21 Май 2015
автор: Ортхэннеррубрика: Проза Tags: Ортхэннер
Может быть, такое название покажется вам странным… Вполне вероятно. Я, например, прекрасно пойму вас, и не обижусь, если вы, испытывая отвращение и ужас, захлопнете книгу и ни за что не согласитесь снова открыть её на этом месте. Поэтому, пока есть такая возможность, сделайте это, прошу вас! За позывы к рвоте во время чтения я, сами понимаете, ответственности не несу. А-а, вон оно что! В вас проснулось любопытство. Ну, как хотите.
История эта такова. Приехав на время в Кёниг, я, само собой, прежде всего быстренько подыскала комнату. И мне несколько своеобразно с ней повезло. Моё единственное окно выходило на кладбище. Но я, в общем-то, не жалею. Именно благодаря этому оригинальному соседству у меня появился не менее оригинальный приятель по имени Монти. Упырь. Как вы, уже, вероятно, догадались, жил он там, куда… правильно, куда я временами заглядывала. Что, разве моя вина, что под моим окошком – кладбище? Где хочу, там и гуляю, в конце концов.
При каких обстоятельствах мы познакомились – расскажу в следующий раз, если будет настроение. Сейчас речь о другом.
Сначала – немного об упырях. Упыри – это вроде вампиров, но только попроще и чином пониже. Живут на кладбищах, кормиться выходят, как и остальные Дети Ночи, после захода солнца, свет которого не выносят, – он жжёт им кожу. Кормятся тем, что добывают из могил. Одеждой почти не пользуются, разве только если позарез надо что-либо проделать на виду у людей, но и тогда, разумеется, скрываются под длинным капюшоном, дабы не нажить неприятностей на свою упыриную голову. Одежду, понятно, снимают с того, что собираются есть, а уж какая кому достанется… Как повезёт.
Ну, а теперь – о моём знакомом. Я уже упоминала, что зовут его Монти. (Да, надеюсь, он жив и сейчас, если не влип в плохую историю.Упыри живут долго, но кто знает?) Вообще-то, полное его имя – Монте-Кристо, но об этом вряд ли помнит кто-то из его сородичей. И на уменьшительное он не обижается. Я как-то спросила – мол, почему тебя так назвали? – Я очень долго в могиле копаюсь, – отвечает Монти. – Так что это, пожалуй, прозвище, а не настоящее имя. Настоящее-то я позабыл давно, хотя, конечно, оно у меня тоже есть. – Жаль, – говорю я, – что не помнишь. – А ты знаешь, в честь кого тебя Монте-Кристо назвали? – А то! – обиделся упырь.
Вот как. Оказывается, даже нечисть кладбищенская книжки читает. Дети, внимание, – вам должно быть стыдно!
Так вот, выхожу я в очередной раз погулять, – дело было в середине августа, вечером, – заглядываю за ворота и вижу: на мраморной плите у самого входа сидит Монти. – Привет, – говорю я, – что-то ты раненько вылез. – А, всё нормально, – небрежно отмахнулся Монти, – солнца-то уже и не видно. И людей нет, ни одного. – Ладно, – успокоила я его, – это я так, к слову сказала. Тем более что в этой одёжке ты очень даже на человека похож. (На нём была тёмно-синяя куртка с капюшоном, правда, изрядно сморщенная от времени и сырости, какие-то непонятные бесформенные штаны и полуразвалившиеся чёрные сапоги.)
Не знаю, доволен ли был Монти таким отзывом, но, кажется, против ничего не имел. – Слушай, – говорю я ему, – мне бы в магазин надо сходить, перекусить чем-нибудь. Пойдёшь со мной?
(Забегая вперёд, уточню: это был первый и последний раз, что мы с ним ходили за покупками.)
Монти подозрительно на меня взглянул, подумал… и согласился: – Пошли в этот твой магазин.
Ещё по пути я решила – возьму чипсов, со вкусом сыра. Знаю, что вредно, но уж очень я их люблю. Зашли мы в ближайший минимаркет. Народу было четыре человека – трое покупателей, лениво бродивших между витрин, и скучающая кассирша, которая разгадывала кроссворд.
