и тот снег, что искрится мёртвыми бриллиантами в ноздрях, припорошив слегка торчащее из крыла кольцо
вот он — мой диссоциативный кокаин, у них даже названия созвучны — ке-та-мин
произнести по слогам
как заклинание
это поездка
на встречу
с нечистью
сигара
и кокосовый ром
а затем на автобусе через пол города
атмосфера там знатная
высокие деревья, такие, что не видать и небо, везде мокрая листва и туман
пахнет сыростью и терпким ладаном
тянет этим запахом от небольшого святилища
здесь руины старых склепов и безымянные могилы, где надписей либо никогда не было, либо они со временем стёрлись
мы вошли сюда чинно, сперва не понимая, где же здесь обещанный погост, ведь тут одни деревья
но сизый туман скрыл могилы и серые каменные надгробия просто в нём растворились
но когда глаза привыкли ко тьме, и свет фонарика сталь хоть сколько нибудь не бесполезен, мы заметили могилу, а потом ещё одну, но эту выдавала лампадка
значит кто-то здесь уже побывал
могилы скрывались во тьме, в глубине леса
нам приглянулась ближайшая к тропинке, обвитая сзади плющом, что плотно впился присосками в камень
ну что ж, здравствуй, хозяин
мы встречаем смерть по своему
поднося ей кокосовый ром — белый, с черным, штрихованным, как элемент комиксной рисовки, изображением черепа
сигару и кислый зомби-леденец
духи слетелись на пир
а мы к тому времени уже отчалили встретив по дороге вампиров в кожаных плащах
популярное нынче местечко, только и видишь издали как на подходе светятся фонарики смартфоном
стойкий запах гнили и мокрая листва меня преследовали весь трип
поездка на автобусе в какой-то момент оказалась неловкой, так как объявили следующей станцией — Písečná
сразу оформился
подтекст
естественного
стало не по себе
абстрагируюсь и гружу себя в Нейро
/Мант
насиль
но
Písečná понемногу стирается из зоны внимания
и её захватывают Молли и Кейс
на орбитальной вилле Тессье-Эшпулов “Блуждающий Огонёк”, нанятые их же Искином
туман всё ещё стоит над городом, мы возвращаемся домой вдоль ручья, над ним тоже струится дымка, весь город окутало туманом как хэллоуинской паутиной из марли
мех с пауками — в каждом супермаркете на полке сезонных товаров
покупаем лампу в икее, а ещё — пиво
ахуеть, икея производит своё пиво, непосредственно в Швеции
а вот лампа — мэйд ин чайна
лампа даёт низкий и теплый уютный свет
лампа напоминает диссоциативные трипы в \бункере. Теперь бункер — это мы, и мы можем воссоздать его атмосферу где угодно
я рассыпаю на зеркало кета-мин как кристаллы льда, обломки снежинок, и дроблю их в пыль
цу
кета-миновая
фея
мне зип
лок
с крес
том
подогнала
взлетаем
сквозь трубку
чувствую ритм, он оживает и становится визуалом
я скольжу
по тонкому льду забвения
забывая кто я
но оставаясь
понятием “я”
я точно помню, где нахожусь, но в какой то момент сознание растворяется в других образах и я оказываюсь в иных местах, я вижу деревья на склонах, мокрую листву и трассы
осыпавшиеся листья прилипли к тротуарам, я ощущаю как скользят по ним подошвы доктор мартинс
а потом мы едем в автобусе, из окон виден город, ощущаю движение, очень реально, будто и впрямь проезжаем под мостом, нас сопровождает теплый медный свет фонарей
осень затухает, влажная и гниющая, я чую её гниение, кетамин раскрывает мне суть и секрет что я будто и так давно знаю, только теперь раскрываю его под другим углом
у кета мина свой фетиш
даже своим практически мгновенным действием он напоминает мне кокс
на клавиатуру просыпался снег из ноздрей
ошмётки, сдутые с зеркала
тоже на буквах осели
как мукой
притрусив
их
кольцо
всевластия
с наебосом
расшатанный меха
низм
на пальце не держится
давай
супер
клеем
спешит на помощь
всемогущий
Момент
казалось всё выветрилось
осталась
одна усталость
но всё ещё жажда жизни
горит,
не угасла
давай заклеим себя
супер клеем
Момент
декс и мех совместили, но из-за этого мощного кроссовера эффект пика стал слишком стремительным и коротким
я смотрю на свои фото, на холодную обработку и ярко малиновые губы, сжимающие пулю, и мне на ум приходит странная ассоциация — сюда бы отлично подошло название — “старые кости”
в ноздрях щемящий холодный привкус сладковато стерильной горечи, и медицинской стали кольца — смешавшись в слизистых с секрециями создался особый специфический аромат благородного бархата
там, куда мы уходим — скорости не достать, это другая скорость, она кажется медленной, но на самом деле — сверхзвуковая
это бархатная смерть, и она манит, эти диссоциативные полёты, я не испытывала их несколько лет
ритм ломается, становится шершавым, затертым, далёким, в эфир прорываются обрывки чьих-то диалогов, то ли на английском то ли на японском, и мелодия вселенной, её я ни с чем не спутаю, она всё время звучит при контакте с изнанкой
цепляясь за призрачные трассы и механизмы я ползу по ритму трека, погружаясь в визуал
я тку свои авто и пытаюсь на них ездить, но они быстро ломаются и растворяются
в какой-то момент трип достигает апогея, когда реальность становится гиперреалистично огромной и скомканной, в ней появляются дополнительные фантасмагорические конструкции, а восприятие охватывает объем и высоту комнаты с точки видения тонкой реальности
губы уже давно превратились в кристалл
взгляд раздвоился
я медленно возвращаюсь из мрачных осенних видений, ощущая в комнате присутствие наших конструктов
сквозь балконную дверь к нам заходят призраки в хэллоуинских костюмах, и пока я печатаю, прорываясь к интерфейсу сквозь расфокус, они тусят у нас в комнате как на вечеринке
Достав из кармашка биопластовой куртки капсулу расширения, Молли провела выдвижным, как губная помада стержнем по языку. Послышалось характерное «пшшшш».
Эльза палила через фильтры закат, паря очередной сиг.
Почти мгновенно нелегальный пшик изменил восприятие — гифы снова откликались мыслям в дополненной реальности. Резкость разработанных на заказ фильтров выкрутилась на максимум. Но Молли знала – можно и больше, снизив настройки резкости – тогда тусклая эстетика декадент-молд начнёт выцветать – фильтр треснет по швам и реальность заплесневеет. Как выдержанное веками, вино.
Обжигающе-ледяным треском волн нойзбибоп тёк в её раковину через жемчужную каплю наушника.
Холодный ритм ударных погружал в транс, саксофон захлёбывался инверсией, сексуально призывая к разврату. Разврата требовала скорее душа, нежели тело. Хотелось взглянуть на разврат, стать участником шоу, подсмотреть за чужой вечеринкой.
Опыт мог оказаться весьма сомнительным, но притягательно льнул – не клюнуть просто нельзя.
-А как тебе такой акшон, Эльза? – при повороте в её сплошных стёклах хлёстко стрельнуло солнце. Эльза что-то свайпала в гифах, от активных движений глаз острые скулы ходили ходуном.– Помнишь Лосося? Он только что скинул вип-приглашение в ТЕЛО. На две персоны.
— Вип? Ничего себе! – Эльза опустила гифы, удостоверившись, что Молли не шутит. – А куда? В Ногу?
Никаких планов на вечер у подруг не было.
Как обычно, в пятницу они встретились на Ленине после пар. Всю дорогу Эльза уламывала Молли сходить на премьеру ЭSменов, но Молли не особо рвалась в кино – крипта спешно кончалась. Прогулявшись вдоль набережной и перекусив в ближайшем бистро, они вернулись на площадь, забравшись прямо на парапет монумента, с видом на Неву. Зависая в эфире и паля сквозь фильтры, подруги откровенно скучали, пока Молли не получила приглашение.
— Нет, не в Ногу.
— Это значит что в?.. – первоначальный восторг Эльзы сменился сомнением.
— Да, Эльза, именно туда. – не дав ей закончить, подтвердила Молли
— Ну вот не зря говорят – не ищи на задницу приключений!
— Видишь, это тебе не премьера ЭSменов — это гораздо круче.
— А Лосось — это же — очкомаг?
— Сфинктерный.
— Да ну один хер – всё равно через жопу! А с какого перепугу такое приглашение?
— Он теперь там работает. Прикинь. Сама только сейчас узнала, мы сто лет не виделись. Наверно привлекают новых клиентов через сотрудников, ты же знаешь, ТЕЛО такое практикует.
— Да, как это водится? Первая доза – бесплатно. А потом – плати.
— А что, разве плохо? Думаю, раз такой шанс выпал – непременно стоит воспользоваться. Неужели ты никогда не хотела попасть в Анус?
— Конечно хотела. А кто не хочет? Это же самый дорогой и элитный клуб Ленинбурга, чёрт побери! Ты хоть знаешь, какой туда вхож контингент?
— Да разный, на самом деле. Думаешь, там один бомонд зависает? У кого много крипты – те и ходят.
— Тяжело судить о закрытом клубе. В эфире ничего толком не нароешь, одни пишут, что там дерьмо жрут, другие напротив – что Анус мол – очень приличное заведение. И кому верить?
— Там был кто-то из твоих знакомых?
— Не знаю, даже если и были, то молчат как партизаны. А приватные трансляции, сама знаешь – мне не по карману.
— Вот и среди моих знакомых – аналогично. То ли стесняются рассказывать, то ли не принято. В некоторых клубах ТЕЛА политика конфиденциальности очень неоднозначная. Я уверена, что Лосось там бывал, и не раз, только никогда не рассказывал, по крайней мере, при мне. – увидев, что Эльза требует пояснений, Молли добавила, — мы с ним тет-а-тет не общались, только в компании, я ведь туда больше ради Ромэо ходила, и мы в основном бухали – мешали кофе с изабеллой, а потом псисигами до глюк укуривались.
— Значит, пока сам не попадёшь – не узнаешь. – констатировала Эльза.
— Ну так что тут думать – поехали! – Молли обуяло предвкушающее волнение.
— Вот бы познакомиться с калогардистами… — Эльза мечтательно причмокнула. – давно подписана на парочку из них в тетраграме и вид-токе. Тоже из Ленинбурга.
— Вот почему тебе всякое дерьмо нравится?
— Это не дерьмо! — обиделась Эльза, тут же себя поправив – Вернее, дерьмо то конечно, но они с его помощью шедевры создают! Это так эпатажно…
— Ага, а-ля – коричневый круг. Мерзость.
— Ничего ты не понимаешь. Коричневый круг – это радикальное выражение идеи тоталитаризма. Да и вообще, знаешь, сколько в калогардизме ответвлений? И сколько оттенков! Не все же -традиционники, многие экспериментируют с цветом.
— Да мне то что! Не моё это. Я больше склоняюсь к классической живописи, с использованием обыкновенных красок.
— Гарантирую, что ты изменишь своё мнение, как только попадёшь в галереи Артануса.
— Это мы ещё посмотрим. Кстати, — сменив тему, Молли, опустила гифы как заговорщик, — Может почешем как следует языком? В такое место ехать и не заправившись – это же просто кощунство!
— Ты у меня это прям с языка сорвала. – Эльза приободрилась. – Угощаешь?
— Ну а что с тобой делать? Не буду же я там одна с размазанным фейсом ходить.
Покопавшись в поясной сумке-пластинке, Молли извлекла старенький когитор. Специально заточенный для сделок – начинённый запрещённым софтом и нелегальной криптой. В случае опасности от такого можно было бы избавиться без сожаления, например утопив в Неве, или просто раздавив ногой – это куда быстрее, чем под шумок сносить софт.
Около года назад, дождливым ноябрьским вечером товарищи из группы позвали Молли на поэтический квартирник. В старой коммуналке с потрескавшейся лепниной, болотными выцветшими обоями, похожими на гобелены и финской печью в углу пахло сыростью, дешёвым алкоголем и дурманящим едким дымом. В таких домах только и ждёшь, что вот-вот появится полтергейст.
Рассевшись на протёртом паркете, зрители передавали друг другу вино и смолили псисиги. Сидящий рядом, парень предложил ей затянуться. Надышавшись нелегального смога, смысл читаемого низким, хрипловатым голосом, верлибра, что отскакивал гулким эхом от стен, стал для Молли подобен откровению. Поэзия панковского вида, девушки с болотным, в тон обоев, каре, была резка как понос и дерзкая, подобно революции Че Гевары. Душные аккорды отражали политическую ситуацию и дух времени, преисполненный памяти о Море и кровожадном голоде человечества. Стагнация этих отцветающих чувств резала по живому не хуже кусунгобу для харакири.
Когда выступление закончилось, участники и те зрители что не разбрелись по домам, устроили вечеринку, врубив олдскульный постпанк. Здесь остались сплошь студенты, которые искали любую возможность как следует оторваться.
К Молли подошла дерзкая худощавая девица в широкой клетчатой рубахе и застиранных, потёртых джинсах, протягивая стаканчик с вином. Ей не хватало только гитары и высоких военных берцев, хотя как оказалось вскоре – берцы у неё были, как и потрёпанная акустика. Молли тут же отметила, что её норовисто выступающая вперёд, верхняя челюсть выглядит сексуально, делая губы за счёт плавно скошенного вниз подбородка с упрямой ямочкой, чувственно приоткрытыми. Огромные, выпученные как при базедовой болезни, глаза девушки мерцали влажной русалочьей поволокой в прокуренном мареве коммуналки. В её облике проступало что-то кобылье, придающее гонора, но кобылкой она была красивой, и как бы сказал Ромэо – породистой.
Молли приняла стакан, девушка присела рядом, поинтересовавшись, понравилось ли ей выступление. Узкий, итальянский нос с широкими сексапильными ноздрями игриво вздёргивал кончиком, когда она говорила.
Их беседа перескакивала с темы на тему словно блоха – так легко и плавно им было общаться. Эльзу вдохновляли кустарные расширения, и они тут же условились, что при первой же возможности почешут языком вместе. И так, с её лёгкой руки Молли пристрастилась к ваттам. Из-за чего и пришлось принять такие меры безопасности.
Корпораты позаботились, чтобы на один регистрационный номер девайса не выдавалось более одного пшика в сутки, и любителям глубоких ощущений в виртушке приходилось прибегать к нелицензионным расширениям. А их можно достать лишь в двух местах – через портал Харибда, и на чёрном рынке.
Древнейшая, и казалось, неуничтожимая как гидра сеть нелегальных автопродаж, Харибда не ограничивает клиентов ни в выборе ни в количестве пшиков за сутки – тарься хоть оптом на свой страх и риск, и не только расширениями – Харибда давно запустила свои цепкие щупальца в почти весь мировой накотрафик, предоставляя помимо этого ещё и целый спектр нелегальных услуг. Но и минусов у Харибды хватает – для того, чтобы войти в портал, требуется спецсофт, который можно приобрести и установить лишь у мехера, если конечно ты сам – не мехер. А так же запастись внутренней валютой — криптограмами – другую крипту Харибда не принимает. Но и это ещё не всё – никто не гарантирует, что тебе попадётся добросовестный продавец — на Харибде полно кидал. А ещё – чёртовы мины. И снимать её вовсе не хочется – патрульные часто берут сапёров с поличным, это намного хуже, чем снятие твоей мины каким-нибудь удачливым халявщиком.
Поэтому подруги предпочитали тариться с руки, вернее, из-под подкладки.
— Будешь звонить Разводному? – догадалась Эльза, наблюдая, как тонкий пальчик Молли, опоясанный кольцом с совокупляющимися фигурами, открывает в меню список контактов.
— Блин, Эльза, ну а кому же ещё?
Слушая протяжные гудки, Молли отключила музыку и покинула парапет, свернув за угол застывшего в бронзе, Ленина. Неиссякаемый поток людей, двигающихся сквозь площадь в ярком люминоформе, перешёл в фоновый режим. Пятнами ржавых экзем деревья уже тронул распад. В мёртвых фонтанах кружились мёртвые листья. Огромные плазменные билборды транслировали повторяющуюся рекламу.
Отойдя подальше от толпы, Молли тихо переговаривалась с когитором, похрустывая листвой под подошвами мартинсов из биопласта, пока Эльза парила очередной стимстик. Закатные всполохи погибали в клубах змеящегося вверх дыма из её широкого винного рта. В стремительно надвигающемся вечере витал запах мягкой октябрьской сырости.
— Ну всё, я договорилась, — радостно сообщила Молли, показавшись из-за угла. – Разводник сегодня под Литейным. Нам повезло.
— А во сколько тусе начинается? – Эльза заметно вошла в азарт в ожидании вечеринки, и что более всего – вечеринки вод ваттами.
— Лосось писал, что раньше 11-ти туда лучше не соваться, так как всё самое интересное обычно начинается к полуночи.
— А про дресс код там ничего не сказано?
— Нет. И в «КУЛЬТТЕЛЕ» о закрытых клубах не пишут. Скорее всего там тоже есть своя мода, так что нам в любом случае стоит принарядиться — не поедем же мы тусить в институтских шмотках!
— Может, уточнишь у Лосося?
— Зачем? Кажется, ТЕЛО не ограничивает дресс-кодом, если ты конечно не бомж. Разве ты не понимаешь, что все эти клубные культуры – сплошной маркетинг, которые поддерживают сами же завсегдатаи?
— Ага, а как же декадентпанк?
— Эльза, моя бабуля в своё время в Лёгких тусила, а мать вообще с местным бомондом сотрудничает. У меня это на роду написано.
— Может, тогда одолжишь мне на вечер что-нибудь из своих прикидов? – Эльза хитро вскинула на Молли свой умоляющий взгляд нефритовых глаз.
— Скажи спасибо, что у нас размеры похожи, — заметила Молли с иронией. Отказ прозвучал бы грубо и не по дружески, но Молли и сама хотела принарядить Эльзу, переодеть как куклу. Эльза не любит изысканный шмот, но благодаря знакомству с Молли, уже научилась одеваться со вкусом, даже отрывая на барахолках винтажные вещи именитых брендов. Вот только вид у них был потасканным, как лицо помятой жизнью элитной шлюхи. Молли же видела Эльзу исключительно в топовых, дорогих нарядах. Даже подумывала, — не подарить ли ей пару своих? Но Эльза может воспринять это как снисходительность.
— Я тебе просто обожаю! – Эльза бросилась обнимать подругу.
Пока Молли вызывала электрокар, фиолетово-пурпурные краски тускнели на глазах, будто бы мир выцветал. Со стороны Невы стремительно надвигались тучи и в воздухе запахло близким дождём.
@_@
Ещё не успело стемнеть, как такси домчало их в Петергоф.
Электрокар остановился около небольшого парка, перед кованой решёткой забора. Сквозь железные прутья пробивался укрытый ивами, пруд и фасад усадьбы в окружении сада. Звеня ключами, Молли приблизилась к воротам, и отворив, толкнула тяжёлую калитку, любезно пропуская Эльзу вперёд.
— Ну ничего себе особняк! Ты правда тут живёшь?
Они шли мимо пруда с плавающей в нём пожухлой листвой, от стоячей воды тянуло гнильцой и резкой сырой прохладой, забирающейся под одежду. Посреди пруда подобно святилищу возвышалась узкая мраморная беседка с колоннами. Основание колонн и ярусные ступени густо покрывал зелёный налёт ила.
— Мы же с тобой тут в августе были, ты что, забыла?
— Это что ли после того, как я в гипере пососала грибок ромэо?
— Вот, наконец-то припоминаешь.
— Откуда я могла знать, что грибок такой ядрёный?
— А что, по нему разве не видно?
Под их подошвами зашуршала листва, особняк со всех сторон окружали приземистые яблони, под тяжестью плодов их ветви клонились к земле, сладковатый запах гнили исходил от уже опавших плодов.
— Фу, — Эльза содрогнулась, — До сих пор стыдно. Помню смутно какие-то хоромы. Неужели мы правда тут были?
Среди яблонь на высоких мраморных парапетах застыли женские фигуры в театральных позах. Из струящихся складок их тог проступали благородные изгибы. Вход в усадьбу венчали четыре колонны, а стены – сдержанная лепнина, округлые окна подпирали мускулистые мраморные демоны. Надтреснутые крылья их расходились паутиной расщелин.
Пройдя небольшой холл, они насквозь пересекли тёмную гостиную и вошли в зимний сад. Мраморные скульптуры, фонтаны, тропические растения, чинный плиточный пол — такое Эльза видела лишь в детстве на сувенирных открытках, привезённых родителями из Крыма. Сама Эльза в Крыму не была, но как же она обожала Воронцовский дворец!
Зимний сад занимал весь первый этаж южного фасада усадьбы, с огромными окнами и арочной застеклённой дверью, ведущей на летнюю террасу, уставленную мраморными вазонами. Сейчас здесь царил полумрак, укутывая сад вуалью мистического марева.
— Вот это шик! – гифы Эльзы защёлкали вспышкой снимков. — откуда тут малая копия зимнего сада? Признавайся!
— Бабуля доходный дом держала. Для плотских утех.
Брови Эльзы изумлённо нависли дугой над гифами.
— Да, вот так и разбогатела. Туда даже чиновники и партийцы захаживали.
— Какая притягательная и порочная биография, — восхищённо потянула Эльза.
— Да, — согласила Молли, — всегда хотела быть как бабуля.
— Стать шлюхой?
— Фу, как грубо, Эльза. Почему стразу шлюхой? Я хотела быть крутизанкой, как Вероника Франко.
— Любовница короля что ли? Помню, было такое кино… — Молли кивнула, сворачивая на широкую лестницу. Ветхие колонны массивных перил оплетал вьюнок зимнего сада. – Недурно. Но она вроде как плохо кончила. Не боишься, что тебя могут ограбить?
— Тут везде сигнализация, и скрытые камеры, вдобавок у бабули были связи в полиции, так что дом под надёжной охраной.
— Так сразу и не скажешь. Хотя чего я ещё ожидала… — едва слышно пробормотала Эльза.
— А ты что, хотела меня ограбить?
Поднявшись на второй этаж, Молли отворила дверь в голубого цвета, спальню. На Эльзу тут же дыхнуло застоявшимся грузным запахом нафталина и плесени. Уставший свет последними проблесками пробивался в мрачную комнату со старинной мебелью и высоким лепным потолком. За окнами поднялся ветер, сгущая тяжёлые, сизые тучи. Из приоткрытой створки балконной двери врывался сквозняк, тревожно вздымая газовую занавеску.
— Прости за беспорядок. Я не ждала гостей. – тактично извинившись, Молли первым делом бросилась к низкому, заваленному стиками, круглому столику, половина из которых уже почила в побоище пепельницы. – Недавно сюда переехала. Ещё даже не все вещи перевезла – только технику, одежду и так, по мелочи. А вот теперь думаю – надо ли остальное? От бабули столько всего осталось…
В сгущающемся полумраке на столе явственно проступал кавардак – хаотично разбросанные запонки и жемчужные нити, высокие бокалы из богемского стекла с бурыми следами вина и помады, початая бутылка Merlot, широкая ваза с грушами на тонкой ножке и кружащимися над ней, мошками, SIG, рассыпанный по столу прах благовоний, раскрытый блокнот, лэптоп, старинный канделябр на пять свечей, несколько пустых бутылок из-под шампанского в подтёках воска, широкие, оплавленные свечи, ребристый вибратор из хрусталя, револьвер, и зарядное устройство для гифов.
На кресле перед столиком небрежно валялся журнал «КУЛЬТТЕЛО» вперемешку с кружевными чулками.
— Да разве это беспорядок?
— Я же знаю, как ты любишь чистоту. Кстати, как там твои хачи? Всё на тебя не нарадуются? — быстро схватив со стола блокнот, она сунула его под подушку резной кушетки.
— Ой, да они меня достали, веришь? — Эльза сделала вид, что ничего не заметила. — Ладно, Генрих Ашотович – вообще задушевный мужик, раз в неделю с ним покувыркаемся и всё, некогда ему — всё время на рынке со своими гранатами пропадает. Что, как ты понимаешь, мне только на руку. А вот Гиви достал уже.
— Как же так то?
— Кровь молодая, всё время ему ебаться хочется.
Стянув гифы Молли водрузила их на светящуюся подсветкой, площадку зарядки, и взяла со стола револьвер. Эльза напряглась, тут же с облегчением выдохнув – девушка спешно поджигала им свечи и благовония.
— У тебя что, света нет?
— Это для атмосферы — люблю, когда свечи горят. А Генрих Ашотович случайно не хочет брать с Гиви плату натурой? – захохотала Молли.
— Да ты что! Он пидорасов презирает, на дух не переносит, старая школа, понимаешь.
Закончив с освещением, Молли вдобавок включила несколько висящих на стенах, ветвистых бра, и ринулась к стоящему у двери бюро слоновой кости с канделябром, патефоном и заваленной пластинками нижней полкой. Присев на персидский ковёр, она быстро перебирала пальцами коллекцию, пока удовлетворённо не кивнула, отыскав нужную. Приладив винил к патефону и нацелив иглу, девушка на ходу расстегнула белоснежную шёлковую сорочку, срывая с широких манжет запонки.
Патефон натужно закряхтел, словно хрипящая столетняя старуха, по комнате разнёсся фортепианный блюз, как какая-нибудь аранжировка к монохромным фильмам.
— Ты правда любишь слушать это старьё?
— Это музыка моего детства. У бабушки был хороший вкус — бибоп, блюз, джаз — задорная меланхолия.
— Но этот треск…
— Мне нравится треск патефона, такое никогда не передадут современные динамики. Люблю старые вещи – они несут в себе дух эпох. И бабулина музыка нравится. А ещё – постпанк, я нахожу его ироничным, такая, знаешь, холодная пост ирония, чёрный юмор. Но для меня это другая эпоха, декаданс 80-х – упадок по фетишистски. Второй расцвет Лёгких.
При мягком, приземистом освещении колышущихся от сквозняка огоньков комната засверкала бликами золотого шитья на обивке бирюзовых кресел, стульев и тяжёлых портьерах, струящихся фалдами вдоль кровати и высоких, арочных окон с пальмами в кадках. В золотых нитях лепестков искрились блики дрожащих огней. Потёртая мебель слоновой кости светилась бежевыми оттенками в тёплом свете бра.
— Кстати, слыхала, что в Лёгких подают рака? — Теперь, присмотревшись, Эльза обнаружила сходство со знаменитой Голубой комнатой Воронцовского дворца. Рассматривая в детстве его на открытках, она фантазировала, что когда-нибудь у неё будет такой же дом. И теперь, находясь у Молли в гостях, она чуть не рыдала от зависти и несправедливость – в тот час, когда она о таком мечтала, кто-то так уже жил.
— Конечно, это же фишка, чёрный юмор по декадентски. А ты бы заказала рака в Лёгких?
— Ещё бы! – Эльза залилась смехом, — А то вдруг не доживу до 30-ти? Так что в жизни надо успеть попробовать всё.
— Как-нибудь скатаемся — отозвалась Молли, стягивая брюки и небрежно бросая сорочку на пол.
Кружась по комнате нагишом, она подошла к столу и заправила стик в девайс. – Затянешься?
— Ты с ума сошла? А потом поверх – стекловатт?
— Да это лёгкие, не крепче среднего косяка.
Колеблясь с мгновение, Эльза забралась в кресло, потянувшись за стиком, кладя на колени журнал.
— Я приму ванну, — дымя сигом, Молли исчезла за ведущей в уборную, дверью.
Сквозь стену ароматного дыма всё ещё пробивался плесневелый душок, источник которого Эльза так и не смогла определить, предположив, что это дом подгнивает от старости. Зная, что Молли живёт тут недавно, она решила, что ей просто некогда им заниматься из-за учёбы, от чего здесь и царит запустение. Оглядывая комнату, Эльза заметила над кроватью пробивающийся из-за занавесей балдахина чёрный квадрат картины с изящно изогнутым белым пером куртизанки. Однажды Эльза прочла в журнале о сеансе сексолога – с помощью подобного пера он выявлял у пациентки эрогенные зоны.
Кружащаяся близ источника света моль юркнула в комодную щель. Блокнот, который так поспешно спрятала подруга, не давал Эльзе покоя. Должно быть это дневник. Затянувшись стиком, она устремилась к кушетке, захватив журнал. Скользя ладонью по гладкой обивке, она пошарила под полосатым валиком подушки, и воровато оглянувшись на дверь, выхватила блокнот.
Теперь Эльза радовалась звуку пластинки – музыка заглушила шуршание страниц, казавшееся ей слишком громким. Бегло просматривая страницы с трудночитаемым, убористым почерком, Эльзе хотелось узнать что же на самом деле думает о ней подруга. Сама Эльза дневник не вела, удивляясь, насколько же Молли старомодна. Она бы могла вести блог, но вместо этого пишет в блокноте, пряча его под подушку.
Её внимание привлекла недавняя запись. Эльза принялась увлечённо читать, почти позабыв об осторожности. От проникновенья в чужую тайну, её на миг сшибло резкое, неприятное и волнующее, как головокружение чувство – словно забраться без ведома кому-то в голову, как Савье:
«4 октября
Начиню день с Кэнди Дафлер. В дуэте со Стюартом её саксофон звучит красноречивей слов. Как и его гитара. Столько лет прошло, а всё цепляет… Грушевый вкус – как золотое шитьё на обивке… так янтарно хрустит на зубах… Как здорово есть с утра грушевое варенье. Варенье – плод, что когда-то благоухал, а теперь — засахарен во времени. Плод в сладком анабиозе… его словно погрузили в формальдегид, как органы мумий — в канопы. Первая ночь прошла тревожно, порой было страшно, как будто все слепки духов разом сошли со стен, обступая меня, рассматривая. Им было любопытно. А мне – жутко. Но потом наступило забытье, состояние, напоминающее сон, но чересчур беспокойный, почти осознанный – знаю, что лежу здесь, на бабушкиной кровати, знаю, что нахожусь в усадьбе, но не могу даже пошевелиться. А потом снова пришли видения, от которых меня каждый раз бросает в истому, и я просыпаюсь с плотно сомкнутыми бёдрами, от оргазма. Инцест с холодным братом. Об этом думать опасно. Несбыточная мания. Кажется, он стал моим фетишем… Он – как холодный Икар – стремился к солнцу, но сгорел в кровавом огне выкидыша… как автокатастрофа в утробе. Просто он не доехал… И почему имя такое странное? Почему Женечка? Евгений. Одноклассника звали Евгений, он был похож на краба. Мы с подругой так и называли его – крабик, и постоянно за глаза дразнили. У меня ни с кем»…
Сквозь сип бороздящей винил, иглы послышался тяжёлый дверной скрип. Эльза резко дёрнулась, спохватившись, и быстро заталкивая блокнот обратно. Торопливо раскрыв журнал, она поднесла его к лицу, почти уткнувшись носом в страницы.
Молли вошла в комнату распаренная, с подымающимся от тела, дымком, влага скатывалась с волос, скользя по спине и ягодицам.
— Тебе тоже нравится запах свежего глянца? – стянув полотенце, Молли небрежно бросила его на ближайший антикварный стул. Её малые губы шевельнулись приоткрытыми розовыми лепестками. – Я просто обожаю. Для этого и покупаю журналы. Цифровые страницы не пахнут, их нельзя полистать – не коснуться тактильно, если ты понимаешь, о чём я.
— А я люблю книги. – как можно беспечней бросила Эльза, сердце её неистово колотилось, пальцы била мелкая дрожь. — Мне всегда нравился их запах, как будто бумага само время впитала – чем старше книга, тем приятней её листать. А глянец – да, чем-то запах его привлекает… Кстати, замечала, что у Бакарди привкус журнального глянца?
— Верно, у него даже этикетка как глянцевая, не люблю Бакарди. Приторно стильный.
— Точно. А мне приходится пить, Гиви только его покупает. Но почему тогда ты любишь журналы?
— Они меня окружают с детства. — Молли подошла к трюмо, расчёсывая влажные волосы резным металлическим гребнем с длинными тонкими зубцами. – Моя мать – портниха. Она шьёт на заказ очень дорогую одежду, в основном для элиты из Лёгких. Дай-ка сюда.
Бросив гребень Молли подошла к Эльзе, схватив журнал влажными пальцами. Она пролистала несколько страниц, оставляя на гладкой бумаге некрасивые, как шрамы, вмятины пальцев.
— Вот, эта тусовщица — ей уже за 50, но смотри, как выглядит, и как изысканно одевается. — На фото моложавая дама, с перехваченной тонкой нитью, волнистой укладкой, в лёгком, струящемся платье с низкой талией 20-х годов, вальяжно сжимала в тонких губах длинный мундштук с сигаретой. — У матери заказывает одежду.
— Тебе она тоже шьёт?
— Мать по классике специализируется и не работает ни с винилом, ни с биопластом. – Молли вернулась к зеркалу, щедро умащивая зачёсанные назад волосы гелем. – Помню, постоянно клянчила у неё старые номера, а потом вырезала моделей в особо понравившихся мне платьях и собирала в коробку, некоторых даже на стену вешала.
— А я голых баб вырезала, — вспомнила Эльза, — Из дешманских газетёнок, которые папа покупал. У меня была не коробка, а папка, знаешь, ещё такая старая, потрёпанная, из какого-то советского картона, красного. Вот я там их и прятала. Но потом мать нашла, и отругала.
— Это ещё до морковки было? – хохотнув, Молли нанесла на веки антрацитовые тени с зеркальным эффектом.
— Ой, ну ты теперь меня всё время этим подкалывать будешь?
— Да, и ещё грибком Ромэо. – еле сдерживаясь от смеха, она обвела губы винным карандашом. Сверху в ход пошла виниловая помада известного бренда.
— Молли, ну прекрати.
— Да ну ладно, меня вот мать как-то за дрочкой застукала. Сказала, что вагина некрасивой будет. Я после этого лет до 12-ти не дрочила.
— И что, твоя вагина теперь некрасивая?
— А ты как думаешь?
— Я думаю, что красивая, как тропический цветок.
— Мне такое даже парни не говорили.
— Они козлы все. Им плевать, как выглядит вагина, главное — во внутрь проникнуть.
— И что, тебе этого не хочется?
— Хочется, в том то и дело. Замутим сегодня с кем-то?
— Только если найдутся достойные. – Закончив с макияжем, Молли открыла шкаф из слоновой кости, — выбирай, что наденешь? Я буду вот в этом платье.
Эльза перебирала Моллины наряды, выбрав себе латексный комбинезон с корсетом, завидев на верхней полке нагромождение шляп, она подпрыгнула, ухватив одну. Тут же половина шляп высыпалась на пол.
— Ой, прости. – Эльза принялась наскоро собирать шляпы. – Я просто хотела примерить.
— Можешь забрать что-нибудь себе, я всё равно не ношу шляпы, — присев на кушетку, Молли натягивала ажурные чулки. – Только не трогай ту, что с широкими полями.
Присмотрев себе винтажный фетровый хомбург, Эльза втиснулась в узкий комбинезон цвета дурного вина, вертясь перед широким зеркалом.
— Какой-то ковбойский прикид, но сексапильный, — бросила Молли, мимоходом глянув на Эльзу, запаковывая себя в узкое, как футляр, латексное платье с вставками из гипюра. – Застегни-ка мне молнию.
