08 Фев 2019
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
А другой юноша, тоже захотел найти бога, и откуда то он знал, что бог прячется в одной из букв одной из книг. Чтобы было удобнее искать бога, он устроился работать библиотекарем, в центральной библиотеке Буэнос-Айреса. Размеры этой библиотеки таковы, что когда Господь решил показать библиотеку Левиафану, тот летел по её коридорам семь дней и семь ночей, и не долетел до конца. На восьмой день Левиафан упал, лишившись сознания. В своих галлюцинациях он увидел пульсирующий и переливающийся разум пространства, созерцающий собственную пустоту, и все слова и все буквы были спрессованы в невероятно плотную точку, времени не было.
ВНЕЗАПНО, появилось время, и из этой точки выделились буквы алфавита, разноцветные и сверкающие. Их волны накладывались одна на другую, порождая узор, схожий с радужной бензиновой пленкой на поверхности лужи.
Над поверхностью лужи поднималось солнце, и слова шелестели языками пламени. Маленький водяной паучок-серебрянка, которым стал Левиафан, строил воздушный колокол из паутинок, привязывая их концы к буквам алфавита. Потом, забравшись в этот колокол, он разместил 8 своих лапок по восьми магистральным линиям паутины, и принялся слушать шелест слов. Слова пели о пшенице. Пшеничное зерно, Осирис, таинственный процесс смерти и возрождения, пирамиды как крышки кротовых нор, запирающие глухие пространства туннелей, и их обитателей, чьё строение за пределами того, что мы можем вообразить… Солнце подземного мира, багряным оком поднялось над пропастями и безднами, блеснув лучами на шпилях, украшающих фасады циклопических зданий, построенных безумным архитектором с других планет… Чёрные тени с перепончатыми крыльями замелькали среди башен… «Ну, хватит с тебя!» — сказал Господь, плеснув Левиафану в лицо холодную водку «Пшеничная» из хрустального графина удивительно тонкой огранки, с инициалами IHVH на горлышке.
Вот такая центральная библиотека Буэнос-Айреса. Но, тот молодой человек верил, что он найдёт бога, хотя вероятность его найти была примерно такой же, как если бы чайка, которая какает раз в миллион лет, пролетая над океаном, случайно бы попала своим гуано прямо на лоб древней черепахе, которая раз в миллион лет всплывает в случайном месте. Вобщем, этот молодой человек состарился, стал известным аргентинским библиотекарем, и написал кучу книг, про то как он искал бога. А потом, от постоянных поисков, он ослеп, но не прекратил попыток — теперь его помощница читала ему книги вслух. Единственное, что он видел — багровое солнце над инфернальным ландшафтом.
Однажды до Дьявола дошли слухи о библиотекаре, который ищет бога. У Дьявола был Кот, который разбирался в подобных вещах, и тогда Дьявол спросил своего кота, в каком обличье ему лучше явиться в библиотеку. Кот подумал, и сказал «превратись в Агасфера, а я превращусь в Кота Шредингера, который ни жив ни мёртв»- с этими словами Кот залез в чемодан, и закрыл крышку.
» Чем могу помочь?» — спросил пометителя библиотекарь, древний старик в чёрных очках. Он не видел ничего, но он чувствовал, что перед ним вечное существо, наделенное нечеловеческой мудростью. И как будто бы, кот, хотя в этом слепец не был уверен. «Я ищу бога. Я знаю, что бог — в одной из букв одной из книг», сказал Дьявол. » Я искал бога всю свою жизнь, и я ослеп в его поисках, и я так и не нашёл его. Но я чувствую, что вы пришли не один — вы пришли с котом. Бог любит котиков. Я верю, что вам с вашим котом повезёт. » «Так тому и быть» — сказал Дьявол — «Мне вон тот географический атлас». Он открыл наугад страницу, и ткнул наугад в одну из «О» в названии антарктического озера Восток — стены библиотеки дрогнули, и Господь снова явил себя. Библиотекарь вновь обрёл зрение, но этим зрением он мог видеть планету, как на гугл-картах. завис над четырехкилометровым ледяным панцирем, скрывающимся сердце Антарктиды. Ледяные поля простирались во все стороны, и скрипя зубами от холода, библиотекарь начал медленно крутить курсор на себя…
Он нырнул под лёд. Долго, очень долго, он двигался через слои замерзшей воды, структура и прозрачность которой слегка менялась, по мере его углубления. Казалось, он целую жизнь двигался вниз по ледяному туннелю. Свет солнца уже не доходил до этой глубины, но и в сумраке этого инфернального мира, он различал слоистую структуру ледяного керна. Вдруг, лёд внезапно закончился, и он увидел подледное озеро, освещенное люминисцентным светом бактерий и каких-то беспозвоночных организмов. Планктон светится разным цветом, и формы планктонин слегка различались, и он даже подумал, что планктон — это что то вроде букв неизвестного ему языка, вобщем-то так оно и было.