Чипсы, какие мне были нужны, я нашла быстро. Монти ни до чего не дотрагивался (и хорошо!), но смотреть – смотрел. Мы тут же расплатились и поспешили уйти. (Я очень боялась, как бы кто не обратил внимания на моего спутника и не заинтересовался тем обстоятельством, что он не отбрасывает тени.Освещение в магазине яркое, и такие вещи сразу бросаются в глаза.) Однако нам повезло. Правда, кассирша поглядывала на Монти несколько странно, но хочу думать, что это из-за его наряда не первой давности. Итак, мы благополучно выбрались на улицу.
Только я собралась распаковать чипсы, как вдруг мой приятель заявляет: – Ты знаешь, а вообще и мне поесть не мешало бы. – Не мешало бы… в смысле, прямо сейчас? – спрашиваю я. Очень я надеялась, что он согласится подождать, пока я уйду домой.
Но он не согласился.
Вернулись мы на кладбище. Было уже совсем темно, и если бы не полная луна, я не знала бы, куда ногу поставить. Конечно, я же не Монти… Ему-то, похоже, всё равно было, есть луна или нет – он одинаково уверенно ковылял впереди меня. (Это не потому, что хромой, а просто все упыри не ходят, а ковыляют.) Каким-то чудом, не иначе, я вслед за ним прошла изрядное расстояние, ни разу не споткнувшись о плиты и не налетев ни на один памятник. Мы очутились на самом краю, где Монти и предложил остановиться.
Он снял с себя куртку, и, расстелив её на соседней могильной плите, любезно предложил мне сесть. Я, поблагодарив упыря, села, стараясь не вспоминать о происхождении этой одёжки. Только сейчас, в сиянии вновь вышедшей в просвет луны, я заметила, что прямо передо мной находится свежая могила. На ней ещё не успели водрузить памятник, стелу или иной символ признательности и уважения покойному (покойной). В земле, имевшей вид селёдки под шубой, торчал пока что простой деревянный крест.
Я уже поняла к тому моменту, что последует дальше. Как мне надо было поступить? Уйду – Монти обидится. Останусь – меня стошнит, а Монти обидится всё равно, только минут на двадцать позднее. Я выбрала второе. Ну никак не могла я ему вдолбить, что мне это противно! И противно – ещё мягко сказано.
Монти начал с того, что с деловитым видом выдрал крест и отнёс его куда-то в тень деревьев. В траве я заметила отвалившуюся от креста табличку, подняла её и прочла: «Бесметова Ольга Леонидовна, 1973-2011гг.» Вернувшись, он уселся на корточки прямо на самом холмике и принялся усердно копать землю – комки так и полетели во все стороны.
Видя, как энергично он трудится, я подумала, что прозвище пришлось не по адресу, и спросила: – И что, это, по-вашему, считается медленно? – Разумеется, – кивнул упырь, не отрываясь от своего мерзкого – с человеческой точки зрения – занятия. – Ты бы видела Джорди. Он одним махом способен всё кладбище перекопать. Пока я с одной могилой закончу, он уже третью начинает. Если бы он был человеком, его бы, наверно, занесли в эту вашу – как её там? – Книгу рекордов Гиннесса. – Наверно, – согласилась я, роняя обратно в траву табличку с именем покойной. – А кто этот Джорди? Твой друг? – Джорди – мой кузен, – пояснил Монти. Комки теперь почти долетали до меня. – У нас его все знают. Анекдоты про него сочинять начали.
– Почему? – спрашиваю я. – Да он, видишь ли, брезгливый, – смеётся Монти. – Он, когда ест, червей всегда вынимает. Ему, видишь ли, противно. Ой, потеха! – Тут он нырнул поглубже и стал возиться уже под землёй. – Тысячу раз я ему объяснял – мол, всех не вытащишь. А он опять за своё, чистюля несчастный!
Необъяснимо, но факт – на фоне всех этих событий я не утратила чувства голода. Я открыла ,наконец, злополучный пакет с чипсами и начала их есть, несмотря на все неаппетитные манипуляции моего товарища.