— Хочешь сказать – дерзко? – подходя к подруге, с сомненьем спросила Эльза, дёрнув молнию до самого низа.
— Как раз – в самый раз. Тебе такое идёт. – Молли перебирала нити жемчуга на столе. — Вот, тебе стоит это надеть.
Молли застегнула на шее Эльзы жемчужное колье, и нанизала на свою несколько тонких изящных нитей.
Теперь образ был завершён. Последний штрих ознаменовался взмахом перчаток.
Щедро окутав себя шлейфом духов, подруги ускорили сборы — время приближалось к половине одиннадцатого. Покидая спальню, пахнущую не только плесенью, но и предвкушающей суетой, сквозящей в аромате парфюма, терпких благовоний и молодых тел, девушки одели гифы, переведя их в ночной режим, сверкающие люминоформом биопластовые плащи и прозрачные ботфорты, заторопившись к такси, что поджидало их за оградой.
— Мне немного страшно. – призналась Эльза, покидая усадьбу. – Я не знаю, чего ожидать, всё-таки в первый раз в такой клуб. А Лосось твой случайно не подъебал?
— Ну вот приедем, и проверим. – весело бросила Молли. Она сама волновалась не меньше, только не подавала виду.
@_@
Когда город спит – просыпаются ватники. Подмостная мафия. Подобно нищим под бруклинским мостом, сегодня под Литейным собралась группа из шести человек, все как один – в поносного цвета телогрейках, которые можно было бы величать охристыми, если бы за ними уже не закрепилось камуфляжное звание хаки. Стоять всю ночь у воды довольно холодно, поэтому телогрейки и валенки оказались отличным решением. Тепло, а что, и вата всегда в наличии – ну не доебёшься же.
Со стороны ватники напоминали сборище престарелых неформалов, которые давно вышли из моды, хотя всё ещё оставались в употреблении.
Это был подмостной чёрный рынок, где можно приобрести не только запрещённые вещества, псисиги и кустарные расширения в обход закону и Харибде, но так же воспользоваться услугами криптонов и мехеров, которые могли взломать гифы, увести данные, установить пиратские приложения или нелегальный софт.
В пору когда цифровая торговля казалась безопасней – по крайней мере своё лицо ты мог сохранить в анонимности, ватники предпочитали светили ебалом оставаясь у всех на виду. И хоть бы что им! Они стояли там годами, каждую ночь сменяя мосты. А если бы нагрянул патруль, они могли загреметь разве что за бродяжничество, если конечно вовремя не избавились от улик. Поэтому тактическое расположение близ воды было выбрано не спроста.
Благо, сбрасывать приходилось не часто, но если это случалось, ходили слухи, что после облавы к мостам наведывалась группа водолазов со снаряжением – для поиска баллончиков. Наверное водолазное снаряжение достать было дешевле и проще, чем целый баллончик для пшиков. А если он был заправлен больше, чем на половину – считай, что ты сорвал куш. Эльза как-то рассказывала, что ей посчастливилось пробовать такой реагент, который называли угарным газом.
Среди этих представителей чёрного рынка тусовался и Разводной – косящий под местного бомжа, эксгибиционист. Правда для бомжа он был несколько полноват — слишком откормленный, как породистый бульдог, неповоротливый и ленивый, но если бы потребовалось убегать, Разводной проявлял несвойственную для его комплекции, ловкость, поэтому он до сих пор и был на плаву.
У него всегда было чем поживиться – от стекловатта до дыхания камчатки, уж очень напоминающего шайтан – только погрязней и позабористей. Где он всё это добывал – оставалось загадкой. Но доверие Разводника нужно было ещё заслужить.
Как и любой, уважающий себя, ватник торгующий расширениями, он имел при себе баллончик.
На вид – краска и краска, но стоит тебе её слизнуть, заложить за губу, да хоть за щеку, или в сфинктер впихнуть — лишь бы в слизистые, как вскоре ты уже сам превращался в хромированного меха, синхронизировавшись с девайсом, как с биороботом из Евангелиона. Но были и те, кто вату вымачивал в физрастворе, вводя внутривенно полученную жижу. У таких обычно вены зудели. Так что уличным сленгом «стекловатт» ватты обзавелись не спроста – при контакте слизистых с краской те начинали свербеть, вплоть до того, что по всему телу могла расползтись крапивница.
— Здорова, Разводник! Чем порадуешь? – приблизившись к широкому детине с дородным лицом, Молли решила сразу перейти к делу.
— Привет, девочки – распахнув свою телогрейку в пол как сутенёрскую шубу, ватник-эксгибиционист раскрыл взору раздутую, увесистую фигуру, обнажив выдающийся живот и вертляво сморщенный, как хвост поросёнка, стручок пениса. – Давайте-ка под мою телогреечку!
Он браво подмигнул, приглашая подружек под своё ватное крыло. Молли и Эльза знали правила. Они неспешно прильнули к круглым бокам Разводника, которыми при желании можно было воспользоваться как подушкой.
— У тебя – как всегда? – поинтересовалась Эльза, игриво заглянув в голубые глаза на круглом, как у колобка лице, расплывшемся в добродушной улыбке. Мясистый нос и пухлые детские губы производили обманчивое ощущение наивного весельчака.
-У меня, девочки – качество — просто убойная сила! Аж телогрейка подворачивается! – он причмокнул тонкими губами. – Стекловатт – на тыщу ватт! В стельку ватными будете!
Под мост зарулило двое щуплых туссовщиков в массивных геймер-гифах, модных носках из люма и прозрачных кроссовках с фонящей за версту, led-подсветкой. Яркие блики хлестанули подруг по лицу, соскользнув на поверхность холодной Невы. Провожая их взглядом, Молли мимоходом подумала, интересно, когда производители додумаются запихнуть в кроссовки еще и динамики для проигрывания музыки с мнемокарт или прямо с девайсов посредством блютус?
Ведь дальше, казалось бы, уже просто некуда. Чего только не напридумывали помимо самих носков — и полностью прозрачную обувь, чтобы их демонстрировать, и светящиеся материалы, как у этих клоунов, всех цветов и оттенков, и всевозможные отделки из шипов и выступающих ярких пластин с футуристическими узорами. Одним словом — ходячее реле.
Носочники припарковались перед стоящим неподалёку, ватником.
— Мы за расконнектом к конфуцию. – сказал один из них.
— Всё – как условились. – послышалось уже тише. Видимо парни заплатили заранее, как и затарились на Харибде марками «конфуций», поскольку ватник без лишних предисловий что-то извлёк из-под своей подкладки, протягивая это туссовщикам. Далее последовал мягкий щелчок входа мнемокарты в гифы.
— Я тоже хочу такое, — тихо зашептала Эльза, с завистью поглядывая на удаляющихся носочников. – Это сейчас самая топовая фича среди гиферов. Говорят, ощущения – точь-в-точь как в ШЛЯПЕ плюс — доступ в трипnеt, только стоит в пять раз дешевле.
— Ага, — подтвердила Молли, — и удовольствие – одноразовое.
-Всё вам не угодишь. Расконнект с конфуцием им подавай! Хотите — берите, не хотите – уходите.
— Да ты чего, — Эльза тут же махнула рукой, — хотела бы расконнектиться – стояла бы рядом с тем ватником, а так видишь, с тобой стою.
— Ну не можешь ты, Эльза, не подлизать! Я же знаю твою натуру – кроме неё у тебя и платить нечем, а я, как ты знаешь, оплату натурой не принимаю, её на счёт не положишь. Мне своей натуры с головой хватает.
— Пидор. – обиделась Эльза, пытаясь вырваться из цепких объятий.
— Давай, Молли, вату тяни! – Разводник мягко осаживал брыкающуюся Эльзу медвежьей хваткой. Наступив косолапой ногой на её ахиллесову пятку на глазах у Молли, он задел её самолюбие, чего та простить ему не могла. Но на правду перед подругой как-то не корректно обижаться всерьёз. К тому же, Разводной прав – Эльза — руми – снимая апартаменты вблизи центра Ленинбурга у торговца гранатов Генриха Ашотовича вместе с горячим, и весьма состоятельным студентом Гиви, одному она отдавалась, чтобы не платить свою часть аренды, поддерживая в квартире идеальную чистоту, а второму – за дорогие подарки.
Не имея ни гроша за душой, кроме своей жалкой стипендии, Эльза всегда была в поиске вариантов выгодно пристроиться. Отчасти таким вариантом стала для неё и дружба с Молли – та за подругу платила без вопросов, что поначалу казалось странным, но вскоре Эльза сообразила, что в её лице Молли видит не только родственную душу, но и компаньонку на вечер. У Молли было много знакомых, но по-настоящему близких друзей среди них не оказалось.
Пока Молли жадно скользила по подкладке ватника, тот стянул с Эльзы любезно представленною Молли, шляпку, и примерив её на лысую, как бильярдный шар, голову, тут же преобразился в маститого сутенёра. Молли даже показалось, что сейчас он ей прикажет – соси, но всё обошлось. Наконец-то она нащупала дырку в подкладке, и запустив в неё руку, извлекла солидный ком ваты.
Увидев, что она справилась, Разводник скорчил довольную лыбу.
Достав из «пластинки» когитор, Молли вопросительно глянула на ватника. И тот начал легонько надрачивать свой стручок. Она представила, как брызги его семени, содержащие QR-код, оплодотворяют через когитор считывающее устройство, связываясь с информацией как сливки связывают желчь и текут по линиям связи, доставляя крипты на счёт Разводного.
Когда его пенис обрёл необходимый объём, чтобы QR полностью проявился, Молли навела на него дисплей девайса. Пенис осветило лёгкой индикаторной вспышкой. Сделка состоялась.
Разводник довольно ухмыльнулся – все должны быть уверены что под мостом происходит именно то, что происходит, а вовсе не то, что происходит на самом деле. Полиция знает, что посмотреть на бомжа-эксгибициониста часто приходят извращенцы. Для чего собственно и был весь спектакль. Для отвода глаз у него имелась и пресловутая шляпа для «подношений», но оплату за расширение наличными он не брал, аргументируя тем, что если начнётся шмон, ему просто никто не поверит, что он столько заработал на одном эксгибиционизме. «Влепят ещё проституцию, — говорил Разводник, — или растление малолетних, а так пусть лучше думают что я сумасшедший». Хотя Молли была уверена, что Разводника кто-то крышует.
Вынув из увесистого кармана свободной рукой баллончик с краской, Разводник щедро пшикнул на вату, приговаривая аки батюшка в церкви:
— Вот те ватт, во те два. Вот те шик – гиперпшик.
Вата в руках Молли тут же окрасилась в ярко-клубничный.
— А бонус? – вкрадчиво спросила Эльза, с наивным видом закусив губу. Разводник разжал хватку, но она тут же отпрянула от него как от бочки с токсическими отходами.
— Пшик на сосок – или уходи, ты же знаешь правила, — невозмутимо вещал Разводник. Я тут значит стою перед вами голый, свечусь, а вы даже сиськи не покажете?
Подруга с надеждой повернулась к Молли, вопросительно вскинув бровь, но та отрицательно покачала головой. С неохотой Эльза начала расстёгивать скрипящий плащик, а затем – расшнуровывать корсет.
Плоская грудь Эльзы покрылась мурашками в грузном мареве волн. Разводник приблизился к ней почти вплотную. Пшик – и готов дозняк. Эльза тут же съёжилась от холодной краски. По расчётам Молли там было как минимум на троих. Но с учётом того, что Эльза ещё вспотеет – он подгадал чётко.
— Вот те пшик, всем ватам назло! – проговорил своё фирменное Разводник, отходя на почтительное расстояние. – Куда намылились кстати?
— А что, так заметно? – съязвила Эльза, завязывая корсет.
— Конечно, сверкаете тут, как новогодние ёлки. — Разводник заулыбался, демонстративно выставив вперёд правую ногу в валенке — Ну что, может тогда на Камчатку, а?
Он было собирался отщипнуть от валенка ворс, как Молли настойчиво остановила его руку:
— Не в этот раз, Разводник. Нельзя сегодня терять контроль. Нас в Анус пригласили.
— В Анус? Тогда ясно, зачем вы так расфуфырились. – Розводной громко расхохотался, подруги глядели на него с недоумением. Он серьёзно добавил – Готовьтесь к жертвоприношению.
— Чего-чего?
— Да ничего. Первый раз значит? Ясно. Ну с почином.
— Так что за жертвоприношение? – не унималась Эльза. Взяв у Молли свою стекловаттку, она завораживала своей изящной, такой естественной и одновременно небрежной алчностью, водя языком по поверхности ваты, словно пытаясь в неё всверлиться. Но вскоре не сдержалась, яростно отплёвываясь и кривясь.
— Так ты что, бывал в Анусе? – холодный вечер растворился в протяжных переливах саксофона, как стекловатт на её языке. Во рту у Молли сперва стало сладко, но уже через миг его затопила горечь.
— Первое правило Ануса – никому не рассказывай об Анусе. – бросил Разводник, не скрывая сарказма.
— Неужели? – губы Молли начинали покалывать изнутри холодком как от инъекции лидокаина.
— Вы же знаете, — беспечно молвил Разводной, — лучше самим всё увидеть.
— Ничего он нам нет скажет.
— Ну и горькое же дерьмо! – Молли сплюнула. – Есть чем запить?
— Сейчас. – Эльза порылась в объёмной «пластинке», протянув ей стеклянную колбу.
Жадно выхватив бутыль с похожим на вино, содержимым, Молли отвинтила крышку и аккуратно отпила из широкого горлышка. В колбе оказался гранатовый сок. Чего ещё стоило ожидать от Эльзы?
Забрав у Молли свой сок, Эльза пренебрежительно швырнула облизанный стекловатт на влажный асфальт и растёрла его прозрачной подошвой.
-Эльза, — Разводной недовольно сморщился, — а в воду бросить слабо?
— Нам пора. – не желая нарываться на неприятности, Молли схватила Эльзу под руку, утаскивая её в направлении выхода. — Спасибо, Разводник.
— Я вот подумываю свою заменить, — задумчиво оглядывая шляпу, Разводник пытался намекнуть, что девочки кое-что позабыли.
— Подаяние. – спохватилась Молли.
Разводник кивнул.
— Ах, да, — Эльза уже бегло шарила в карманах плаща, пока наконец-то не извлекла всю подчистую наличку, – Вот те щедрые чаевые.
Передразнив его, она наклонилась, сгрудив всю мелочь в ковбойскую шляпу, представляя, как Разводник расхаживает в ней без своей телогрейки и в валенках, и едва сдержалась от смеха.
А он тем временем подумал, неужели Эльза таким образом пытается доказать ему, что она не так уж и не платежеспособна? Смех да и только. Он наконец протянул ей шляпу.
— Ну удачно оттянуться, девочки.
Покинув Воскресенскую набережную, подруги вырулили на проспект, направляясь в сторону Аничкова моста вдоль сдержанной эклектики низких зданий и уснувших витрин. Город дышал ветхим распадом. Разлагаясь и вновь реставрируясь, под натиском технолоска, он все равно напоминал старую портовую шлюху в царских обносках.
Опустевшие от накрапывающего дождя улицы отражали янтарные огни во влажных трассах и подсветку их дерзких прикидов. Уложенные гелем волосы Молли уже насквозь промокли и она мысленно поблагодарила производителей за крепкую фиксацию, поплотнее закутавшись в биолюмный плащ. Отключив в гифах все лишние дополнения, она настроила на максимум фильтр. Реальность с каждой минутой становилась более объёмной и окружающей. Благодаря водоотталкивающему напылению дождь не мешал обзору.
Действие гиперпшика приятно обволакивало наркозным бархатом, но подруги знали что будет дальше – совсем скоро эйфория сменится муками.
Пересёкши изборозданную каплями, Фонтанку, он заспешили к метро, хотя передвигаться становилось сложнее. Гнетущая сырость только усиливала ваттный накат, но в душе трепетал чёрным флагом огонь предвкушения — и уже никакой дождь не смог бы его погасить.
@_@
Они входят в Гостиный двор искрясь в слепящем свете каплями дождевой влаги. В ноздри бьёт технический запах, мерно гудящая статика подземки через вату набивается в слух.
Сквозь декадент-молд фильтр Молли смотрит на Эльзу с завистью – в подчёркнуто сверкающей новизной, экипировке она приобретает статус. И выглядит на все сто или даже тыщу ватт.
Молли нравится Эльза – помимо красоты в ней есть харизма, и то самое бунинское дыхание. Но одновременно восхищаясь ею и завидуя её красоте, Молли не хочет быть Эльзой. Молли рада, что она — именно Молли. Просто подчас ей хочется влезть в шкуру Эльзы, побыть ею хотя бы разок, ощутить восприятие Эльзы.
Любуясь ею, она понимает – вместе они гармонично дополняют друг друга. Эльза – красивый аксессуар, который хочется взять с собой как модель эскорта. Эльза для неё – как особые туфли – для футфетишиста, как хрусталь –для мастурбаций. Сперва –бабулина ваза, а теперь – личный вибратор. Молли любит дрочить.
Пошатываясь, как пьяные, они с трудом минуют турникеты. Для Молли это целое приключение – игра-аркада в тусклых красках. Она отключает все чувства подобно попсовому вампиру из сериала, выкрутив на максимум инстинкты.
Стоит им мягко соскользнуть на мерцающий выцветшей бирюзой эскалатор, как Эльза цепляет Молли под локоть.
— Да уж, — она хватается второй рукой за ускользающий вперёд поручень, — стекловатт на тыщу ватт…
— Начинает тошнить? – учтиво интересуется Молли. Яркие всплески реклам чуждо сверкают поверх обесцвеченного натяжения фильтра. Блёкло-рваные тона бледно розовых, голубых оттенков цветокоррекции всё больше напоминают чайный платок бабули.
Эльза аккуратно кивает — её укачивает.
Сквозь эластичный латекс перчаток Молли огибает поверхность поручня, ощущая твёрдость его резины, чувствует тонкую стяжку винила под биопластом плаща, обволакивающий изгибы её ног, гипюр — как какая-то упаковка. Вся одежда воспринимается словно фантик.
Тянущая атмосфера метро распластывает отголоском толпы в час пик. Но сейчас здесь пусто, как на мёртвой космической станции. Каждый шаг отдаёт гулким эхом космодромов. Молли кажется, что она очутилась в каком-то павильоне из Звёздных Войн – нависающий дугой свод потолка стерильно сверкает фантастическим дизайном.
Скользя мимо голоэкранов, Молли невольно залипает в неестественно яркий, медленно движущийся рекламный ролик лицензионных расширений для ШЛЯП – мгновенный доступ в трипнет, виртуальная геймреальность, тактильные фильмы – всё у тебя в голове — без костюмов и походов в тачкинотеатры.
— Как же я хочу вшить себе ШЛЯПУ. – бормочет Эльза, тоже залипнув в рекламу.
— А я уже не могу дождаться, когда вступлю в наследство. И тогда – первым делом – к портному.
— Везёт же тебе, — с завистью скрипит Эльза, пытаясь почесать язык об бархатный ворс перчатки.
— Так ты сама заработай. – Молли отводит взгляд от экрана, увлекая Эльзу к переходу, — Думаешь, я работать не собираюсь? Наследство ведь не резиновое. Устройся хотя бы в какой-то кабак. У тебя же — голос.
— Да не смеши. Разве что – в стендаперы. Голос у меня – так себе. На кафедру взяли только потому, что там недобор был.
— Эльза, ты дура! Я же слышала, как ты поёшь! Взгляни хотя бы на эстраду, вот где сплошь – безголосые. Думаешь, поэзия тебя прокормит? Хотя могла бы, если бы ты начала петь.
— Ты конечно в чём-то права, не всю же жизнь мне на содержании жить. Разве что кто-нибудь из моих хачей замуж не позовёт.
— Что, даже Генрих Ашотович?
— Ну а что тут такого? Я и так для него все функции жены исполняю, а так – ещё и обеспечивать будет. Но лучше конечно Гиви. Он молодой. И лавэ при нём.
Они ныряют в переход на Невский, передвигаясь по узкому тоннелю, уложенному светлой плиткой. В конце тоннеля пробивается тускло розовый свет. Сквозь зернистый, выцветший цветофильтр в пастельных тонах, свет этот ещё больше напоминает бабулин платок из органзы – мягкие оттенки бирюзы и небесной лазури с двумя сортами роз –белыми, и как будто чайными. Бабуля не даёт Молли покоя – всё пропускается сквозь «её» фильтр, порой Молли кажется, что у неё геронтофилия. К её спящему в саду трупу, в пышном синем гробу. Для Молли её подъеденный молью, платок был подобен откровению – газово-лёгкий, он напоминал асфиксию. Откуда он взялся у бабули, дневники молчали, но живописно свидетельствовали, скольких шей он коснулся. Её платок до сих пор пах оргазмами. Но главное – на нём сохранён дух Вождя – как чахоточная кровь на кружевном платочке. И вдыхая застоявшийся запах нафталина и плесени, даже просто его касаясь, Молли ощущала мощь. Не мудрено, что с его помощью она ныряла в удушающие провалы и бархатные пасти обмороков.
Настройки фосфенов сбивают цветокоррекцию, от чего внешний мир тускнеет – её сдержанная, холодная реальность стремительно выцветает, как какой-то киномрак – в действие вступает чёрно-белый, оттягивая фильтры за горизонт. Стены тоннеля то сжимаются, то растягиваются, как жевательная резинка, происходящее медленно, с хрустом отдаляется растекаясь и смазываясь в похожую на монотонный аудиотрек, субстанцию.
Спустившись в зал, Молли чувствует себя то внутри гудящей статикой, криокапсулы из фантастических фильмов, то в космическом корабле – сегменты ребристых пилонов плавно втекают в свод футуристической обшивкой, словно тело какой-то гигантской многоножки. Алюминиевая отделка хромировано искрится под ртутными лампами, а выступающие из рёбер стальные языки скамеек кое где заняты ждущими экспресса, пассажирами в гиф «шлемах» и «скафандрах» из люма и биопласта. У некоторых из румеров – идиотские активные аватары.
Синие указатели кажутся чуждыми, как значки дополненной реальности. Но Молли нравится, что станция сохранила аутентичность, оставаясь девственно чистой – даже без люмовых лент вирт реклам.
Лишь любопытные глазки камер взирают с осуждением, упрекая в нарушении закона. Эйфория окончательно отступает, уступая место зуду и подступающей тошноте. Присев на свободную скамью, выпячивая губы вперёд, чтобы почесать то об зубы, то об нёбо язык, Молли понимает, что делает только хуже, но уже не может остановиться – чем больше чешешь, тем больше хочется. Эльза нервно стягивает бархатные перчатки, неистово шкрябая ногтями запястье с кривым шрамом «Лёха». Вся внутренняя поверхность левой руки её покрыта шрамированием с именами кумиров – поэтов и музыкантов, повлиявших на её культурно-мировоззренческое становление – Летов и Маяковский, Кобейн и Есенин, Боуи и Лимонов… Один лишь Лёха остался не идентифицированным. Молли смутно предполагала, что это Никонов, так как Эльза почему-то всегда уходила от ответа, лишь безразлично отмахиваясь – мол прошлое, ворошить не стоит. У неё были свои секреты.
-Почему, почему у меня постоянно зудят только шрамы? –жалуется Эльза вычёсывая себя как ненормальная, с такой одержимостью, что Молли кажется – ещё немного и она сорвёт с себя кожу, расчесав руку до самой кости. – Смотри, я тут кое что нарыла, чтобы хоть как-то отвлечься.
Молли переходит по ссылке, сброшенной Эльзой в месседжер, там — интервью с МС Аклла — Таята Инти.
— Кто это? – Молли бегло свайпает текст, — Ди-джей в Анусе, что ли?
— Именно! Читай!
«Для меня каждый сет – это жертвоприношение» — из-за сбитых фосфен-настроек буквы в окошке смазываются и деформируются, норовясь просочиться в реальность, из-за чего читается с трудом. — «Не секрет, что люди приходят в клуб отрываться. Понятие отрыва индивидуально для каждого. Особенно в Анусе. Но всех их как правило объединяет одно – Танец.
В древности танцу придавали ритуальное значение. С помощью танцев в том числе и у народов доколумбийской Америки, входили в транс, общались с духами и богами.
Каждый танец выражает идею. А без чего не возможен танец? Без музыки. Без ритма. Даже если у вас нет музыки, вы можете станцевать ритм, в конце концов — заняться сексом, подраться или сделать зарядку. Замечали, что танец похож на битву, а битва – на танец? Это ярость, выраженная в действии. Во время танца мозг отключается, принося своё мнимое «я» в жертву, тем самым, освобождаясь.
Так же танец похож и на секс, это чистая грация соблазнения. Любой танец сексуален, потому что в действие вступает тело, двигаясь подобно дикому ягуару. Хищник двигается естественно. Хищник в поисках жертвы. Хищник плотояден. Вы понимаете, о чём я? Мы – хищники, которые забыли свои тела. И лишь приходя в ТЕЛО, мы заново его открываем посредством естественного действия — танца, секса, борьбы.
Мы приходим в ТЕЛО, чтобы не думать. Мы приходит в ТЕЛО за телом. Приходим в ТЕЛО, чтобы оторваться. Чтобы стать Телом. Главной идеей моей музыки является призыв – расслабься, позволь себе побыть хищником или жертвой, позволь себе быть сожранным, если того жаждет твоё тело. Нам больше не нужно рвать друг другу глотки, для этого у нас есть хумана. Мы может пожирать друг друга иными способами, и наконец-то расслабиться».
Молли теряет нить повествования, погружаясь в дребезжащие резким накатом, размышления. Дай народу новую игрушку, как те тот час позабудут про Мор, голод, восстание веганов, каннибализм… Да, дискуссии насчёт хуманы не утихают по сей день, но Мор заставил человечество пересмотреть свои взгляды. Если бы не альтернатива – на земле бы остался лишь пресловутый золотой миллиард, и то не исключено что они бы не пожрали друг друга. Ей было 9 когда начал вымирать скот. И лишь благодаря пережившей две войны, бабуле и её щедрому погребу – они с семьёй пережили Мор. Каким бы варварским не стал тогда мир, её семья до конца оставалась интеллигентной, не смотря на подмоченную репутацию. Хотя Молли понимала – повезло далеко не всем.
— Ты поняла, да? Видимо тут имеется ввиду то жертвоприношение, о котором говорил Разводник.
— Тоже мне, жертвоприношение. – Молли со скепсисом хмыкает, — Просто громкое, высокомерное высказывание типичного творца.
Гул гнетущего ожидания прерывает объявляющий о прибытии, голос. Эхо слов ошелушиваясь, отслаивается от стен. Как в Сайлент-Хиле. Молли тревожно. Кажется, сейчас завоет сирена и из-за угла появится Пирамидоголовый с лезвием наголо. И до нага разденет. И что, что потом? Убьёт или выебет? Или сперва выебет, а потом убьёт? Или наоборот? Может быть Пирамидоголовый – некрофил?
Шатаясь, как зомби, Молли с Эльзой покидают скамью, направляясь к перрону. Синяя подсветка струится по полу, растекаясь в техническом запахе.
Застыв в ожидании поезда Молли скользит напряжённым взглядом по облицовке путевой стены. В этой красной каменной плитке явственно проступает советский дух. Молли думает о том, что каждая станция имеет своё лицо – покажи ей просто её облицовку – и она узнала бы каждую.
От советской плитки исходит грузный мавзолейный запах, орден Ленина, украшающий противоположную стену, лишь усиливает это сходство. Молли глубоко вздыхает – она с детства мечтала посетить мавзолей, но потом настал голод, а после – мавзолей рухнул от взрыва. Это была непоправимая потеря для всей страны – тело Вождя так и не нашли под завалами. Теперь дух Ленина живёт здесь, в Ленинбурге, переименованном в честь Вождя Владом Имиром. И ещё — у неё в усадьбе. Прямо в постели, оставаясь висеть там памятным слепком в бабушкиных объятьях. Молли гордится, что именно она теперь ближе всего к Вождю – совсем недавно родители наконец-то позволили ей перебраться в усадьбу, посчитав её достаточно самостоятельной, чтобы управляться с таким огромным домом.
Из тоннеля доносится свист ветра, затекая Молли под платье. Она ловит его своей утробой. Красные стены отражают брызжущий из расщелины грязно янтарный свет, с нарастающим свистом поезд скрежеща тормозит, и вагоны мягко распахивают свои чресла.
Как ночные мотыльки, Молли с Эльзой двигаются на свет, а вместе с ними – и немногочисленная толпа.
Они садятся у самого входа, Молли изо всех сил старается не кривиться, но выходит с трудом, ей кажется, что лицо растянулось и оплыло как резиновое, а челюсти напротив – неестественно сжались. Тяжёлый грим стянул кожу век мерзкими упругими складками.
Эльза выглядит не лучше – её лоб покрывают борозды напряжённых морщин, будто что-то в гифах её изумляет. От накатывающей тошноты проступает паранойя, заставляя Молли инстинктивно сжаться. Она ощущает себя личинкой в коконе. Бегло окидывая взглядом присутствующих, Молли замечает несколько похотливых, голодных взглядов, тут же отмечая – немудрено, ведь бывают же вещи, что делают тебя чересчур соблазнительным – смотришь на себя в зеркало и сам себя хочешь, сам бы себя выебал – настолько ты в них охуенен.
Похотливые взгляды принадлежат трём мужчинам, явно – рабочие, возвращаются домой после смены. Их лица выглядят как фоторобот, склёпанный из фрагментов разных лиц. Несколько пассажиров дремлют, заткнув уши каплями наушников, а сидящая напротив парочка декадентпанков с «пластинками» явно зависает в трипnetе – их веки двигаются активней, чем во время фазы быстрого сна. Вычислить шляпников непросто, разве что по обращённому словно во внутрь, взгляду, да и то не всегда.
Но этот сиротливо прислонившийся к поручню, высохший паренёк с запавшими глазами — очевидно зависим. Такие как он уже не различают грань между реальностью и виртушкой, буквально вживляясь в эфир.
Поезд трогается, ускоряясь с нарастающим свистом. Молли начинает мутить. Часто неглубоко дыша, она покрепче сцепляет пальцы в замок, трясясь мелкой треморной дрожью – внешне её знобит крионаркозом, но внутри разгорается стекловаттно-колючий жар. По телу струится холодная липкая испарина, во рту всё ещё стоит горечь, и начинает подступать кислота. Зуд почти отступил, но текущая фаза – хуже в разы. От покачиваний вагона Молли штормит и укачивает, словно она летит в корабле без штурвала, то и дело отклоняясь от курса. Сбитые настройки фосфенов уже вовсю искажают лица и графику эффектом системных ошибок, покрыв пространство крошечными мушками дребезжащих фракталов.
Пытаясь хоть как-то отвлечься, Молли скользит взглядом по развешенной в вагоне, пёстрой рекламе, что так и рябит перед глазами, заполняя собой каждый свободный сантиметр, большие постеры новых тактильных фильмов в тачкинотеатрах, и нашумевшей коммерческой премьеры -Люди ЭS, снятой по мотивам комиксов об ультраменах висят даже на потолке. Словно оказавшись в трубке калейдоскопа, Молли вычленяет фрагменты узоров, что казалось бы, должны составлять часть одного целого – новая линейка прозрачной обуви от бренда Tōmei-sei, двойной черный бургер с хуманой в Макдональдс, окна с люминофорной подсветкой, ароматические скиттлс-носки от Малиновой Пеппи, паки фильтров реальности, годовые вип-абонементы в «ТЕЛО» и мастильни-СПА «СИБО», супердорогие биолюмные шубки из светящихся мох-волокон, микрозаймы и беспроцентные крипткредиты эфирума, адреса точек вживления ШЛЯП и лицензионных расширений, афиши с хард-басс сетом от Сержа Топченко в Ноге, круглосуточная доставка китайской еды, стимстики для SIG с экстрактом мусцимола в обновлённом дизайне, новые жилые комплексы, и бесконечные девайсы – гифы, гарнитуры, подсветки, SIG, бытовые приборы и прочие, прочие навороченные приблуды. Есть даже православные листовки с антирекламой – «Расширения – от лукавого». «Пшики — дьявольское зелье», — гласит листовка, — «а гифайз– игрушки дьявола. Если пшики могут управлять девайсом, значит они могут управлять и тобой. Пора снять гифайз и проснуться».
Но от этого засилья предложений, фонящих сквозь фильтры люм яркостью, только сильнее тошнит. От повышенного чувства тактилизации спасает лишь эмоциональная отстранённость, позволяющая контролировать происходящее. Молли чувствует, как восприятие отделяется от тела и отдаляется. Прикрыв глаза, она ощущает под подошвами ботфорт успокаивающую инерцию дребезжащих колёс, это напоминает ей детство и швейную машинку матери.
Они с Эльзой словно несутся в криогенной капсуле корабля, бороздя глубокий космос под воздействием криостазиса. Главное – не столкнуться с Чужим.
На Горьковской вместе с поздними пассажирами шумно вваливается компания пёстрых носочников, явно следующих на Удельную в Ногу — топтаться. На весь вагон тут же приторно запахло малиной.
— В рот мне ноги! – едва не подпрыгнув на месте Эльза дёргает Молли за плечо, переходя на шёпот, — Это же Малиновая Носочница! Кого только в метро не встретишь.
— Ходячая реклама пожаловала, — оживившись, реагирует Молли, указывая кивком головы в направлении листовки Носковья. – Хотя правильней было бы её назвать Пеппи-порк.
— Ага, свинка Пепа. – прикрыв ладонью рот, хрюкает Эльза. – Все свиньи вымерли, но только не Пеппи.
— Ей бы не носки, а хуману рекламировать. Со свиным вкусом.
Девушки едва сдерживаются, чтобы не расхохотаться, пока компания явно переживших синхронизацию, носочников, рассаживается напротив.
Они легко вычисляют друг друга по характерным искажениям в мимике, словно обменявшись флюидами через блютус. Молли улавливает флюиды Пеппи, почему-то гифы тех, кто под гипером светятся особо – их блютус выделяется ярко синим, тактильно ощущаясь — как холодный огонь – подключение к таким обжигает, словно гипер сливается с гипером. Это словами не передать, возможно, именно так чувствуют мехеры. Молли хочет быть мехером чисто ради забавы – подсмотреть за чужим восприятием хотя бы через фильтры – это как побыть в чужой шкуре. Она знает, что всё — понарошку, даже если гифер пригласит тебя в приват рум, только шляпники могут по-настоящему обмениваться восприятием. А мехеры не умеют взламывать ШЛЯПЫ. ШЛЯПЫ защищены от взлома.
Интересно, через какой фильтр палит Пеппи? Сквозь какие оттенки смотрит? Наверняка – розовые – фильтры рассвета или малиновое варенья.
— Я вот всё думаю, — шепчет Молли, почти вплотную прислонившись к уху Эльзы – как она сосёт с такими губами?
Вальяжно закинув друг на друга пухлые ноги в прозрачных кроссовках с малиновым led-вставками, словно королева, Пеппи напоказ щеголяет носками на весь вагон. Кажется ее всю отлили из бипласта — так туго и упруго она блестит, из неё разве что розовый люм не течёт. Рассветный стрейчлатекс узкого микро платья лихо пробивается из распахнутых створок рейвовой люм куртки. Пухленькие щёки густо покрыты малиновыми румянами, а за прозрачными гифами с текучей подсветкой оправы маленькие поросячьи глазки блестят глубокой невыразимой тоской, словно вся эта игра в популярность ей на самом деле давно остопиздела.