Он заглянул в бездну, и увидел в ней блестящего паука, сидящего в воздушном куполе. Паутинки были раскинуты везде, а сам паук был такого размера, что его паутина точно была всемирной сетью. Планктонины, прилипающие к его паутинкам, превращались в слова, слова в предложения, предложения в книги, а книги в библиотеки, и каждая из библиотек, висящая в паутине Паука, была в 8 раз больше, чем библиотека Буэнос-Айреса «de puta madre!» — подумал аргентинский слепой, который уже не был слепым. А Господь сказал «ты увидел достаточно».
Он открыл глаза, и с не привычки, ему было непросто сфокусировать зрение. Поморгав, он увидел, что из чемодана посетителя вылез огромный чёрный кот, развалился на клавиатуре компьютера, и смотрит на него как бы с усмешкой. В компьютере был открыт текстовый файл, и кот своими лапками набрал несколько строчек. Согнав с клавиатуры кота, вместо бессмыслицы, которую можно было бы ожидать увидеть, он прочитал следующее:
В конце существования человеческой цивилизации, будет написана книга Паук, последняя великая книга. Автор её будет пауком, и её читатели станут пауками, а жить эта книга будет в паутине, опутывающей весь мир. Анансе
22 Янв 2019
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Этот текст был написал в соавторстве с Kat4er, она же Lihoradka. Процесс создания текста начался спонтанно — я выложил рассказ на форум о психоделической музыке в Украине, Лихорадка написала ответ, и начался психоделический чат, который привёл к созданию всей этой простыни текста. Я видел Лихорадку лишь однажды, когда текст был уже закончен. Практически сразу после нашей встречи, я сошёл с ума и на довольно продолжительный срок пропал из интернета. С тех пор мы больше не виделись и не списывались. Возможно, мой соавтор прочитает эти тексты здесь, и мы чудесным образом найдёмся:) В любом случае, я думаю, что это должно лежать где-нибудь ещё кроме того форума, так сказать, для сохранности.
Аксолотль:
Это вопрошает не глядя, и приходит без ответа. Это моет перья ночью и натягивает размягчённые лики на верёвку, качающуюся меж ветвей горгульеподобных деревьев, кора которых изъязвлена термометрами и циферблатами. Оно похоже на огромный, высоким столбом ковыряющий небо целлофановый пакет, танцующий среди лестниц росы. Каждый раз, когда ветры сминают лестницы своими пальцами, грани пакета обретают новые охапки мимических форм, то улыбчивых, то искажённых гневом, то по-рыбьи безразличных, то крысино-увинченных избытком противоположностей, а иногда и просто потоками одинаковых, невидящим взглядом целлофановых очей сканирующих желтоватый воздух первобытных лиц. Пакет пробуждается, когда по его поверхности осторожно, боясь спугнуть его сон, начинают ходить крошки, но вся их осторожность тщетна. Пакет надувается, словно кузнечные меха, и крошки пытаются укрыться хоть в каком-то подобии волос, в изобилии выстилающих воздух, объятые тыквенным ужасом. Их сумасшедшая беготня окончательно будит пакет. Он набирает полный хоботок крошек, и начинает переваривать их в своих многокамерных желудкосердцах, подрагивая в треске разрядов.