Вскоре из разрытой могилы послышался треск ломающихся досок, а вслед за тем показался Монти со сломанной крышкой гроба в руках, которую он зашвырнул в сторону всё тех же деревьев. Я испуганно вжалась в плиту, на которой сидела: в какую-то секунду мне показалось – вот он сейчас словно бы нечаянно попадёт ею в меня, – и, пожалуйста, – дней через десять домашние заготовочки. Он снова нырнул под землю, а я поинтересовалась на свой страх и риск: – Слушай, Монти, а представь, ну, как если бы меня тоже похоронили здесь, ты бы… ну, не побрезговал?
Упырь в очередной раз вылез из могилы (наверно, ворча про себя: мол, сама не ешь и мне не даёшь) и вытащил вслед за собой бело-синюю ногу трупа. Пристроившись с ней напротив меня – скорее всего, по чистой случайности, а не из чувства такта – сохранил некоторую дистанцию, метра в полтора. Его круглые тускло-серые глаза блеснули зелёным, когда он с видом знатока оглядел меня с головы до ног, видимо, обдумывая такую перспективу, и, не переставая жевать ногу, ответил: – Может быть, и так. Но, уж не обессудь, лишь в крайнем случае. Уж слишком ты худенькая. – Ничего, спасибо, – пробормотала я. Подумать только, я имела в виду совсем противоположное, – вспомнит ли он о нашей дружбе. А этот загробный эгоист понял дело так, будто бы наоборот, я ему предлагаю на будущее, – кушай, мол, голубчик, если что, не стесняйся!
Самый настоящий кладбищенский беспредел.
Монти грыз ногу, я старалась подольше задерживать дыхание, когда ветер дул с его стороны, и размышляла: а ведь в чём-то он прав. Ведь после смерти не всё ли равно мне будет, какая участь постигнет мою физическую оболочку? Вот ведь, например, буддисты специально заботятся о том, чтобы после их смерти даже мёртвое тело принесло какую-то пользу миру, который уже покинула душа. Чтобы тело пошло на корм животным. И ничего особенно ужасного в этом нет. Поэтому я, окончательно разобравшись с вопросом о кладбище, решила не обижаться на Монти. Мало ли что он ляпнет. И как-никак человек разумный заметно превосходит упыря кладбищенского обыкновенного по уровню интеллекта.
Примерно через полминуты я могла бы уже свернуть и засунуть в карман (т.к. поблизости не было урны) пустой пакетик, как вдруг (да, опять-таки вдруг!) Монти спрашивает: – А что это вообще такое ты ешь?
Я объяснила. – Вкусно? – Мне нравится, – отвечаю я.
И тут он выдал фразу, от которой я чуть не свалилась на землю (если бы и так не сидела почти на земле): – Можно попробовать?
Я дико на него уставилась – может, это он так шутит? Но нет, он продолжал с нескрываемым интересом коситься на чипсы. Я пожала плечами и насыпала горсточку в его подставленную руку, – не позволять же ему залезать этой самой рукой, всё ещё отдающей трупным мясом, в мой пакет! (Ногу, вернее, оставшиеся от неё обглоданные кости, он спихнул обратно).
Мы – теперь уже вдвоём – мирно доели чипсы. Хотя я, признаться, думала, что сейчас он начнёт плеваться, мои ожидания не оправдались. Упырь сгрыз угощение достаточно равнодушно, но не выказал ни малейшего неудовольствия. Я поняла, что подобная пища ему попросту безразлична, – мол, могу есть, а могу и не есть. Никакой разницы. Он подтвердил мою догадку, сказав: – Ничего я не понял, точно сухие листья сжевал. Нет, уж лучше держаться старых привычек. – И, немного поколебавшись, полез в могилу за кусочком посочнее.
Было уже совсем поздно, и меня начинало клонить в сон. Я встала, разминая затёкшие за долгое время ноги, и крикнула в казавшееся бездонным чёрное отверстие: – Монти, слышишь меня? – Что? – откликнулся он из темноты. – Я ухожу домой. Может, ещё приду в гости. – Ну, ладно, приходи, – согласился упырь, судя по звуку, разгрызавший в тот момент какую-то особенно крупную кость. – Познакомлю с кузеном! Пока.
