстяк оказался подсадной уткой. Борис понял это сразу. Утка была старшей в прислуге. Борис так разозлился, что чуть было не сказал что-то резкое. Толстяк потянул его за руку и усадил рядом с собой за стол. Борис сел и стал разглядывать скатерть, блюдо с фруктами и графин. К еде никто не притрагивался. Борис краем глаза взглянул на толстяка. Его толстое лицо выражало крайнюю степень недоумения, а желтоватые глазки были совершенно пусты. Борис почувствовал раздражение. Этот подлый толстяк отнял у него любимое занятие. Он даже не потрудился объяснить, что здесь происходит. Не стоило, наверное, и спрашивать. Он с отвращением съел несколько яблок, запил их холодным сладким чаем и вышел в коридор. Спустился вниз и сел в машину.
Теперь, когда он наконец-то оказался в Москве, можно было спокойно обо всём подумать. «А ведь бабке этой я понравился, а?» Борис несколько раз глубоко вздохнул. Конечно, не стоило этого говорить. Подлая свинья. Почему она не сказала, что я ей понравился? Лучше было бы промолчать. Интересно, где здесь можно напиться? За углом… Скорее всего. Он ещё раз глубоко вздохнул и поехал по улице. К нему подошёл какой-то пьяный и сказал, что он не туда едет. Борис ещё раз глубоко вдохнул и нажал на акселератор. В узком переулке он затормозил. Сквозь мокрые ворота он увидел рекламный щит с надписью: «Останавливайся у винного магазина “Hell”». В его глазах отразилось облако пара, и он почувствовал новый приступ ненависти к этому городу. Он вышел из машины и направился к винному магазину. На дороге стоял гаишник и пытался остановить машину. Борис побежал, и гаишник чуть не попал ему под колеса.
Когда Борис, наконец, остановился и, тяжело дыша, поднял глаза, перед ним стоял такой же запылённый и серый огромный и красивый магазин. Снизу улыбалась надпись: «Магазин Н. Е. Изенбека». Борис тоже улыбнулся. Его жена, кажется, не одобряла торговли. Он стоял в конце узкой улочки, на которой помещался «Hell». Она казалась небольшой, но в окнах виднелись разноцветные бутылки. Борис знал, что этот магазин никак не связан с «The White Power», известным мясным брендом из группы «Alders и Fruitless». К нему вёл короткий туннель, выложенный красной плиткой. Борис вошёл внутрь. Теперь он увидел белые буквы на красном фоне, которые показывали, что здесь продают алкоголь. «Hell» вмещал несколько рядов винного. Было много молодых человек в чёрных костюмах и белых рубашках, а несколько прилавков были заняты посетителями в разноцветных балахонах. Похоже было, что это какое-то подобие цветочного базара. Сначала Борис подумал, что ошибся дверью, но за прилавком с сырами его ждала полная женщина лет тридцати в чёрном блестящем комбинезоне, от которого пахло чем-то сладким, похожим на сладкое миндальное печенье. Подойдя к ней, он улыбнулся. По тому, как она подняла на него глаза, Борис понял, что он не ошибся — на неё действительно смотрит дьявол.
— Fetish! Quick. How many people think what? There are no fetish here! — выдавил он с идиотской улыбкой.
— Проходите, — сказала женщина.
Борис прошёл за прилавок и увидел целую гору красных банок — они были сложены как попало, и невозможно было решить, что там на самом деле. На полу стоял большой овальный аквариум, а в нём плавали какие-то жёлтые крокодилы. Борис поднял взгляд. Женщина по-прежнему смотрела на него, но теперь от неё исходили покой и уверенность. Борис сел на табурет, поставил сумку рядом с собой и вынул из кармана ключи. Через минуту перед ним стоял стакан. Женщина нагнулась над аквариумом, вынула двух крокодильчиков и положила их обратно в банку. Борис вопросительно посмотрел на неё. Она кивнула. Борис встал с табурета и медленно пошёл к полкам, на которых стояли бутылки. Остановившись возле них, он повернулся к женщине. Она по-прежнему пристально смотрела на него.