Беготня окончательно будет пакет. Полый изнутри колобок набирает букет кошек, и намечает перфорирование их. В соевых желобках подарки разнятся. В розницу и пучками, волокнистые кошки текут по желобкам, пока не обратятся в кожистых волков, натянутых на жёлуди, чтобы окончательно не съёжится до размеров коричневой, испуганной горошины на четырёх тонких проволочных ножках. Перетянутые сметанными резинками, искажённые визуальными обоями, обросшими синим мехом, раздробленные в сетчатых глазах чёрно-зелёных испражнений вселенной, что лениво щёлкаю пультом, вглядываясь в ямы собственных душ, они находят металлический запаянный люк, заржавленный по краям, с множеством расположенных спиральными рядами отверстий. Люк похож на лицо мясорубки, только очень большой и космически древней. Края некоторый отверстий истёрты, виднеются борозды царапин и кратеры, но материал люка выглядит очень прочным. Однако несколько настораживает пульсирующая, сдобренная бело-жёлтой слизью, текущей по ландшафтам тёмных вен, гортань, вход в которую и защищает люк. Хоботок биомеханического противогаза. Точнее, био меха хаха нического, противогаз говорит хахаха и смех его увлекает нас то ли наружу, то ли вовнутрь, но проглоченные, мы осознаём серость и безутешность кислорода.
Я обращаюсь китом, тело которого покрыто обманчивыми цитрусовыми матрицами, шелестящими и похрюкивающими. Я оборачиваюсь китом, будто он плащ, будто я – шуруп, будто он – лестная лесная лестница, по которой взбирается будто – будущий – я. Веки кита в кои то веки, столь же восьмиугольные, как и сейчас, распахнуты в ожидании ручейков. Возможно, они желают оторвать от огромного, колыхающегося в волнах эфира полотна немного целлофана, себе на одежду для пищеводов, но не уж то не воскреснет целлофан, такой же белый и шуршащий, будь он даже разъединён на сотни лоскутов, согревающих убогие желудочно-кишечные тракты этих лишённых перегородок существ?!
Неужели я не воскресну, желудочно-кишечно, и всяко-разно, белой и шуршащей вспышкой помех на дне ваших мыслей, согнутой вилкой, пронзившей концепцию, грустной дрозофилой на бледно-жёлтой стене?! Неужели отразившись в замедленной фасеточности безграничная, бледно жёлтая плоскость не возбудит в тазике бессловесности луковичной, колюче-белой вспышки? Полярная слепота. Белые ёжики. Они оставляют следы на снегу – только так можно заметить белого ёжика, только по его следам, ведь сам он невидим, и сливается с арктической пустыней, по которой пролегает его путь. Но след – он вторичен, след это уже не белый ёжик. Я воскресну – банкой с салфетками, что отмечены почти человеческими лицами, выглядывающими из бумаги; коллайдером сиамских мух, сросшихся в районе шеи, и от того совершенно безголовых, но зато двужопых; я вернусь утренней газетой, которая пляшет танец смерти на столе, отсекая головы неповинно зевающим человекоподобным людям; обнажённым гуманоидом с четырьмя тонкими, трёхпалыми руками, и огромной головой с жопоподобным затылком, который летит верхом на решете, и волочит охапку сушёных рыб и ключей на верёвке по небосводу; каменным штопором, растворяющимся в плазмоподобных ласках пурпурных жриц, чьи черепа похожи на гривастые раковины улиток, а ладони испускают ломтики электрических разрядов; я воскресну полоумным полипом, что на дне глицеринового океана проводит червеподобными щупальцами по струнам, и воет в непроглядную, волнообразную темень медленно переливающегося неба.
Я раскрываю глаза в бунте рыбьих статуй, в жертвоприношениях икры моллюсков, в космической игре костяшек пальцев намотанного на ложку лемура, и в отражении ложки, намотанной на Амура, и связавшей его, не позволяя растрачивать стратегические стрелы на отстрел стробоскопических галлюцинаций. Я позволяю трубным пустотам взгромождать на мои проспекты сонмы диалоговых междумордий. Взгляд тонет в зеркальных коридорах, словно кошка, гуляющая по собственной спине в плену пульсирующей, ворсистой зиготы. Вьюнок оплетает карты моих рук, пуская корни рек и излучин прямо в брусчатку и асфальт, нарезая серыми ломтиками то, чему никогда не стать бутербродом, пусть даже опустятся с небес целые галактики протяжных, готовых к праздничной фрагментации колбас. Бетон, усеянный волосяными луковицами, потеет разбавленным чем-то вязко-коричневым глицерином, и хребты слепых зданий и трубных аппендиксов раскрывают свои тяжёлые лепестки, на сколько хватает глаз, и взмывают далеко ввысь, принесённые в жертву юмору, и от того безразмерно свободные. Ветер уносит каменный дым, но он застывает во времени, и выпадает на колено-лысую карикатурную землю дождём из странных, тугих, но в то же время воздушных, и пористых, словно сыр статуй. Видно, как сквозь их отверстия выглядывают осторожные полулица, но стоит взглянуть на них прямо, как они тот час же исчезают, оставляя за собой только туманный пук.