Яйцевидная, вытянутая как у рептилоида голова с посеченной соломой высветленных волос, туго собранных в два детских наивных хвостика дико контрастирует с гигантскими, выпяченными на пол лица, губами, напоминающими свиное рыльце. Пеппи можно было бы назвать милой, но милой по–поросячьи. Поросячьими были и её розоватые, вытянутые ушки, почти вплотную прижатые к голове. Малиновые брови с каллиграфической точностью разлетались в стороны оточенными контурами.
— А может она не сосёт, откуда ты знаешь? – яростный свист поезда позволяет им спокойно обсуждать Пеппи, не боясь, что та их услышит.
— Прикинь, а один мой кореш думал, что губы можно накачать минетом. Он так и говорил, когда видел губатую – о, смотри, насосала себе губы.
— Чёрт, он серьёзно так думал?
— Да, я даже переспрашивала, не метафора ли это, но он на полном серьёзе считал, что они именно насасывают губы — об член, как на тренажёре.
— Блин, если всё было так просто, глядишь, все инъекционные давно банкротились, как и вся косметическая губоиндустрия. Зачем платить за то, что можно сделать бесплатно? А так — приятное с полезным!
— Мне кажется, что тяга к таким громадным губам обусловлена сексуальным инстинктом. Ты видишь? Больше всего они напоминают раздутую вульву.
— Ага, она как будто бы намекает — мол смотри – у меня пизда на лице.
— А всё потому, — продолжает Молли,- что в древности самки-приматы выказывали самцам готовность к спариванию, светя своими гениталиями прямо у них перед носом. А когда эволюционировали, и встали на деве ноги, гениталии от взоров самцов исчезли. И именно на губах и стали фиксировать внимание. Знаешь, сколько связанных с губами традиций?
— Получается, это просто подсознательная тяга к спариванию? Напоказ — сладкий запретный плод?
— Типа того. Ведь какая ещё польза от гигантского рта?
— А что, в этом есть смысл. Может подойти к ней и сказать — Пеппи – у тебя пизда-тые –губы? А, каков комплимент!
Рассматривая Пеппи, Молли хочет забраться под её фильтры и просканировать насквозь. Кто она без своей кожи? Что внутри формирует Пеппи, если отбросить розовую обёртку вместе с губами? Напряжение нарастает, светясь синими искрами.
Молли прикрывает глаза. Сигналы активных румеров разветвляются по вагону широкой сетью. Молли тянется к самому большому пучку – к слившимся в технооргазме гифсинхра, носочникам во главе с Пеппи. Холодный пламень наркоза прошибает её насквозь разогнанным гипером. Присосаться к её девайсу? Но вдруг Пеппи – мехер? Молли тут же отбрасывает эту глупую мысль – Пеппи не может быть мехером, — для этого она слишком глупа. Отбросив сомнения, Молли тянется к Пеппи синим щупальцем блютус связи, внедряясь в её гипер, сливается с её гифами, растворяясь шипучей таблеткой на её языке, ваттами краски на стекловатте.
Синхронизируйся с моими ваттами через гифы, — мысленно приказывает Молли, — пусть наши ватты через гифы сольются в гипер. Медленно и текуче Молли выходит в драйв. Пеппи слизывает привкус её гипера. Молли кажется, она вошла в Пеппи рум. Но как это возможно? Молли не понимает, и просто тащится от внедрения. Никогда ещё ей не удавалась войти так глубоко – она чувствует Пеппи, машинально касаясь зуба кончиком распухшего языка.
Напряжение растёт и потрескивает.
По голубым жилам связи текут сжатые образы данных, как течёт по проводам метро ток.
Вся в малиновом ореоле, Малиновая носочница, ползает в своих носках по влажным лепесткам Вагин, тропические ливни творожно благоухают, луково ухают, потеют творожным треском. По земле мягко стелется Венерий мох. Влажный, удушливый аромат сгущается тяжёлым шлейфом, подобно стоячему испарению в лесах Амазонки.
Сладостно гомоня, сад Тропических Вагин ритмично плямкает лепестками, обнажая бутоны клиторов. Их расщелины влажно шуршат, сверкают, приманивая Губы в носках как плотоядные цветы – насекомых.
Лихорадочно носясь над садом, Губы трепещут и вздрагивают, порхая над раскрытыми губами Вагин. Им хочется опуститься и пососать. Пососать губы. Яростно всасываясь вакуумной помпой, они причмокивая, сношаются с ними туда-сюда в ритме вагона.
Молли открывает глаза. Сквозь тонкий стрейчлатекс торчат соски. Пеппи беспокойно ёрзает по сиденью, крепко сжав вытянутые руки в области паха с такой силой, что розовая заводь натягивается тугими складками – ещё немного и платье на ней просто треснет. Сжимая латекс, Пеппи разводит колени в стороны, пальцы лезут под платье, сдвигая в сторону стринги. Друзья Пеппи в растерянности – у всех синхронизированы гифы, и они все – в гипере. И на драйве. Тактильно связаны с Пеппи. Молли просто дразнит, действуя как охотник, но что это сработает – вовсе не ожидала.
Незначительные пассажиры не могут оторвать взгляд – Пеппи непринуждённо дрочит на весь вагон всё так же сверкая носками, а свита её носочников яростно трёт промежности. Цифровые феромоны распространились как вирус на всю компанию.
С трудом сдерживая смех, Молли наблюдает за шоу постепенно взмокая – смазка растекается меж сомкнутых бёдер просочившись на гладкий винил. Рядом тяжело дышит Эльза, румируя в инсайд трансляцию с королевой носков.
Близится час кульминации – лепестки Вагин выпускают игольчатые хищные зубы, сладко смыкая вокруг носочно-малиновых Губ плотоядную пасть. Из глубоких недр щелей вырываются тентакли маточных труб, плотно обвивая зажатые в ловушке, Губы. Под удушающим натиском давления они не выдерживают, орошая сад гиалуроновым сквиртом.
Отправив в гифы секс сигнал в виде импульса по блютус, Молли отправила для механизма пустышку, ан-хохал — но та принесла на себе оргазмобомбу. И эта бомба обязательно взорвётся – она так запрограммирована.
Один из носочников кончает в свои прозрачные пластбрюки с люминесцентной подсветкой в промежности от ремня. Сперма хорошо видна в люминоспектре – она светится сиреневым. Пеппи орошает сквиртом свои голые бёдра в татуировках камуфляжа. Малиновые ноты смешиваются с лёгким запахом воблы. Поезд тормозит на Удельной. Компания спешно ретируется, так и не догадавшись, что их взломали.
— Молли, ты видела? – Эльза ошарашена не меньше, чем пассажиры.
Молли не находится с ответом – всё получилось само собой. Как не выдать себя перед Эльзой?
— Мне кажется, их кто-то взломал. — получив удовольствие от спровоцированного ею, разврата, Молли возвращается в реальность, замечая новых пассажиров, что возникли словно сами собой пока она занималась анонимным вирт флиртом. Это зрелище её завораживает.
— Или просто переборщили с гипером, смешав его с каким-то конским стимулятором. – понизив голос, Эльза спрашивает – даже если в вагоне – мехер, ты правда думаешь, что он будет рисковать ради шоу?
Молли пожимает плечами. От стоящего напротив аниме-куна с расстёгнутой горловиной футуристического плаща за версту разит восточной экзотикой. Кажется, таких называют – хафу, вспоминает Молли – японские полукровки. Отсканив его лицо через встроенный распознаватель, Молли посылает запрос в эфир. Среди гиферов рум не найден. Он –шляпник.
Его портят только свежие шрамы, секущие лицо тонкими порезами, словно оставленные животным, царапины.
Из-за узкого разрез живых, подвижных глаз, сканирующих всё вокруг и желтоватого оттенка кожи, его сходу можно принять за чистокровного японца, но лицо его слишком айновское, даже славянское, с аккуратным, небольшим носом, густоватыми, рассекающимися в стороны бровями и волевым подбородком, пересечённым в центре едва намечающейся полоской бородки.
Упрямые, кривоватые в уголке губы — тонкие и непрактичные, но не лишены чувственности – они бы могли стать весьма умелы, если попадутся в умелый рот. Молли уверена — эти губы ещё не сосали – от них за версту смердит девственностью. Отец бы сказал – «молоко на этих губах ещё не обсохло». А над верхней губой пробиваются тонкие, жидкие усики. Отец Молли носит усы, сколько она его помнит. И они ей не нравятся, смущая в детстве колючей щёткой, когда он целовал её в щёку, и пугая, когда тот запил. С тех пор Молли старается избегать усатых людей. Но она вовсе не прочь ощутить испанские усики этого хафу на обоих из своих губ.
На фоне затухающей тошноты взрывается яркое, как гриб, желание.
Словно ощутив на себе её похотливый, ещё не успевший остыть после Пеппи, взгляд, хафу смущается и неловко поправляет наплечную сумку для фотоаппаратуры с эмблемой SONY, тряхнув блестящими как шёлк, волосам.
Ощутив кожей его реакцию, Молли слегка разводит колени – в основной инстинкт конечно не поиграешь – мешает узкий кокон платья, но можно хотя бы намекнуть, пристально наблюдая за ним из-под гифов. Подразнить. Его прищуренный, дерзкий взгляд заставляет её намокнуть. Молли хочет его совратить, научить чему-то плохому. Но поезд уже подъезжает к Парнасу. Хафу подходит ближе, хватаясь за поручень в опасной близости от лица Эльзы. От него пахнет дождевой сыростью.
-Ты решила повторить триумф Пеппи? – шепчет Эльза, наклонившись, слегка кивая в сторону хафу, — или тебя тоже взломали?
— Он мне понравился, — тихо, на ушко ей отвечает Молли. Юноша косится в их сторону, будто почувствовав, что речь – о нём. – Вдруг он тоже – в Анус? Что ещё делать на Парнасе в такое время.
— Может быть он там живёт. – Эльза подымается, вагон со свистом тормозит.
Молли резко встаёт, и пошатнувшись ловит цыганский приход, цепляясь за поручень – ещё чуть-чуть и их бы пальцы соприкоснулись, но хафу пугливо покидает вагон. Молли начинает тошнить.
Выйдя на перрон, им приходится задержаться. Молли ждёт, когда пройдёт помутнение, теряя из виду его фосфорицидный плащ. Станция стремительно пустеет и Молли перегибается пополам, пытаясь исторгнуть разъедающую пищевод, как кислота ксеноморфа, желчь. Но эджект не случается.
— О – промокнув губы краем ладони, она убеждается, что не испачкала их. На перчатке остаётся лишь тёмный след от помады. — Кажется я перевозбудилась.
-Ещё бы! – Эльза одёргивает плащик, — Ты как, полегчало?
— Да, — Молли восстанавливает нарушенную в результате турбулентности, координацию, — Пошли тусить.
Покинув подземку, они выбираются на сырую, после дождя, улицу. Сквозь рваную вуаль облаков кое где пробиваются редкие звёзды. Вывернутая изнанкой, ночь цепляет нутро цепкой, отстранённой хваткой. А в паре сотен метров уже сверкает переливами огней зиккурат Ануса.
@_@
Небезизвестный подземный клуб Анус, расположенный на окраине Ленинбурга, не отличался ни моральной, ни нравственной составляющей, напротив, он будто был предназначен для извращенцев – и весьма изысканного толка – копрофаги, корпрофилы, и прочие любители говн льнули туда толпами — как оказалось, в Ленинбурге таких хватало, не считая съезжавшихся со всего мира, туристов. Помимо этого, клуб облюбовали всевозможные фрики, представители сексменьшинств и всяческие ценители анальных удовольствий. Но основное помещение клуба, где находился танцпол, за исключением характерного дизайнерского решения в интерьере оставалось вполне доступным и цивильным даже для обычных граждан, как и расположенный в одном из внутренних зиккуратов, бар с отличным видом на танцпол. Поэтому ни смотря ни на что, в Анусе было не продохнуть — ведь тебя, по сути, никто не заставляет посещать вип комнаты, за сжатыми сфинктерами которых и происходит то самое мракобесие.
Многие представители богемы льнули в Анус, чтобы не только полюбоваться работами калогардистов, фекалиистов, экскременторов, каллографов и калографистов, но и принять в перформансах непосредственное участие. Чего только стоила галерея задниц всех форм и структур – за отдельную плату можно было самому порисовать на живом холсте, оставив так скажем, след в истории. А экскременторы могли состряпать картину из твоих собственных экскрементов — и те действительно вызывали если не священный трепет, то как минимум поражали мастерством, все полотна покоились за герметичными рамками, намертво застеклённые, так что никакого характерного благоухания от них не исходило. Изображали картины в основном абстракцию в коричневых тонах, но встречались и уникальные работы – в виде вывернутых, как розы, и раффлезии, анусов всех мастей, или тугие коридоры слизистых с расслабленными или сжатыми сфинктерами. Картины занимали не только площадь специально отведённого под галерею, помещения Артануса, но и располагались в некоторых коридорах. Приглянувшееся полотно мог приобрести любой желающий. Если конечно располагал достаточной суммой.
Именно там, вблизи болот, где в летнее время казалось, тропики – расположился Анус.
Находящийся в цокольном этаже, вход, выполненный в виде ребристого, плотно сжатого сфинктера охраняли воины-ягуары. Широкие ступени по четырём сторонам зиккурата вели на вершину с прозрачным четырёхугольным куполом.
Рядом со входом угрожающе возвышался лоснящийся гигант. Молли уже встречала его в Ноге – поговаривали, мол он – важная шишка в ТЕЛЕ, чуть ли не главный. Однако странно, отчего тот стоял у входа вместо секьюрити. Молли сомневалась, что он – управляющий – Адамантан, так его звали, очень учтив, и явно кому-то предан. С таким широким, плотным как у него, телом, он буквально создан для прикрытия чьей-то спины. Молли всегда поражали такие люди – готовые на всё ради своих хозяев, обычно мотивом служит лавэ, но есть и другие – кто готов положить свою жизнь на алтарь ради идеи. И человек, которому они служат – эту идею для них воплощает, являясь её материальным выражением, символом. Но такие являются раз в столетие.
Алый сфинктер скалился им в лицо, бронзовый Адамантан хищно улыбался, сверкая белоснежными зубами, ровными, как на подбор, интересно, он в детстве носил брекеты, или они от природы такие? Зубы картинно обрамлял идеальный рот – большой, но не переквашенный, как это зачастую бывает у чёрных, с ним не будет квашеной капусты – такие губы тебя запросто засосут.
Гигант смотрел на девушек свысока, то растекаясь, то пульсируя, как великан из Чёрного Вигвама.
Эльза растерялась, но Молли быстр взяла ситуацию под контроль:
— Мы по вип приглашению от Лосося, он здесь работает, — невозмутимо сообщает она, глядя на Адамантана снизу вверх, — Я – Молли Блаватская, а это – Эльза Хыр, она со мной, в приглашении было сказано — можно привести друга.
Гигант сдержано кивает, на мгновение погрузившись в себя. Должно быть проверяет данные через ШЛЯПУ.
— Можете предоставить QR для подтверждения? – вежливо спрашивает он, — вы должно быть, впервые? Приглашения вижу, но вас нет в базе Ануса.
— Мы ходим в Ногу, — вставляет Эльза с идиотской улыбочкой.
— Конечно, — кивает Молли, проецируя электронное приглашение в облако ТЕЛА, — Мы действительно в первый раз.
Адамантан с чем-то сверяется, и снова учтиво кивает.
— Пожалуйста, ваши запястья. — Девушки стягивают перчатки, и Адамантан отработанным движением наносит на их тела отметки ТЕЛА. – В Анусе запрещены любые трансляции, если нарушите правило – система клуба их заглушит. Я занёс вас в базу. Сегодня ваши приглашения позволяют опробовать большинство развлечений Ануса за счёт заведения, включая напитки и коктейли в барах, за отдельную плату можно посетить приватные комнаты Тласолтеотль. — Слышится звук авто, и внимание Адамантана привлекает подкативший лимузин. – А теперь прошу меня простить. Приятного отдыха в Анусе, дамы! ТЕЛО всегда радо новым гостям.
Сфинктер расслабляется, приветливо впуская девушек в мягкое, слизистое нутро. Тот час доносятся сдавленные басы, подруги уже было собираются пересечь ребристый порожек, как Эльза вскрикивает, едва не теряя челюсть:
— Тысяча чертей, Молли! Это же Люди ЭS!
Широко улыбнувшись, Адамантан разворачивается в сторону стоянки, спешно направляясь к авто, говоря на ходу что-то в рацию. Кажется, Молли слышит — «Он здесь, босс».
Как зачарованная, она следит за отдаляющейся фигурой Адамантана. Ей приходит мысль, что он может быть начальником охраны ТЕЛА, или даже приближённым того самого «босса» — то ли владельца Ануса, то ли и вовсе всего комплекса.
Из лимузина вылез лохматый мужчина в идеально подогнанной по фигуре, кожаной куртке и джинсах, с дымящейся сигарой в зубах, открывая заднюю дверь авто.
Из светлого салона во влажную ленинбургскую ночь выплыло кресло в дизайне которого угадывался силуэт Чужого. Скрученный в позу зародыша, ксеноморф, опирался об воздух изящными, неестественно вывернутыми лапами, на подлокотниках покоились руки сидящего в Чужом, мужчины. Его ноги были покрыты пледом, выглядывали только плосконосые туфли из змеиной кожи, упирающиеся в гибкие, выпрямленные ладони твари. Голова и челюсть её выступали вперёд, а задние лапы образовывали спинку. Казалось, над креслом потрудился сам Гигер.
— Никогда бы не подумала, что сюда когда-нибудь заявятся настоящие ЭSмены. Это же просто улёт! – Эльза пытается сделать снимок, но подошедший к ним Адамантан, пожимая руку профессору Савье, скрывает его от взора Эльзы широкой спиной. Копьерукий, попыхивая сигаретой, кривится и что-то бормочет. – Вот это действительно будет покруче премьеры!
Молли не может пошевелиться, как будто всё тело её заполнил криоген. Не отрываясь, она глядит прямо в глаза Савье — тот даже сквозь фильтр выглядит неестественно, как люм реклама, и она сомневается – настоящие ли это ЭSмены, или ватты сыграли с ней и Эльзой злую шутку. Молли не может мыслить – мысли тормозит криоген. Она видит какой-то зал – изображение смазано, словно ватты сдобрили алкоголем. Перед глазами – пол, видна структура ковра, какие-то вещи, должно быть одежда, и босые волосатые ноги. Теперь она чувствует, как упираются в пол колени, босые ноги пропадают из виду, кто-то медленно раздвигает ягодицы, предвкушая, но тут же следует резкий толчок. Волна образов похожа на порно снаффы, изображение меняет ракурс, камера – то от первого лица, со всеми тактильными вытекающими, то сверху – от третьего. Коленопреклонный мужчина – это Савье, босые ноги принадлежат Бладнетте и тот его порет. Так яростно, как не бывает ни в одном геймгей-порно, даже в тактильном. Попеременно Молли то чувствует в своём анусе фаллос, то наблюдает его движенья со стороны, как во сне. Что-то в теле начинает меняться, вся кровь приливает к анусу резким всплеском. Тело прошибает похожий на удар тока, импульс, и Савье обмякает на полу, скорчившись эмбрионом, как его ксеноморфное кресло. Но уже через миг из глотки его вырывается рёв. Тело обездвижено, ноги теряют упругость, но неистово пульсирует анус, готовый вот-вот выстрелить светом.
— Молли, Молли! – трясёт её Эльза. Молли выскальзывает из иллюзии как скользкий хрусталь –из вагины. – Ты что, на Копьерукого засмотрелась? Давай подойдём и сделаем селфи!
— Они приехали инкогнито, — едва пересилив себя, выговаривает Молли, силясь понять, что это было. Сперва – дрочащая на весь вагон, Пеппи, а теперь – это. Савье конечно может влезть в голову даже к шляпнику, но зачем ему проецировать такое для Молли – случайного человека, буквально с улицы? Не могла же она сама к нему подключится. Это невозможно. – Такая новость уже бы стала сенсацией, но о ней ни слова ни в одной ленте. Думаю, не стоит нарываться на неприятности.
— Ладно, — соглашается Эльза, разочарованно направляясь в недра приветливо ждущего сфинктера. – Если они приехали тусить – есть шанс, что пересечемся.
Молли одолевает чувство, что за ней наблюдают. Желая как можно скорей от него избавиться, она ныряет в проход следом за Эльзой.
Чмокнув, сфинктер за их спинами с лёгким, надувным свистом смыкается.
Они спускаются в ребристую кишку Ануса. Вогнутые стены пронизывают всполохи света фрикциями импульсов. Молли усмехается – напряжение улетучивается. Ей хочется найти в этом клубе простату и её простимулировать. Сфинктер сотрясают басы, он легонько, упруго покачивается, как навесной мост. Где-то там, в конце этой кишки уже пахнет вечеринкой.
Мысли о поездке в Анус её волновали как томительное возбуждение перед встречей, но теперь Молли думает, не будет ли предвкушение ярче действа? И тут же забивая на это, расслабляется – энергия тусича наполняет клуб густым концентрированным выбросом, который Молли ощущает уже отсюда, он дыхнул на неё, как дракон – пламенем.
— Мы внутри Ануса, Эльза, прикинь? — Молли прижимается к Эльзе, и с диким восторгом трётся плечом об её плечо, — мы внутри Ануса!
— Да, — вторит ей Эльза, переступая как пьяная лань сквозь тугие ребристости. Прямая, утробно алая кишка Ануса кажется им бесконечной, как пустой квартал Амстердама. Дополненная реальность выворачивается наизнанку гипером.
Раскрасневшиеся, шатающиеся как деревенские пьяницы, подруги наконец-то вываливаются из сфинктера, обалдев от такого великолепия.
Остановившись как вкопанные на просторной площадке они тонут в шелесте трещёток и ритмичных постукиваниях под носовое пенье шамана. Когда слышишь это произношение – сразу представляешь индейца с широкими, раздутыми ноздрями – сморщенного, опалённого солнцем, с гладкими, седеющими волосами и иссушенного как камбала. На аутентичную атмосферу южноамериканских племён сверху наслоился оцифрованный тропикал-басс, пропущенный через пердёжный бластглитч. Молли кажется, будто это пердит шаман, наевшись перед камланьем бобовой каши.
По обе стороны площадки расположились ацтекские теокаклли с пёстрыми храмами на вершинах. Традиционная лепнина и роспись дополнялась цифровой сеткой глитча. Каждый из храмов посвящался какому-то божеству. Глич пульсировал в ритме танцпола, осыпаясь в толпу фейерверком пикселей. Это зрелище чем-то напомнило Молли каскад фонтанов под цветомузыку.
Широкая каменная лестница вела вниз — в колодец танцпола, увешанный слепками задниц. Справа находился гардероб, а слева – уборные с толпящимися около, посетителями.
Молли подмечает, что многие тут одеты в вещи с вырезами на ягодицах, у некоторых контуры вырезов светятся люмом, как провалы глаз без зрачков. Чтобы хоть немного слиться с толпой, она расстёгивает молнию платья до поясницы.
— Эльза! – Молли трясёт её за плечо, — пошли к гардеробу. Нужно сдать вещи!
При ходьбе винил её мягко шуршит, создавая трение, соблазнительно обнажая ягодицы.
— Ничего себе, — едва поспевая за Молли, Эльза с восхищением вертит головой, рассматривая всё вокруг. – Я то думала, тут везде фонтаны с дерьмом…
— Не стоит верить всему, что пишут в эфире. – стягивая плащ, Молли протягивает его гардеробщице.
Сексблюз из метро упирается в блюдце. Подобно женщинам племени ботокудо, в её нижней губе торчит пластина, вызывая сходство с лицами шимпанзе. Гиперболизация губной фиксации лишь подтверждает их недавний разговор с Эльзой. К тому же сжатая вокруг тарелки, кожа уж очень напоминает анус. Как известно, театр начинается с вешалки, а в Анусе получается – с губного блюдца, как бы намекая – сперва это только губы, напоминающие анус, но дальше тебя ожидают анусы, шепчущие, как губы.
Традиции, от которых берёт начало и современный пирсинг, в ту пору имели глубоко социальный аспект выражая сразу и красоту, и статус, и что вероятно — анимализм. У древних цивилизаций с племенным строем по-прежнему сохранялось тотемное мышление, их магия была примитивна, а инстинкты и приспособленность выше, чем у современного человека во враждебной ему, среде. Но цивилизации мезоамерики не прошли испытания временем — от них остались лишь обломки да осколки в музеях.
Избавившись от плаща, Эльза возится со своей «пластинкой», трансформируя ту в рюкзак.
— Где здесь находится бар? – опираясь локтем о стойку, спрашивает Молли у губатого блюдца. Она очень старается вести себя тактичней, но взгляд так и падает на губу. Или пластину? Благо, спасают гифы. – Мы тут впервые.
— Фам нуфно фоо-он ф фту пифамифу, — шепелявит гардеробщица, указывая рукой влево. Приподнятые уголки верхней губы, должно быть означают улыбку. Очевидно, девушка подверглась в детстве стандартной процедуре по удалению нижних зубов.
— Спасибо! – улыбнувшись в ответ самой дружелюбной из всех, в её нынешнем состоянии, улыбок, Молли хватает Эльзу под руку, бросив мимолётный взгляд в изогнутое зеркало – она выглядит так, словно её вырезали из картона в это плавкое олово глади, и вся змеится — гипюр превращается в чешую.
В Анусе всё сверкает помпезностью. Внизу тусят разгорячённые тела. Центральный край танцпола занимает пирамида поменьше – диджейский пульт за которым очевидно свершает жертвоприношение тот самый МС Аклл.
Алая подсветка стробоскопов и лазеров прорезающих танцпол, эпилепсирует пиу-пиу фантастикой. Анус напоминает пластиковый городок в диснейленде. Вот только Анус не был пластиковым. Напротив, от него ярко разило древностью, в которую органично вплелись технологии. Всё равно что поставить голоэкраны в джунглях — не реконструкция, а скорее — мутация.
Окончательно синхронизировавшись с хексаграммами, фосфены заработали, зажужжали механизмы, как какой-то стимпанковый эффект. Фильтр эпохи. Всё мельтешит, Анус сокращается, сверху зияет космос.
— Ну и где твой Лосось?
Молли пытается пошевелить языком, но боится, что если только им дёрнет – он снова начнёт зудеть.
— В галерее.
— И где эта галерея?
— В зиккурате.
— Может сходим вниз? Я хочу тусить среди глиняных задниц.
— Успеем.
Они подходят к декорированной лианами, пирамиде с извивающимися в камне змеями у подножья. Вход охраняют облачённые в шкуры, воины-ягуары с дубинками наперевес.
Их мощная грудь лоснится маслом во всполохе стробосковоп, тяжело вздымаясь пятнистой расцветкой табби. Каждый мускул поигрывает под ритм танцпола, соски плавно покачиваются в такт растянутому пению икаро. Глядя на них, Молли немного тревожно – она понимает, что это лишь мишура — на самом деле это обычные вышибалы в традиционных костюмах, но всем своим видом они вызывают священный трепет.
Проходя мимо невозмутимых воинов, Молли улавливает исходящий от них, аромат – животное амбре каких-то феромонов — одновременно привлекая и отпугивая, их запах внушает первобытный ужас угрозы.
Каменные стены теокалли слабо пропускают звук, но он просачивается сквозь вход, заползая в коридор, как шипящие змеи — ритмика босых ног, удары об натянутую на каркас, кожу барабана из мошонок, или скорее, сфинктеров врагов, скрип лиан и шелест возящейся над корнями жизни. Леденя кровь, шепчущие слова шаманки завораживают до дрожи, к ним присоединяются трубы и звук перерастает в один большой гомон, сменяясь почти роботической угрозой апокалипсиса.
Кладку стен прорезают тонкие сине-красно-изумрудные нити диодов, извиваясь и ветвясь округлыми и кубическими завитками узоров как кибернетические лианы. Холл дополнительно подсвечивают позолоченные светильники ящеричного стекла в форме задниц.
Стены украшают круглые керамические пластины в традиционном ацтекском стиле, изображающие анусные раффлезии. Эти мясные цветы кажутся Молли древней диковинкой, иероглифами, загадочным шифром.
Коридор разветвляется двумя лестницами, под одной – место, где можно перекусить – о чём свидетельствуют не только подсказки, но и заманчивый аромат тако, а под другой — вход в минибар.
Почти всё выдержано в трёх основных цветах с вкраплениями камня, золота, глины, обсидиана в сочетании с пластиком и пиксель артом цифрового напыления.
Интересно, размышляет Молли, что бы сказали ацтеки, если бы спустя сотни лет увидели как эксплуатируют теперь их культуру? Хотя возможно, они тоже любили анусы. С их кровожадными культами и концепцией Шибальбы, Молли не удивилась, если бы они посчитали Анус вратами в ад.
— Добро пожаловать в задний проход, детишки. – смеётся Молли, смело шагнув на лестницу, — Назад дороги нет.
Вторя ей смехом, Эльза направляется следом, вцепившись в перила – там, сверху находится бар с видом на танцпол и террасой, как следует из указателя. Должно быть, основной движ уже начался, поэтому никто не толпится в проходе – все, кто хотел, заняли свои места и вовсю наслаждаются тусой.
«Мы тоже пришли тусить. Пойдём сейчас и напьёмся». Единственным алкогольным напитком который у Молли ассоциировался с Мексикой, была текила.
Бар – визитная карточка любого клуба. Очевидно нет ни одного клуба, где бы не зависали в баре. Вот и Анус оказался не исключением. Молли тут же сообразила, что отрываться сюда приходят отнюдь не одни извращенцы, как она всегда считала. Скорее народ просто жаждал диковинки и свободы, иллюзию которой здесь несомненно давали отведать с лихвой. Знай только плати. И соблюдай правила. Анус — дороже и элитней Ноги, это ощущалось сразу, как только они вошли внутрь. Если бы не халявная вип проходка, такой клуб Эльзе точно бы оказался не по карману.
В огромном помещении бара во всю стену изумрудно светится стойка. За ней трудятся сразу несколько барменов, ловко обслуживая толпящихся посетителей. Зеркальные стены над стойкой отражают всплески стробоскопов и изящные спины бутылок, перемежающиеся с керамическими сосудами расписанными сколопендрами и гигантскими кактусами.
Дальше – зона отдыха, плавно переходящая в широкую, увитую лианами, террасу с видом на танцпол и расположенные напротив, теокалли.
Каменные терракотовые стены, казавшиеся в полумраке тёмно бурыми, почти чёрными, украшают декоративные копья, всевозможные дубинки с обилием обсидиана, церемониальные ножи для жертвоприношений с резьбой в виде Текпатля – зубастого ножа-кровопийцы, грибные туми, маски, керамика, каменные и глиняные скульптуры, наскальная роспись иллюстрирующая сюжеты охоты и танцев. А так же широкие плазменные экраны органично встроенные в интерьер.
Вполне цивильно. Если не считать ребристых кресел и диванчиков округлой сфинктерной формы, хотя незнающий мог бы принять их за пончики.
Большинство диванчиков заняты. Люди в виниле, биолюме и латексе потягивают коктейли, гиф-гики в массивных геймерских девайсах залипают в виртушке, хаотично жестикулируя в воздухе, компания в латексных комбинезонах с сердцевидными вырезами на заднице раскуривает трубки с мапачо, несколько пар неистово сосутся, вцепившись друг другу в жопные дыры. Кто-то прохаживается по террасе с калебасой посасывая мате через бомбилью, кто-то опираясь о каменные перила, отдаётся доносящейся снизу, музыке.
Подойдя к свободному месту у стойки, Молли усаживается на высокий стул и заказывает текилу у тот час подоспевшего бармена.
Пока они ждут, Эльза указывает на один из экранов:
— Смотри, тут есть чувак, который гадает по сфинктеру. Это как раз в той пирамиде, напротив.
Молли отвлекается от созерцания карты с напитками, с интересом прильнув к экрану, где теперь пожилой японец, обозначенный как мастер-каллограф Комон Маста показывал художественный порформанс, используя краски под поэтичными названиями «подарок гейши» и «торжество самурая». Мастер, судя из промо, должен вскоре выступить в галерее Раффлезий, расположенной в теокалли Артануса.
Экраны оказались своеобразными инфо-гидами. Такая себе рекламная превью нарезка. Узнав, где предположительно стоит искать Лосося, Молли переводит взгляд на стойку – как раз подносят текилу.
— Может попробуем, как здесь? — она указывает на один из пунктов лежащих на стойке ламинированных карт, вильнув в сторону Эльзы заголённой ягодицей, – Ну что, слизнёшь?
Но Эльза слизывает соль с ребра ладони, лихо опрокидывая шот.
Пожав плечами, Молли повторяет те же манипуляции. Отправив в рот лайм, ей кажется, что вместо текилы она глотнула пейотной рвоты какого-нибудь шамана. Вместе с его желудочным соком. Лайм только усиливает тошноту. Молли представляет, что будет, если она блеванёт на стойку, и усилием воли подавляет желание, проглотив с поднявшейся вверх, текилой рвотные спазмы. Не хватало ещё, чтобы первый раз был как всегда через жопу. Хотя Молли подозревала, что на эту стойку скорее всего исторгались, при чём не раз.
— Молли?
Она резко оборачивается, столкнувшись с мутными выцветшими, как линялое небо глазами за прозрачными стёклами гифов в перевёрнутых голограммах на тонком крючковатом носу и напрочь красной роже. Их дизайн напоминает дедушкины очки в футляре, которые просто стали изящней со временем, так и оставшись старушечьими.
— Ромул? – закашлявшись, она чуть было на него не исторгается.
Он кивает, щедро отхлебнув из бокала:
— Круты гифы, Молли, — делает комплимент Ромул, — и вообще, ты такая крутая.
Голос масляный, так и лоснится.
— Спасибо, Ромул.
— Пьёте текилу, девочки?
— Только что выпили.
— Девочки уже в стелечку, — пьяно вставляет Эльза и хохочет, как дура. По ней видно, что она – всё, они с Молли выглядят так, словно до вечеринки уже накатили. Ромул кажется, не заметил, что на самом деле девочки не пьяны, а заправлены ватой. Но им плевать – тем и хороши расширения.
— Я тут рядом присяду? – Ромул, усаживается на пустующий стул за стойкой. От его умащенной бороды пахнет персиковой помадкой. Такие, как он — постоянные клиенты барбершопов. Интересно, там бреют яички – по акции – два по цене одного? — Вы здесь впервые, да?
— Откуда ты знаешь?
— Да я завсегдатай. — Он весь расплылся, как кисельный мякиш. Бараньи глазки умные, хитрые, но масляные и слабовольные. У Ромула нет характера, именно поэтому он так напоминает хлеб, или скорее, сладкую булочку с корицей – приторную и банальную донельзя — лощёную, умащенную маслицем, немного раздутую — сдобные булочки хороши, когда они приподняты. Раздутый живот — пивной, или бюргерский, но Ромул не женат — не потому что не носит кольцо, его активный рум – типичный рум холостяка.