– Пока, – кивнула я, зная, что если мне его и не разглядеть сверху, то уж он-то в любом случае видит меня прекрасно.
На этом закончились наши ночные посиделки, и я вернулась домой – спать; всего-то и нужно было пройти кладбище и завернуть за угол. К сожалению, больше навестить приятеля случая мне не представилось. Но когда-нибудь, возможно, я снова попаду на эту маленькую безлюдную улочку, в этот полуразбитый дом с черепичной крышей, и тогда я непременно загляну в гости к упырю со смешным прозвищем Монте-Кристо.
Многие, конечно, решительно против существования рядом с людьми таких вот жутких порождений Ночи. Не знаю, может, это просто мне так повезло? В том смысле, что на меня никто никогда не кидался с клыками, когтями и щупальцами? И всё могло быть гораздо хуже, прояви я чуточку неосторожности?
Конечно, у каждого на этот счёт найдётся своё личное мнение. Но факты таковы: если бы не было упырей, вампиров, оборотней, домовых и всех, кто причастен к появлению легенд и всяческих суеверий, – в каком тусклом, сером мире нам пришлось бы жить! Сколько мы потеряли бы всего таинственного, завораживающего и оттого такого привлекательного! И сколько всего не было бы придумано, спето и прочитано!..
А в том числе – и этот рассказ.
21 Май 2015
автор: Ортхэннеррубрика: Публицистика Tags: Ортхэннер
В декадансе – прогресс.
Это несколько – не спорю – противоречивое утверждение я записываю на электронном носителе. Подобный вариант запечатления мысли мне глубоко неприятен. Но, – что поделаешь! К тому вынуждают обстоятельства, и в числе первых – странная, взбесившаяся эпоха, в которой я живу.
Кстати, чуть не забыла сказать: поклонники лёгкого чтения могут не беспокоиться на счёт разнообразных научных терминов и выдержек из старинных трактатов, чьи создатели давно забыты неблагодарными потомками. Я не собираюсь цитировать здесь древних греков и римлян… и вовсе не потому, что наследию античного мира место в антикварной лавке. Отнюдь. Правда слишком горька, чтобы показаться кому-либо отговоркой: люди двадцать первого века так редко и так мало читают книги, что понятие «образованный человек», по-настоящему образованный, каждую минуту рискует стать архаизмом. Учитывая этот печальный нюанс, я стараюсь сделать свою идею максимально доступной читателю.
Когда временной отрезок вместе с живущими в нём теряет разум, появляются безумные теории, служащие единственно верным ответом на те вопросы, которые человечество, не важно, в каком веке и времени, предпочло бы считать неразрешёнными. Бесспорно, «все теории стоят одна другой» и «каждому будет дано по его вере». Это все цитаты, которые, надеюсь, к месту, я позволяю себе привести. Автор этих высказываний жил не настолько давно, чтобы мои современники имели право забыть как первого, так и вторые. Однако вышеприведённые интересные утверждения не означают, что из ложной скромности я пытаюсь умалить значение собственной теории или преувеличить силу человеческой мысли; нет, всего лишь привожу факты. Да, это Реальность, – как она есть.
Декаданс. Упадничество. Пессимистические настроения. Бегство от жизни. Дорога, казалось бы, в никуда. И, уж по крайней мере, в противоположную сторону от развития. Как и обещала, цитировать никого не буду, но тем не менее отошлю заинтересованных к творчеству Томаса Де Квинси (как предшественника декадентской школы, чьё жизнеописание затрагивает ещё XVIII век), Поля Верлена, Шарля Бодлера, Лотреамона, Артюра Рембо, Оскара Уайльда и других, более поздних представителей этого направления. Пока не знакомые с подобной литературой читатели удовлетворяют свою похвальную любознательность, я продолжу ход моей мысли, обратившись к посвящённым в, не побоюсь этого амбициозного определения, главное таинство в культурном храме XIX века.