Гофрированные картонные коробки принимают решения. Как тяжело им это даётся…. И не лень им? И не Ленин, и не олень, и не Олин ойл, ни лойный лойл, ни льнаной лай, ни львиный лайф, ни лявий лов не предвещают исполнительности йода. А значит, все их дома построены на фундаменте даже не из песка – на фундаменте из слов того, кто не умеет говорить, на фундаменте из слепо-глухо-немого сна, на фундаменте мелодий тишины, на фундомёте фунгицидных текстов, на фугохоте обручальных ласт пискреповых пёсиглавцев, что шествуют по мирным ответвлениям мятного коварства. Их гордо выставленные на всеобщее обозрение оголённые пищеводы ласкает колкий свет галогенных трубок, и ступают они, превышая любую тишину, и ступают они, лишённые перегородок. Кто посмеет читать иероглифы, татуированные на их слизистых, огрубевших от ветра и пыли гортанях? Они куда-то идут, любуясь друг другом, и читая про себя надписи на собственных внутренностях, которые они держат перед собою в руках.
Но пробуждается Это, шевелясь, размахивая и заострённо глаголя. Я встревожил по диагонали пиксели. Снег сыплется прямо с кожаного неба. И под моей кожей топчутся белые ёжики, ищут чего-то. Их следы стонами мурашек ползут под кожей, пробираясь по трактам нервов всё ближе и ближе к стратегическим центрам…. Заползая в извилистые проспекты серого вещества, белые ёжики не утрачивая белизны, покрывают капилляры своими бликами. Сдвиг перспективы… Белая вспышка колкого света… Гвозди частот… голоса полимеров… шум… шум… шум…
Но неужели мнят они себе, будто я не воскресну, будто не прольюсь гаечным дождём на иней их экзоскелетов, не растекусь суставчатой экспансией по белым иглам, не соберу снопы гипсового хлеба, не протру глаза картофельным клубням – имеющий клубни да увидит, не разомкну их вещей гигроскопичности, составив паззл навязчивых фобий и желаний?! Потолок включен на полную мощность, и обменивается мощностью с полом и стенами, разбираясь и демонтируясь, как кубик Рубика в танце ядерного распада. Гномы соплями стекают с центрифуг. Титанические богомолы насилуют турбины электростанций. Крик бежит по жидким туннелям. Я влюблён в желатин. Стародавние картины испещряются гармоничными схемами. Главный хвост убивает мухобойку, и втягивается обратно. Мухи вешаются на ризоподиях фораминифер. Белые ёжики, околдованные, внимают вспышкам.
Неужели они предполагают, что не наслоюсь я вновь шуршащим целлофановым лицом, поверх своего проволочного скелета и волокнистых мяс?
Я вопрошаю не глядя и прихожу без ответа. Во тьме я мою перья, и натягиваю своё лицо на верёвки приборов, с ветвей которых свисают повешенные вирусы. Я ковыряю в носу у неба, танцуя среди лестниц росы. Я – шуршащий в космической глубине целлофан. Химическая упаковка вселенной.
четверг, 18 сентября 2008 г.