Борис протянул руку к одной из бутылок и вдруг понял, что не сможет это сделать — всего один глоток, не больше, просто потому, что ему тяжело было поднять руку. Рука не хотела подниматься выше уровня плеча. Он подумал, что надо это как-то прекратить. Борис вытянул руку и взял бутылку. Он понимал, что будет с его лицом, если он сделает хоть один глоток. А ещё понимал, что нет ничего хуже мысли о том, что эти дурацкие крокодильчики, которых он собирается выпить, сейчас умрут. А если они умрут, то его будет ждать одно из тех неприятных жизненных состояний, которых он боялся и за которыми неоднократно наблюдал в зеркале. Можно было, конечно, просто вылить содержимое бутылки в аквариум, и всё. Но в сознании проносились картины другого, гораздо более интересного будущего — тот день, когда ему придётся покупать за тридцать тысяч бутылок водки и бросать пакетик в чёрную дыру в полу ванной, чтобы попробовать, получится ли из этого что-нибудь.
Нет, так не пойдёт, решил Борис. Чем дольше он находился в этом невозможном и на первый взгляд абсурдном месте, тем меньше был шанс, что его пустые страдания пропадут зря. А если что-то там и пропадёт, то пусть уж лучше пропадёт зря, чем по вине маленького злобного подлеца с пистолетом в руках. Борис открыл бутылку, решительно свинтил крышку и жадно припал к горлышку, глядя на первый памятник себе самому. У него была редкая возможность подержать в руках тонкую работу неизвестного пока художника — красивую и страшную одновременно. Борис с сожалением оторвался от горлышка. Пора было начинать. Всё-таки чуть-чуть рановато, а? Борис покосился на часы — они показывали без одной минуты три. Ага, можно начать прямо сейчас.
Он положил бутылку на стол, схватился за лацканы своего длиннополого пиджака и сильно потряс его. На груди повисла мутная лужица. Борис понюхал пиджак и нахмурился. Кажется, где-то прорвало кран. Нет, не похоже, хотя откуда-то наверняка идёт запах. Борис не знал, что нужно делать, чтобы раздался первый звук, но мог представить. Сейчас он очень ясно увидел рядом с собой шест с табличкой «Преступление и наказание», и в следующую секунду раздался первый звук. Как только Борис испугался, что настоящий Борис испугается и оставит свою идею на потом, часы сыграли десять, и Борис, не глядя, ткнул пальцем в табло с надписью «Time». Раздался второй выстрел, и сразу же за ним — третий. Борис стал пристраивать гвоздь на стене в виде черепа со скрещёнными костями. Это было просто и красиво — но всё же он испытывал страх, потому что, если он что-то делает плохо, кто-нибудь другой обязательно всё испортит.
К счастью, всё прошло гладко — Борис встал в самый угол, чтобы не мешать первому выстрелу, и теперь был почти невидим. А с первым выстрелом стала слышна музыка — какофония, — и сквозь этот шум прорвался голос — не Бориса, а какого-то Билла Гейтса: «Где мы встретимся? Где мы встретимся? Где мы встретимся?..» Это был его любимый псалом из Шестой симфонии Бетховена. Песня была спокойная, красивая и одинокая, и Борис вспомнил другую. «Как зовёшь ты, красавица, свою дружину?…» Он улыбнулся и вынул из-под своей кожаной куртки кусок торта «Лукойл». Он заметил, что торт немного влажный — будто его уже пробовали на зуб. Потом его толкнули, и он чуть не уронил торт на пол. В комнату вошла уборщица. Борис отодвинул торт в сторону. Схватив тряпку, уборщица стала яростно вытирать лужу. Борис вышел в коридор и спрятался за высокой пальмой. Через несколько минут он услышал тихие звуки флейты. Это было похоже на аккомпанемент, и музыка становилась всё громче.
А потом вдруг Борис увидел Бориса Первого, идущего в уборную. На нём была военная форма со всеми полагающимися регалиями — красный френч, фуражка с кокардой и узкие зелёные брюки, заправленные в высокие сапоги. Борис вдруг узнал его — это был обычный наряд Бориса Первого, какие носят всё время. Только перед тем, как появиться в уборной, Борис Первый почистил ботинки, надел мятую панаму и причесался перед зеркалом. Потом он услышал, как из коридора доносятся смех и музыка. Борис Второй был уже в коридоре, и Борис Первый слышал его смех. Внезапно Борис Первый развернулся, шагнул к Борису Второму и ударил его кулаком в лицо. Борис Второй упал. Музыка смолкла. Дверь в уборную открылась. Борис Первый увидел сидящую на полу уборщицу, которая не сводила с него испуганных глаз. А потом Борис Второй вскочил на ноги, вынул из кармана несколько купюр и бросил их в урну. Музыка и смех стихли. Борис Второй поднял с пола урну, но уборщица уже скрылась в коридоре. Борис Первый тоже повернулся и пошёл назад по коридору. Музыка стихла. Борис Второй вернулся к себе в номер. По дороге он думал о том, что, возможно, ему повезло, и всё обошлось. А уборщица ничего не знала и сразу же бросила деньги в урну. Борис Первый улыбнулся. А потом положил в рот конфету и долго жевал её, думая о чём-то своём. Потом он лёг на кровать и уставился в потолок. Глаза его понемногу закрылись, и он заснул.