Итак, не останавливаясь на собственно философии декаданса, где главное уже сказано людьми более достойными и образованными, нежели автор этих строк, я перехожу к изложению идеи, сложившейся из особенно острых моментов восприятия жизни при нас и вокруг нас.
Оглянитесь вокруг. Нет, это не шутка. Оглянитесь вокруг и посмотрите, к чему привело общее стремление вперёд и только вперёд. Вы хотели прогресса – и вы его получили… но при этом потеряв то, что имели вначале. Новейшие технологии, научные открытия, мир меняется и ускоряется, словно гигантская центрифуга. Всё меньше мыслительных функций достаётся на долю человеческого мозга; всё больше – на долю обученной думать за своих создателей электроники. Что стало с языком? С неотделимым от него знанием истории? Неужели можно предположить, будто люди, получив возможность разгуливать по виртуальным библиотекам, театрам и музеям, стали образованнее и умнее?
Какая злая насмешка судьбы. Мне бы, как случайному свидетелю похорон глобального масштаба – похорон человеческого интеллекта, ставшего дряхлым и немощным без индивидуальности, – снять шляпу, но даже этого я делать не стану, по причине глубокого презрения к участникам процессии – тем, кто допустил сей исход событий.
Однако наш брат декадент, хоть и недотрога, но не тот, перед кем нужно исповедоваться во всех смертных грехах. Пока господа реалисты ворошат грязное бельё и изощряются в детальном описании всех без исключения бытовых подробностей, оказывая плохую услугу своим читателям, мы показываем обществу его пороки в той форме, каковая не столь опасна для эстетического чувства мыслящего существа. В то время как реалистичный стиль письма предъявляет людям их доподлинную сущность, ничего не отнимая и не прибавляя и оставляя их, садящихся вечером за книгу, по сути, с тем же, с чего они начинали этот день, декадентский – служит лакмусовой бумажкой положению вещей в данной эпохе. И надо ли говорить, что, если упадочнические настроения захватывают необычно большое количество литераторов, то это тревожный симптом.
Но мы нужны. В качестве той самой лакмусовой бумажки. Последним отрезком времени, примерно лет в восемьдесят, человечество распорядилось ну очень достойно. В переносном смысле, разумеется. Бодлер к такому не призывал, Уайльд – тем более. Люди опошлили и извратили те каноны истинного искусства, что были показаны им, а ведь декаданс по определению не может быть вульгарным. Это Ultima Thule творческого гения, дальше – только Вечное, и баланс между мирами сохранять очень сложно. Человек не выдержал и сорвался, позорно шлёпнувшись при этом в грязь. Реакция – сами понимаете, какая.
Я зову вас сделать шаг назад. Вернуться к моменту, с которого началось гниение представлений о Красоте. Вернуться и задуматься, к чему действительно стоило идти? Может быть, во второй раз баланс удастся удержать?
Если честно, я бы предпочла гниению омертвение. Это, по крайней мере, выглядит не так отвратительно, и даже мёртвая Красота – всё равно Красота. Просто её правильное восприятие – привилегия тонко чувствующих душ.
Но, откладывая в сторону личные предпочтения, я, тем не менее, открываю дверь в прошедшее. Я делаю это сознательно, имея целью вернуть всё на свои места. Если вы захотите увидеть – вы увидите, и вам будет показано то, чего вы так отчаянно добиваетесь. Но вы должны вернуться. Если вы добьётесь истинного и желаемого, это будет означать, что задуманное одним удалось другому… Если же нет… Эпоха, в конце концов, принадлежит вам. Нам же, меланхоликам, привычным к ожиданию наихудшего поворота событий, терять абсолютно нечего. Мы уже потеряли всё; а некоторые даже и не пытались предполагать, что в этом мире можно обрести то, о чём будешь сожалеть, потеряв это. Прогресс в оболочке декаданса нужен вам, людям с оптимистичным складом ума и характера.
И потом, никто не обещал, что лекарство от тяжкого недуга будет приятным на вкус.