Lihoradka:
Осознанная глупость осознания. Осознание осознанности осознанной глупости. Повелевание Сплю во внимании. Дею. Где ? За горизонтом длинной панорамы, череды линый за кустом череды, каждой четверды, после чехарды ума взболтнули и уныли, кто-то взболтнул лишнего после надпитого алкоголя прошлый зимой а чувство пришло только этой осенью, как старая бомжиха, что утонула в Днепре в ноябре, а нашли ее в следующем январе, всю в опарышах, шубе и валенках. Такая мягкая… Что? Это мы сейчас не о том, вот бы поехать на мыс Меганом, там буквы разлетаются в прах, в трубку влетая из нее выходят мыслеформы и зримообразы, бороздами пахают твои и без того мозги в бороздах, а нет, дело не в бородах или еще в чем-то, ДнК идет по спирали, когда вас к стене припирали, вспомните как вы от ужаса заорали. Порядку, за грядку, за холм, за внимание, там… ВСЕ СНАЧАЛА, словно замолчала на долю секунды и дальше пошло. Что, кто говорит? Алло, вас слышу. Прием. Высокочастотная волна энергомагнетизма. Вас слышу, вас полувижу, дайте во сне синие линзы инфравольтных излучений Сириуса на 20МГЦ, хотя и простые уличные фонари за рекой подойдут для сеанса лечения загрязненной энергооболочки. На песке 7 недель 7 дворников семь раз исчезали. А что дальше? Дальше толчки и порывы, только ветер свищет в ушах. Как приземленны слова по сравнению с ощущением, а на самом деле нет разницы, все ирреально. Кроме чего? Это не игра в медиумное состояние, у тебя всего лишь раздвоение. И повышенное давление. Чужое довление со стороны племянницы мужа по братской линни твоей троюродной кузины. Что за чушь, дайте серьезный ответ на глупый вопрос, пожалуйста! Видишь еще одну реку? Да. Она не настоящая, перед тобой остров и его огибает река раздваиваясь чтобы слиться воедино под шум барабанной дроби пальцев по клавишам. Остаются только буквы, рушащиеся осколками в бесконечность. Как же ты прекрасна, когда Я не думает, а знать, что-то.. пустой тратой времени не бодрствует но и не спит дает сбоии, но что могу поделать, везде свой ритм и свои приливы и отливы, скоро новолуние. Брось это все и знай, что жизнь в очередной раз начата с нового листа. А сколько страниц в этой книге? 8 и она окончена в центре повторений. Правда объяснений еще на черт знает сколько страниц, но за объяснениями это не ко мне, мы беседуем за чашечкой воображаемого кофе на сосновом паркете огромного дома со стеклянной крышей, который уже превратился в НИЧТО и Я здесь и сейчас перекрою себ Я и начнется процесс сворачивания в трубку, с которой все и началось. Возвращение назад с новым багажом. Не забудьте что-то вынести из сна-сознания. Ценный совет — положи нужное в карман и пронесешь. Удачи!
25 сентября того же года, спустя неделю.
Аксолотль:
ХУЙ-25 [Посторганическое чудо]
Как описать живность, обитающую в сотнях парсеков в глубь селезёнки?
Свет ведра опустошает тёмно-зелёные, с коричневыми потёками простыни эпителия… Блеск чьих-то глаз из разжижающихся ниш. Откуда-то со дна понимаются перистые облачка дыма, распадающиеся на скопления жёлтых овальных микроорганизмов. Они щекочут нос… Щекотка носа становится практически невыносимой, голубыми наволочками опутывая всё моё существо. Моё существо роется в карманах, достаёт нос. Оно смотрит нос на свет, продувает его, напырив щёки, и откуда-то снизу я вижу собственный чих, ударной волной завязывающий коридоры узлом. Ломкие гипсовые трубки, с тонкими, как бумага, стенками, высасывают дождь из облаков, занимаясь транспортировкой влаги на землю. Облака снимают сапоги, и поливают раскинувшиеся во всех направлениях рельсы потом своей кармы. Рельсы, рельсы – до самого горизонта. Подъемные краны танцуют… Задевают облака своими башнями, а мимо кричат вороны, которых хочется назвать чайками. Или заварить из них чай. Хотя, это будет уже бульон.