*
Когда он проснулся, было уже утро. Борис Второй встал и пошёл на первый этаж. Ему хотелось выпить. Выйдя на лестницу, он увидел уборщицу. Она стояла, задумчиво глядя на ярко освещённую дверь, и курила. Борис Второй спустился на первый этаж. В баре, кроме швейцара, никого не было. Борис Второй взял себе бокал пива и сел у стойки. Швейцар стоял у дверей, то и дело поправляя на груди коричневый фартук. Борис Второй оглянулся и увидел Ивана Фёдоровича. Тот стоял у стены и с грустью смотрел в окно. Борис Второй поднялся и пошёл к нему. Иван Фёдорович, не отрывая взгляда от окна, поднялся навстречу. Борис Второй сел на высокий стул. Иван Фёдорович сел напротив. Борис Второй отхлебнул из бокала. Иван Фёдорович поморщился и взял со стола газету. Он бросил на Бориса Второго полный страдания взгляд, взял со стойки стакан и залпом выпил. Борис Второй отставил пустой бокал в сторону и сделал вид, что очень заинтересован рассказом Ивана Фёдоровича. Иван Фёдорович уже некоторое время озирался по сторонам, но Борис Второй продолжал молчать. Наконец Иван Фёдорович сообразил, что Борис Второй нарочно тянет с вопросом. Он вздрогнул, наклонился к Борису Второму и зашептал:
— Скажите, сколько раз вы били мать? Сколько?..
Борис Второй только усмехнулся. Иван Фёдорович вдруг вскочил со стула, подбежал к стойке, сунул швейцару мятую трёхрублёвку и выскочил на улицу. Борис Второй задумчиво поглядел ему вслед. «А говорят, он недавно был в Испании, — подумал он. — Куда же это он тогда подевался?»
Он достал из внутреннего кармана бутылку и сделал большой глоток. Когда он поставил её на стойку, зазвонил телефон. Борис Второй поднял трубку. Это была Таня. Она сказала, что минут через пять-семь зайдёт и всё расскажет. Борис Второй ухмыльнулся. Он подумал, что Таня зайдёт к нему только для того, чтобы опять выпить с ним. Правда, теперь ему не надо будет задавать никаких вопросов, и вряд ли придётся искать и бить какую-нибудь очередную шлюху, чтобы выпить. А может быть, даже пойти на работу, потому что при такой работе он всегда будет на мели. А там, глядишь, подвернётся подходящий заказ, и можно будет открыть собственный ресторан…
У него закружилась голова, и он закрыл глаза. А потом вдруг совершенно неожиданно для себя самого громко, во весь голос, запел:
— Любо, братцы, любо, братцы, жить…
Он пел и не мог остановиться, хотя это и было для него необычно, — в последнее время пел только про себя.
— Любо, братцы, жить, светло в окошке-то…
Поймал себя на том, что повторяет слова, и замолчал. Потом запел про метро, про то, как мама с папой смотрят на него с верхней полки, и вдруг понял, что не в состоянии петь про это, потому что это невозможно — подъезжая к станции, увидеть самого себя, особенно если ты на верхней полке.
— Любо, братцы, любо…
Он, конечно, слышал эту песню раньше, но никогда не мог вспомнить, откуда. Вспомнил, по лицу его потекли слёзы, и он запел ещё громче и отчаянней. Поезд затормозил. Кто-то сильно толкнул его в спину, и тогда он вдруг запел на еврейском — голос у него был басистый и звучный:
— Любо, братцы, жить, светло в окошке, когда солнце светит, когда ветер шумит…
Тут сзади кто-то ещё толкнул его, и поезд поехал дальше. В вагоне становилось всё светлее, и это было так хорошо, что он опять запел, и поезд уносил его куда-то всё дальше и дальше от той двери, через которую он только что вышел. Он пел, пока совсем не выбился из сил, а потом перестал петь и стал думать о том, что в мире полно таких дверей, и что лучше всего будет вообще перестать думать о всяких дверях, и тогда мир сразу станет маленьким, как тот вагон, и они оба, и ещё много других маленьких вагонов, начнут ездить в них друг к другу в гости.
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.