Правда, есть у меня нехорошее предчувствие, что больной, коему оно предназначено, не поймёт всей серьёзности положения. Ну, собственно, навязывать я ничего и не буду… Туда и дорога, простите за цинизм. Вынужденное уточнение.
Но, спросят меня мои коллеги и все, кто сочувствует мраку и унынию в творчестве, что же остаётся нам? О, это сложный вопрос. Не менее сложным был бы и ответ, решись я на подробное его изложение; постараюсь высказаться как можно более кратко.
Пока мы ещё находимся на этой земле, что мы в состоянии сделать? Выразить свою личность через поступки? Привнести что-то новое в поэзию, музыку, живопись? А может быть, просто научиться извлекать удовольствие из того, что у нас есть в этой жизни? Поступки часто бывают не оценены по достоинству теми, ради кого они совершаются. Вероятность, что вам всё-таки повезёт, ничтожно мала. Новое слово в искусстве – это ярлык, которым принято прикрывать то, что успело не только наскучить всем без исключения, но и порасти мхом, – за такое количество времени. Что же до удовольствия… Ах, бедные мы, горемычные души. Страдающие от меланхолии, определённой Парацельсом как болезнь. Пугающе часто не способные находить радости ни в чём; даже в самых простых и естественных наслаждениях. И самые прекрасные мелодии отзываются лишь бессмысленным скрежетом в сознании того, кто слышал музыку Вечности. Вот до моего слуха доносятся звуки оперы: должно быть, чудная вещь, достойная своего творца! То же самое, лишь более пространно, произнёс бы на моём месте любой увлекающийся и сведущий в этом человек. Что ж, – я ему охотно поверю. Он здоров, по крайней мере, душою, – он может наслаждаться музыкой, настолько, насколько она хороша сама по себе. Как я ему завидую!.. Даже последнее прибежище духа, измучившегося в застенках однообразия и безнадёжности человеческих дней, недоступно для меня и всех, кто болен равнодушием. Да, это болезнь: что скрывать. Каждый переживал хотя бы краткие моменты, сходные с тем, что несчастные меланхолики чувствуют практически постоянно. И, честно говоря, я никому не пожелаю, чтобы такие моменты затягивались надолго. Роковая инъекция, сделанная душе во время очередного её воплощения, – более точного определения я не могу подобрать этой страшной напасти…
Выходит, мучения – наш удел? Не зря говорят, что сверхутончённое восприятие – верный путь на дно. Как в истории, так и в литературе есть немало тому примеров, не менее ярких, чем сновидения под утро, – ибо, что, в самом деле, достойно служить сравнением, как не наша с вами любимая и единственная Реальность, являющаяся лишь в предрассветных грёзах? Что ж, это зависит от творческого потенциала и душевных сил данного индивидуума. Каждый волен, к тому же, и сам уйти в лучший мир, когда ему вздумается. Правда, он оставит горстку оплакивающих его родственников или друзей, и вынужден будет нести ответственность за причинённое другим горе, но разве это так уж страшно? В конце концов, ниточка, связующая нас с физическим, трёхмерным планом, невообразимо тонка и хрупка. Наверно, нет даже определения той границы, что разделяет последние болевые ощущения нашей телесной оболочки и начинающийся сразу за ними абсолютный, отрешённый покой, – её невозможно высчитать или угадать, а она, несмотря на это, присутствует, – я полагаю, в нас самих. Что до ощущения покоя, то подобное испытывает, должно быть, путешественник, возвращаясь домой из затянувшегося круиза… Он столько времени провёл, живя за границей, перенял традиции и привычки местных жителей, сам почти стал одним из них, и вот! – он на родине; снова идёт по знакомой улице, вокруг всё то же и жизнь течёт здесь по-прежнему; наш путешественник подходит к своему старому дому, окна освещены; все мельчайшие детали моментально всплывают у него в памяти – уже попавшиеся ему на пути домой и те, что он ещё не видел, но наверняка знает, что они есть и в какой-то миг он их тоже увидит; последний отрезок жизни перестаёт быть значимым, уходя в прошлое, и вот