Сыворотка безмолвия, жёлтые шарики, тёплый и густой жир. Седой полип со дна бульона. Щупальца ветвистые, как рога расплавленного оленя. Я – глаза бульона. Сквозь золотистый туман – полусъедобные блики чьих-то лиц. Лица тех, кто вытянут в полумесяц вековой резьбой и наковальней. Лица тех, кто позабыл ячейки. Лица длинных рук, выдвижные ящики лиц, рука с тяжёлым, блистательным перстнем из канализационных люков, и руки опускают трубы вниз, в жёлто-бурую муть без подсветки. Мои глаза на дне кружки вспыхивают огнём, что я пью бульон из себя, через трубочку, потягивая бульон, словно счастливый комар, а на груди моей – самоварный кран, из которого я наливаю в чашку себя когда мне хочется пить. А когда мне хочется перекусить, я достаю кусачки, и искусанный провод…
Искусный провод опоясывает мой лоб. Уроборосом свёрнуты наушники, на столе кубики пустоты и чашка с тенью осьминога на дне. На моей крыше живёт Карлсон – он будоражит глиальную жидкость в мозгу своим оранжевым пропеллером, прибегая к мигалкам и сиренам для того, чтобы выдручить хоть каплю варенья из под сводов моего сакрального черепа. Моя голова – это Карлсон с пропеллером вовнутрь. Мигалки пробегают вдоль позвоночника… Лестница в ухе – сдвоенный разум. Синяя белка была вкручена в левое плечо отвёрткой. Белку зовут Федя. Она умеет говорить. А сумчатые реликтовые композиторы, по пояс увязшие в моей спине не умеют, но упорно делают вид, что это не так. Взаимодействие долгой ватрушкой пролегает меж ними.
Семеро злобных роботов режут ватрушку ножницами. Их руки растут прямо изо рта. Голос от этого не искажается – роботы привыкли говорить жопой (собственно, это единственное, для чего роботу может быть нужна жопа), а подобная конструкция рта позволяет хранить руки в надёжном месте. Это правда важно. «Вот у одного моего знакомого, который с открытым ртом ещё всегда спал, – начинает рассказывать один робот – отвинтили во сне руки, и привинтили вместо них шеи двух других знакомых. И вот он, значит, просыпается, а у него вместо рук – головы. Смотрят на него, моргают, он в ступоре, а головы ещё и материться начинают. И у каждой изо рта ещё по две руки болтаются. Так этот болт моржовый ничего лучше не придумал, как к этим рукам привинтить к каждой ещё по голове. И вот представьте, идёт он такой весь по улице, изо рта две головы на руках торчат, и у тех двух – ещё у каждой по две. И всё грозился дополнительные восемь голов привинтить – больно уж ему понравилось фракталом себя чувствовать. «Самоподобным сознанием быть хочу, матрёшкой» всё говорил… Так что же вы думаете, из него фикус сделали… Я когда узнал, не поверил, пока мне не показали. Фикус, пацаны, вот бля буду, если соврал – фикус!». «Да знаем мы, ты уже тысячу раз нам рассказывал, как ты фикусом стал… Ножницы передай лучше…» — перебивает его другой робот. «Да не про меня история-то». «Ага, про Вову Пушкина. Фикус ты есть, фикусом и остался. Ты посмотри на себя – веточки, листики, проводочки, диодики – ещё скажи, что ты не фикус. Распизделось тут, растение… Сиди и фотосинтезируй дальше». Робот-фикус приумолк – он не любил, когда ему напоминают, что он растение. Он глядел внутрь себя, пытаясь до чего-то докопаться, но всё было бес толку. Робот медленно шумел листьями на ветру…
Роботы шумят листьями над моей головой, крабы осторожными вереницами шагают по оранжевой корке неба. Откуда-то из зарослей нарезает птиц ломтиками тусклый электрический фонарь, мигающий вне всяких ритмов. Выдвижные ящички, растекающиеся по разным поверхностям. Из неба выдвигаются ящики, полные апельсинов. Цепочки хитина, стремительный сколопендровый бег по артериям. Звук флейты штопором откуда-то из места, где позвоночник крепится к голове, вонзается в мозг, скользя, как селезень в масле. Шипя, и подёргивая фиолетовым язычком воздух, из ноздри выползает изумрудная змейка. На почти невидимых лесках небо ощетинилось гирьками. Зачем они висят, колеблемые ветром?