Интересно, какой у Ромула рум инсайд? Глядя на него представляется что-то кисельное, или квашеное, Ромул – квашеная капуста, но сладкая, сладкая квашеная капуста. Или скорее тушеная, судя по цветовой гамме его одежды, в своём стильном джемперке соломенного цвета, узких персиковых брюках и официозном галстуке Ромул выглядит пресно, как персиковый кисель.
— Я кстати Лезия Олни, можно просто Эльза, — широким жестом Эльза протягивает руку для поцелуя.
– Лезия среди раффлезий! — Он растерялся, но быстро сообразил, что от него требуется, касаясь уголком сухих, в мелких трещинках, тонких губ её пафосно изогнутого запястья, исполосованного именами кумиров. Перчатки Эльза так и не одела. — Как поэтично! – он галантно поклонился, не отрываясь от Эльзиной ручки, – А я Ромул.
— Лезия – Поэтесса – будто прожевала и выплюнула в лицо Ромулу Молли.
— Что намерены делать дальше? – спрашивает Ромул, срываясь почти на фальцет, отпустив наконец её руку.
— Где-то тут выступает Лосось.
— Лосось? – оживляется бородач.
— Это он нам прислал приглашения. – прожевывает Эльза.
— Проводишь нас к Лососю, – спрашивает Молли, подперев локтём стойку, — раз ты тут завсегдатай?
— Я к вашим услугам – учтиво тянет Ромул, и Молли понимает, что он пьян — Вы обратились по адресу. Но сперва позвольте вас угостить. – он жестом подзывает бармена – Текила – это лишь верхушка айсберга. Это всё равно что приехать в незнакомую страну, и вместо того, чтобы отведать местную кухню – пойти в Макдональдс.
— И что же ты предлагаешь? – Эльза подвигается ближе, но Ромул уже спешно делает заказ подоспевшему бармену.
— Два нектара любви для этих роскошных дам.
Эльза зарделась, активировав режим капризной, гонористой суки. Молли осталась беспристрастной. Глядя, как старается Ромулу подлизать Эльза, она только радуется – типаж Ромула её не привлекает.
Ромул ходил в походы. «Ночь с палаткой вдали от города, девственная природа, но главное — горы, горы – это преодоление, чем выше ты взобрался, чем шире видел простор — тем глубже ты заглянул в себя. Ты знаешь, как сложен путь на вершину, и как не лёгок при спуске. Стоя на вершине, кажется, что вот он – весь мир на ладони, но чтобы это узреть, нужно преодолеть не одну гору». Так Ромул говорил Молли в тот единственный день, когда они встретились на Лисьей бухте в крымских горах, где 16-ти летняя Молли отдыхала с семьёй, а компания Ромула разбила неподалёку свой лагерь. Среди них было много металлистов, поэтому одетую во всё готическое и чёрное, Молли пригласили на огонёк с песнями под акустику, дешёвым портвейном и разогретыми на костре, туристическими пайками.
Как ни странно, тогда именно Ромул оказался наиболее искренним и интересным собеседником. Сидя у тлеющего огня, они проговорили всю ночь. Оказалась, что оба они из Ленинбурга, но пересеклись именно здесь, каждый раз удивляясь какой всё-таки мир тесный. На следующее утро, не выспавшаяся, с тяжёлым похмельем от мерзкого портвейна, Молли вернулась в свою палатку, чтобы вскоре ухать домой вместе с семьёй – они пробыли здесь неделю, и отпуск подходил к концу, а Ромул с компанией только заякорились. Они так и не обменялись контактами, Молли считала, что это одна из тех самых случайных встреч, которая никогда больше не повторится.
— Нектар любви или Xtabentun – со знанием эксперта проговаривает Ромул, пригладив бороду, — это маянский ликёр, название напитка можно перевести как утренняя слава. Его изготовляли на основе ферментированного мёда и цветов ипомеи. Но в последствии, после прихода конкистадоров, стали добавлять анисовый ликёр и ром. С напитком связана одна любопытная легенда о жрице любви с таким же именем. Каждый, кто провёл с ней хотя бы одну ночь – непременно влюблялся. Так и ликёр – все, кто его пил, утверждали, что он кружит голову подобно чарам той женщины.
— О, как интересно! – Эльза опирается подбородком об согнутые в кулачок, пальцы. Кажется, ещё немного, и она снимет гифы, чтобы вкрадчиво заглянуть в глаза.
Туземский бармен ставит перед ними широкие бокалы с мутно зелёным, почти жёлтым напитком, напоминающим сильно разбавленный абсент, с добавлением льда и декором из каких-то розовых лепестков.
С сомнением взяв бокал, Молли сухо проговаривает «спасибо» и глотает хвалёный ликёр. От терпкого приторного аромата с резкими нотами аниса почти сразу накатывает слабость, и она едва не сваливается со стула, вцепившись в стойку рукой. Но тут же, по оледеневшему изнутри телу разливается приятное блаженство. Мягкая эйфория пробивает брешь в наркозной броне меха.
— Ничего себе! Даже от псисиг не так торкает! – Молли проникается алкогольными традициями мезоамерики. Ромул кисло улыбается, потягивая своё пиво. Но на Эльзу напиток кажется не производит никакого впечатления.
— Если хотите приобщиться к культуре Ануса, трепетно наследующего древние обычаи, — продолжая вводить подруг в алкогольный экскурс, вещает Ромул, — стоит так же попробовать балче, его ещё называют напитком богов, и всенепременно – Yolixpa, только здесь, в Анусе его готовят так же, как и некогда в горах Пуэбло, откуда он родом. Обязательно просите горький, именно таким и должен быть настоящий Yolixpa.
— Я думаю, нам пора в галереи. – с трудом бормочет Молли — не смотря на эйфорию, её всё ещё мучит головокружение.
— Ну что ж, — Ромул ставит на стойку пустой бокал, слезая со стула. – Теперь можно и духовно обогатиться. Я как раз собирался отведать манны.
— Что ещё за манна? – шепчет Эльза.
— Вскоре увидишь. – хитро усмехнувшись, отзывается Молли.
Продолжение следует..
\\
Глоссарий
Гифы – гифайз, очки дополненной\вирт реальности
Пшики – расширения для гифов, переводящие девайс на мысленное управление, способствуют более эффективной работе с гифами
Эфир – беспроводная, облачная сеть, ловящая даже в труднодоступных местах без покрытия, например под землёй
Биолюминоформ, Люминоформ, люм, биолюм – искусственный биологический материал, поглощающий ультрафиолет, и вырабатывающий свет или тепло, используется в качестве декора или для согрева в одежде и окнах
Биопласт – заменитель кожи, искусственный, органический, не животного происхождения, материал
Хумана – органическое искусственное мясо на основе человеческого ДНК
Гипер – состояние под гиперпшиком
Драйв – активное состояние гипера, плато
Рум – активная пользовательская ячейка в эфире
Рум инсайд – внутренняя ячейка с личными данными, виртуальное хранилище
Румер – пользователь эфира
Гифер – пользователь девайса гифайз
Мехер – гиф-хакер
Криптон – меняла криптвалюты на черном рынке. Криптонами так же называют нелегальные сетевые криптообменнеки
SIG – система нагревания курительных смесей
Стимсиги – стики для SIG на растительной основе с экстрактом мусцимола
Псисиги – нелегальные стики для SIG с психоактивными эффектами
Стекловатт, стекловатта, ватты – нелегальные, кустарные расширения
Шляпник — человек с имплантом ШЛЯПА для постоянного контакта с эфиром и дополнительными возможностями без применения сторонних девайсов
Они жили в мертвом музее, в окружении артефактов, магических камней и зеркал.
Никто не знал, где на самом деле находится эта комната.
Но она успела прогреметь на весь мир, положив начало вельветовой эре – новому виду связи на расстоянии, в которой соединились магия, вещества и высокие технологии.
Его звали V, её – Di. Они транслировали Вещание.
Через Изнанку пространства они настраивалась на подсознания людей по ту сторону связи.
Они называли эти сеансы бархатными, величали вельветовой негой, Вещанием, транслируемым из Вельветового Бункера.
Анус Сфинкса плотно сжат. Внутри загадка. Он молчит.
На фоне вибраций растеклись скифские бабы.
Нанороботы отняли у книг буквы. Фосфены слились в решётку из хексограмм.
При подключении холодит ноздрю. Даже батареи замерзли. Пройдет ли этот мужик испытание севером? Метель бьётся в стекла, швыряя в них сгустки льда как пощечины — резко, до хруста и скрипа. На крыше все дрожит и грохочет. От ветра пьяно шатаются провода.
На ночь в городе тушат фонари и отключают воду. Город превращается в мёртвую гавань.
На дворе — 20-й век XXI века. Декадентпанк. Мы пудрим носы, вдыхая с алой пентаграммы слаанешитский порох под клипы La Femme. Вокруг разложены амулеты. Через выдох передаётся информация. Вжухи.
Луна теперь высоко, её свет косыми лезвиями прорезает алтарь. Там горят свечи и дымятся благовония. Пахнет палочкой смерти. Воск плавится по стеклу, стекая. Так и живём — после йоги – иконки в нос, а затем — став на третий глаз.
Мы на v_з[а]воде. Производим звёзды хаоса.
Это шоу эксгибициониста, который следит сам за собой. Сам перед собой оголяется.
Кнематографичность музыки разворачивается камерным, стерильным артхаусом с вычурной атмосферой, а затем сменяется грязью. В грязи есть что-то настоящее. В отличии от стерильных фильмов. Бывает и грязь можно подать стерильно, достаточно её обесцветить. Всё обесцвеченное выглядит стильно, изысканно, как падшая женщина, суровая как зима. Я – холодная Мара – снежная королева, а ты – мужчина-лето в гавайке и очках-полицаях, с лицом, списанным как с икон. Сегодня я волк в овечьей шкуре, а ты – тьма в обличье света. Горячий вампир и холодный вампир.
Жрица Хаоса глаголит Новую Ересь устами зеркал, говорящих на языке тела. Иней и_стёкла>и_ней ис-тёк_ла>синие_стёкла>в которых синий песок>путешествие – как одна сплошная черта – быстрое, скользкое. Внутри стерильно и снежно. На окне – огонь. Сакральное зарево. Но огонь сам по себе не горит, только холодный огонь так может. Ощущал когда-нибудь холодный огонь? Ледяное пламя? Когда всё движется назад – это и есть Изнанка – инвертирование, ультра поводI, сигма-плато.
МХОВЬЕ>Хром-промо выцветшее>Анахромолдинг
Автомобили спят под заснеженным одеялом. Их тоже накрыло. Фокус двоится. Йольские огни мигают неоновой спазмой. В зеркале – саморазврат. Холодный огонь абсурда стал инструментом Хаоса. Тут выживает сильнейший, смышлённейший. Собери кубик сверхчеловека, а затем брось-ка в мой мартини вместо оливы.
Ну что, поиграем в декаданс, сучки?
Тогда вперёд. 20 век XXI века объявляю оком-веком декадентпанка. Вместо кокаина и опиумных курилень – криокапсулы и бархатные коконы. Добро пожаловать в стерильные кетахолы и лабиринты меха. Возвышаясь над пламенем фитилей, мы вещаем в мир поветрие из Vельvетового Бунkера. Словотраffик виртуальных МЕХшинств. Voodoo_vай-fай_лы__ /
Бормочу как Изида, выразительно щёлкнув лезвиями ножей. Топографирую всё сущее. Кутаюсь в меховые тексты, как трубы зимой – в стекловату. Сегодня энергия тусит.
Мы – глашатаи Новой Ереси. Криогенные всадники. Ииигого_иииииииигого! Древность дремлет. Земля-мать стонет. Древность стонет. Мать-земля шипит, говорит через дочь свою. Радио дроун и море песка. Пустыня и небо жовто-блакитне. И два тризуба. Север с Египтом переплетаются. Языками. Дизайнерская анестезия начинает действовать. В камланье взмеился наркоз.
Вот она, пустыня. В своих дексогрёзах я часто видела Египет. Это было прошлое, смешанное с предчувствием, это как видеть во сне Арракис никогда небывав на Дюне… За окном шумит Нил, рядом – пирамиды, барханы, откосы песка, горячие, раскалённые волны несутся вдаль, ветром забиваясь в нос, так, что прячешь лицо в арафатку. А ночью, под лунной пляской – танцы с бедуинами у костра, трубка с гашишем и потный верблюд.
Выветрилось вещание. В пар превратилось. Пар мехом стал. Поветрием. Напевом.
Уловив ультра частоту, я подключаюсь к Иной Сети, считывая словотраffик.
Совмещая буквы в один клик-коллаж, я ловлю кайф. Здесь п(р)оявляется текст.
До чего же зачаровывает.
Я снимаю снимающегося. Веду слежку за тем, кто ведёт съёмку. Подглядываю за подглядывающим. Я чёртов вуайерист. Меня одевает текст, текст же и оголяет. Облачившись в текстовые МЕХа, я подглядываю за тобой, пока ты дрочишь.
Выворачивая свой мир наружу кишками, раздеваюсь. Тексты – картографии-кардиограммы — буквенные контуры ощущений, особый шифр, вырванный из Изнанки как кровоточащие куски плоти. Текстовые меха опадают с языка крошащимся хрустом>Осыпаются в камеру хранения обскура>абсурда>видеокамера снимает звук>В темноте — отсветы мониторов. Всё сверкает бликами теслошара.
Погружаясь в бездну печати, внутрь размашисто вхожу в текст, как в раж, раз за разом всё глубже. Погружаюсь. Вгружаюсь в слова, растягивая их по цифровому полю.
Фраза разобрана на составные и закодирована в картинку, лого_ tип.
Смарт_фон. Гравитация. Магнит. Мы строим коллайдер. Ладонями. Словом. Хрустящим как снег. Мой палец внутри устройства. Сочится информация. Из хаоса я сла-гаю фразу. Секс. Наркотики. Декаданс. Всё плавится на медузьей скорости захвата. Слова вывернуты наружу. Текстом. Текст заразен. Текст – вирус. Пластилиновая пиз_да.
Пластинка покрывается хрипом, бархатным, мягким шорохом в трескучей тишине напряжения. Ебаная французская музыка! Шутка превратилась в драму.
Седой винил-героинщик наматывает круги как старый гонщик в скрипучем седле. Слишком зернистая плёнка скомкана. Всё теряется в шорохе, треске помех, мир становится зернистым, покрываясь тусклыми красками с треснувшей позолотой, мир осыпается на покрытие пиксельными хексами. Всюду указатели и пароли. Вуду-файлы.
Когда сеть пала, я заглянула в изнанку сайта. Моему вниманию предстали логи, ошибки, антропоморфная глубина кода — слишком тактичная и тактильная.
Сеть легла.
Произошла перегрузка. Криочастоты всплесков прямого вещания и голосовых сообщений вторглись в сеть телекоммуникаций.
Для глобальной сети мы подобны плесени или глитчу. Когда мы активировали протокол «Каин», сеть не выдержала напряжения. Мы вторглись в систему, потревожив импульсы техно Логии меховой магией Хаоса.
Коламбия пикчерз не представляет такой каламбур – когда декс мех и мухоморы слились в сладкой диссоциации. Это мой мех. Я его одеваю и вылетаю прочь. Я – Декс в мехе, крутой чувак из боевичков. Моё тело превращается в снег. Хрустящий и сладкий. Пантерный лот[g]ос вскрывает космос холодным огнём. Капсула с криогеном заморозила язык. Изнутри оковывает инеем. Въебись в меня, как говорится.
Вижу хексы>хексовое поле>оно бескрайне несётся – желтое, выцветшее как старая бумага манускрипта с начертанной сигилой.
Синяя звезда>синяя пизда и цветок ипомеи.
Интерактивно-радиоактивный эфир>всплесками>пиzды-вируса. Фраза разобрана. На составные. Текстохаосом.
Меховое причастие. Гу[g]ловращение>
Сопереживаемость снижена до нуля, ты просто нулевой зритель, или же пациент, которого препарируют заживо, пока тот смотрит наркоз. Восприятие натянуто на Изнанку виртуальной сеткой.
Тройная связь – через космо-леп_топ, при этом ведётся запись на камеру и смарт_фон.
Туси сквозь меня волной. Мы на одной частоте звучим. Органы диалогов>Ых>окон>полны информации>Миром пашет Телега>Диалоги – как гипнотический способ воздействия>Диджитал –сталь>Анна_х_ромизм_ризом_схизма_изнаночных_призм_м_для молвдли_ловли_mолдинга_iнфохром_Aнти-хромо-отвод>Меховые паруса несутся>стерильной ватой>набиты>вещая>плывём сквозь треск прямого эфира>со скоростью света перерастающей в черепашью. Связь глитчит и прерывается, будто чует что мы>обмотаны>в меха> сразу представляешь сугробы и снег. Тормозят системы, глитч вторгается в мех_анику. Электроника даёт сбой. Прерывается связь. Мы в состоянии пафосаnm,,…//.,mnnm,.<M<>в мехах и на вате>в мехах и на вате>декадентно-пиз_датые>пиzдим и пиЗDим>Разглашая Новую Ересь >в коротких спойлерах>сериа_ла-пазззл_а> мы вещаем на частоте Трёх>слившись губами безмолвия с извергающимся отверстием Хаоса>мы стали текстом>самонабирающимся> Протокол «Каин» запущен. Кодовое слово – Ва_GYnа.
>>>
Заглитчено
Заглитчено
Внимание, всё заглитчено!
— Не могу прорваться через помехи. От глитча глохнут кулера, как на Руси — мухи от мухоморов. Похоже на ультра частоты.
— Нет, это сбои. Ультра частоты выше.
— Поводи – поводи_
<ПОВОД I
УЛЬТРА_ПОВОДI<
Это ещё не довод
Выброс семени на дис_плей. QR_коды оплодотворяют матрицу. Инфор_мацией. Оптомицелий.
МАТЬ_И_МАТРИЦА
МАТЬ _И_МАТРИЦА
АпоФИ_Ооз
К вам наведался на вечеринку Рок –н –рольный Исуссс>Исуссс>
И все сосут
>
В эту ночь мы курили вещество из звезды хаоса.
Бутылки обтекали воском до самого рассвета.
Звезда похожа на гайку, она выглядит как деталь к будущему. Меж рук моих натянуты нити. Я сжимаю их двумя пальцами, скрыв своё лицо за абстрактными масками гетеры, лисицы, трикстера.
Технологии и налёт прошлого века совместились в холодном декадансе глитч икон, рассеченных VHS помехами старых кассет, давно вышедших не только из моды, но и из употребления. За океаном закрылся последний прокат. Вот и всё, ушла эпоха.
Эффект старых кассет создаёт некий ангст, триллер, что-то зернистое, с помехами, но там, под всем этим слоем – ещё один слой – новый и глянцевый, полностью состоящий из системных ошибок. От изначального изображения остался лишь контур, смутный силуэт, беглый намёк – это была картина, созданная сетью из подручных материалов которыми её кормили.
Вскрывая кадр слой за слоем, вплоть до нуарной инверсии, я остаюсь один на один с голой фотографической сутью. На меня глядит с тщательно отшлифованных обработкой снимков, фантазия вуайериста. Голый ведьмин разврат. Самоэксгибиционизм. Техномастурбация. Искушение Ахамот.
Однажды я вдохнула бархатный мех. И заразилась сущностью. Во мне поселился бархатный демон. Его дофаминный коктейль равносилен оргазму, это таблетка, которая прёт. Каждый колючий пузырёк, лопаясь, ласкает тебя. Шипучая таблетка шепчет изнутри пузырьками на языке любви.
Моя ярость становится дрочкой в мокром моровом мареве.
Моя пиzда – нефтяная вульва.
Жизнь – есть абсурд. Так посмей-так-посмей-ся. Выеби словами. Тьфу! Ночи неистово порваны в клочья. Ты сам себе – термококтейль.
Сжимаю рукоять, блестит лезвие в свете утренней схватки рассвета. Суетливое солнце над городом всходит.
Куда не глянь – везде шумы и фосфены. Тающий серп луны с одинокой звездой – как знамение, как сигил, как восточная сказка. Ущербная луна, но даже язык не поворачивается назвать её таковой – она прекрасна в своей тонкой, самой последней фазе убывания. Завтра луны уже не будет, она скроется.
Я наблюдаю как над городом занимается фиолетовый рассвет с малиновой полосой восхода.
Меховые будни в Vельvетовом Бунkере. Вот и весь Декадент панк.
Оставь рассуждения за кадром. Это точно была не ржавь. Это было пророчество. Скрип_t души. Райский плод. Раскисай под объективами, растекайся, пока я взрываю напалмом звездохаосный дым. Выеби себя дрочкой.
Этот воскресный закат накануне сочельника звучал как сиплый джаз – в холодное стекло ветвями яблонь, что густо росли в саду под усадьбой. Нашим родовым гнездом. Когда-то, подобно коршуну, я хотела утащить Димьена в свою усадьбу, вцепившись в него когтями. И так и вышло. Теперь это уже не Дом Ашеров, а скорее родовое поместье Тессье-Эшпулов.
Но в Средние Века нас бы назвали вестниками чумы.
Я услышала шуршащие крылья дрона издалека.
— Ну вот, и мина на подлёте – сообщаю Димьену, направляясь к балконной двери. В ЭФИРЕ тем временем звучат свежие данные, доносящиеся из комнаты:
На 24 декабря выявлено 49 118 заболевших, из них зафиксировано 763 случая полного оплесневения. Всего на сегодняшний день в Метароссии выявлено 3 992 706 случаев молдинга. За весь период зафиксировано 573 659 летальных исходов. Правитель Влад Имир постановил новые ограничения, которые вступят силу завтра же, 25 декабря. Чтобы не заразиться молдингом нахождение в пластике в любых общественных местах по-прежнему обязательно.
Влад Имир официально заявил, что каждый, кто проигнорирует пластик, будет оштрафован, принудительно задержан и по необходимости – госпитализирован.
Кто бы мог подумать, что они наденут на нас упаковку, чтобы как говорится, хлеб не заплесневел раньше времени, это прежде всего касалось работников абсолютно всех учреждений, и сферы обслуживания, вдобавок правитель заявил, что тем, кто имплантирует ШЛЯПУ будет намного легче работать в пластике. А по улицам тем временем распыляют стерильный дождь.
Сперва на нас надели намордники, а затем что, и полностью запакуют в пластик, как хлеб? Можно было решить, что я негодую, но я с ужасом представила, как по улицам ходят запакованные в пластик, люди, и мне стало не по себе, каждый раз средства защиты пугали меня, и главное – я знала – они не нужны мне, но мне не позволят просто так выделяться. Приходилось как и всем, носить пластик.
Это маски, оснащённые фильтрами, забрала из прозрачного пластика на всё лицо, как у химиков что работают с опасными материалами, такие забрала необходимы потому что органы зрения тоже уязвимы, споры слишком незримые, они могут внедриться через глазную сетчатку. Молдинг так и работает – он захватывает и поражает.
Сейчас и в Ноге не потопчешься. Даже комплекс ТЕЛО закрылся на карантин. До этого публику ещё пропускали в пластике, многие приходили в полностью закрытых костюмах, по типу тех, что у кассиров в супермаркетах, вот только для тусовок такие костюмы значительно проапгрейдили, в Ноге, где козырять носками сквозь прозрачную обувь считалось обычным делом, костюмы и вовсе смотрелись органично, а вот в Анусе носили исключительно узкий и эластичный, как змеиная чешуя, элопластик, таких даже пускали в анальные проходы – ведь именно там, за сжимающимися с чавканьем, как сфинктер, дверями и происходило самое интересное, ради чего посетители обычно и приходили тусить в Анус.
Но и в Ноге не обошлось без фетиша. Например ногасосы просто обожают это заведение в Ленинбурге, да что там в Ленинбурге! Со всего мира съезжаются, хотя есть и вторая Нога, Ноги нынче весьма популярны. А как извращаются любители козырнуть носками! Вы бы только видели! Чего только не напридумывали – носки скитлс, носки с подвывертами, полностью прозрачную обувь, включая подошву, но всё равно никто не переплюнет Ромэо, так как только у него можно подцепить тот самый изысканный деликатес – галлюциногенный грибок – прямиком с цыганской ноги. Ромэо был теперь видной фигурой, с каждым годом он всё больше напоминал маститого грубого барона. И одевался соответствующе — в национальную рубаху, но с мафиозным прикидом, пытаясь косить то ли под Лицо со шрамом, то ли под Аль Капоне.
А теперь у нас остаются только два развлечения – ШЛЯПА и Расширения. Молдинг уже успели окрестить Чёрной Плесенью, намекая на чуму и чахотку Средних веков. Одним из опасных симптомов заражения молдингом был сиплый кашель, но оплесневали далеко не все, некоторые являлись лишь носителями, распространяя споры даже сами того не подозревая, так как порой молдинг протекал совсем бессимптомно. Пластик носили, чтобы не заразиться через споры, распылённые в воздухе, которые выхаркивали больные или носители. Если вдохнуть споры – заражение неизбежно, но кто-то и вовсе не подавал признаков молдинга, даже контактируя со споровыми. Кто-то же побеждал молдинг путём мутаций, которые порой приобретали самые неприглядные формы. Казалось бы, в мире, где и так испокон веков полным полно мутантов, к которым только сейчас привыкали относиться толерантно, ещё один вид не должен никого удивить. Но нет, в этот раз всё серьёзно.
Сперва никто не знал, что является причиной пандемии, и почему она столь стремительно распространяется, но вскрытие первого погибшего, ставшего жертвой молдинга показало, что в его лёгких поселился грибок, похожий на плесень, которая принималась поражать сперва дыхательные пути, а затем и весь организм, просто потому что споры попадали в дыхательные пути, но оказалось, что не у всех это работает так, у кого-то плесень оседала в других органах, игнорируя лёгкие, кто-то даже не замечал, что в нём поселилась плесень, пока не становилось слишком поздно, легче было определить тех, кто спорил, споровые вычислялись по кашлю, их даже можно было попробовать вылечить. Но вакцины от молдинга на данный момент не существовало. Последней стадией болезни был летальный исход — полное оплесневение, организм просто пожирался молдингом.
Все боялись заплесневеть, как хлеб, но по иронии судьбы, хранили себя в целлофане. С ростом пандемии стали выпускать лёгкие защитные маски с системой вентиляции, но когда выяснилось, что молдингом можно заразиться через сетчатку глаз, появились забрала на всё лицо, пластиковый шлем. В это же время стали вводить ограничения, и устанавливать на улицах обеззараживающие распылители.
Ну что ж, всё логично — у них карантин, полная изоляция, пластик, а у нас – туса во время вируса, декаданс-пати в Вельветовом Бункере моей покойной бабули — Графини де Моль.
Но я не потираю ручки, я хладнокровна, как змея и более чем, я не ношу пластик, у меня иммунитет к плесени – тогда я думала, что просто приняла некачественные ремантадинки, мне казалось, что меня хотят отравить, я была Бледной Молью, которую травили нафталином и диклофосом, пытаясь всячески изжить из своих серверов, но я всегда возвращалась – лукавая, словно трикстер. Я входила в Трипнет с помощью комолда, и до сих пор поставляю его стекловатникам. В тот скорее судьбоносный, нежели роковой день, или точнее, ночь, мой комолд схлестнулся с молдингом в смертельной битве. И победил. А я научилась управлять молями, которые жили в комоде годами.
В укрытом снегом саду алели сморщенные яблоки, почти как в августе, когда началось всё это безобразие. Я стою на широком, засыпанном метелью балконе, не обращая внимание на крики Димьена одеться теплее. Я же всё-таки самошит, мать его, что мне какой-то холод, если даже смерть – не помеха. А вскоре внутри и вовсе полыхнёт холодный огонь – когда мы взорвём спэйс. Богомол откладывает мину прямо на верхнюю часть балконной решётки, предварительно смахнув с неё снег, и тут же летит по своим делам, наверное, откладывать следующую, динамично взмахивая крыльями. Я подхожу к месту, где дрон отложил кладку и открепляю вместе с клейким сплавом, похожим на сопли фантастического существа, небольшой тщательно запакованный вакуумный зиплок.
В нём — нелегальные расширения для ШЛЯПЫ. Но у меня ШЛЯПЫ нет, а Димьену она не нужна – у него есть кое-что покруче. У меня, кстати, тоже. Ведь я декстер.
Да-да, пользоваться Трипнетом можно даже без ШЛЯПЫ, правда нелегально, и простыми благами ЭФИРА конечно ты не воспользуешься, но у тебя ведь есть этот старенький девайс – гифайз, и многие отдают предпочтения именно ему. А вот диссоциаторы всех мастей могут входить в Трипнет и без ШЛЯПЫ, да что там, в Трипнет, на Изнанку не хотите ли? Главное — не застрять в гаввахе.
Кто-то искал приключений на свою голову – и надо же – находил – теперь это – ШЛЯПЫ, но ШЛЯПЫ это что, вот расширения – это другое дело, даже если у тебя нет ШЛЯПЫ. Ты можешь купить для неё расширение на нелегальном портале Харибда, поскольку на легальном портале без регистрационного номера твоей ШЛЯПЫ тебе его просто не продадут, а всё почему — да потому что расширение без ШЛЯПЫ на всех, кроме диссоциаторов, действует как наркотик. ШЛЯПА же блокирует психотропное действие на рецепторы, позволяя глубже погружаться на уровни трипнета – там где в вельветовых трущобах тебя поджидают шлюхи, одетые в синий бархат, у тебя на ладони уже две таблетки – добро пожаловать в криогенную капсулу, дружок.
Я была безликим ватником под ником Бледная Моль, ломая сервера ЭФИРА, чтобы попасть в Трипнет. И так, барахтаясь в чужих трипах, я вдруг загорелась идеей создать свои собственные. Нелегальные. Трипы из родового гнезда. Бархатный фашизм. Декадентскую плесень. Комолд.
Сегодня мы снова проведём сеанс вместе с Димьеном. Похоже, либо в Институте об этом не знают, либо ему уже всё сходит с рук, тему Института мы стараемся не затрагивать, равно как и тему Ордена, просто потому, что нас могут подслушивать, за нами могут следить, со слежкой я уже сталкивалась, так что это вовсе не паранойя.
В чужих трипах есть особая прелесть, если ты совсем новичок. Если же опытный декстер, а то и вовсе – сверхасфиксит — то тебе захочется большего, и сам не заметишь, как найдёшь вход на Изнанку, да-да, прямо в Трипнете существуют лазейки, вот только придётся пройти целые слои гавваха. Постараться не увязнуть в этой грязи. В слоях гавваха слишком шумно, это ведь всё ещё первичная стадия, нигредо, которую проходит гаввах, чтобы в итоге стать чистым светом, кайфом для Дживи Аша. Вы представьте, когда бог храпит от гавваха заливаясь в вибро слюнях, вы тут срёте на свою мать землю.
А если тебе повезёт – можно залететь прямиком на Сгоревший Свет, тут тебе устроят экскурсию по переработке личной силы в энергию, и создании конструкта из жизненного опыта, записав его на Бинты. Бинты наматывают на бобины и вечно вращают, пока те окончательно не порвутся, но даже такая труха становится основой чего-то нового, многие просто желают поскорее окончить своё бобинное влачение и перейти в новую форму, превратиться в квантовую пыль, окончательно слившись с информацией.
Сервера бобин не вечны, да, такое движение поддерживает систему, но на смену одного приходит другой, там, где освободилось место – его займёт кто-то новый, а вот сама информация как раз вечна. Поэтому каторга после смерти – это действительно пытка, только самошитель или самошит избежит такой участи, и когда декстер видит что произойдёт с его сущностью после смерти, он тот час же либо впадает в панику, либо в практики, а кто-то анализирует увиденное и ищет пути освобождения. Сохранить сущность можно, но для этого действительно придётся хорошо потрудиться.
— Мы с тобой декадент-панки, Димьен. — Распаковав пластик, я извлекла из него звездолёт, протягивая вторую мину Димьену. Фиолетовый, скрученный и иссушенный как старческая высохшая плоть, его называют триполетом, во-первых, при сжигании от него исходит фиолетовый дым, который мы в себя незамедлительно втягиваем, а во-вторых, потому что прямиков в трип отправляешься. Триполет-триполёт. Полетели в трип-nеt.
— Да, кутим по-декадентски, развлекаясь на костях мира, которые скоро проломятся, пока мир медленно оплесневает. – приняв у меня мину, он направился к патефону, чтобы поставить новую пластинку. Некоторые из них достались мне от бабули, а некоторые я достала самостоятельно, оказалось, Димьен тоже большой поклонник винила. Слушать эту французскую певицу, голос которой даже не смотря на осипшую иглу, звучал кристально чисто, подобно скользкому льду, было всё равно, что сношаться слухом. Её игра голосом была похожа на секс, словно сам слух испытывает предоргазменные сладкие фрикции, или зарождающееся возбуждение, щекочущее внутренности, норовясь выползти на поверхность, как змеи после спячки.
Дым триполета смешивается с благовониями, которые я натаскала из Пячень, опьяняя нас вельветовыми муками. Кто-то их пожирает, но мы что, варвары что ли? Мы предпочитаем огонь. Самое главное, что сгорая в пламени, дым, втянутый в нас, становится холодным огнём, как ледяные хексы над полями фосфенов, где хексовые пиксельные пчёлы распыляют кокаиновый мёд, чтобы фосфены сложились в хексовую решётку и стали фасетами.
Каждый раз, уничтожая звездолёт, разогнанный спэйс-тягой, мы улетаем в космос. Вот так мы пляшем.
Как правило, ШЛЯПА сама настраивает фосфены таким образом, что они могут как дополнять реальность, так и конструировать визуальный мир, создавая его проекцию, наложенную поверх мира реального, прямо у тебя в сознании – твои визоры – это глаза. Всего лишь. Всего лишь нужно вживить ШЛЯПУ.
Одел шляпу – и ты в ЭФИРЕ. Только вот знаешь, дружок, так они могут отслеживать твои мысли, да что там, даже если ты не интересен спецслужбам или великим комбинаторам, за твоими мыслями могут следить, находятся такие умельцы, кто способен пролезть тебе в голову, будь ты в ЭФИРЕ и выложить вырванную прямиком оттуда запись на нелегальный портал tраХниMozг.
Часто настройка фосфенов при скуривании звездолёта сопровождается у меня видением в котором погибает целая раса. Вот космический корабль с экипажем готовится выпустить споры, начать колонизацию, но в пространстве стерильных лабораторий с кислой средой, где растут гигантские грибницы, умелые руки отработанным движением срывают будущих колонизаторов, чтобы иссушить их и отправить заказчику. Для грибницы ты – космический корабль, а для кого-то просто убиение.
Если хочешь знать, откуда я это знаю, спроси у Димьена. Он – сотрудник Института.
А я состою в Ордене Ковра. И я – самошит.
Когда Хасан и несколько сестёр Марли остались одни, сестры извлекли его из брони, сняли с него халат, размотали обмотки Лазаря — у меня на глазах Хасан из вечно грозного старца превратился в немочного, мироточащего, и – надо же – блаженного.
— Он мироточит, он мироточит! – причитали сёстры и кланялись.