словно он никуда не уезжал… В таком состоянии душа его просит лишь покоя и отдыха от проделанной трудной дороги. Сравнение это более точно, чем кажется не имевшим опыта сознательного умирания. По сути, дорога в призрачный мир, мир теней и является последней и окончательной дорогой домой для всех живых созданий. Каждый из нас ещё приложит усилия к запечатлению себя в веках, но не обольщайтесь, друзья мои, – скорее всего, придётся нам, бедным, с чувством жуткого стыда за наших собратьев взглядывать изредка с потусторонней высоты на дряхлеющий, безнадёжно больной островок Бесконечности под названием Земля. Ибо, повторяю, если мы больны, то во много крат хуже положение породившего нас мира. Он обречён, и конец его будет мучителен. Мне известно немало имён тех, кто очень сильно любит предсказывать с мрачным видом «последние дни» и апокалипсис… так вот, эти люди, при всём моём к ним уважении, в данный момент могут уже не стараться. Апокалипсис наступил. Причём никто или почти никто этого даже и не заметил, пребывая в наивной уверенности, что всё идёт как всегда. Как и должно быть. Открою вам секрет: когда всё идёт так, как и должно идти, это означает всемирный коллапс всемирного же интеллекта… ну, вот мы и вернулись к теме обезличенности. Мышление – это теперь по части суперсовременной техники. Нет потребности в мышлении – нет личности. Нет личности – нет и человека; следовательно, и нас тоже. Мы не существуем больше, с чем я всех сердечно поздравляю! Вот только это не-существование (поскольку термин «небытие» явно чересчур хорош для определения ситуации, в которой мы очутились) принесло нам такие убытки в моральном плане, что, боюсь, их никто и ничто уже не в силах возместить. Создать иллюзию – это единственный способ укрыться от пандемии цифры. Лично я давно сбежала в XIX век, сделав для этого всё возможное. Если тогда люди, похожие на нас с вами, стонали от засилья, как им казалось, заводской и фабричной деятельности, то нам-то, получается, топиться прикажете? Безобидные механизмы, от которых больше шума, чем какого-то конкретного действия, – ничто в сравнении с теперешней реальностью, по которой с монструозной скоростью шагает прогресс, этот безжалостный истребитель всех тайн и романтики в любом виде. Вернее, то, что люди привыкли понимать под этим названием. На самом же деле он – разрушитель, не имеющий ничего общего с истинным прогрессом – развитием духа… Уничтожив Природу, столь неосмотрительно позволившую ему жить, этот Голем примется за своего главного вдохновителя – человека. И, к несчастью, мы не в силах остановить это безумие… Последние деньки, ничего не поделаешь! Придётся как-то дотерпеть до того счастливого момента, когда нашу жалкую планетку накроет космический «девятый вал»…
А пока
И завтра будет то же, что сегодня, Сегодня высмеет бездарное вчера.
Да, в декадансе – прогресс… Но декаданс ли – в прогрессе?
21 Май 2015
автор: Ортхэннеррубрика: Проза Tags: Ортхэннер
В этот день над землёй стлался густой серый туман, и никто не увидел, как восходит солнце. Никто не увидел разноцветных облаков и золотистой дымки на рассвете. Только туман. Ибо в Стране Розовых Облаков был объявлен траур. Умерла наследница престола, принцесса Саана. Народ любил свою принцессу, и следы горя долго не сходили с лиц жителей облачной страны.
Вокруг белого летнего дворца с кружевными решётками на окнах, подаренного королём Саане, когда та была ещё ребёнком, не толпился народ в ожидании известия о новом наследнике. В Стране Розовых Облаков подобное поведение, даже простого люда, являлось грубейшим нарушением этикета. Площадь с одной стороны и парк с другой пребывали в грустной тишине.
Принцесса, вернее, её ещё прекрасная оболочка, лежала на своей резной кровати из слоновой кости и серебра, непринуждённо раскинувшись на бледно-голубом атласе. Жёлтое платье удивительным образом оттеняло волосы и лицо умершей принцессы. Казалось, она спит, – так естественна была её поза. Но приходилось признать горькую правду.