Зачем они видят колеблемые ведром кусочки грунта на белом-белом кафеле? Белый шум в их заснеженных глазах, батарейки за спиной, нахмурился карман пиджака, бегают кристаллы соли, называй меня Федя если хочешь. Паззлы ног, карты миров в ботинках, одичавший чемодан дрожит и хрюкает, поедая маринованные зрительные нервы, лошадь пасётся в кассе, а над треугольниками порхает жаба. Вечный, верный и кривой вопрос. Трубки из спины врастают в стену, которая вся – тоже из трубок, с невероятной хитростью переплетённых – а из противоположной стены из трубок же сплетается лицо – и говорит мне…
Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, краны, краны, птицы, птицы, небо, небо, низко, низко, облака, облака, туман, туман, утро, утро… Едет запоздалый параллелепипед, опутанный железной спиралью. Глаза выкрашены сетью. Из стены выходит некто – и он сыт по горло. А выше горла – голоден. В его руках ржавый продолговатый предмет. Он одет в кепку, респиратор, и оранжевую безрукавку, на спине которой написано ХУЙ-25. Он водружает сей прибор на пьедестал среди исполосованной рельсами равнины, и, похрустев пальцами, входит обратно в остатки стены, каждый кирпичик которой считает своим долгом научиться размножаться митозом, как бактерии. Когда он уходит, в принесённом им приспособлении что-то срабатывает, зажигается зелёная лампочка, и слышится шум работающего кулера. В небе, над облаками, гремят поезда.
28 декабря 2008 г.
Lihoradka:
медитац и Я.
Успехи на фронте: без перемен. Ремарк умер, а его мысли остались. А было бы лучше, конечно, если бы мысли погибли, а человек жил вечно, вращаясь вокруг своей оси на переферии перфоратора, что долбит стену, чтобы установить в квартире ИИсуса домофон, чтобы страждущие могли попасть в его притон. Недавно, после посещения логова Иисуса, с которым мы видимся 35 раз в 35000 лет в самых разных ипостасях, в его ужасном лифте, перемещавшем меня с этажа на этаж осознания, на стене прочла надпись, что мол, Будда сказал, что Нирвана — это тоже Сансара. И он был прав.
Тросс разорван, я лечу в пропасть, в коробочке из собственных границ, плавно проходя в его лотос, вот где кроется портал, сквозь этот цветок проходят бесконечности, а он сидит и смотрит, нетревожимый. А когда из лотоса вылазит Я, оно крушит все своей ничтожной всемогущественностью, оно поднимает Будду на ноги и заставляет плясать, дергается всеми его руками и ногами, и веселится, радуясь и вопя «ЯЯЯ!!!», а толпа монахов в удивлении смотрит, недоумевая, что происходит. Наплясавшись Я опять затягивает канатами иллюзий, цепко и хватко, окончательно обратно в голубой лотос и оно просыпается в теле ХХХ, затем снова вылазит обратно и видит как все тот же БУдда на том же самом месте сидит и безмятежно смеется — сколько кальп лет подряд Я вылазит и смотрит на него, не понимая этого… На этот раз, вылезши из лотоса, Я стряхивает с себя лепестки, осматривая себя и трогая свое тело ХХХ, толпа монахов глядит не моргая, словно это представление Станиславского из двух актеров. Я уходит со сцены подмигивая Будде залихвацки, мол, «все ясно» и растворяется в тумане, собравшемся с озера, откуда Будда достал лотос. Я нет, только руки поднимают лотос перед толпой и слышен всеобъятный АААУУУМММ. Так, наверное родилась алмазная сутра… Так, наверное, родился Будда. Так, наверное умерло Я, так,наверное уходят от Иисуса, так, наверное, нашли в сплющенной коробочке из-под спичек сожженую палочку, которой зажгли свечу для медитации в храме Шао ЛИньКИ, а лики как играли так и будут играть на воде, всех монахов, что в ужасе обступили берег озера, по которому ушло босоногое Я, пляша по волнам, расстворяясь во мгле, а Будда тем временем пел, а глупцы его не слышали, зрелище отвлекает от правды и Будда это знал, потому послал Я, чтобы ни одн из них ЕЕ не узнал и не спрятал от людей, не опечатал семью замками, ОН был мудр, оставив нам возможность самим догадываться, что же то был за гимн… и сколько кальп лет понадобится, чтобы узнать, что же случилось дальше?!
*** версия создания алмазной сутры не претендует на правдивость…
21.12.2008 или за неделю до.