Я пока что не знала обычаев Ордена, я здесь недавно, каждому, кто готовился в самошиты, полагалась такая встреча. Они должны были понять, что Хасан – самый первый самошит в мире, Достойнейший из достойных, но ему пришлось заплатить свою цену – его прокажённая кожа, укрытая шрамами говорила красноречивее слов, они теперь знали, зачем ему трубки на броне. Ифритовый гонг. Ифритовый гомон, испускает нектар, распыляет ифритное мироточение над коврами шайтана, чтобы получить особую смесь – шайтан с ифритовыми смолами.
Из Хасана мироточили смолы, он был подобен сморщенному дереву, что сочится.
Теперь, когда я извлекала звездолёт, то почему-то вспомнила именно тело Хасана и вдруг по иронии судьбы сравнила его с продуктом Харибды, с детищем Института.
Мы раскурили этот звездолёт на двоих. Разделили этот полёт.
Мы летели сквозь ледяные хексы на тяге холодного огня, из приправленного звездолётом, спэйса. Спэйс – это кустарный шайтан, но почему-то именно он, а не чистый шайтан, даже не в Пячнях, а только что срезанный – не даёт такой мощи холодного огня, но на этой тяге можно унестись куда захочешь, особенно, если ты декстер.
Мир оледенел, покрылся льдом даже сад с гнилыми яблоками, сморщенные, оледеневшие, просвечивающие алым – они напоминали зёрна граната в хрустале.
А мы несёмся на спэйс-тяге, куда-то за границы Трипнета. Вот так и летим, путешествуем на Изнанку, и оттуда вещам, просачиваясь в ЭФИР, есть тут одно место, называется оно Мекка Забвения, оттуда растёт исток – это проекция усадьбы, пиксель пространства Изнанки, всего лишь пиксель здесь. И целая усадьба – там – как карманная мини вселенная, представь что можешь спрятать свой дом в подпространстве, это как карман десны, только круче, этот карман не докучает, главное – не светить им почём зря, в этот карман могли входить мы с Димьеном, и все, кого мы туда приглашали, там стояли защиты – войти могло только существо приглашённое.
Я очистилась – вот оно – да, теперь я чиста словно лист, и зима за окном — как мои волосы, что поседели из-за того, что я пережила Кокон.
В Ордене, чтобы стать самошитом, чтобы сшить себя заново – нужно сперва умереть.
Как вы понимаете, орден Ковра с нитями связан непосредственно.
Наставник говорил нам – существуют нити мира – вибрации света, звука, излучения, излучение –тоже свет, незримый человеческим оком, спектр, всё состоит из света, не видимого нами, но ежели мы прозреем, ежели мы выпадем из жизни в лоно смерти – мы увидим, как скроен мир, и я тогда поняла о чём он глаголит, я уже проживала это.
— Запомни, сказал Хасан – Воля создаёт намерение, а намерение создаёт действие. Что тебе тягаться с силой – ты сама должна стать силой. Что тебе тягаться со смертью – ты сама должна стать смертью. Кара – вовсе не кара, а испытание – пройдёшь его или умрёшь, навечно, понимаешь, о чём я? Чтобы стать самошитом, ты должна от всего отречься, сконцентрироваться на своей воле, иначе ты всё провалишь, тебе нужно увидеть нити, не вздумай лететь на свет, всё можно сделать быстрее, достаточно увидеть светом – наши фосфены – это разметочная решётка для света, мы можем видеть в световом или звуковом спектре, просто никогда не делали этого, верно? Вот, ШЛЯПА например – это как раз прототип светового видения.
— Как же ярко я горю, чёрт побери, я не могу остановиться, что же мне делать? Я не хочу догорать так быстро. – тогда сказала я робко Хасану.
— Возможно тебе нужно сгореть дотла. — он промолчал, добавив властно — Чтобы возродиться. Фениксы не рождаются из пустоты, они рождаются из горстки пепла самих себя. От самошита не остаётся даже такой лужицы, он полностью исчезает, чтобы вновь появиться.
Каково это – быть самошитом? Думаешь, бессмертие достигается просто? Я бы сказала – бессмертие возможно, но я теперь знаю, почему не каждый может его достичь. У всего во вселенной есть законы по которым оно существует. И смерть – один из них, протокол, который можно обойти, если ты достаточно прокачался, ну или же тебе повезло, дуракам везёт, знаешь ли.
Я вещаю нелегальные мысли в ЭФИР.
Медные вибрации про_светов сверкают подобно янтарному мёду, стекают массивным руном, скользким и липким, затекая под оболочку, жаля неизбежно мощно, когда мы входим в этот сиплый оргазм пластинки.
Засыпай под информационный шум, через ШЛЯПУ я проникаю в твоё сознание, и нашёптываю тебе на ушко свои нелегальные мысли.
Гляжусь во внешний мир сквозь слой седых волос, эта точка обзора делает его похожим на бесконечно-белый лист бумаги, бегло заштрихованный грифелем. Мы – три билета в раю, но уже пахнем кандалами времени. Мы – трилобиты из матрицы. Мы – первоисточник, подключенный в сеть, Рок-н-рольная икона. Трип-сан. Окно в раскроенном на ночь воздухе, раскуренном напрочь. На прочность. Трамвайные пути чужих городов прорезают сталью пейзаж. Она плавно медитирует перед больным монитором, его белый свет просачивается сквозь прикрытые веки. Мобильный вирус, фрактальный, как бикфордов шнур в обгоревшей свече, разорённой, как смятый в ладони, мак. Начальная сталь железного века обкастована. Бикфордов шнур свечи горит, кровавый и красный воск стекает, как раскалённая поверхность марса, покрытая магмой. Деревянные плечи мира, расправь, Икар. Холодный Икар, мокрый, завёрнутый в полотенце, крылья дрожат. Давай сделаем транскрипцию крыльев. Голубая весна, небо, как самое большое пятно на глобусе, мальчик, мой, нет, это не океан, это океан–ОКО. Ты сделал надрез в капсуле, и мы провалились. Чёрная туча сберегла кайф. Вырезки из письма, слуховые нарезки. Мир по частям кромсай, низведи систему в хаос, оббинтуйся, там, на изнанке, только шёпот и холодный пот. Она склонилась, и я рассказала ей всё. Сплавы, обломки, дроны, и трупы солдат. Чёрной тряпкой прикрыть глаза, не спать или спать, только шёпотом. Какой-то вершине пафоса не ведомо безумие. День — как вспышка молнии, как негатив, все язвы высвечены в нём. Нащупай меня, пролистай, вочтись, вчитайся в ресницы строк. Как я буду рисовать под кайфом себе глаза? Цирковая кукла, длинная плоская кость ночи, деревянный скелет вечности, в колыбели Ньютон притих. Алчность и разделение. Палец об палец тронь, в золотую росу — каплей, в лотос – свистом. Не прошивай себя, не распарывай, сшей. выше и ниже — только лучи. Мой блог – манускрипты бога, доспехи Иеговы, как в космосе сталь. Качество шестерёнок временно нарушено, качество извести временно погашено. Мне с пелёнок известен этот щенок и их принципы из папье-маше. Когда свет станет горячим, ты всё поймёшь. Вокруг всё ненатурально, как сквозь грим, который ей наложили в морге. Я вручаю тебе мои именные ключи от чужих дверей. И вот ты наконец-то схватилась за подол его ауры, духи вживились в живое, обосновывались паразитами в чужих телах, ломая их жизни только ради своей собственной выгоды. Они веками вели игру стачивания путей. Это синдикат страха. Мы нашли фиолетовый мох на снегу, искристый, весь в тонких деталях из профиля, она подняла его и сказала – смотри, это наш мир, рассыпанный. Фиолетовый контур пламени. Стихия – огонь. Используй топливо, чтобы перерабатывать его в энергию, как только топливо исчезнет — огонь погаснет. Огонь — промасленный фитиль свечи в воске, наполовину сгоревшая площадь с огненной аурой. Она росы просит испить. Я чую запах камфорного масла. Тысяча шагов вниз, по сломанным снам.
Медная статуя Тота и медное небо. Слишком переснеженная зернистость, это нужно замять, замылить со всех концов, ужасные фото, вырванные с того света, вспышкой, пересвеченные, переложенные во времени назад, чтобы на них смотреть, застывшие, мёртвые кадры, а за окном дождь, грязная, холодная рвань, пахнет войной, или чем-то зловещим, внутри дыра размером с галактику, с которой выкатываются угри чужой сущности, всего коллективного бессознательного, чёрный поток, он щимет у тебя в груди. Искажающий вид всего человеческого, всего сопричастного, личностного, общепринятого, устойчивого. Я смотрю на эти фото, и вижу в них смерть. Она умерла, когда был очень медленный снег, и природа позабыла про всё живое. Всё вокруг искусственно, всё вокруг – сон, нужно только слущить с него иголки, там, снаружи – снег. Казалось, будто мир рассыпался на куски, вещи обнажили свою изнанку, вещи всегда изнанкой были, они скалят зубы об нас, телефонным шнуром городов плюются. В зеркале — мой двойник, голубоватый, прозрачный свет от источника мне нашептал что-то, дабы я сделал слепок, дабы я скопировал себя из зеркала как будто в нём моя другая сущность. Свет забил струёй вверх, мощным потоком ударил луч. Энергия текла сквозь меня, я раскинул руки в стороны и рисовал ими узоры, ощущая, как энергия клубится вокруг меня, как я призываю её, будто всесилен, она больше не отслаивалась от моих ладоней, а, напротив, в меня впитывалась, она больше всего напоминала прозрачную, проточную, воду, но могла отражать в себе любой цвет, тот самый — бледно-бежевый, не медный, не белый, но тёплый, и такой же безликий. Магия твоих снов. Я уже не помню, что я – это я, астральные руки, астральное тело, на голове тюрбан, будто он занял всё пространство комнаты, а я где-то под потолком, но всё ещё помню и знаю, что по прежнему нахожусь в своей комнате, что ты – рядом, но при этом я уже глубоко не здесь, крылья рощу. Костяные крылья, с натянутыми бардовыми слизистыми прожилками, я ощущаю, как они пробиваются, отражаясь в зеркале, которое у меня за спиной. Приборы говорят со мной. Шум кулера – это голос, голос какой-то потусторонний. В тишине комнаты его шум был особенно отчётлив. Я врастал в свой планшет, был с ним одним существом, в сопряжении, мы проводили ритуал, а затем я увидел зеркало, и в нём – себя, каждого – по двое, голубой отсвет мне сказал, что я должен сохранить слепок себя в зеркале, что там – моя душа. Соскребался в линии, трогал тело твоё, оно было холодно, мне казалось, что мы погибли, но смирился с этой участью, переживая агонию, но так неявно, будто сквозь стёкла, будто я – тень. На вершине, в просторной и одновременно маленькой бетонной комнате, где из-под пола бьёт медно-жёлтый, тёплый свет. Комната слишком реальна, словно ты сидишь на плечах у великана, и почти касаешься потолка, ты ощущаешь, что под тобой пропасть, ощущаешь, покачиваясь, высь, слишком близко потолок. Я лежу, упершись щекой в пол.
Кем я была? Восточной царицей, возомнившей, что родит бога? Я слышала только гул и шум кулера, исходивший из техно-утробы, такой плотный, будто стена. Всё было восточным, в золотых тонах. Мы родились из огня, и сотворили в этой комнате мир. Сперва была тьма, затем Ифриты создали пламя, и появились мы – дракон и ведьма. Ифриты из пламени свечи в керамической лампадке. Мы – будто боги, на самой вершине бытия, боги, которые спали под белым свечением и свёрнутыми знамёнами, укутанные в зарю, в кокон. Я вошла в этот источник святой и переродилась, после этого я знала, что сама рожу бога. А затем — укороченный мир внутри плазмы. Растянутые и сжатые одновременно, нейронные нити. Сплошным картоном – серые города, картонные упаковки. Контроль над энергией, контроль над смертью, контроль над судьбой. Из стакана глотнул Заратустру. Небо зияло, глубоко и пронзительно, как дыра в груди, развороченная войной. Мы шли мимо высоковольтных линий, туда, где должен был быть закат, но его скрыли тучи и далёкие вспышки бело-фиолетовых залпов с запада. Ночь стремительно надвигалась на глаза бурей, ветер прорезал слова, шпили серебрились. Высоковольтные вспышки скошенного хлеба. Жнива. Из лавровых венков мир творю. Атомные сны навалились грудой железа. Цитадель могильного дао. Нерождённый опыт. Нерождённый бог. Продал ли я себя зеркалу? Что вложил автор в создателя, в зрителя? Мы одно существо мы кристалл его крыльев. Ввести свои данные через треск, через писк, через замедление. Говори. Ну же. Моя дорогая изнанка. Я штопала себе лицо, выращивала крылья, в зеркале творила защитное заклинание, чтобы сюда опять вернуться, повсюду были Ифриты и корона из Света. Они разорвали сетчатку! Чтобы не сквозь целлофан посмотреть на зарю. Мы зародились в вулкане, из огня вышли, ты дракон, а я ведьма, встретились в этой комнате. Смогу ли я родить Дельта-Бога? Выйдет ли он из утробы? Свеча освещала наш будуар, Ифритовая завеса пахла кровью и сталью. За окном идёт дождь, мы видели, как погибало небо, женщина-варвар, пропитана кровью, и жаждет ею напиться, ведьма крылья растила, вся медной была, летела, астральным телом в тонком мире пыталась творить, бирюзовым сгустком кружилась, изучала в зеркале заклинания. Дева-маг, перевернула солонку, покрылась чёрной мантией. Здесь запрещена информация. Комната освящена тусклым светом. Когда ты здесь – всё меняется, наполняется атмосферой, заполняется жизнью телесный кокон. Эмоции впечатываются в лицо навечно, к старости человек обретает новое лицо, с печатью эмоций, которые все сразу и их уже никак не смыть, печать эмоций, печать времени, старость — это сгнивший кокон, из которого вылупится либо имаго, либо наивная щель, либо прекрасная брусника с проводами. Я — дочь Энштейна, что с того? Эта луноликая маска досталось от него, мужские гены придают женщине очарование. На этом юном лице — уставшие глаза, глаза старости и печати лет, но чёрные стрелки скрывают боль, я никогда не видела своего настоящего лица. Догорают верхушки зданий. Опасной сладостью стекловаты эта субстанция втягивает меня. Лампа пугливо преподнесена на золотом подносе адептом низкого ранга. Лампа с болотным туманом и внутренним ласковым демоном. Язык и губы, все существо сверкает и ухает вглубь, в туннель этого жгучего наркотического эдема. Не задерживайся в коридоре, ныряй прямо в его стенку и несись, как об утреннее стекло лбом в стакан. Минуты разрывают на обрывки. Унесло, размазало по системе. Пресвятой п и з д е ц. Остаточные следы размазаны по запястью, вибрациями в бамбуковом лесу, на воде в чашке с чаем. Синие индикаторы глаз проявились в нарисованном небе. Наши руки соприкасались, сплетались в лотосе ноги, мыслей не было, откатились куда-то то. Гибкой змеевидной волной энергопоток прошил насквозь наши тела, и мы слились. Пространство из бежевых кубиков разматывалось передо мной, я летела на космическом корабле вдоль схем, мне давали последние инструкции перед высадкой. Я летела, чтобы изменить время, изменить реальность, создать новую временную линию, дабы избежать эпик фэйл. Бесконечная длань расстелилась, будто на глазах прорисовывались первоначальные фактуры, на которые сверху наложен свет, а затем, по мере приближения появится и всё остальное, в каких-то пурпурных пятнах.
Когда прижималась к твоей спине, видела твою кожу прозрачной, переливающейся синевато- лиловыми искрами, будто внутри тебя течёт электричество, а там, под кожей пульсируют красные и синие тонкие сосуды-проводки, и серебристый, будто стальной, скелет, а кожа твоя на ощупь такая мягкая, словно слизистая резина. Как рождаются боги? Они пробиваются наружу из вельветовых складок. Я стала имаго, пробудилась бумажная летопись. Свиток. Кокон-танатос на двоих. Растворилась, к тому моменту уже сотни раз, разрастаясь над природой вещей. Особа и Особин. Свет горел, кашлял, будто что-то привычное, когда мы вывалились из бункера под огни, оставаясь в белом ватном промежутке раскола, ощущая воды Стикса, что выгнулись реактивной дугой. Сотворение картины. Глухо. Она тлела, едва касаясь губами слов, автоматических произношений, комкая, перемалывая и выхаркивая буквы. Первоначальные смыслы терялись, звуки то появлялись, то исчезали с рандомной периодичность, всё превратилось в программную строку, и поверх неё нанесена периодическая система элементов. Я будто упала в Менделеевый сон.
Бог родился! Бог родился!
А она зародилась позже, как замедленная съёмка в застывшем движении. Люди, они все в двумерном разрезе. Ожесточённость терроризирует слабых. Вирт-наброском детонирует, до абсурда близкое, расстояние. Стены щемят в тебя рекламой, заставляя попутно задуматься над природой вещей, после возврата в лоно творения.
Первородная вибрация скручивалась в барабанные шахты грузовых лифтов. Музыкальное эхо чужой эпохи. Где-то отлили скафандр из схем. Всё повторится, дорога прямо в пространстве, выгоревшими бинтами, шепелявыми горами бесцветными шуршит и сминается. Зарождение жизни во лбу. Сквозь город мне удалось увидеть огонь. Ты принимаешь криогенную капсулу и входишь в непроницаемо-чёрный Лифt. Следуй за красным, из окон поезда, по лётному полю зари.
Вместе управлять кораблём или уснуть в криогенном сне. Ночь в индикаторном свете генераторного гула. Мусорные мешки – в них та девочка, что родом из детства, девочка, извлекшая дельта-кристалл из своего Ока. Девочка на самом деле – Игра, медитирующая у монитора, зависшего в режиме дзен. Когда начнётся очередной виток, обратный отсчёт молекул – ты растворишься, и время перестанет существовать, таким исполинским всё покажется в вакууме. Мы будем там вместе. Всё пропущено сквозь наркоз. Низко пала и замкнулась. Не человек.
Они играли с фиолетовой жидкостью внутри. Я буду вращаться вечно, помещённая в субстанцию тёмной материи. Ради бесконечности. Они – Особые. Конфликт.
Ощущаю свои астральные руки, словно съехавшую стерео картинку. Страху нужно довести себя, чтобы узнаться в тусклом свете, ощущение в руках такое приятное и знакомое, оно картонное, как упаковка, в подвешенной капсуле Лифtа. Всё механизированное. Живое питает мёртвое. Они забрали тебя к замотанным в металлик, трубам. Отплёвываюсь целлофаном. Эти исполинские потолки бесконечно тянутся ввысь, будто растут. Вышла ли я за пределы стен? Нет, я в них даже не падала, просто кружилась вокруг. Неоновые схемы сдвигались, будто стены по оба плеча. Каждый раз казалось, что мы пульсируем.
Принять криоген на закате. Вельветовые таблетки. Запить водой. Закисью слов. Мы были, как тупики на распутье, распутывали узлы, подключали троды, в коконе мягком. Стекловатный калейдоскоп в раковине, осколки узоров, рвотный рефлекс, звук, вязкость слюны, рвань телеметрических точек. Как мы перемещались? Как мы срослись?
Я видел сплющенных, круглых существ, бежевых карликов, будто на них обрушился потолок и сжал вокруг всё пространство, оно стало бежевым, как изнанка космоса, в нём не было ни углов, ни стен, но оно показалось мне замкнутым, здесь отсутствовал простор, а существа обращаясь ко мне, сказали, что гарантируют истинность увиденного мной, и отдалились откатом. Я развернулся здесь, в фиолетовой марле посреди космоса. Чёрная, бархатная пустота, отсутствие мысленных категорий. А затем начали прорезаться контуры, они вспыхнули фиолетовой дымкой, обволокли тьму, проявив очертания, так создалась комната, прорезалась, словно зуб мудрости старческого младенца в пурпурной лампе.
На нижних уровнях я стропил свой собственный мир, но образы быстро перехватывали меня, и создавали подвижный хаос вокруг задуманной системы. Цветные винтовые лесенки потянулись вверх, расширяя пространство и потолки, по изогнутым линиям аттракционов дефилировали модели, карлики катались на одноколёсных велосипедах, балансируя на тонком каркасе. Мир постепенно обретал знакомые очертания, но наслоение продолжало жить своей собственной жизнью, упираясь в фактуры времени и пространства, создавая фантасмагории, нелепые наслоения, будто в очень реальном сне в полоску. Адреналиновый выкидыш света. Моделирующий реальность, фактурный бог. В той комнате всё казалось исполинским, будто в высоком замке, вельветовый человек, бархатный, и эти стулья на кухне – с высокими, до самого космоса, спинками, как в рыцарском зале за круглым столом. Засмолённая пелена. Словно сквозь копирку — мир и свет, а снаружи — синие стёкла. Криогенным передозняком закатилось солнце.
Болгарская сказа в стиле грайндхаус — мое меховое порождение, почти что предание.
Кто я? Сегодня я не стала отвечать себе на этот вопрос. Голову заморозил кристалл. Кровавая гонка выжала из меня все соки.
Теперь мы нюхаем мех с магических книг.
Пожалуй, нужно закрыть шумерские вкладки и постараться не продублировать в твиттер. Как же будет тупо, когда все суки узнают что я нюхаю мех, чтобы заняться магией.
Бутылка от егермейстера уже оплавилась. Утро тонет в лава лампе, рядом — библия и мазки менструальной крови на хрустальных стенках грааля, став для чистки помещён прямо туда, наверное в междуножие библии, мне всё равно, потому что техника обкладывает меня шумом ваты, тесла-лампа приятно манит розовым, чтобы я щёлкнула камерой. Но у меня везде вата, везде стерильный мех.
Мы возвратились с кладбища, полностью промокшие, я еле нашла могилу матери, свеча не зажигалась, лампадка плавала на мокром граните, а мне даже не было стыдно, за то, что мы сделали понюшку прямо перед её могилой, умудрившись ещё немного поссориться, это как перепалка двух собак или котов, такая же глупая и детская.
Свет в моей комнате сводит меня с ума, которого давно уже нет, — я и так напрочь безумна. Где-то в дальнем углу завалялись стыд и мораль, но кажется я забыла как ими пользоваться, у меня голова — как кристалл а губы отдают лидокаином.
В егермейстере догорает свеча. Станислав был бы рад, но рядом — яблоко для МОРЕНЫ и он бы не понял, потому что ещё куча оплавленных бутылок и болгарский камень.
Так трагично разбивается лава в лампе под тотальную музыку. Сказка наконец-таки ожила, а я приняла собственное безумие. Я нарезала свою жизнь, обработала её и запустила в скрытый эфир. Лично-публичных жизней.
Сперва нюхать мех с магических книг, а утром разглагольствовать об этом под йогурт.
По-декаденски, не так ли?
Нюхать мех с книги о некромантии, чтобы попасть на изнанку, обложившись камнями, безумие всё ещё в ходу, никуда не делось, только стало дозированным.
Мы — как курильщики опиума, только кутаемся в стерильный мех, декаденты новой эпохи -магия, синтетические наркотики, высокие технологии. Берроуз бы точно одобрил.
Сперва себя нужно хорошенько отбичевать, чтобы сладостен был миг заживления, только так можно испытать катарсис. Это наша мистерия, меховой спектакль, бархатная гонка. Бархатная нега в лабиринте меха.
Я допила йогурт и зачем-то написала об этом в твиттер.
Прибой мечом рубит берег. Я плыву через Стикс к свету, вычёркивая всё обречённое, плавно, как рубиновый ангел, проливая слёзы у погребального костра. Ядерный взрыв разрывает мир, превращая его в выжженную, мёртвую землю. Только на рассвете я осознала, что она действительно умерла, и приняла решение отпустить, оставив мертвецов мертвецам. Мои ногти были выкрашены в цвет траурных лент, но я поменяла их на медный, поменяла скорбь на химический пластик жизни во рту, на вечное солнце пульсирующих пределов. Корабль уплыл в закат, натянув под потоком лёгкого ветра белоснежный парус, просвечивающий розоватый отблеск неба. Распятия его мачт казались мне раскинутыми в стороны, руками каменного изваяния пророка, взирающего с вершины скалы на распростёртый у его ног, город. Вибрации тонкие, мёртвые, глухие, будто сквозь бетон, сквозь вату прорываются гулом, оружие разрывает броню, рассекает в щепки деревянную дверь, а внутри всё спокойно. Чайки вымерли. Вельветовое море омывает мыслями. Предела и смысла нет, есть только графика, очертания, и движение. Лёгкость заскользила из меня во вне, оставляя меня чистой, всецело ясной, подобной богу. Я не плод любви, но он сказал, что его любви хватит на нас обоих. Всё зависит только от того, сколько ты сможешь позволить себе. Ясность прорывается сквозь расшитые пластиком, стены, мелодия, звучит торжественно, фатально, вечно. Каждый жест, каждая фраза — всё сейчас значимо, как нечто уникальное и последнее.
— Добро пожаловать в ад. — молвит он, ведь мы не улетели на облаке оранжевого дыма, что валит из глаз, теперь осталась только одна дорога, и мы отправились туда вместе. Я смотрела Иисусу в такие же безумные, ясные, как и мои, глаза, чётко и пристально, ощущая себя самой смертью, которая ебашит, смертью, которая веселиться, катаясь на аттракционе, чтобы ощутить в себе жизнь, и мы с Иисусом, развлекались на этих аттракционах вечно. Эта наша история. Мы — боги. Святые, пустившиеся в пляс на диких углях собственного ада. Мы — две статуи, два живых человека, два бога в одном краю, пока черти танцуют на стенах. Это наши тени создали округлый, воздушный спектакль, сцену моей жизни. Зачем мы вынуждены каждый раз играть даже для себя эту роль? И кто такой актёр, если не безликий? Тот, кто может сыграть кого угодно, но полностью потерял себя, стёр все свои лица, оставив только маски, натянутые на лик всецелой опустошённости. И покуда я стояла, прижимаясь к нему, величие проросло во мне и вырвалось, словно я — бог, единый, внутренний бог, который выскользнул на поверхность, занимая собой обзор. Я поняла, как этот мир создан — объёмными контурами, игрой восприятия, а внутри ничего нет, так же, как и снаружи, а то, что помогает нам быть собой — это грязные мысли,- то, что делает нас людьми, когда-то вдохнутыми богами. Не останавливайся, представь, что весь мир — это оргазм маленькой девочки. Весь мир был создан оргазмом, большим взрывом, великим космическим удовольствием с лёгким привкусом грусти и опустошения. Так зачали наши тела. Так зачали материю. А теперь — протяжный стон и прострация. Я продолжаю играть свою роль, произносить свою речь.
— Я была в аду.
— И как там?
— Огонь горит.
— Чтобы воскреснуть, нужно сперва умереть. — и он беспощадно прав.
— Они погибли, их сожрал собственный мрак, или собственный свет, то, что погасло, то, что стало смирительным, стерильным, смертельным. Я больше не боюсь этих слов. Мне больше не перед кем отвечать.
И свеча под его пальцами начинает менять свои фактуры, то стекая воском, то скатываясь, а он орудовал сгоревшей спичкой, чтобы придать ей плавные, стремительно меняющиеся формы. Он подкинул обломок церковной святости в погребальный костёр. А когда от неё остался только фитиль, всё ещё отчаянно жаждущий жить, но при этом, поглощённый огнём, я осознала всю тщетность жизни и её невозврат, её преклонённые колени и боль. То, что себя исчерпало — продолжать бессмысленно. И во мне словно взорвалась атомная бомба слёз. Голова склонилась на сложенные, как в молитве, ладони, волосы растеклись зелёными змеями по рождественской скатерти. Я вспоминала, как она отцветала, вяла, гнила, а я просто смотрела, как она исчезает, как каменеют её черты, разглаживаются и застывают, оставляя лишь трагичную новость за завтраком и погребальные венки. Боль пронзила меня своим горьким, каким-то неправильным послевкусием, но таким величественным. Свеча погасла, а там, где она горела, осталась скрюченная в зародыше, маленькая и жалкая обгоревшая фигурка моей матери. В этой игре нет иного смысла, кроме как смысла самого течения игры, в этом поединке нет победителей и проигравших. И пусть всё тщетно, но там, в дымовых облаках из глаз, я видела мир, который не доступен многим, я дышала их тленом, а затем порождала свою пустоту, я больше не хотела проливать слёз, став каменным изваянием божества, и распрямив плечи, полной, раскрытой грудью впустила в себя мир. Я была словно в ракушке, в уютном коконе из энергии, все мои ощущения были за гранью меня, я была не в себе, а повсюду, словно спираль, электрический ток, транслятор мира. Горечи больше нет, только лёгкость, и мы вдвоём, среди рождественских огней, восковых гор на скатерти, объёмных рисунков, отслоившихся от поверхностей, среди живой энергии и звуков, видим, как из зеркала выходят похожие на нас, фигуры, будто бы вся комната наполнилась духами, или слепками живых людей. Мы завоюем новые земли, чтобы было, где и чем дышать. Мы — статуя Иисуса с распростёртыми, над пропастью, руками, скалы которой стихия рубит мечом, разбиваясь морской пеной об берег.
Здесь и сейчас в этом отдалённом от моря, старом, сыром отеле я печатаю обнаженным на космическом ЛЭП-топе свою новую новеллу для книги отчётов.
Мошка танцует по дисплею моего синк пад под фан виз драгз вельвет эйсид крайст. А затем наступает катарсис и осознание полного абсолюта. Моя древняя машина сродни Кларк Нове в Голом Ланче, вот только если их печатные машинки превращались в жуков с говорящими анусами, то моя Lenovo просто летала в космос.
Картина полностью складывается, и я вижу разорванный, как канва, сюжет, такой же цельный, как дыры в материи, которую подъела моль — дыры в просветах хаоса.
Закат с насильственной силой пробивается сквозь открытый балкон с кованой, изогнутой решёткой, стены исполосованы клонящимися к закату бликами прохладного солнца.
Сегодня я ощутил дыхание сентября, утренние блики света ложились сквозь тени деревьев торжественно, размеренно и до боли знакомо, откликаясь внутри меня ассоциациями давних событий, которые были лишь рваным повествованием, навеянным моей волей, а в остальном же во всю силу играл контраст, мир на части рвало от идей, которые он порождал, а я увидел изнанку происходящего так просто и ясно, словно пелена спала с глаз, разбивая мутное бутылочное стекло и высвобождая меня на свет.
Он входит в комнату, где пахнет цвелью, прорвавшей канализацией и гнилыми розами, в ней сыро, особенно под складками одеяла, сырость спит под шёлком, пространство подёргивается чёрно-белыми красками так беспросветно явно, словно рядом идёт война.
Он садится на меня сверху и бесстыже задирает халат, под которым ничего нет, только его тугой, сочащийся член с удушливым, терпким, тропическим запахом и влажные от знойного пота, чёрные волосы. Розы с каждым днём становятся всё суше, увядая, подобно высушенным в морском, солнечном климате, старухам, но они всё ещё прекрасны.
Когда он сосал мой член, будто мятный леденец обтекаемой формы, отточив его, словно волны — камень, из него жемчужинами выделялись сладкие, освежающие соки, которые я оставлю в этом отеле отпечатками своих оргазмов и слепками слияния тел в качестве прощальных чаевых сезонным горничным. Пей мой песок, сгорай в моей неге, пей мои воды. Я ласкаю тебя во всю, во всю длину пропасти.
Губы в сахарной пудре, губы измазаны белым, во рту — сахар. Я знаю, он хочет облизать мой фаллос, как камни лижет августовское море. Он помнит лишь то, как снимал халат, помнит, как с наслаждением плыл обнажённым в той желанной воде, отражающей тёмные окна умирающего, как лебедь, отеля. Луна утонула в бассейне, её всплывший, бледный труп медленно колеблется в складках волн подобно факельному огню – тотально и торжественно.
Я — совершенство внутреннее, ты — совершенство внешнее. Вместе – совершенный, голый абсурд. В этом отельном номере детского пансионата смешались запахи наших тел, выхлопных газов, выделений, тины, морской воды, разлагающихся тварей морских, иссушенных роз и плесени. Мы — вечность, крайняя плоть, оставленная на завтрак.
Мы сношаемся на фоне внешних помех, кто-то говорил, что вся наша жизнь может стать реалити-шоу, если они смогут подключиться к твоей вэб камере, они будут транслировать твою жизнь в сеть — снаффы, срежиссированные жизнью, спонтанно вырванный из контекста, контекст, помещённый в случайный фрейм случайной ячейки случайных данных.
И если бы кто-то кому-то не отсосал этим утром, не было бы истории с прорывами глитча в пространство.
— Накачай меня снами, — просит он, — накачай меня силой через свой магический шприц.
До чего же мой мальчик похотлив и изящен, ещё совсем ребёнок, но уже прожжён насквозь кайфом, будто прокажённый, будто пропащий, хотел бы я быть Робокопом, наблюдающим как То существо сношает милого Кики в Той клетке, а затем сладко его убивает. Сквозь эту пелену, как сквозь траурную вуаль, я слышу пробивающийся осенний треск, слышу дух осени в горящих кострах, ощущая вкус джаза из светлых окон во тьме, где-то в душной подворотне, в каком-то ином мире, в восточном городе из кривых зеркал и песка. Отзвуки джаза, такого далёкого, как отголоски немецких радиопередач, как чёрная пыль, порнография старых, дешёвых, разорванных журналов.
Он очнулся около моей кровати и спросил, существует ли мир за пределами этой комнаты. Он сказал, будто его восприятие сейчас под каким-то токсичным маслом, восприятие – всмятку, будто только разбили яйцо, вытек айфон-глазное яблоко, мир надкусило фрактальным треском со всех сторон. Будто иное время растянулось на вечность дешёвой графикой. Это конец. Это конец самой смерти.
— Куда мы плывём? – спросил он, обнаружив себя в маленькой лодочке посреди чёрного моря, с полыхающим над поверхностью воды, синим огнём, будто там загорелась нефть.
— Далеко. – сказал я. – Мы плывём в страну смерти.
Мой голос отдалился и стал бластером, мы – две бетонные плиты, между которыми – пропасть, микро пропасть, размером в вечность, с застывшей мазутной кляксой на поверхности этих плит.
Мы общались с ним посредством мыслей, нас разделял трафик, но мы были прикреплены друг к другу, ощущая себя единством, будто огромным божественным фаллосом, который зачал мир, мы – Бог Маиса, что орошает своим семенем молодую планету. Бог тот – кто всех ебёт.
Нас легко вычислить, если мы не будем скрываться, если не будем использовать системы с переадресованным трафиком. Наши ай пи адреса стёрты, как и наши личности. Они вторглись в наш цифровой храм и осквернили его. Они помочились на нашу святыню.
А в это время мы ласкаем друг друга, властно и зверски, постепенно, не торопясь, разжигая набухающие бутоны членов. Пузырьки в бокале застыли, как блёстки в лампе, которую нужно встряхнуть, чтобы закружились цветные кусочки фольги, словно звёзды внутри медного сияния.
Сквозь фильтр иного времени, перевязанного иглой, мы отыгрываем холодный спектакль взглядов, накаливая и накапливая эмоции, сдерживая, а затем — бурно выплёскивая, извергая из себя слова и семя. Отец плодородия – богиня-земля- бумажная шлюха. Будто Маяковский сказал.