Саана умерла ранним утром, может быть, на рассвете, и безутешный король Диаг не находил себе места. Приближённые даже опасались, как бы государь не помешался от отчаяния, однако спустя несколько часов он пришёл в себя и отдал все необходимые распоряжения, касающиеся траурной церемонии.
В спальне, кроме покойной принцессы, находились две девушки – сводная сестра Сааны Сатра Мэй и фрейлина Мирэла. Последняя также была фокусницей и придворной сивиллой. Правда, сейчас ей ни перед кем не улыбалось показать своё мастерство. И Мирэла сидела с Сатрой за шитьём, подавая той нитки и пытаясь развлечь её разговором. Однако шитьё – и это было понятно – вскоре выпало из рук Сатры.
– Сегодня над землёй туман, – сказала Мирэла, желая отвлечь принцессу от печальных мыслей. – Король распорядился.
– В самом деле?
Мирэла напряжённо думала, как ей ободрить и утешить Сатру, и неожиданно та спросила:
– Как думаешь, люди… ну, эти существа там, внизу, они знают, отчего не взошло солнце? Знают они о том, что случилось у нас? Им ведь не может быть всё равно, а, Мирэла?
Что могла ответить на такой вопрос юная, хоть и мудрая, несмотря на свои малые лета, фрейлина? Однако она всё-таки нашлась. Немного помолчав, Мирэла сказала:
– Видишь ли, Сатра… Знать люди… конечно, вряд ли они об этом знают. Но я думаю, некоторые догадываются – что-то во вселенной не так, если нет золотистой дымки поутру. Только догадываются, не более того. Впрочем, разве можно их винить за это? Ведь никто из людей сроду не бывал здесь.
Сатра, до этого момента молча слушавшая, вскочила в возмущении: – Неправда! Многие из них приходили сюда, и я лично показывала им дорогу!
– Тише, Сатра, – сказала Мирэла, и Сатра смутилась, что позволила себе столь бурные эмоции в присутствии покойной сестры.
Мирэла же спросила: – Ты считаешь, это принесло им пользу? – Я уверена в этом! – Люди забудут свой мир. Станут жить в нашем. Они примут наши чудеса и красоты, но не примут наших горестей. Люди не поверят, что обитатели такой страны, как наша, могут горевать о чём-то. Я знаю, поверь мне.
– И что же теперь? – Ничего. Вот кончится семидневный траур, и все опять наденут вместо печальных серых одежд цветные, и заживут дальше. Потому что нужно жить дальше, Сатра. А ещё раньше твоя сестра превратится в золотистое облако, одно из тех, что встречают солнце. И когда-нибудь мы увидим её там, в небе, хотя и не будем знать, что это она. Саана ещё слышит нас, ты знаешь это. Она наверняка была бы довольна нами.
– А королевство, Мирэла? Что будет с королевством без наследника?
– Попробую уговорить его величество сделать наследницей тебя. А не захочет – что ж, пусть женится во второй раз. Выход найдётся.
В комнату вошёл маленький паж в сером плаще и серебристой шапочке; он состоял шлейфоносцем при Саане.
– Ваше высочество, – поклонился мальчик, – его величество приказал проводить вас и фрейлину Мирэлу на площадь. Сейчас начнётся траурная церемония.
– Хорошо, иди, Бонес, мы последуем за тобой.
Паж вышел. Сатра Мэй и Мирэла в последний раз подошли к покойной. Она была непостижимо прекрасна, даже после смерти. Сатра и Мирэла, обе брюнетки – первая белокожая, вторая смуглая, – слыли красавицами, но Саана затмевала всех даже теперь. Девушки склонились над ней.
– Она может думать? – шёпотом спросила Сатра.
– Да, конечно.
Сатра внимательней вгляделась в бледное лицо, обрамлённое серебристыми локонами, но ничего не смогла на нём прочесть. Вздохнув, она вышла из спальни. За ней, как тень, скользнула Мирэла.
Страна Розовых Облаков переживала заморозки, нагрянувшие в июльский полдень, серые тучи, закрывшие солнце на рассвете.
Но это – ничего. Ведь после холодов наступает оттепель.
Вперёд Следующие записи
RSS