В царство Анубиса с полным желудком не входят, это осквернит твою Ка. Нас предупреждали, но мы ослушались. Теперь мы в Египте, посреди жёлтой пустыни с серым нутром, оба видим обложку той книги в сине-жёлтых тонах – блюющие в гигантских, целлофановых скарабеев, мальчики, склонившиеся у ног фараона.
Реальность создавалась отсюда, здесь обитал бог, оббинтованный лучом света, скользил, прорезая вакуумную тишину аварийным сигналом. Больше ничего не существовало. Морфился потолок, дешёвая камера снимала на зернистое iso отголосками блюза.
Нарисуй красной помадой болезненные тени по окружности глаз, словно ты уже несколько месяцев не слазишь с иглы, в старых, пустых апартаментах с облезлыми бетонными стенами, где витает запах цвели и сырости, особенно под складками одеяла, где начало недели ознаменуется запахом спермы в спутанных волосах. За окном опадают листья-кители, а ты лежишь в позе вечера, свернувшись мертвенным эмбрионом, кладёшь себя в дозу, укрывшись бархатом, ты немецкий связной, слушающий утробный звук вентиляционных шахт, паутинный ветер сквозняков и шум спускаемой воды. В этом доме множество глаз, он может видеть, он дышит гнилью в прохожих. Я вхожу сюда, как имя сети, оставленное в тайном сейфе, и проникаю бритвой в изгибы твоего черепа, касаясь тебя сквозь синюю стерильность тонкой резины. С твоего лица стекает кровь и вода в розовый акриловый сплав с россыпями влажных, слипшихся чёрных волос, которые засасывает сток.
Я касаюсь губами инопланетного, морского отверстия, и вдыхаю субстанцию силы, концентрированное вдохновение, курю его, словно трубку, словно выделения из печатной машинки в Кроненбергском Нагом обеде.
Потухший сенсор отражает занесённый скомканной пылью и паутиной, круг, извергающий гул над газовой плитой.
Вгонять под кожу краску мира, расплавленный мёд, белую наркотическую пудру, пока первый снег отражается в небе. Снег падает в небо отсветом, превращая почти чёрный, бездонный цвет в тусклую, тёмную синеву, а там, вдалеке оно полыхает выцветающим алым, словно в покинутой поднебесной кузнице. Там проявляют фото — скопированные чувства, сохранённые на покрытых водоэмульсионной краской, мольбертах.
Выпал из реальности в кайф на 4 недели, выверенный, завёрнутый в тишину пробела, в промежуток между композициями переходной паузы от цикла к циклу.
Толкнуть толпу на пол и расстрелять, лечь в позу вечера, лечь в дозу вечером, укрыться бархатом.
На всех на нас шлемы виртуального мира, проколы на лице, проколы на теле, подкожная краска, одежда – в самом тренде. Соответствовать миру, соответствовать времени, но быть словно в тени его, выбирать сторону аутсайдеров, сторону тех, кто всегда в тени, в тени этих глаз.
Они и из этого сделали дешёвый культ, опорочили имя Берроуза – культ – это будто культя, что-то возведённое в отрезок члена.
Мой юный бог — реинкарнация Берроуза под тем столбом, на той дороге, где мы раскурили химическую формулу осознанного забвения, и сфера-струя на полной мощности врезалась в нас потоком, лазерным, спелым, жёлтым лучом. Рандом широк, ты следуй моя муза – Берроуз, разнаряженный, как трансвестит, как разодетая сексуальная транс проститутка с томным голосом, как слащавый молодой пидорас в пип-шоу, а я подобно леди – бою с огромным, эрегированным членом стою перед зеркалом в гримёрке, натирая его ладонью, пурпурно-фиолетовая головка с откаченной крайней плотью поблескивает, обтекаемая, словно выпуклая наружу раковина моллюска, изнанка, сочащаяся слизистыми и соками. Когда выполняешь задание — летишь сквозь время, густой спермой течёшь. Это абсолютно генеральное травести.
Сквозь бетон слышу космос, космический плен вакуума, металлический привкус звёздного талька, детской присыпки для попки принцесски- шлюхи. Королевство бумаги и его бумажная королева в тетрадном платье — пиши что хочешь.
Создавай нано реальность с психоделическими трипами и здравым рассудком.
Но машина загрузила программу возврата… коллапс разных точек, всё срывается в бассейн обрывками, лунными трупами.
Твоё отражение в памяти… в чьей-то помятой памяти из радиаторных сахарных стен. Стендальные блоки, раскрашенные гуашью, чернота. Обоюдное согласие на обвалы трипа в подсознательный кокон, шорох, газовый сплав, дроун сипит, регулирую газ, создаю тонкую музыку, такую же, как и синие лепестки невесомых ромашек с запахом гниения и сероводорода.
Включить фильтры на полную мощность!
Все — в инстаграм!
Из внутренней тьмы — ко внешнему свету, из внешнего света — во внутреннюю тьму.
Ночной отходняк – это зернистые эффекты дешёвой камеры – медленное, слишком реальное, слишком чёткое приближение зума.
Нет ничего более унылого, чем пить на отходах ромашковый чай, заедая его хлебом.
Возможно, я бы питался более избирательно, но на данный момент на пищу я могу смотреть лишь с позывами к рвоте, а ромашку пью, дабы хоть немного замедлить частоту сердечных ритмов, так как декстроамфетамин действительно оказался декстро.
И он со мной на всю ночь.
О да, нам с тобой будет весело, мой, всасывающийся в слизистые, белый друг. Почти что любовник. Напарник. Компаньон? Возможно, но только ненадолго, ибо потом, в лучшем случае, заглитчит.
Я смотрю на дату в углу монитора и вижу 4 апреля. Кажется, я проспал эти чёртовы выборы. И пусть это всего лишь первый тур, но я его нещадно прокоматозил.
Альянс безупречности или лига справедливости, какая разница?
Когда-то я пережил крах, и вот оно – становление, твёрдая точка, грунт, который я пинал ногами. Крошки, мусор, контроль, грязь из-под ногтей, огрызки, обломки тошнотворного дня – целая история. Наркотический буфер с зародившимся всполохом, который является вырезанным, машина загрузила программу возврата. Коллапс с разных точек, паранойя – всё это явно кому-то выгодно.
Накануне же, чтобы развлечь себя в дымном угаре тяжёлой химии, я решил наконец-то ознакомиться с нашумевшим клипом Rammstein.
Ох, не зря всеми, равно как любимые, так и ненавистные, немцы целых семь лет молчали. Взрыв получился громким и ярким, а хайп — освежающе сочным, приглашающим к всеобщему покадровому обсасыванию. А ведь так и случилось. Обсосали все, кому не лень. Но на меня, сквозь холодный огонь глубокого выдоха, накатила ожесточённая, и, чёрт побери, слишком красивая, как для музыкального клипа, пропаганда – «Германия превыше всего», «дайте права чёрным», «где мой хлеб», даже перед смертью не накормили, зато дали слово сказать во всеуслышание. И какое!
Снято ведь на уровне с Голливудом, потягался бы даже какой-нибудь Marvel или DC. Идейное видео для идейных националистов? Как бы не так. Идейное, да, и да, националистов. Но своё ли это виденье под заказ? Или чужое?
Матка плодоносит, псы воют. Они ведь всё равно выживут. Порода такая.
Про любого аутентичного немца можно сказать, что у него порода.
Но уж если замахнулись на восток или запад, да хоть на юг – даже Юнг не поможет, изнанку прорвёт чёрным солнцем, наружу полезут все язвы, от выверенной педантичности не останется и следа, дай только волю, мясорубка войны не знает пощады.
Сперва, я, как и подавляющий меньшинство, мир, стремящийся к толерантности, узрел в чернокожей женщине ход конём, эдакий китч, но вряд ли чернокожая – отсылка к корпусу Фельми, ибо чёрная земля, если хотите – Чёрное солнце – существовала с начала времён, но чём чёрт не шутит. Сами старички, с полными пороховницами пороху, ясно дали понять – ничто не следует воспринимать буквально и однозначно, всё смешалось в пропащих глубинах, и мы, как говорится, начинаем обратный отсчёт, с конца начиная, в начало проникнем, туда, где у неё в руке голова последнего легионера, туда, откуда и куда влечёт вечность кровавыми световыми лучами, а ведь она забирает лучших, Тиль даже намекнул, что он – в их числе, а после этого видео, уж точно вписанный в историю зала славы Валькирий.
Мне такой бунт несомненно приятен. Но бунт ли это в рамках ускользающего времени, или же грамотная пиар-акция?
Ведь совсем скоро, как водится, и новый альбом завезут.
А сейчас я блюю рассветы. Они так пусты. Ананас забродил. Поэтому он по скидке в супермаркете. Когда спит город, просыпается мафия.
У меня же там Готэм и он давно уснул. Шериф повесился, а Бэтмен сошёл с ума, теперь он трахает Джокера, который ебёт Харли Квин.
Конечно, если будущий президент – комик – чего ещё можно ожидать. Не нужно быть Спайдером Иерусалимом, чтобы освятить эти выборы.
А вот у шоколадки конфеты действительно вкусные, ими я и заел блевотину – сосательные леденцы По рошен Ко.
Под фантиком он протянул ей конфетку, и девочка повелась, одела на себя поводок и ошейник, и он повёл её по миру, как блудную овчарку.
В те моменты, когда я сажусь за свою синк пад, я ощущаю себя Хеменгуэем, вот только я сажусь за клавиатуру, покурив немного jwh.
Если уж на то пошло – старина Хеменгуэй – отец всея гонзожурналистики.
С этого момента я решил, что буду освящать свою тайную колонку, для не слишком гуманных зрителей — для маргиналов и отбросов всех мастей в суррогатном раю напускной толерантности.
С моей толерантностью ей не тягаться. Я уже позабыл, когда бы на меня возымело эффект новизны хоть какое-то топливо. В итоге, я лишь под завязку загружаю себя токсичностью, от которой потом мучаюсь в интоксикациях.
О, старина Хеменгуэй, о старина Томпсон!
Если не считать Спайдера Иерусалима,( но его всё равно придётся учитывать), скромно именую себя Третьим Гонзожурналистом в мире.
Я – мастер инсталляций. А ведь скоро второй тур. Не знаю, жив ли ещё народный Блок Литвина, но когда ты куришь jwh, есть большая вероятность, что тебя может стошнить.
Я блевал в блок Литвина. В народный блок «МЫ». Всем тем, что было съедено и не переварено накануне – ананасом, к которому уже не требовалось шампанское, рисом, греческим йогуртом, кока-колой.
Жаль, что Юлин бублик сдал позиции, не успев, как следует, раскрутиться, но мы-то все знаем, за кем победа. Сценарий давно написан, и благополучно снят. И этот акт трансерфинга, сотрясая закостенелый и спёртый воздух желанной свободы, онаническими овациями будущего, плавно и почти незаметно ввинчивается в ткань реальности, будто бы в этом нет ничего сверхестественного. Трансформация мира воочию.
Доктор Клоун блюёт в народный блок «МЫ».
Свечи обтекают новую гвардию.
Почти физически я ощущаю, как движется, ускоренное стимуляторами, время. Моё проклятие и спасение на отходняк. Целые миры на мировых ростках проталкиваются и растут, прямо у меня на глазах, маленькие спелые пятна моих миров, клочки чёрной души на потолке, разбросанные разгерметизацией. Внутреннее беспокойство – лишь холостой сигнал.
Лететь в себя граммами, дорогами, километрами, по путеводным проводникам музыкальных лент, вольт, лет, по путеводным маякам шёпота за спиной. Его нет, это глюк, это паранойи оскал.
Я полубог с именем пророка, в пьяной заре, с маной в зубах, лежу, распятый, в винтажной, выцветшей гавайке с цветочным принтом, которая, как хорошее вино, лишь окрепла со временем, мой наркотический нарциссизм повышен до предела в зеркальной мастурбации, полуобнажённое тело исполосовано отсветами жалюзи, на дне моего бокала плещется привкус моря. Словно Хантер Томпсон, я наблюдаю, как стены покрываются чёрно-белыми кадрами с ползущими танками и ревущими истребителями, а куски обоев говорят друг с другом на мёртвой латыни, их голоса пережёвываются волнами, словно из старого радиоприёмника, в комнате витает запах смазки и немытых за ночь, телодвижений. Мозг воспринимает происходящее, как немое, почти обездвиженное кино, кадры которого всё время меняются. Ты стягиваешь с меня камуфляжные спазмы, и позади нас рушатся города под древний китайский мотив, осыпаются лепестки роз или листья, лица расцветают и вянут, и только мы с тобой на вершине, в пламени, держась за руки, наблюдаем атомный взрыв, где-то позади нас гаснет море в кровавой заре, и мы идём сквозь это кровавое месиво вместе, поборов страх, словно оказавшись в старом японском кинотеатре, времён второй мировой войны, заброшенные портовые здания и кадры ожившей синевы отражаются в наших в глазах. Здесь многое и многие побывали, всё пропитано кайфом насквозь, особенно стены, огни текут, крутятся кулера под напором пальцев, я вращаю тишину, создаю зеркала, отражаю внутренний свет Изнанки, пробивая себе путь наружу вражеским истребителем. Старая космическая ночь, как кляча — голод, война и мор — все полегли, как гнилые лошадиные трупы поверх холодной земли. Словно нулевой джокер, первый аркан таро, обряженный в костяную броню, я ухожу прочь в пустынный закат догорающего, красного солнца, где-то над Невадой, ибо весь мир уже пройден и назад дороги нет, осталось только то, о чём говорил Заратустра, о сверхчеловеке в доспехах, о симбиозе, о первых звёздах, зараженных временем. От разнообразия и богатства я опускаюсь до простоты форм, до сужения границ, до стирания цвета, до полного затухания, это последняя грань человечества, когда вертолёты подлетают к незашторенным окнам, осуществляя тотальный контроль в однообразном, типовом гетто, везде — белый, стерильный цвет, безволосые тела, чтобы устранить любые различия, уничтоженное искусство. Я расскажу тебе, как чёрные сферы прижимают лбы к стеклу, чтобы разглядеть твой последующий шаг. Всё позабыто и прожито, но я смотрю только в звезду, внутрь самого солнца сквозь треснутые зеркала. Есть ли смысл продолжать то, что давно себя переварило и отжило? Откуда-то издалека прорываются рваные ритмы грязного, кислотного джаза, будто запись на пожёванной плёнке, это сипит само время, наложенное на бит, музыка перестаёт определять атмосферу, начиная определять движение и рамки, адаптируясь к формату и фиксируя след, только одна сплошная деталь, безликая и разорванная, и я вдруг понимаю, что мы — просто сон тех перин, об которые трутся мальчики, не достигшие первого выброса спермы. И ты сейчас во мне, в этот горячий жар столетия, в самый разгар войны, которая идёт где-то за горизонтом. Я вижу нас сверху в виде двух баночек йогурта размера наших тел, и уже мгновение спустя, волнистый холод проносится по локтям, заставляя нас сжиматься, проворачиваясь дрожью внутри, и бугристости выступают на коже бесцветным бисером. Это всего лишь хронология снов сквозь фронтальный фильтр.
Мы две баночки йогурта, выброшенные блевотиной бога в целлофановый пакет берега.
Она вскрыла напильником голосовую ленту, оставаясь на связи…
Бетонные магистрали мелькали перед движущимися в одном ритме стёклами. SF`t отсоединилась от внешних каналов связи, снизив уровень громкости на широком, размером почти во всю стену, голографическом экране, но странным образом приглушённый звук продолжал звучать громкими раскатами прямо у неё в голове.
— Я захватила мир при помощи своего тела, — яростно и надрывисто вещал сильный и властный голос, — оно – как святое оружие, но мои райские врата в Мекку Забвения закрыты для таких лживых паломников, как ты. Ты позабыл истинный женский культ. Они взирают на меня с завистью и отвращением, ибо я одновременно мерзкая и прекрасная, как декаданс, как разлагающаяся Европа, как полное разврата древнее предание. Моё тело подобно женственному хрупкому юноше, жилистому и крепкому, с нежным бутоном меж ног, изрыгающим вязкую жидкость в предменструальном трепете вибраций. Зри здесь не намёк на порно, а концепцию. Вкушай мою грязную кровь, причащайся священной силой великой матки богини, слушай вибрации моей сути, исторгающиеся из латунных впадин моего холодного грааля. Это мой техномикс из священной машины, тоска, накатывающая с ущербной силой, как редеющая луна, редеющие волосы, вечность и седые столпы творения на которых держится мир. Испей из грааля немного силы кровавой богини Кали. Узри мою ярость и смех, гляди, как мой удлинённый язык скалится в твою сторону, поглощай мою спелую ложь. Толкись внутри женщины-ступы, маленькая сучка, ведь ты течёшь от меня. Мои сенсоры охватывают искусство так искусно и изящно, как ладонь — член, мусорным пакетом по коже. Сделай это немного сверху, вот так, я должна быть похожа на Кали на этом снимке, я развратная, злая богиня разрушения и войны, богиня смерти искусства в холодной, ядовитой насмешке. Я изнасилую твой фаллос рукой, пока ты спишь, пока содомиты сношаются в соседней комнате. Покуда вы обожествляете бренды, я обожествляю культ своего угловатого тела с впрыснутыми под кожу символами. Покуда вы ищете способ, как друг друга скопировать, я широко раздвигаю бёдра на синем полотне, похожем на советское знамя. Я обращаю сокровенное в священное и сакральное, перечёркивая эпоху потребления и поклонения вещам эпохой поклонения телу, создавая свой собственный ренессанс, новую эпоху возрождения. Я питаюсь жидкокристаллической праной твоего трипа, маточным раствором мира. Подземные ходы разукрашены в кровавый цвет, нас несут на носилках рабы, словно брахмана и его первородную тень. Старухи, скалящие беззубые рты в наши стороны, растекаются иероглифами, молясь Шиве в священном храме. Электроника переглитчена. Мы впадаем в транс гнева и ярости, слагая себя сквозь Большую Игру. Молочные зубы младенцев падают в снег вместе с завтраком, выблеванным в саду. Вечность пропущена сквозь свет, расщеплённая, будто взрыв, протянутая реликтовой вибрацией взрывной волны, и пока она спит, в нас пробуждается эта война, находя выход сквозь неконтролируемую ярость, наружу, в серое войско грязи, несущее крест. Это моё арт-порно, холодные архивы, от которых тянет сквозняком. Преклоните ржавые колени, мерзкие уроды, воззрите богиню, полную похоти, святую жрицу, воплощающую хаос. Символы – как кнуты, тело — как знамя, тело как пламя – неси, неси, свой красный советский флаг, будто крест. Слушай вибрации моей матки, слушай сиплые движения священной, мёртвой мастурбации об хладную, латунную поверхность, что покоится на промежности, созерцай икону моей вагины. Глотай меня, как семя, заглатывай, давясь в конвульсиях чужой страсти, извергающейся в твой рот, в твоё влагалище, в твои маточные трубы, трубки, щитки и контакты подключены, ты – воин, оглянись – больше нечего терять, оглянись – вокруг — только латунное эхо.
SF`t резко развернулась и пристально всмотрелась туда, откуда, по её мнению, мог звучать этот таинственный, скользкий сигнал, полностью захвативший несколько минут назад её сознание. Как она и предполагала, из храма Кали струилось едва заметное сияние. Бронзовая фигура, венчающая округлое строение вместо купола, вдруг едва заметно шевельнулась, SF`t сперва решила, что ей показалось, что это всего лишь последствие транса, вторгшегося в неё так внезапно, но фигура вдруг ожила и её рука медленно, словно во сне вытянулась, достигая SF`t, и сжав её в своих стальных тисках, потянулась обратно, словно пружинистый механизм, а изумлённая девушка лишь безвольно наблюдала за проносившимся перед нею ландшафтом мегаполиса: вот мелькнул алый полотняный купол цирка, вот цифровые фасады техно-полиса, поддергивающиеся помехами с рваной периодичностью белого шума, вот грязные хижины бедняков нижнего гетто, вот чёрный рынок, кишащий туристами и торговцами, пёстрый, словно лоскутное одеяло, а вот и сам храм, откуда возник сигнал. Бронзовая рука опустила SF`t пред самым входом и слегка подтолкнула её внутрь. И ей ничего не оставалось, как войти. Тот час же дух индийских благовоний обрушился на неё дымовой лавиной и забил обоняние своим резким, удушливым запахом, ведь после такого стремительного путешествия над городом было немудрено, что SF`t слегка мутило. Постепенно она адаптировалась, озираясь вокруг, и только теперь обратила внимание на выступающую из-под купола фигуру изнанки Кали. Именно здесь кровавая богиня имела свой воинственный, ухмыляющийся и скалящийся облик, ибо снаружи храма её лик скорее больше напоминала нежную Парвати, таким образом они образовывали нечто вроде карточной фигуры. Кали повела изящным, пластичным, но властным жестом одной из своих многочисленных рук, подзывая SF`t к алтарю, который находился прямо под нею. И она повиновалась, остановившись у алтаря, и с удивлением глядя на лежащие там нан хати. В какой-то момент SF`t показалось, словно она наблюдает за всей этой сценой со стороны, раздвоившись. Её сознание чётко выделило себя стоящую у алтаря, перебирающую по очереди печенье и рассматривающую его со всех сторон, и другую себя, уже схватившую одно из них и жадно впившуюся в него зубами, кроша желтоватое тесто. Послышался голос Кали, и SF`t будто пришла в себя, врываясь в своё прежнее «я».
— Все женщины, пошедшие на сделку с моим мужским воплощением, лишаются половины жизни. Ты ведь не хочешь этого, так?
Вспоминая, о чём идет речь, глаза SF`t расширились от ужаса, став неправдоподобно зелёного цвета, будто составленные из кусочков блестящего пластика, а тело начало покрываться мерзкой, знобящей испариной.
— Тебе нужно вкусить печать моего тела, тогда ты сможешь продлить отсрочку на 5 лет, до следующей нашей сделки, – продолжала вещать богиня.
И словно под гипнотическими пассами Кали, обезволившая SF`t поднесла руку к лакомству, и, не глядя, взяла одно из них и надкусила. Взор тут же затуманила бледно-дымчатая пелена, на периферии в бешеном ритме вращался цирк, купол которого она видела по пути сюда, цвета наполнились неправдоподобной яркостью и вспыхнули. «Нан хати отравлены» — догадалась SF`t, но голос богини, услышав её мысли, молвил:
— Это КалиIN, моя грязная кровь. Маточное молочко. Цикл обновления. Отключай сны и спи спокойно, а потом я прочту тебе своё предсказание. — Сквозь уже покидающее её сознание, SF`t видела прямо перед собой чёрные полоски под глазами богини и ощутила сквозь холодеющую кожу, что та становится всё опаснее. – Я – сосуд, накапливающая матка, я – вместилище мира, его хранилище, я – святая заря, покрытая белым полотном…
…Где-то шумел океан. SF`t потёрла глаза и увидела прозрачную, бирюзовую воду и белый песок, на котором она сидела, вокруг было слишком чисто, свободно и слегка прохладно. Вдоль океана тянулись деревянные пирсы, а на берегу выстроились в неровный ряд бунгало из пальмовых ветвей, с огромных деревьев свисали тарзанки, на которых раскачивались дети, ныряя в воду.
Но уже буквально через несколько секунд после своего путешествия на неизвестный остров, SF`t оказалась в незнакомом, почти пустом, спартанском помещении с одной единственной кушеткой и столиком с инструментами. Под фиолетово-синими лампами два обнажённых, длинноволосых мужчины татуировали третьего, лежащего на животе, который выглядел точно так же, как и два неизвестных мастера, склонившихся над ним. SF`t не удалось разглядеть их лиц, но зато она смогла рассмотреть наносимый ими под кожу рисунок – он выглядел так, словно его изобразил ребёнок, это было что-то вроде мембраны, натянутой на два торчащих в пустоте штыря. SF`t решила, что это ритуал посвящения война, она уже встречала подобные сцены в храме Кали, но что же означает сам рисунок?
— Для чего тебе эта нить отречения? –внезапно спросил её голос, сотканный из бликов Сети, вторгшийся в её сознание.
— Я не понимаю происходящего, только вижу связи явлений, они словно козыри под браслетами Кали, словно её же личные коды, которые скрыты под символами… Для чего ей я? – взмолилась SF`t, обращаясь к неизвестному.
— Это Чёрный Драп Отсутствия. – молвил голос. — Ты сейчас между зеркалом и реальностью. Зажата в этом луче. Я знаю, что ты заключила сделку с богиней, но ты ведь так же когда-то заключила и сделку со мной. И всё — из-за твоего страха лишиться половины своей жизни. В каждом из нас по два начала, но в каждом из этих начал – ещё по одному.
SF`t догадалась, что это Шива, и в тот же миг синее божество коснулось изящным пальцем нематериальной точки над её переносицей. Он перенёс в её хранилище Знак. Файловый архив. Словно коснулся ровного сгустка чёрной густой жидкости, и от его прикосновения, от мгновенно появившегося и исчезнувшего углубления, поплыли круги в стороны. SF`t медленно перезагружалась. Очередной сон Ганеши разогнали и ускорили, словно процессор. В глотке застрял раздражением непрекращающийся привкус КалиINа.
Война началась.
Но никакой битвы не было. Иллюзия была порождена лишь в их сознании, пока они спали под резиновым покровом искусственной, провонявшейся автомобильными шинами ночи. Они верили, что действительно попали в плен без света, спрятанные где-то подо мхом. Их было нужно хорошенько помучить, чтобы обрести над ними власть. Но всё это время они просто спали, созерцая очень реальный коллективный сон, созданный КалиINом в отравленном сознании SF`t. А когда они проснулись, их всех «освободили». SF`t тоже словно очнулась, сбросив с себя остатки этой клонированной галлюцинации. Она брела вдоль лагеря пленных, вдали которого возвышался брезентовый холм. Вдруг её взгляд остановился на мужчине, который проходил обряд посвящения война, каким-то чутьём она догадалась, что это он, даже не видя тогда его лица. Он был похож на пророка. Она подошла к нему, чтобы поговорить об этой бессмысленной борьбе, прижавшись почти всем телом к опоясывающей лагерь сетчатой железной решётке.
В процессе их почти бессвязного нервного диалога оказалось, что их обоих кто-то использовал. Было не ясно, что выступает в их сне реальностью и как теперь вернуться назад к своим прежним личностям, оставленным где-то в храме, на разных концах разных миров, у подножья алтаря с отравленным КалиINом, нан хати. Кто из них является плодом воображения другого, если каждый из них верит в то, что он реален? /Софтирование завершено> -проскрежетал сигнал.
SF`t прорывала гибко натянутую мембрану на поверхности чьей-то кожи, и ей казалось, что сгусток её ментальной сущности, в которую загрузили софт, оживает, словно глубокая океаническая воронка чёрных вод, всасывая её в себя, в обратный отсчёт, оттягивая натяжение ноль, растянутый вероятностью между двух единиц выбора> коллапс тёмной материи>feedback…./обратная связь//101//
И с этими словами захлопываю шкаф, сдерживая его так, словно из него должен вырваться Ктулху, чувствуя в себе огромную силу, но эта сила будто бы не моя, будто бы внутри меня – что-то чужеродное, существо, стремящееся к энтропии, а я – существо хаоса, энтропия для хаоса подобна покою, забвению. Что-то во мне хотело либо само исчезнуть, либо подвести к исчезновению саму мою суть, если моя суть – хаос, а энтропия – смерть. В каждом из нас живёт паразит, но ни в коем случае нельзя ему позволить тебя пожрать.
Это мы — жнецы, пожиратели, собиратели урожая. Небесная жатва. Дети хаоса, тёмные странники, объевшиеся сладостей до отвала, отравившиеся какой-то не мысленной гадостью.
С притоком интоксикаций в мозг, зарождается новый росток из древнего семени. Окольными путями мы движемся к запретному знанью, поздно осознавая, что знаемы мы ровно столько, сколько должны знать на данный момент – ни граммом больше, ни граммом меньше.
Но на каждый грамм, твои знания увеличиваются. За какие неполадки в прошлом, мы чиним себя в сегодняшнем, мы, дети изнасилованных предков, наследники племён Чингисхана? Истина погреблена в земле, окроплена нашей беспечностью, погублена нашей халатностью.
Сплетай же нити, подбирай узоры, в твоих руках находится вечность. Выбираем мы. Но мы должны выбрать правильно. Ибо всё предопределено.
На берегу той отрыжки океана они уже звали нас. Все пути открыты, покуда ты жив, только ветра попутного дай и помчимся.
Они носили имена древних богов, которых все позабыли, но именно так нарекли двух младенцев в двух разных уголках мира. Когда они встретились, они были богами, и жили в своём саду. Там они пили мухоморный отвар и смотрели яркие сны, они спали друг с другом на холодной траве вдоль могил, и каждый размышлял о своём. Когда они вошли в общее поле, они стали вовлечённостью и соединились в общей нужде, слились в одного безликого бога. Вовлечённость подарила им силу терзать. Терзать всё до отвала, до совершенства, терзать плоть, лик божий, стальные свечи, святой саркофаг, бордовый убогий гроб у парадного с синей дверью. Отрой её, ленточный червь, наверняка найдёшь лишь кости и захватишь землю с места её захоронения. Это будто предательство. А мы соблюдаем традиции, или мы их блюдём – что важней. И как понять, мы ведь просим силу, сила внутри и я един с силой. Ранним утром занавесь зеркала. Попроси у бога защиты, одень свою плоть на убыль. Разрежь вдоль и в поперёк. Мы просто грязь у них под ногами, мы их вывернутый высер, мы олицетворяем собой плоть, миф, мы — тоже живые скульптуры. Но даже твои — более грязные, чем наши. Каждый — бог в своём обиталище, через нас говорит сила, сила со мной, и я един с силой. Сила – это я. Я – есть бог. Бог течёт ментальной кровью во мне, это память предков, проявленная в единстве личности, в единстве духа, в единстве народа. Троеточием мир собирает по кругу свет, свет создаёт круг, круг создаёт старца. Но неделимое множество разделилось, единство нарушено и разорвано, все народы смешались, будто в вавилонском сказании. У каждого мифа есть свой исток. Корни ведут к началу, к земле, к нашим почившим предкам, к нашим великим богам, закованным в капканы. Давайте, братья, порвём эти цепи, давайте высвободим силу восхода!
Ересь порождает сомнения. Сомнения порождают скорбь. Знамя порождает истину, сила порождает хлеб. Вставай и иди, сказал он Лазарю и тот встал и пошёл, сетевая вовлечённость в действии.
Система — это гири, работа — это гири, проблемы — это гири. Жизнь сама кажется гирей, ношей, которую не взвалить, не осилить. То, что тебе не по силам, жертвенная струна, такая хилая, такая обречённая, как тростинка. Слишком много привязанностей, все тянут на дно. И коль дух твой слаб, сила сгниёт заживо в ржавом капкане. В каждом из нас есть сила, но не каждый имеет намерение пробудить её. Так и гниёт она, в разобщённости. А если ты не выделяешь силу, то сила выделяет тебя, это система, она тебя доит, и будет доить по капле до тех пор, пока ты не перестанешь сражаться и не сдашься. Только сам ты себя воздои, да не позволь системе воздоить тебя. По капле искрости она нацеживает каждый день и нощь, каждое кострое воскресенье. Кощные лики. И новое утро.
Я смотрю на полотна Ван Гога – на «Пшеничное поле с воронами», а затем на «Корни деревьев», о ней я узнала только сегодня, и эта картина показалась мне надеждой, словно я коснулась чего-то великого, притронулась к истине. А глядя на «пшеничное поле», воистину прониклась её вопиющим посылом – олицетворение ухода и смерти в их чистом виде – написанная впопыхах, резкими, обрывочными мазками, сырая, страшная, гнетущая – как ощущение, когда мать увезли и больше не вернули, как её последние дни. Картина – предчувствие с запахом смерти, обречённостью, спешкой ухода. А «Корни», согласно свидетельствам, написаны в его последнее утро, но полотно это вызывает иные чувства – спокойствие, гармонию, поиск, истину, корни, свои корни, возврат к себе. И две эти картины – яркий пример контраста. Хоть и говорят, что «Корни деревьев» — незавершённое полотно, чувства незавершённости оно не вызывает, его вызывает «Пшеничное поле с воронами», от неё буквально вопит ощущением «кое-как», «наспех».
Это был тот день, когда я сожгла свою икону.
Змеиный камень. Теперь это змеиный камень, шшшш…
Воздушный артефакт
— Играя в себя, совершаешь самую большую ошибку
— А знаешь, почему я играю в себя?
— Почему?
— Да потому что не в кого, не в кого больше играть
Но со мной сила, мы окрепли, стали испытывать мощь, подросли, как нашли свои корни, как стали питаться Силой. А до этого в чужих корнях пытались пустить собственные корни, заняв похожую нишу. Только нищий у других ищет, а у богатых всё есть, им бог подал, вот они и богатые. Бог всё отбирает у нищих, у тех, кто рыщет, у других сыщет, а сам на бога горазд. Пойди похолоди святое в каждой строчке, будто отдаёт славянской пелевинщиной, словно это пельмени в масле, всё такое русское, чёрт возьми, такое приторное и пряное как мёд. Каждый корень питает своё дерево, а если корней много, они образуют мир, они его питают. Система питает мир. Я наматываю нить судьбы вокруг змеиного камня. Я пряду. Я наматываю нити. Я та, кто сматывает и сматывается сама в одну спираль утилизированного производства. Всё в итоге обратится в прах. И наш бархатный век тронет плесень и ржавчина, загниют наши сны, занавески, как мы выживем это, или это – твоё? Каждой твари по её сапогу. Начинай буцать свет, если топчешь свою сестру. Начинай мыть посуду, когда угла нет. Нарекаю тебя змеиным камнем, змеиный язык, звук шшшш… Воздушная змея. Злаковая мораль такова – не порти хлеб. Мы крещены огнём, воском, химией, веществами. Душами. Мы крещены землёй воздухом ветром силой водой землёй ветром силой, силой.
Декаденская плесень. Деревенская спесь. Вечной осени стон и распад. В дождь и в снег, и в метель и в мороз, и в сопливое утро, и в туманной заре, всё равно выносила дары свои под корень идола своего. Время пахло керосином, Обнажённое и подожжённое. В пастельных тонах декораций, повышенным стоном из бархатных грёз выползет мерзкое насекомое и начинает своё сказание.
Их убили в чистом поле древним оружием – стрелами, копьями, мечами, все это теперь лежит в куче, как хлам, ржавое и ненужное. Они защищали своего брата, и мальчик остался жить как надежда, как новый рассвет, восходящее солнце. Оружие осталось лежать кучей вместе с телами убитых братьев.
А мальчик остался с медведем, закованным в капкан. И он сказал:
— Я словно проснулся.
И мир, который он увидел, был страшен – медведь наполовину сгнил заживо, тел братьев больше не было, оружие было ржавым, как и капкан. Рядом находилась яма с другими капканами, так же поржавевшими, но там было пусто.
Мальчик спросил:
— Где тела моих братьев?
Мальчик спросил:
— Медведь, ты ведь гниёшь. Что с тобой?
И медведь ответил, как насмешка над жизнью, словно сама смерть отвечает:
— Твои братья давно разложились, их поглотила земля, много с тех пор лет прошло.
Мальчик удивился:
— Как это – много лет прошло? Почему ты, Миша, гниёшь?
И ответил медведь:
— Так много лет прошло, есть нечего, вот и гнию заживо в этом капкане.
И мальчик вдруг понял. Он сказал:
— Я вижу теперь мир ясным, словно пелена спала, словно я проснулся.
Что бы что- то получить — нужно что-то отдать — таков здесь закон. Пращуры наши знали, а мы — невежды. Не тому богу вы поклоняетесь. Да вы и не поклоняетесь, вы служите. А есть ли толк? Религия не удовлетворит потребностей твоих, не исполнит просьб, ибо отдачи нет. А заученные молитвы — это лишь выкачка энергии, перекачка из молящегося — к эгрегору, сродни переливанию крови. Нет жертв, нет откупа, нет связи.
Миром проносится ржавый огонь, берите вёсла пока не поздно, и прочь гребите, вслед за мной, за новым Пророком. Когда в тебе чёрный намыленный ветер, вышвырни его, выжми, выдави, пусть сочится, вырви его с гнилым корнем, тогда связь будет разорвана, а связь с родом своим восстановлена, связь со своим крепким корнем.
Я отмеряю время до твоего прихода опущенными водными.
Заходи, поиграй.
В декаданс из шкафчика — Нарния с кокаином и шлюхами.
Твоя эстетическая порно-сказка, смазанная смазкой и вазелином.
Оглянись вокруг. Тебя ебут, детка.
Бог давно в коматозе. Он обдолбался и спит. Каждое его действие заслуживает кисти художника
Властно и желанно.
Все они ссали, да, апостолы ссали на этот мир с высокой колокольни.
Твои чёрствые веки сминаются, и облатками падают в разинутые лживые рты, сочащиеся слюной.
В моём бумажном театре тлеет твой труп на костре.
Если бы Фауст был кочевником, мы бы обвенчались и развеяли прах по ветру.
А теперь мы с Иисусом развеемся вместе.
Апостол Павел предал меня. Иуда меня подвёл. Змей разочаровал. Я всем им верила, мои корни мне отслужили, это мерило власти будит много и крови и соплей, солнца и пота, много грязи и грусти.
Святой Андрей оказался подделкой.
У каждого из нас были свои апостолы, и оба – мужчины.
Женщинам я не доверяла, но когда-то в одной даже видела черты Иисуса в солнечном свете сквозь прорези клёнов. Там мы любили играть. Мы были такими невинными, хоть и хотели казаться себе грешницами. А сейчас мы прожжённые, как дыры на лоскутах, наша вуаль тьмы полна ожогов.
Наши игры на кладбищах, наши страстные игрища, синтетическое вино из нижних кварталов, медная желчь.
Я хочу поиграть с тобой в музу.
Святой Николай никакой не святой, просто наши пути не сошлись.
Мой принц оказался плохим парнем, но именно такого я всегда и хотела. У моего принца ядовитая кровь. И уже не важно, сказка это или порно. Быть может, порно сказка, или святой подтекст.
Виноградные лозы струятся распятьем, две ржавые ветви, две петли от мира, ты видишь, как осень распяла себя вдоль озёр? Всё тот же напиток, всё то же вино. В устах зажат закат как кляп.
Мы здесь гниём и тлеем будто прах. Пора расправить крылья, ибо в коконах зреет новое семя, здесь и сейчас, в отраженье безликих кубков, ловящих закатные блики.
Я растворяюсь во всех мирах, под стеклом, размазана, как клиническая кровь. В тебе накаляется след моих снов. Моих перегруженных данных хватит для нескольких династий, нескольких поколений.
Я выхожу на свет, сминая все обличья, как паруса, что некогда неслись в закат.
Все спрашивают кто мы, а мы – сны безлюдного острова, сны бездетного мира, стоящего на мели.
Я вхожу в этот мир как озябший ребёнок, который впервые ступил босиком на снег.
Кровать высасывает из кокона соки воспоминаний.
Мои сны увиты сонной верёвкой. Мои мысли холодны, как сталь, резки и размыты. Это помехи тишины, смотри на серый экран ненастроенного канала. Канала, который умер.
Мы с тобой словно сироты, сироты которых целый мир бросил, мы не ответили ему взаимностью, когда он нас приглашал, мистер мир, видите ли, обиделся и выдал нам сносный рандом, не плохой, но и не хороший, да, как и все пути, но кого-то ведь одаривают златом, а кого-то мытарством. Мы одни, мы сироты мира, который сияет, МЫ мытари крёстного знамени.
Либо прокачаемся, либо умрём, помнишь? Теперь мы вдвоём и нас некому остановить.
Кто выгодно продаст себя, если не шприц? Особенно если в нём есть содержимое?
Кому нужна криогенная капсула?
Храм Криогенного прихода — гиперболизация моей раздутой, безмерной, ленной тоски.
Мы замкнуты здесь, уснули, как джины в пыльных, оплавленных воском, бутылках, в гниющих апартаментах, сами гниём, прожигая жизнь ради маленького кайфа, погружаясь всё глубже в пропасть. Я – как выщербленный прибоем песок, на мне потоптались поутру собаки и рыбаки. Я такой усталый и чахлый.
Двойной комбо-захват и я в зените. Меня душит закат розовой петлёй горизонта.
Будто прожита жизнь, до дыр переношена, перекошена.
Теперь я просто гнил и смят руинами из снов, и кровавыми печатями с моей плащаницы. Испей моих ран, перевяжи себя. Снова сочится медный мед. Снова протекает изнанка — разрыв прямиком из чистилища. В твоих устах два мира в восходах горят. Закат запутался в виноградных лозах. Вино стекает по её устам, стекает на грудь, тонет в раскрытом оке бога.
Дни измерялись не сигаретами, а опущенными водными.
Мои романтизированные причастия. Поцелуи Иисуса.
Под выцветшими небесами, косыми лучами солнца, сквозь тонкие створки, в окна сочится запах акации. Рядом со мной — плохой парень – эстет и Пророк, как на заказ. Я думаю об осах, и залетает оса. Они залетают сюда, словно к себе домой. Здесь они были отложены и рождены, а теперь я создаю могильник с осами. Не ради прихоти, но немного ради желания. То, что отсюда вышло, сюда же и возвращается. Зависть гнездилась в складках фиолетовых штор, зависть созревала здесь и последовательно вылупливалась.
Теперь это залётное насекомое легло жертвой, крест-накрест раскинув крылья у подножья жертвенника, и могильника, заодно.
Мы добиваем смолы, водный блестит на солнце. В левой руке – бонг, в правой руке – геймпад, рядом – камера и ЛЭП топ.
— Почему ты называешь эти грязные бутылки, обтёкшие мерзким, затасканным воском – Оплавленным городом?
— Так ты не знаешь, почему этот город оплавлен?
— Расскажи.
— Этот город оплавлен, потому что ночью воск плавится от свечей, он стекает вниз, образуя всё новые и новые наросты, похожие на щупальца, в них, наверное, до сих пор хранится пыль старой квартиры, новая пыль собирается в свежих наростах, делая даже новые – древними, но от некоторых будто смердит прошлым, на них сам воск – другой, другое время, на них нацежены старые коматозы, старые сны, прошлое, целых три года, и только одна из них выглядит ново, остальные – мутные и прелые, с налипшими волосами, днём их подпекает солнце, и натёкший, за ночь, и за все те годы, воск, — плавится, размокает, превращается в пластилин, но силы солнца недостаточно, чтобы растопить такие глыбы.
Из бутылки той мы переродились, но она стоит на алтаре смерти, напротив – бутылка с засмолённой осой, которая там погибла, её засмолила печать с другой жертвенной осой, она была принесена в жертву, как первая, вылетевшая из родового гнезда.
Тут, на шторах – осиные гнёзда, на оплавленном воске – пыль.
Моя нордическая глина, глыба, лилия, мой дрянной мальчишка-нарцисс, и его холодная мать, их глаза цвета вереска.
Но мне куда приятней смотреться в родные глаза, в глаза Пророка. В его левом глазу – жертвенное бельмо. Чтобы возродиться, Пророк должен был принести что-то в жертву ещё ребёнком, и он принёс своё око, даже почти не ведая, наколов глаз на нож.
Теперь там бельмо, но это его око, и для меня в нём совершенен даже этот невинный, со стороны, изъян, все мои любовники были немного несовершенны, во всех присутствовала то ли гнильца, то ли уродство, но в нём всё сочтено идеально и верно, он – греческий бог с лицом Христа, и чертами – рок-н-ролльного мессии.
Очень много рок-н-ролищиков из-за длинных волос и убитого наркотой, взгляда, выглядели немного пророками, но в нём же такова суть – с рождения, и традицию он продолжил, если и не стал рок-звездой, то однозначно — Рок-Идолом, и имидж этот поддерживал он не сам, его так назвали ученики, так назвала его Магдалена, его развратная святая шлюха.
Оса лежала там распятая. На своих тонких крыльях. Пришпиленная расплавленной каплей фиолетового воска
А у меня на правой ноге стигматы, 4 царапины, образующие форму креста, я всё никак не могу перестать курить, что угодно.
Фиолетовый песок. Фиолетовый ворс, фиолетовая ткань портьер, фиолетовый воск. Откуда эта любовь к фиолету? Неужели из-за той материи с серебряными россыпями?
— О, Аве блевотина! — поёт свои абсурдные дифирамбы Доктор Клоун.
Наш ренессанс, на руинах былого в самом разгаре, и снова мосты сожжены. Но все, кто рождает, уходят в прошлое, я погубила осу в бутылке. Я принесла её в жертву зависти.
Мёртвым я запечатываю врагов Их же мёртвым собратом. И её прекрасные прелые страницы теперь гниют.
Я снимаю на сайвер шот, как рушится мир. Оттеняю его холодом и зерном, и оттенками сепии, чтобы сильно не расслаблялись. Я не боюсь в этой сети что-то обильно сдабривать перцем.
Ещё одна беспробудная ночь и пятка, спрятанная в ларец, как сокровище, в детстве – украшения, сейчас – наркотики. Девочка выросла, но её стали интересовать немного другие вещи, нежели платья и принцессы. Воспитанная на Марианне и Эммануэль, рассматривая материнские ретро журналы, а затем – современные, она знала о моде если не всё, то вкус воспитала в себе особый. Изысканный. А так, как с рождения была странной и предрасположенной к магии, и в любви ей попался культист, раскрывший пред ней свою суть. Свою суть перед ней раскрывают все, она и действует как врата, и демона она тогда тоже возродила в том мелком ублюдке, он — моча, пустое место, никто, пусть живёт себе спокойно. Мы квиты. В чём-то схожи, но пути разошлись, для меня ты предатель, но мы квиты. Прощай, больше ты мне не брат.
У меня стигмата в виде немецкого креста на правой ноге. Прямо около щиколотки.
У меня над левым коленом синяк. Но мне идут кровь и побои, идут грязь, пафос вульгарность и спесь, всё человеческое, алчность и китч, и низменная гордыня, похоть и грязь, во мне все эти грехи в той или иной степени смешаны, в грубом, достаточном переизбытке, чтобы взрастала моя алчность, наравне с нарциссизмом, мой великий энтузиазм, и мания величия, мой азарт, моя зрелость, накладывая год за годом кольца опыта.
Модели без лиц загадочны, они превалируют языком тела, харизмой жестов. Ведь вся соль в том, что в них есть изюм.
Да, мания порою перерастает в величие, а власть – в беззаконие. Я стою тут, восставшая, и мне уже не страшно, теперь это – как желанный друг, а тогда – прыжок в пропасть. То, что было неизвестным, стало родным и привычным.
Это проклятие водного, вот тебе и эра Водолея. Кульминация – блёвом на ворс. Вот вам постмодернистская эра нового потопа. Античеловеческая эпоха.
Отныне я владею знанием о зависти, отныне я закупориваю зависть под нею самой. Под мёртвым. Завистник будет повержен, раздавлен, порабощён. Здесь ваши гнёзда. Из этой комнаты вы были рождены, вылуплены во внешний мир, а затем неименуемо захотели вернуться. Коматозный сон. Набить шишку об рабочий стол. Частично я сама её порождала. Этот сад полон змей, каменных горгон, а я – самая главная над всеми, гадюка.
Осы хотят вернуться домой, и построить здесь новые гнёзда, отложить здесь свои личинки. Продолжить цикл своих рождений.
Мы выпустили их в мир с новым знанием, закалённых, заправленных, закланных.
Эйфория заправская, мёртвая, почти наполовину, сразу после пробуждения, ещё до конца не выпарился запал.
Есть запал, но огонь не горит, я помню эту фразу, я сказала её, когда поджигала свечи.
Бархатный фашизм, или махровый, как его называли оппоненты – это и есть система Пророка. Махровый жмых, говорили они, фиолетовый ворс, вещали соратники, лютни гудели, и во всю скрипели арфы, в кои-то веки музыка воспела иллюзию во всю мощь, солнце гудит у меня в перепонках. Чёрное солнце, не иначе, вибрации мощи, озоновые дыры, взорванные солнца, белые карлики.
Бархатный гедонизм – современный декаданс, его ещё называют декадентской плесенью, разлагающейся Европой.
Так насильственно красиво, что мерзко смотреть, но так хочется любоваться, и блевать одновременно, как можно так издеваться над чувствами зрителей? Это не просто шокирует, это приводит в ярость, это просто какой-то бархатный фашизм.
Доктор Клоун и Вельветовый Бункер – новые имена трещат над Европой.
Какое время ты хочешь одеть на себя? В какое время хочешь окутаться и пролежать до весны, созревая, настаиваясь? Эти осы пролежали в своих коконах-гнёздах здесь почти год, и первые месяцы были спокойны. Они спали на занавесках райского сада. Старого и ветхого, как завет, как храм, как чёрная могила матери, фиолетового, как декаденская плесень, холодного, словно лёд, или мразь. Синий Клоун вас доит сейчас по капле спама, по воле зрелищ, по кликам дна я дою вас сейчас. Золотые ночи, чёрные мощи мёртвых сканов лиц. Эти осы улетели с повинною в мир, со знанием, зревшим в их очумелых, хитиновых панцирях, шкурах, окуренных дымом, окрашенных в бархат. В самый опасный период в сад возвратились хозяева, дышать декадентской пылью зеркал, чтобы насытиться ярости перед боем, словно берсерки, чтобы полной грудью дышать уголками Европы, из её самых диких ран, из самых истоков. Но капитализм под пальмами кого-то жёстко волнует.
Я – невеста Иисуса, невеста мессии, невеста Смерти.
Холодный террор Словом, зараженным желчью, прямо из моего очка, НАТЕ, жрите. Эти осы настоялись нашими эманациями, и вылетели в мир, беззащитные, слабые, но с врождённым инстинктом – выжить любой ценой. Осы улетели, неся с собой знание о райском саде. Вельветовой кульминацией столетия станут её эти шторы. Ущербная луна почти кровавая, с оранжево-ржавым отливом кратеров. Десна растрёпана под языком. Мудрость прорезается к 30-ти. Подневольные сны дышат в подушки.
Мой дефлорированный рассвет – я твой извлечённый спазм. В зеркальном соцветье, без смысла и связи – я просто Мысль. Нелегальная проповедь.
Спектакль самолюбования доведён до абсурда. Я дефлорирую рассветом выцветшие, спящие небеса, собирая у них первую кровь на простыни.
Я не знаю, что со всем этим делать, это мои мусорные полотна, на них должен быть спрос, иначе я их потом взорву. Я заряжаю сотворённые тобой, камни силы, святым оргазмом, менструальной кровью, болью. Наркотически-порочная, как радиация, разрушающая всё на своём пути, всё, к чему прикасаюсь, а ты – тот, кто нажал на эту красную кнопку. В лике святого оргазма отражён погибающий мир, протяжный и выцветающий, как плесневелое полотно рассвета.
Мой мир составлен из кусов, и он тлеет, сгорает в последнем откате чёрных зеркал, северных полюсов, изнаночных призм, так победоносно и горячо. И невозможно уже остановиться, пока не перегоришь.
Это закрытый, приватный клуб, Мекка Забвения. Это пространство, не оставляющее широт и окончаний, по которым тебя можно будет отследить, открыть, или просто лукаво прощупать.
У убийства должна быть конкретная цель, даже если это просто убийство осы.
Это голод отца, это голод квартиры. Энергию жрёт Зиккурат, и постматеринская плесень, постматеринский синдром.
Мой перстень, как пластырь, пластырь-цитата, пластина ржавая, разведенный винил, лоснящийся, скукоживающийся под огнём.
Здесь пахнет газом гнилостным. Декстроэйфория. Мех и фен в одной трубке.
Сквозь ее пластиковый фальцет я втягиваю Вальпургиеву ночь.
И разрываю себя на части, чтобы скроить знамена, из которых будет составлено единство, гармония первобытности, страх или страсть — что победит? Делайте ставки, покуда мы агонизируем в оргазмоступках.
Это фарс и паяц пьян.
Соединение с 30-м апреля, как телега, медленно.
Ибо мы уже докатились до ручки, целованной сенсорами.
Миксер мэш ап конвой.
Это соединение.
Угрюмая публика жаждет отходов.
[30.04.19 23:02]
Соединение установлено
Я сам себе связь. Пластырь-агоцентрист, язычник и серый кардинал. Тупо сапожник по жопам Мира.
Брешь плешь – перенаправляй.
Властвуй.
Черное солнце взошло.
Оно сквозит и в книгах Анжелы Картер и в Дойчленд Раммшатайнов.
Оно было с начала веков. Красная линия, красная кровь. Черное солнце нигредо.
Анжела Картер выблевала меня на страницы своих книг, мои образы были рождены её разумом, я ее последовательница, наследница ужасов Никитина Яна. «Страсть новой Евы» — моё Евангелие.
Агностическое язычество.
Язык и плоть, кровь и слюна, древние боги и наш язык энергии мира, линии мира — связано все.
Сила в единстве — когда ты слаб.
Но нация и есть единство.
Ибо только так пастух может быть спокоен.
Видимо качественно ушли в меха.
Порно политика матёро затирает пленку.
Порно актеры в клоунских костюмах, пропахшие латексом и сексом, продажные шлюхи, глумливые пресмыкатели, холодный террор словом.
Если у вас тут общество капиталистов, то я займу свое место в пищевой цепочке комиков.
Смейтесь, пока не надоест горькая правда, разорванная как позорный камзол затхлых буржуев.
Мех сыплется из ноздрей.
Пока еще можешь наизнанку вывернуть душу — еще жив.
Голый абсурд, виниловые ленты новостные, у Доктора Клоуна не все дома.
Он показывает спектакль, порно политику, нюхая мех на камеру с магических книг, он рассуждает о приоритете.
В Вальпургиеву ночь моя вагина пустила кровь.
А символическим воскрешением стали первые кадры «Апокалипсиса сегодня», в переводе Гоблина, конечно же. Под страдания капитана я блевала пеной и выковыривала из ноздрей останки меха, когда его ломало в посттравматическом синдроме, меня выворачивало, приходила в себя под Полёт Валькирии, как Рауль Дюк в Страхе и отвращении в Лас-Вегасе после кислотного трипа.
Ночью мы искали коготь. Мой керамбит, болгарский трофей.
Под вечер мне стало лучше, мой многострадальный желудок, подверженный впрыскиванию желчи, спас греческий йогурт, производство – Польша, такой вот интернационализм.
В жопу вашу вшивую толерантность, мы тут, видите ли, все разные собрались, соревнуемся, чья личность лучше. Вшивый культ.
Новый Траинспоттинг порадовал. Сегодня был день хорошего кино.
«Псы-воины» знатно пощекотали мне нервы в самом начале дня, не смотря на головную боль, мне будто мигренью гвоздь в висок засадили, и ежесекундно его прокручивали. Но я выдержала. Адреналин взбурлил не на шутку. Даже не смотря на то, что кино казалось картонным, оно было слишком уж настоящим, в нём присутствовала та самая атмосфера хорошего саспенса, которой не хватает глянцевым подделкам, напичканным графикой. Вот тебе и сказка про трёх поросят. Только вместо поросят – солдаты, и в конце, как и полагается, выживет только один, женщина – как всегда предатель и сука, но она была хороша. Отсылка к чужому, да и весь сеттинг, словно в «Нечто», — это выше всяких похвал. И снова Марвел на моих глазах лихо уделали.
Упоротое утро, такое славное, не смотря на пробивающиеся сквозь кожу нежити, недомогания. Я всё ещё была мёртвой, и до тех пор, пока желудок не заработал после священного исторжения, я таковой и была. В моём случае воскресать всегда тяжело, зато умирать – запросто. Так быстро, легко и плавно, ещё и под отзвуки декстроамфетаминовой эйфории, видимо его частицы всё ещё оставались в трубке, а может быть и на твёрдой, лакированной обложке книги Колдовских ремёсел, с которой мы взнюхиваем синтетику в своей бархатной неге разврата и похоти. \Я так люблю это время, возвышенное, легендарное, и самое важное – оно только наше, и ничьё больше, здесь нет места никому третьему и никому постороннему, только боги смотрят на нас. И моя мёртвая мать, возможно, ибо я в последнее время, особенно здесь, ощущаю её всё отчётливее и чаще. Она уже больше не враг. Она – друг. Чёрный, полуразложившийся ангел с того света. Она больше не хочет вернуться, пугая меня во снах. Ибо я несколько раз была на её могиле. Я наладила с ней связь, а она сказала – не бойся, главное, вовремя тормози. У вас впереди ещё слишком много работы, слишком много дел, впереди самая важная миссия. И я должна сдерживать своего мессию, коль сам он не может.
Дождь испортил всем майские праздники, теперь вам не пожрать шашлыков на природе. Тем лучше, будет немного чище.
Пёс подъел мою мигрень, теперь мне немного лучше. Кровь пущена. Кровь пролилась.
Бладрейн на Белтейн, да? Тот, кого я когда-то называла Холодным шёпотом ночи, и любила его в месяце мае в далёком-далёком году, в какой-то другой, не своей жизни, теперь совсем другой, и он мне не интересен.
Теперь у меня есть Иисус. Мессия. Новый пророк.
Здесь фен и мех смешались у меня в ноздрях, чтобы породить буйство декстроэйфории.
Декстроамфетамин, метоксетамин и дым — моя маёвка. Это мой жгут, тонкий и красный – струя менструации, не случайная, но внезапная. Внеземная, пороховая пыль. Ты всё ещё пишешь письма с пометкой «ночь», и «совершенно секретно». Ты сбил мою мысль своим истребителем ярости. Он всё сбивает, как советский кукурузник, из него сыплется ядерный шквал, мир под осколками бомб, мир под ядерными всполохами пыли. Грибные зонты. Активация чести и совести. А что-то тайное раскрывается после. Когда остудишь. Задумайся, сегодня вихри взыграли, сегодня вклинились ведьмовские жгуты, сегодня все славят ночь, поют ей диферамбы. А ты со своими амбициями не лучше меня, мы оба играем в игры, оба вкладываем в выкачку. Труба к нам благосклонна, но мы на волнах пиратства.
Нам ещё позволено собирать пыльцу и лизать сливки, самое вкусное – это смолы, которые скатывают с нагих тел, или химические испарения первых после остуды.
Культ личности возведён в абсолют и разрознён.
Культ личности, кому мы кричим?
Личность пала, да здравствует личность.
Личины и обличья соревнуются за право на жизненный трон за право на ржавый сенсорный нимб, мировое господство. Ты — жалкая капля, личина в море личин. Тот, кто обезличен, предан нападкам, обезличивание – искомая истома. Кто ты среди личин? Какой ты сегодня клоун? Какая сегодня шваль? Кто вы все, естественные? Скрыто-естественные, естественно-показные, заказные, заказанные, публичные личности, бляди лайков и зрелищ. Кормящий контентом, народ, гугл-молоко пролилось в урну, там уже не разобрать – прах ли избирателей или кремаций. Бюллетени, тени Билли, ты был прав, говоря о большой картине, за которой ведётся большая игра, и большой брат следит за тобой, сидя на своём большом золотом горшке. Шоу Трумана. Эфир Больного Радио. Всех препарируют, но никак не отдать приказ власти, а я просто глумлюсь, я раскрываю пасть, абсурд срывает кирасы и минирует касты, абсурд обосрался на красной площади, алым поносом кремлёвских сластей, великий вождь забивает гвоздь в гроб другого вождя, два Владимира не поделят велико, только один сможет усидеть на этом стуле, сутулом, как отечество, гнущееся кочергой. Мои синие памфлеты обвязаны красными лентами. Плесень и крове-пласт феминизма.
У нас памфлеты под кожей, а в глазах жадно горят мистерии чёрного солнца. Будет закат, но рассвет уже близок, это холодный май без реприз.
Свечи, благовония, эфирное масло и кровь были перенесены в жертву. Я стояла подле тебя, ты пометил мою левую грудь своей кровавой меткой. Наше очередное ( какое уже по счёту?), венчание, теперь ещё и инициированное Смертью. Под её присмотром. Здесь мы возвели алтарь и прочные стены. Наш Зиккурат воссиял славой.
Насильно меняем приоритеты, расставленные по углам. Это эмансипация мозга, дорогие мои бояре, разинувшие рты и пускающие слюни, ваши замшелые анусы уже обратились в инстанции власти, чтобы свои пуканы защитить от горящих скреп Нотр Дама.
Красно-майское право — провал по всем фронтам, а затем победа кровью, и женской и ведьмовской и вражьей, всею кровавой родиной когда-то совок нас связал, граждане коммунисты, откликнитесь, коммунизму нужен герой-активист, либералы — слюнявые рыла, вшивые души, влажные, чопорные эфиры, просмотры тоннами. Сжечь замшелые ценности!
Сжечь чучела старого мироустроя!
Мы начинаем вклин в новый виток.
Синее пламя горит, холодное пламя, то самое, как Иерусалимское, но внутри, от химических выхлопов, в спину, в лица, лицом в лицо, культ личности, все соревнуются, чья личность лучше, людям нужна икона, обезличенная личность.
Доктор Клоун блеванул.
Он просто алмаз, теперь ищите там жемчужины, в море его блевотины.
Препарируйте мои святые исторжения, распните.
Вы сами уже себя распяли моим холодным террором Слова.
О, эти ночные спайсовые агонии! Он был прав, сказав когда-то, что самые клёвые вечеринки – перед вторыми. Камень «Кровавая вишня» пока ещё не готов, но уже заряжен такой силой и мощью, что меня сносит.
Я разжигаю ненависть, коктейли Молотова, ритуальные костры.
Я сжигаю в них свои локоны, чтобы высвободить опыт – сжечь дотла и забыть. Моя жертва Миру. Старые волосы, старое время, целый жизненный пласт. Знаю, что не будет пути назад, и всё равно жгу, а как же иначе? Только таким образом можно освободиться. Только так можно стать воином.
У воина нет привязок, поэтому я жгу дреды, как сожгла свои детские фото, как сожгла свою икону, иначе бы прошлое стало меня отягощать.
Если я оглянусь – мой прошлый путь усеян жертвами, трупами жертв, половина из них – частицы меня самой, мои былые привязки. Но только так воин может стать свободным.
Теперь я знаю, когда внутри что-то воет – это признак освобождения.
В тот коматоз мы нанесли на свои лица ритуальные маски – глина, земля, вода, общая слюна, общая кровь. Когда начался первый выброс, я стояла перед колодой с таро, около тумбы, куда осыпалась глина с лица, как снег, как перхоть, как кокс.
Я пережила экспириенс шута, который обрёл знание и стал магом.
Маска с лица стёрлась с одной половины чётко.
Глина с землёю родною.
Ведьма застыла у колоды таро, воображая себя и магом и шутом. Мелким фигляром.
СЕТЬ МАТУШКА
Собачья ведьма
Сеть-матушка доила крову, манное молоко.
У меня был хребет. Я вам расскажу.
Каждую полночь меня гребут вёсла, все стихи, что были написаны в полночь пророчью, в городе мёртвых, где в мраморе отражён огнями город живой, медной цвелью расцветший – сбылись между строк.
Иисус блевал красной жидкостью и погостной землёй перед алтарём. А я пыталась общаться с матерью. Она была так рядом. Почему я всегда себя ем, даже когда не хочу?
Я вырву рассвет из пятичасового сна. 06, 27, в прошлом году в этом время мы уже были в Болгарии? Или только выехали?
Рассвета клепсидра весь спектакль проиграла у неё в голове, а на деле она просто уснула у монитора.
Раскинется утро пустыми ногами навылет, меченые солнцем стены сияют в упор еблищем, довольная рожа скалится на свой оскал в огромном зеркале, — полное нарциссизма, презрение ко всему окружающему, помимо своей персоны.
Я — журналист под прикрытием.
Меня волчьи руны кличут.
Да, мы уезжаем, но мы обязаны закатить вечеринку.
Сад мёртвых стынет в ночной тиши. Это уже не та невежественная девочка, танцующая на могилах, и попивающая с цыганом кровь, подписывающая и сама же рвущая, пакты, чуть ли не ставшая свидетелем убийства, судные дни, пробы, пробы, всё новые формы.
Ну что поделать, я нарцисс, таков уж я вырос.
Нужно просочиться к врагу и незаметно подмять под себя эшелоны власти, начать управлять ими из-под полы, а затем захватить, поменять направление, когда почва будет утоптана, заложен фундамент, или бомба, выбирать только вам, уважаемые жители Мира. Нам всё равно, мы пришли сюда, чтобы раскрутить колесо.
Тогда мы смеялись, что жопа треснет, и треснула таки, ничего, конечно, страшного не случилось, но было смешно, так смешно что и красная кнопка и святой лик моего первого вагинального оргазма на ядерном столе, и того что треснула жопа, до больного абсурда были укатаны, но было уже пофиг, всех разорвало в фарш.
А потом мы возродились, и стали Богом в скафандре, сияющим мертвецом на фоне неба, соединённые в одном теле — Ты и Я, нагие, и нагишом мысленно так же — друг пред другом.
Могучий дуб, или Иггдрасиль — здесь просто деревья, даже Грут.
В этом мире своим законы. Как ни старайся, выбраться можно лишь постигнув их на своей шкуре, как комфортней — чтобы и в форточку влезть и в целый кадр, себя наштукатурить, кого-то волнует только это, по сути, ваши бьюти-блоги – раскраска для школьниц с плохой фантазией, мусорка столетия, пора отправлять на помойку ивангая и иже с ними, всех-всех-всех зажравшихся «звёзд» вашего всратого, ссаного олимпа. Они – ничто, просто гниль, падаль, кинули собаке кость – теперь майтесь.
Нет, ребята, это и ваши проблемы тоже.
Мы с вами в одной упряжке, называйте это как хотите, хоть фашизм, но я знаю одно – только когда целая нация вместе – человек обретает силу и власть. Побывавши ветром в поле, отшельником, становишься теперь истинным владыкой самого себя.
Пока же бог блюёт, я стою подле него обнажённая, и держу перед ним пакет с надписью «народный блок литвина». Там вафельная блевотина. На полном серьёзе, прежде, чем покурить, мы съели молочные вафли. Были вафли, теперь – вафельное молоко.
Часто, на пути к финалу, мы становимся жертвами собственных усилий, в попытках что-то себе доказать, на выходе имеем вафельную блевотину.
Трепетала свеча, мы лежали напротив, убитые в хлам, как сотни лет назад, будто вернулись домой, пора прекращать, иначе всё волшебство кончится. Умей вовремя остановиться, пока оно не загнило.
Я вовсе не феминистка, скорее самовлюблённый нарцисс с раздвоением личности.
Я могу быть как женщиной, так и мужчиной, с лёгкостью жонглируя этими ролями, оставаясь при этом безликой, и преисполненной пафоса.
То ли героиня и вправду — селФИ, ТО ЛИ ОНА ЛИШЬ фетиширует на чей-то селфи-образ, примеряя его тем самым и на себя?
Образы рефлексируют и создают резонанс
Мы пристрастились, нам только дай — и понеслась.
Кто владеет спайсом – владеет вселенной.
Это — химическая инициация. В синтетическом шаманизме мы идём на ощупь, и до конца.
Кто-то уже сохранил и подписался на твои грехи, сонные петли, твой роботический страстный экстаз, будто в последний раз.
День рождался в восточных окнах, на убыль ушла луна, теперь её не видно. Ночи стали спокойней, но депривация крепко держит, благодарю БОГОВ за последнюю пятку благословенного зелья с именем системной ошибки, но уснуть так просто не выйдет.
В мои руки просятся Арканы, просят касанья моих пальцев, ладоней, небрежных, пока ещё неотработанных жестов.
Яд хищно блестит у меня в глазах, потухшей, безликой желчью, а лицо словно смяли, оно не театрально.
Настало ранее утро, в мы внутри все дряхлые, потрепаны и выжаты, на лимон даже чести не хватило, остались тряпки, рисунок не совпадает с достоверностью.
Кто-то на заднем плане уже перерос в быдло, и считает это нормальным, мода стала пародией или косплеем на жалкие угнетённые времена, в которых, впрочем, они выросли. До чего же дрянная ностальгия. Всё это кислое молоко разлилось по губам, и твои молочные зубы посыпались в снег.
Всё, что угодно, только не спесь! Я вложу в любого своё искомое, как облатку, пусть они поглощают кусочек моей вуали, посасывая его во сне.
Я люблю эти ржавые письма, как гвозди, что поселились тогда, у её груди, тяжёлые и сжатые, вбитые в его ладони, такими они предстали на триптихе, что олицетворяет век падения искусства.
Век падения века, очередная раскраска для бедных школьников, НАТЕ, жрите, ведь вы всё равно не подавитесь.
Вы будете перевязаны и сшиты, наоборот, спиной к спине, вывернутые, измятые, вы будете мне ненавистны, равно – как и я – вам.
И что же я вижу? Разврат, эйфорию? Нет, — толерантность и терпимость, стерильность до ненавистного искривления, против чего вы протестуете этой, уже заряженной, и изрядно грязной иглой?
Во мне установлен сетевой индикатор: 4:44 – и этот торжественный миг уже истёк, запели петухи, начался рассвет. Но в это утро даже петухи настороженно прислушивались, дублируя свой сон в живой виртуальный спектакль. Приоритетный вариант вырывается вперёд, как самый первый, навязчивый сперматозоид.
Я вижу генезис нового дня, но он жалок и выжат, вымучен. Его полоснули свинцовые облака. Я жажду рассвета, в котором бы зародилась истина, или хотя бы прорезалась брешь, через которую можно черпать вечность смятой вуалью беспредельного шёпота. Рок-н-рольный Иисус-камикадзе и Магдалена — отмирающие, словно куски кожи, ежедневные пачки постов, литанией сетевого прошлого.
Мёртвое умереть не может, ведь мы давно уже мертвы, мы родились мертворожденными.
Пусть тогда будет сахарная схватка оргазма, засахаренная индивидуальность, такая же безвкусная, как и пломбир в ванильном стаканчике, просто белое молозиво, надоенное из грудей рожениц, кормящих матерей, сцеженный эстроген, он такой невкусный, но я жрица, я всем раздаю сердца Лжи. Лживые лайкс.
Моя стерео комедия.
Я служу Пророку, твоими стала очами и руками, ведь я несу знамя. Я — твоя пудра из слов, мной прикрываются, как Моной Линзой, Джокондой меж ног.
Идею передаю твою из уст в уста, но грубо, как умею, топором рубить исподтишка, как заразу, как вирус.
Мы растопчем землю своими вихрями, давай, расшатаем этот мир, неся знамя хаоса, разрыв шаблона, ретровирус -в сети, я заражаю вас свей эстетической мерзостью, я чую ваш хрустальный шёпот, когда трусь своим клитором об хрусталь моей вазы, я ласкаю её языком, а затем вытираю кровь об её витиеватые края, она хочет крови, и я кормлю её.
Ты можешь из меня налить стакан или два, но всё окажется для тебя пеплом, ибо я уже сгорела когда-то, невесть что, невесть кто, невесть как открыла себя перед тобой, показала кулак своего гнева, от чрезмерно завышенной гордыни, НАТЕ, жрите, только смотрите не подавитесь – ибо я чёрствая в середине.
Вы в полночь вдруг обнаружите, что облевались своим драгоценным ребёнком или мужем, до дна чего-то хлебнули или перехватили, и вот видите – у вас уже кончается глина для дальнейших ваяний. Гончарный круг ещё вращается, и будет вращаться вечно, покуда имеется создатель, что его беспрерывно вертит. Все рано или поздно окажутся на вертеле, из которого отмотают бинты. А внутри будет пусто, что скажете на это? Когда мир станет тусклым, как затёртая кинолента, когда гнилой грохот мёртвой старухи, прикованной к постели полотенцами и стёклами, сдыхающей, снедающей, себя своею слабостью окончательно тебя прикончит, покалечит своей беспощадной обречённостью. Когда-то я видела её смерть, убогие похороны у подъезда, где росли яблони, я помню её прекрасный комод с мещанской роскошью, для того места они были довольно зажиточной семьёй, покуда их дети не спились и не пустились во все тяжкие, в моей крови течёт и их кровь, кровь дикого и безмерного отчаяния. Я – убогое существо, но сильное духом и северным ветром.
За что же ты так больно ешь, за что ты меня грызёшь? Я ведь навеки твоя, я твоя сила, и твоя грань седая. Я – будто сон, я – безликая, а вы – безымянные.
Мы — грани на этом полотне, растянутые вдаль, растянутые ввысь, возможно путь наш, как у старых магов, развеян в длину и ввысь, растянут будто провод, будто грязь, и нам суждено навеки где-нибудь застрять паразитами, но питаясь всласть, и может быть, когда-нибудь упасть в свой райский сад своими изначальными ипостасями.
Я вижу эти сны каждый раз, когда заряжаю себя химическим топливом.
Я –товар –разверните мою обёртку, как кокон, я из него родилась, а теперь его обрывки станут моей венчальной фатой, моей белой упаковочной бумагой ваших пытливых нажатий, вашей энергии touch и likes. Я чую ваш сладкий шёпот под своими пальцами, всё не зря, дорогие мои сладкие детки, всё не зря.
Разверните меня и жрите – мою блевотину, мои сладкие бананово-горькие испражнения от криогенных капсул.
Я поглощаю их в ночь на чёрное воскресенье, и превращаюсь в степень ci, я замедляюсь, настолько, насколько смогу, чтобы распознать нити мирового полотна, огромной длани космоса.
Когда мои мечты разрушились, мир тыкнул меня носом в моё дерьмо и сказал – на, жри, ты никто. И я приняла этот вызов, я вдруг осмелилась. Он разорвал знамя моих узелков слабости, а затем меня нарисовали, и я восстала из затушенных грёз. Я снова стала сама собой, хрустальной, я -словно шёпот. Мои катодные цепи разрывают твои запястья.
Проблема не решилась мы так и живём с раненым краном. Мы так и спим в скользкой земле. Мы — живые разлагатели, дыра в пространстве, через нас хлещет поток, но мы всё ещё спим.
Кровавым заревом скальпировали землю, и кровь зажглась, преобразилась. И седина волос коснулась слишком рано.
Мой холодный язык пристёгнут к твоим гениталиям.
Славный был плод, а теперь в нас будто гвозди вонзили, твой окровавленный болт. Кровь моя -грязная, но священная.
Я всё никак не могу позабыть тот бабушкин сад, и её старый комод, этот синий платок в розовых розах, такой небесно выцветший, пахнущий старыми залежами, такой запретный, как райский плод.
За распятыми окнами наконец-то начинается май, — такой сладкий, такой больной месяц. Его холодные ветви заразили пол ночи.
Оральные знаки, червивые знамения, распятия, новые заветы в метро.
Я — твой персональный драг дилер, это даже ближе чем личный психолог. Я — твой демон искуситель. Я всегда рядом, доставая это дерьмо и поставляя тебе, и, конечно же, дегустирую вместе с тобой.
Моя дегустация, как правило, затягивается из-за твоих волчьих аппетитов, и мне приходится прокачивать свою печень и другие органы, чтобы вывозить это топливо, ты ведь знаешь, выбор всегда один – либо прокачаемся, либо умрём, так ведь?
Лицо замотано кружевами, бинтами, чёрными проводами, содранными крыльями. Нужно сдерживаться. Всё тело до предела холодеет, покрываясь при этом мерзким, липким потом, лживой испариной сознания, я вижу сны под лупой, ввожу в транс ледяными провалами в силу. Мои кровавые, вагинальные слизни, мои клиторные спазмы, мои верёвки засунуты вам в рот, связывают ваши руки. Мои игры с бабушкой до хорошего не довели. Она умерла. А я продолжаю играть.
Когда всё достигает заветной мечты – происходит коллапс и взрыв, старое умирает, рождается новое, всё просто схлопывается и взрывается где-то в другом месте, исчезая из этого места, отсюда, отовсюду, стирая себя с книги живых, вписывая себя между её строк. Я пишу свой апокриф. И его однажды увидят в себе сети.
Я пускаю спусковой механизм, как кровь под марроканское техно. Из распахнутого окна тянет перевалившей, за 4 часа, ночью, запахом нового дня, и меня медленно съедает заживо утренняя наркомания восхода в отражении зеркал на восточных фасадах стоящих напротив, зданий, как будто ночь выплюнула эти блики из-под своей балаклавы кусками непереваренного заката.
Я – чёртов праведник, который стал грешным, но это всё вздор, ваши религиозные концепции, сужение рамок и общепит.
Я ввожу моду на согнутые колени и авторскую арт-блевотину.
Всё это время я пишу книгу, которой позавидовал бы сам Нострадамус, окажись я с ним в одной постели. У неё нет ни начала, ни конца, только миг, в котором она существует. Эти наброски свежие, но уже червивые, как райский плод, что искушает, насыщает, но уже пахнет злом.
Я вошёл в сеть, чтобы стать своим образом, ипостасями, которые я воплотил и создал. Я – бог и творец, маленький сетевой паук, вирус и паразит, причащающая и вычищающая до основания, концепция. Совершенный, голый абсурд.
Однажды, уснувши в метро, я увидел Библию Инстаграма, в Книге Хэштегов говорилось о сотворении собственного хэштега во всей его уникальности и самобытности. Но я знал нечто большее, чем все эти покачивания бёдер и страниц.
Всё свести в один общий ремейк, замиксовать, замедлить, разъединить, смазать, убрать контрастность на минимум, осветлить. Заставить сиять. Идеальная книга хэштегов. Каждый такой хэштег – золотое руно.
Библия Инстаграма поглощает лживые likes, генерируя их в энергию.
Я просто статуя, паззл, собирай меня по частям, читай мою историю, проникай в меня, трахай меня, как время, я глубоко возьму тебя, детка, прямо за вшивую глотку, и ты подавишься лживыми likes жрицы. В этой иерархии лживых сестёр – чем ближе ты к королеве, тем ближе ты к тому, чтобы стать королевой. Но я веду собственную игру, медленно, но уверенно наступаю, в окнах соборов отражаются мои штрихи, мой лик, нимб, который они узреют в своих квадратных окнах стерильного рая. Пусть они захлебнутся в фиолетово-бархатном, сладком, манящем экстазе, в скисшем, зацветшем раю перформансов в стиле артхаус инсталляций. Пусть столкнутся с помехой среди настроенного однообразия, пока мозг сжигает кинокалории, растворяясь в сахарной кислоте и драг-доллоровых эманациях, разглядывая снимки под вопящими, негласными лозунгами «всё модное и только для вас, прямо сейчас, по сходной цене, подбирайте объедки и будьте счастливы, примеряйте свои новые роли, которые вы листаете в чужих профилях во всемирном сетевом каталоге различных вариаций одного и того же стиля, сеанс секонд-хэнд прямо у вас на дому», попутно тоскуя по модному раритету, которого у них никогда не было и не будет, который они просрали, ведь в те времена ещё не вылупились из пизды.
Но эти снимки не похожи на прошлое, они будто из мира, который ты видел в кино, или это был сон, прекрасная мечта, женский авантюрный роман о куртизанке, влюбившейся в Алькапоне.
Наши иконы печатают на предметах обихода – чехлах для гаджетов, футболках, чашках и прочей бесполезной утвари.
Я ненавижу вас и люблю за ваше лживое поклонение. Вы, жалкие уроды, думаете, что снизошли к королеве, я сияю светом величия, одарённая вашими лживыми likes.
Я поглощаю их энергию, медленно наступаю, но быстро захватываю, я сколопендра, ретровирус, всё, что мной создано – заражено им.
Вирус, что поселился на старой флеш карте моей фотокамеры, не могла отследить ни одна антивирусная программа, ни одна программа-шпион. Этот вирус имел иную природу, он возник, поскольку камера лежала в комнате раковой больной, она напиталась её страданиями и обречённостью, деструктивная энергия просочилась во все, находящиеся там, предметы, заразила все нити, подобная грибковой инфекции, поселилась во всех вещах, просочилась в стены, впиталась в обои, подушки, в старый диван, на котором она лежала.
Зараженная флеш карта подключалась к нескольким компьютерам, и все они были инфицированы. Приспособившись, вирус тут же заразил всё программное обеспечение и проник в браузер, он стал питаться энергией сети, и, в конце концов, завладел Инстаграмом. Вливающийся туда, каждую секунду, несметный поток энергии стал для вируса паразитарием, настолько, что он захлёбывался и блевал квазарами от энергопереизбытка. Это явление помешало собирать урожай тем, кто уже перенаправлял энергию Инстаграма в источники, о существовании которых никто даже не догадывался. Сильные Мира Того и Боги Теней предпочитали не вмешиваться. Ретроглитч распространялся за доли секунд, просачиваясь буквально в каждое фото, искажая всё вокруг до нелепости, низводя до абсурдности. Все с замиранием сердца ожидали, когда вирус начнёт вселяться в людей, чтобы питаться ими. Он и вправду был подобен раковой опухоли, только имел совсем иную природу, воздействуя на информационный пласт, на сеть, на вещи-ореолы, вещи-схемы, вещи-коды, на то, чего не существует воплоти, на то, что только является некой копией, заражая саму информацию.
Мы мутируем. Это эволюция, новый виток развития. Мы — оружие, ядерная война, святое копьё, воткнутое в святую землю, пронзающее священную плоть. Яблоко секса и смерти, Ева и Белоснежка – обе им подавились, запретным плодом, от которого ты вкусил, узнав и конец и экстаз.
Сеть заражена ретроглитчем, гнилостным декадансом. НАТЕ, жрите.
А мы будем спать на берегу сна моря загрузочной страницы, и видеть мир наперёд, в рваных лучах.
Во мне – твои атомы, всё вперемешку – будто снег, перепачканный золой, вражеская кровь на собственном лице. Я покажу тебе разврат, ты только смотри, не отрывай от меня взгляд, я медленно разденусь, и стяну с тебя ризу господню. Наши тела сольются с фотоснимками, совокупятся с цифровыми камерами. Всё смешается в один всеобщий поток образов.
Рок-н-ролльный Иисус разводит в стороны руки в приветствии, его фото на фоне зелёной стены в стилизированном терновом венце и скульптурным телом Давида облетело весь мир. Новый святой. Новый Пророк. Божество под кайфом, снятое на айфон. Его самонаводящееся лицо уже в эфире и доступно по ссылке в описании. Лицо Ронана Декса и евангелического мессии, с мощными ногами Шаукана, с терновыми венцом слов, которые когда-то были розами, но обратились шипами. Он водружает их вам, словно нимбы увечий, пороком мазохизма по вашим устам, по спинам вашим, отовсюду, куда проникают его касания, он – как насилие, множественный оргазм.
Мы пускаем по ноздре, растягивая сны, как резиновую перчатку. Наш Апокриф тлеет катарсисом на углях заката сквозь бумажные блики озёр.
Червивое яблоко надкусано так просто, как декаданс. Мы нюхаем порошок со священных книг, словив миг уходящего дня.
Загляни в мой профиль, чтобы скачать новый трек, от которого я сейчас тащусь, это альбом lorn & dolor — drugs part v & vi.
Накачай меня снами, которые я смотрю, накачай меня силой, через этот оранжевый шприц своей новой футболки, зачисти в себе кусочек моей триумфальной жизни – она для тебя – как арка, через которую ты пройдёшь в линялых, застиранных рассветах по безлюдным улицам в храм моего зеркального утробства. Выложи в инстаграм свои сны, пусть их купят. Пусть дилеры всего мира будут сражаться, чтобы урвать себе лакомый кусок произведённого тобой, вещества, нетелесного цвета, неестественного запаха, пусть они грызут глотки друг другу, чтобы заполучить себе чёрный патрон, который я ношу в мочке своего уха.
Пусть они напишут, что видели в зеркале бога.
Инстаграм- Библия – наивысшая грань апогея моего эгоцентризма, выраженная в абсурде вечного золотого сечения. Каждая нить – график, составленный сплетениями вариантов. Сперма падшего брата, и моя святая грязная кровь окропили синий бархат. Это семя – его нужно глотать, как лекарство. Это член – его нужно сосать, как тренажёр. Ничего личного, только искусство сквозь пугающую нить рассвета.
Я пыльный, будто заброшенный профиль, моё тело начинено клейким миксом помех, ретроглитчем, что я транслирую через свои заражённые некроснимки, они готовы вот-вот прорвать вашу структуру, будто натянутую куполом, девственную плеву целлофана, после операции по возвращению невинности, что сделала себе шлюха. Мир пихает в толстые жопы эти бумажки, и они срут синтетическим мёдом с большим удовольствием, заглатывая сперму, менструальную кровь, экскременты.
Маточная кровь мира словом без слов прольётся ей на алтарь, ему на лицо, им в глотки. Воткни свой эгоцентризм в чёрные сморщенные шипы оптоволокна его венца, ты ведь не видишь, но вирус уже давно завладел тобой через виртуальные окна, сквозь которые ты смотришь в мир, через стёкла, намазанные мёдом, пропитанные смолой и нефтью.
Я хочу быть идеей. Это поиск взаимодействий, чтобы выбраться совместной игрой из одной большой макро игры, там, где игла застряла так тяжело. Что-то должно толкать вперёд, и ты думаешь – нет креста – нет и проблем. Но так или иначе, толпа тебя всё равно распнёт, даже если ты невиновен.
Мы достигли своего апогея в таких количествах, что уже даже тошнит. Это же самый настоящий женский роман, снятый с полки твоей матери. Листай этот блог перед сном как молитвенник, как псалтырь. Я ваша дочь, ваш шифр, ваши слова, холодный, выцветший VHS, я как обложка журнала для развратных мадмуазелей и их Иисусов, сгоревшие сны в обёрточной бумаге, подключай их и смотри как диафильм, как плёнку из прошлого.
Мы несёмся на гребне волны холодной заводи скорости.
Каждый надкусит своё яблоко, каждый споёт свою песню, каждый пустит по ноздре последнюю дорогу -и в путь, в зарю, туда, где алтарь, где хрусталь, где бездна, авангард, мистицизм и абсурд, и напоследок – лёгкий оргазм.
— Я найду себе новую приму! Взвопил истеричный мальчик с выбеленным, концертным гримом, лицом.
Она воткнула лилию себе в промежность, чтобы сделать фото в осиновом лесу.
Ее опутывали провода, горячие петли, когда она терзала себя пальцем на зеленой сцене своего стянутого платья, обхватив бёдрами вазу, крепко сжимая, совершая ритмичные движения, словно шаманский танец, все это время она смотрела на мужчину, который наблюдал за ней, сидя за столом, его лицо было скрыто полумраком освещения в этой комнате, она была почти пуста, с тусклым желтым светом свечей — почти античная, спартанская атмосфера, с элементами советской роскоши.
С неё давно осело лицо
Отсеялось
Её лицо давно упало в другой мир, ее лицо — Шаманская маска
Маска должна стать, словно кожа
Маска
На ее лице, в его ложе
Дальняя съемка камеры
Он даже не онанирует на ее мастурбацию, он будто бы делает это лишь в собственной фантазии, он повелитель
А она — тополь, танцующий на воде
Бедрами
Крепко сжимая ногами хрусталь, вонзаясь в него вагиной и мягко хрустя
Бедрами
Она сжимает их, вверх, вниз, она спит, когда он мочится белым молоком ей на грудь
Их общей вылитой слизи, блевотина дыр
Которые стали чёрные, будто рты на заборе, дыры от пуль
Они тонут в цифровой броне и гниют
Пеплом
Разлагаясь в хрусталь
А затем в ее руках остаётся урна, наполненная прахом, ладонь будто приросла к ней намертво, и ее стало затягивать в эту фольгу, обворачивать в стекловату, накладывать швы, соединять спирали и взлетать, стираясь до дыр и сгорая
Мы все время горим, горим и сгораем, и возрождается, словно феникс из пепла
Ее чистые боги
Её ответвления
Они повсюду, в первородной броне скользких цифр
Ощущения кратерами тонут в бездонных пустынях, зажженных и обреченных войной, обмотанных изолентой
Проповеди
Так прекрасно наблюдать мир за его пределами
Она, не отрываясь, смотрит в лицо мужчине, что заказал ее, как зарю
Танец на вэбкаминг
Внутренний терроризм
Химическим оружием
Вышли в информационный поток, вышли в помехи, там шумят полустертые голоса
Внутри, где все сгорает дотла
До физической пыли
Безликий воин с двумя лицами в одном. Сапфо
Когда она мастурбировала, она чувствовала себя ними всеми, будто они совокупляются в племенном танце лепестков губ, натертых до красна, до помех
Они соорудили ядерные заряды
Устроить массовый пиздорез, повсюду взрывы и несущаяся волна пиздеца, все плавится в огне, сгорая докрасна, здесь уже просто сгорает материя, оставляя за собой только выжженную землю
Руины ядерного заката
Дверь открыта
Своей вагиной об хрусталь
Свои бедра с поверхностью стола совокуплять
В беспрерывном танце самопродления
Она пробудилась, будто капустная гусень, она стала бабочкой, которая поедает все, будто моль, насекомое-паразит, которое губит капусту
Все заряды уходят под воду и сгорают
Сэйв-дорога в варп
Баррель нефти опрокинулся в море, а кто-то пьёт кофе, глядя на набережную
Теперь нефть затечет в ее вены
Они были будто Данкан и Мурбелла, связанные сексом в одной комнате некорабля
Все это она прочла через стол, своими бедрами
Пока его лицо наблюдало за ней
За ее шаманским танцем, за совокуплением с мебелью
Алчность и поглощение
Кто-то наблюдал на экране её перформанс. Кто-то в это время дрочил, а кто-то просто был заворожен, загипнотизирован её плавными, змейными движениями.
Как она стягивает с себя тяжёлое бархатное платье, зелёная ткань обрушивается к её ногам скомканным тряпьём, на фоне советского шика – панели из дешёвого деревозаменителя, в царапинах, с вырванными щепками, старая лакировка, испещрённая сотнями отпечатков пальцев и потных рук.
Шёпот тысяч вагин, они шуршат, словно дикие тропические цветы, ядовитые и сочащиеся, они привлекают своим шелестом насекомых, которые жаждут испить их нектара
А затем липнут, как мухи на мёд
Её вагина говорила с ней, в тот момент, когда он снимал её на смартфон
Чёрная лилия с пробитым клитором
Она стряхнула с себя наваждение
Стянула остатки платья, брезгливо переступив его ногой
Под ним — анорексичное телосложение с округлыми мальчишескими формами, она была почти Венера, если бы не была так худа
Её глаза смотрели прямо в лицо старику, она прошествовала к столу, будто исполняла танец опасной хищницы, ядовитой гадюки
Её половые губы тёрлись об холодный хрусталь, жадно вонзаясь, и внутри неё становилось так горячо, прямо внутри матки, где была сосредоточена её женская сила
Она будто рождала зарю
Её экстаз пропечатывался на лице от каждого движения и вздоха
Её лицо – лицо воительницы, с рябью экстатических волн
Лёгкое искажение
Да, сладкая извращенка, я люблю с собой поиграть. Когда за стеной кто-то стоит, пока не видит никто, тайком, я получаю божественный оргазм в этот миг
На мне – только спирали, обвивающие запястья, будто макаронины или телефонные провода
Богиня, сношающая хрусталь
Голоса тысяч вагин снова жужжат, неистово, призывающе
В то новолуние она отведала своей менструальной крови
Вкусила всего одну каплю, пропитанную женскими соками
Её сладким нектаром
И с того дня повелось, ещё с самой первой холодной зари уходящего дня, и то злосчастное пёрышко, застрявшее между стёкол, колышущееся от сквозняка
Снег набивается в щели, скрепят качели, где-то далеко в углу, сквозной стон, и дерьмо в штанах
В гадких детских колготках из дешёвых шерстяных ниток
Она попробовала себя на вкус
Она рождала от хрусталя зарю и питалась ладонями от машин
Музыка звучит как хрусталь, соприкасающийся с её вагиной, с её половыми губами, которые шепчут свою песню чёрными лепестками, хрусталь звенит, такое тяжелое ощущение, звенит, как свинец, как ночной лес
Тропический рай
Ваза между её ног
Точит хрусталь
Движением бёдер
Холодное прикосновение ребристого хрусталя к лепесткам её плоти, сперва противное, приносящее боль, а затем, с каждым новым движением окатывающее волной нарастающего удовольствия, такого сильного, что она могла полностью расслабиться, находясь в его власти, орошая себя взрывом
Это ощущение было как в детстве
Кто-то вдохнёт запах пыльного хрусталя, и почувствует благоухание остаточного запаха её вагины
Маленькая игрушка, детское развлечение, её развратная, сладкая мастурбация
Ты поймёшь, что я показываю тебе этот перфрманс с вазой, чтобы ты напитал силой мой святой грааль, удовлетворяя себя которым, я кончаю так глубоко, как никогда и ни с кем, слишком сладко и сильно, глубокий экстаз, и ты глотаешь сперму моего возлюбленного, ты смотришь на меня и понимаешь, что хочешь, хочешь иметь мою жизнь, иметь моё тело, ты смотришь на застывший в деталях, кинофильм, на разорванную фотоплёнку, коллаж из сегментов
Я истекаю желанием к моей хрустальной вазе, я хочу втирать в неё гениталии, мощь, холод, свежесть, как же я хочу её, как я хочу ощущать её прохладу между половых губ
Я – техножрица, я перенаправляю поток, я захватываю внимание
Пусть они захлебнуться в твоём фиолетово-бархатном экстазе, сладком и манящем, целый тропический рай, наравне с перформансом в стиле артхаус инсталляции
Хрусталь у меня между ног, моя матка — святой грааль, смотри, как струятся фото, скриншоты сквозь объективы камер
Я — безликая икона
Я – имя сети
Они преклоняются
В моём публичном доме нет таких вещей, которые я бы не перетрахала перед зеркалом мира онлайн
Я крошу хрусталь, пробуждая его глубоким поцелуем в сладкие ложбины граней
Чёрная вуаль, красная комната, плавные движения, хрусталь между ног.
Бурлеск-постановка харизматического начала вселенной. Репродукция сна пропущена через альфа-каналы. Классика, как и надлежало в век законсервированных ценностей, в безмолвии морали, под портативным прессом.
Вдуматься в своё будущее через сотню-другую лет, когда реинкарнация уже изъела обрывки мозга. Пастельный цвет, и остроконечные полосы на чёрном атласе. Кодирование прорицательного начала.
Приступай к разоблачению. Но в эту ночь маски не снимут, — их оденут, припудрятся, и поверх пафоса изобразят эффект обыденности затянувшегося праздника. Голубое пламя вздымается над астральной пропастью транса. Поглощают ритмы. Драм-машина ввинчивает в сознательный принцип немого наркотического ступора под зыбким тальком двадцать пятого кадра.
Снежный, девственно-сладкий куб, окропляет изумрудная горечь, пронизывая насквозь, словно заменяет мёртвые клетки живительными капиллярами. Оба начала, одно слабое, другое – обжигает первозданностью. Сахар и спирт. Порождение голубого пламени богов. Это бурлеск постановка мироздания.
Сахар размякнет, облечётся в иную форму, пропитается пламенем, горючим экстрактом, и свои пары отдаст во власть извечного обоняния.
Голубое пламя вздымается, страсть возгорается с просмотром эпатажной видеоплёнки, с каждым выпитым глотком абсента, с каждым ударом драм-машины.
Он говорит:
— Сядь на его лицо. А теперь дрочи, двигайся, раскатывай губу по поверхности сомкнутого рта, по носу, по глазам, сжимай дерзко, детка.
И я сажусь на лицо чёрного манекена, мастурбируя клитором по пластиковому лицу.
И прямолинейная слабость стремительно ввинчивается в мои продрогшие нервы. Это тройственность непорочного зачатия боли.
Сентябрьский воздух с примесью дымного никотинового угара под иллюминатором влажной луны — почти всё, как тогда. Скуривать погрешность, как траекторию сна. Ностальгическая дрожь скользит мурашками по позвонку, с тихой сладостью взбудораженной души. Откровенно и не навязчиво пригубить. Впервые сигарета греет мне душу. Кокон платья обволакивает стройность хрупкого тела. Стягиваю грациозным движением разорванные чулки — развращённое одиночество. Выдыхаю боль, затягиваюсь призраком. Себестоимость мысли падёт в своей значимости. Она не верна. Как сгусток крови на грязном пальце. Собирать в кулак прозрение. Неужели мне не могло прийти это в голову раньше?
Своим цепким перформансом я управляю их сознаниями и членами, вплетая ежедневно новые толики жара, пока понурый смрад повседневности источает временную терпимость.
Позирую пустоте, принимаю похотливые позы с целью привлечь внимание, пригубив сигарету, всасываю яд трансформации.
На ободке бокала – мой вульгарно-липкий след.
Тошнит от переизбытка гормонов в кровавые дни. Тошнит от слабости, от узкой промежности лжи, облачённой в латекс приторной правды. Не пропаду, не надейтесь! Так вызывающе вопиет истина. Она не прикрыта стыдливыми булавками совести, я давно совесть подрезала в обоссаном переулке.
Застегните мне молнию, я удаляюсь. Вы добивались этого? Я в этом не совсем уверена.
Незабываемая парабола опиумных воздействий на мою неприступную плоть. Ломалась до последнего и в конце концов сдалась. Вечер бурлящей шампанским ребяческой радости, резко ввинчивается винной пробкой в узкое горлышко слизистой оболочки. Приток грёз перекрыт слегка размякшим от мысленных слёз кусочком пробкового дерева. Очевидная реакция на пересеченной прямой. Скрупулёзно всегда больней, но всегда в цель, без видимых погрешностей
Принимаю гибкие позы, прогибаю свой стан. И всё это для себя, любимой? Неоценённое извращёнство. Неоценённая трансформация внутренней личины под видом и с целью привлечь к себе внимание. Ох уж это искомое дно! Всегда норовит всё испортить под неверным желанием помочь. Поддаёшься моим внезапным слабостям с налётом вычурного гротеска. Ты питаешься моей кровью, разбивая вдребезги очумевшие от тления мечты.
Время идёт. Откровенное развращение по Фрейду, разговор ни о чём, под сенью развратных чатов, и в утробе похоти зарождается неоспоримая вспышка животности.
Твои губы жадно скользят по моему гитароподобному стану сквозь пространства и мониторы. За стеной застывает время, перевалившее за полночь. Свежесть из распахнутых окон царапает лёгкие своей навязчивостью. Щиплет, разъедая кислотою, девиация моей бушующей страсти. Я на грани помешательства. Ногтевые пластины вонзаются в мягкий вельвет.
Я стягиваю платье, зажимаю хрусталь между ног, то широко разводя их, то крепко сжимая — я только дразню. Они жаждут заполучить больше, поэтому в привате – ажиотаж. Там я раскрываю пред ними бутон, стягиваю перчатку и пальцем вонзаюсь в розовую полость.
Я на пределе, жетоны, как цель, удовольствие – как средство, я истязаю себя хрусталём. Это серебряный сёрфинг в красной комнате на вэбкаминг.
Внутри пылает огонь, разврат просачивается сквозь хрупкие мониторы, вопит сквозь хрусталь и вуаль.
Изящные руки в длинных, чёрных перчатках, создают изысканное, пикантное, завораживающее представление, гипнотизирующее голодных зрителей, а затем ладонь, туго обтянутая материей, уже меж ног, властно и грубо скользит, дразнит и распаляет, скрывая, но будоража. Когда всё наружу – интерес не так силён. А мои почитатели – будто пишущие машинки — тугие члены, приоткрытые губы.
Ожесточённое безумие, отчеканенное до безупречного блеска. Альтернативная реальность спешит угостить своими гнилыми плодами, наслаждаясь триумфом. Страсть порождает бешенство. Сомкнулись углы касательных объятий на стыке праха и свершения. Знали ли они, что я — лишь прах, собирательная сущность всех прошлых жизней, квинтэссенция? Вряд ли. Они даже не знали это глубокомысленное имя нарицательное, порождённое мной в своей уникальной трактовке. Я оказалась на этом ложе помимо своей воли, но не вопреки своей неудовлетворённой похоти. Как же всё-таки приятна жгущая утробу, вечность!
Эта грань переплелась с реальностью и обратила вымысел в явь.
Удовлетворять себя, не доводя до оргазма, но, уже будучи разгорячённой, до такой степени, что тяжело сдерживаться, комната полыхает, вагина полыхает, бежать некуда, я в эфире. Я в привате. Слушаю тёмный джаз, двигаю бедрами, сочусь, веду беседу, веду игру.
Инициатива наказуема? О, да она имеет своих инициаторов, куда пожелает. Ты внедрился в мою жалкую жизнь, и теперь мне предстоит создавать тебя вновь, ибо моё тщеславие не приемлет иначе. Под недавно обласканной грудью зреют сомнения. Ты тот час пытаешься развеять их прохладой, орошающей мой рассудок. Стигматами на моих нежных бёдрах зацвели кратеры ран. Слабая боль. Это пустяк. Я терпела. Терпела, чтоб не разочаровать. Откуда такое паталогическое влечение к подчинению?
Маниакальный мазохизм, мне, к счастью, не присущ. Хоть что-то радует.
Его здоровый фетишизм, и моя нездоровая фантазия. Объедки целенаправленности. Скотчем замотан мой мистицизм, а жидкая дрожь выбивает дробь в моей гортани. Носогубные складки расплываются в сухой улыбке. Сеанс экзорцизма моей плоти проведён успешно. Мой вампирический разум восстал внезапно с каменного гроба преткновения, чтобы испить твоей искомой истины. Привкус препарата, расширяющего сознание. Больна моральной порфирией. Укус обезумевшего от страсти, неведомого пока ещё мне, существа, породившего тщеславие на свой ментальный род. Он только того и ждал, когда возреет свою благословенную жертву в потоках тонущего диска. Отождествляя себя с ним, пробуждаю уснувший пять веков назад разум. Теперь я чувствую, что могу мыслить и внимать. И прозаический холод, переваливший за- полночь не помешает нам насладиться спиралевидной пружиной времени. Она сокращается, когда желаешь растянуть её до предела возможного. Траектория чувств измеряется трафиком погрешности. Он – моя полуночная мысль. И бред шагов бессонницы, по залитому лунным молоком, полу. Задетая, вскользь, жертвенная стигмата, источает быстро сворачивающийся сгусток. И его живительная сила придаёт изумрудному скрижалю абсентовой стойкости кровавый оттенок. Пей! Для тебя течёт моя услада! Из хрустального грааля сквиртом абсента прямо в твою глотку, сквозь плазму, в реальном времени.
И они пишут: «Прошу, постарайтесь быть мелом на этой доске. Ты можешь сказать, что она когда-то была мужчиной?»
«Обернуть – развернуть»
«Пол – это слишком древняя концепция, мы просто – скрин во вселенной битов»
«Ты заставляешь нас звучать, как пар, плыть вон из зоны комфорта, покидать свои космические корабли, вонзаться устами в твой бездонный космос»
«Я могу заползти в её вазу»
«Ты понимаешь её маскировку? Она выглядит опасно. Она будет преследовать нас в наших влажных снах»
«И дуют ледяные ветра над полюсами. Мы – сумасшедшие лохи, застрявшие под замёрзшими волнами, но мне нравится её звук, её волосы, её серебряный сёрфинг»
«Разрешите творить заклинание, чтобы поднять вас, туго, с жадностью, которая окатывает её чашу, я думаю, она доберётся туда, чтобы увидеть стигматы в ваших глазах»
«Это текстура кристалла, девственные ангелы мочат свои губы, потирая клитор, раздавив меч между бёдер»
«Я думаю, что она пишет книгу, мы – просто пустые места в её сне»
«Есть параллельная правда — мы – волны в мультимире, когда звёзды умирают, это снова одна тьма»
«Раздавить – развернуть»
«Я думаю, что ты попробовал её яд»
«Она – балтийка, как инопланетное существо, которое плавает от звезды к звезде, галактическая птица со стальными ниппелями»
И я танцую для них, стягивая платье, гибкими, плавными движениям, я завлекаю их похотливые сущности в плен ядовитого, змейного порока. Я – сексуальная порча, вызывающая зависимость, я – Леди-Яд, пей меня, пей. Звени в мою честь жетонами в вэбкаминг пип-шоу, поклоняйся своей тёмной богине.
Бессонные ночи, за окном – шум задыхающегося от зноя, города, самый центр, самый разгар шоу, бесстыжая пластика, чёрная эстетика. Экзальт экстаз.
Но продрогший разум на рассвете исчерпывает свои возможности.
Ночь плавно перетекает в урбанистически выхлопное утро.
C идиотской ухмылкой на лице я торжествую. Есть вещи, которые при любых обстоятельствах остаются неизменными.
Ретро постановка театра теней, в полночь, на субботу, архитектурно вписалась в харизматические волны вселенной. Нам велено создавать свой эстетизм в истории. Ксерокопии дней и недель слишком скучны, слишком свежи, так легко измазать отпечатки пальцев канцелярской повседневностью.
Лица погрузились в маски, срослись с ними.
Финальных титров не предвидится. Мы вечны. Бурлеск-постановка плавно перетекает в хранилище ассиметрической техники бытия.
Пусть все смотрят, как она дрочит у них на виду в своём арт блоге, как она снимает интерактивное онлайн арт-порно с собой, олицетворяя своею вагиной святой оргазм, грааль хрустальный, наполненный кровью сосуд, женскую силу – жизнь, женскую силу – смерть, женскую силу – стихию, хрустальный сёрфинг. Безликая мать, безликая дочь, безликое начало, ничто, богиня.
RSS