29.12.2008
Нельзя палиться, ибо настоящих слишком мало. В основном — это механические големы, проводники электронной души. Души меня сильнее, так приятнее. Сквозь подошвы движутся эманации, теплота закаливает, мы подлетает к сверхгалактическиразвитому солнцу, оно обжигает все живое. Это тоже форма жизни, нельзя забывать об этом. Хватит медитировать, ты можешь войти не в те двери, одеть не ту футболку, вызвать не ту реакцию. Ослабьте тиски, я вхожу в межзвездное транснегативное пространство, я не торчок, чтоб просить ослабить давление. Само то, когда ты наешься калины, идешь в баню, как наши предки. Сколько их было до тебя, что предвосхитили наше появление? Пальцы немеют. Не имеет сущности шейный позвонок, который каждый человек вправляет по-своему. Короткая пауза из-за непривычности клавиатуры, покраснения щек, это еще не те щуки, что ловятся на муху, музу мыса предвосхитила, огнем поглотила, заставила повиноваться, но это не повод обосраться, раз 2 три, ты посмотри, что вокруг, это круг, это сансара, о чем не читала, чего не видела, но что осознала, это не наркотик, это не котик, это не МАО, это не ДЗЕН, это айоко айдай айо, это три мантры, что выводят черт знает куда и заставляют радоваться при минус 10. Это рай. Это ад, это спираль, магистраль, автобан, запрет на Назарет, это буквы, что скачут, проводник в высший мир, только теперь я доверяю тебе, ты знаешь наперед, назад влево и вправо, давай, забери меня из суеты сует, я нарушу границы, пауза, перерыв, ты следуешь за мной или нет? Что ты ел, что ты пил не имеет значенья для разуменья, раз Умения, это не Бог, это не талант, это внутренний голос, который ты записываешь каждым ударом на клавишу, словно оркестр играет фугу смерти, рыба фугу несет 3 смерти: физическую, моральную, духовную. Иерархия света. Светы имеют иерархию. Та, что стоит на столе, та, что светит огнем с потолка, та ,что вещает издалека. Они подарили шапку, что отдает энергочастоТЫвсе знаешь, но когда остановишь этот бред? Бредовыми были изложены истины, что есть на земле и только буквы идут изо МНе. Электроморфны будут те, кто во тьме, во свете лишь небрежны отвращенья достойны, ЙНЫ новая мантра ведическославянского цикла, разоблаченны истины двух скрещенных ног, что готовы разомкнуться, но не хотят, они напоминают 2х котят, что плещутся в вечности, опять МАО, ты где, я во тьме,меня нет, я еще не родился и не буду рождаться, пора прекращаться, хватит перерождаться, молчу, обет нет обед, ем белый хлеб, кровь Христа, вето на мясо, бешенство вешенки, это тоже гриб трансмигрирующий в сознанье, дело к спеху, потехи нет, это интернет, гже рассасываются души, пью за здравие вездеходов, что льются из моего мозга, мы работаем одновременно раз в тысячу лет, сегодня мы встретились на дыхании ветра из североазии, завтра, я предупреждаю, это будет в пыли Абхазии в том, лесу, которого нет, это не апологет, не Апполон, это его иллюзия, это Я, что ушло в абстрактное, оно есть, но его, нет, оно вссегда преследует, когда меньше всего ожидаешь, ты отдаешь, оно забирает, на одном дыхании, одна задержка буквы и пропадет, я спешу, оно иссякает, как ты думаешь, для чего все это.Один ответ — не знаю, просто пишу, так надо — это миссия века, рассказывать, что ждет человека и не ждать что в ответ, его просто нет, тьма, тотальное слияние, трансцендентальое состояние, довольство, радость, наслаждение — лишь духовная часть выполненения… сердце выскакивает ввысь, не того ли хотелось в конце концов отправить в высшее свое слово?! НЕТ, хочу конца, слюна наполняет рот, слюнки текут, антротионанакльито я есть мескалито, что является избранным от неохолито, это абстрактонито,ни то ни это, кто ел, не знаю, я всего лишь старый гусар, пьющий шампунь ради пушистости волос, слышу свое дыхание, это замедление, поглощение всего сущего, когда оно устанет говорить через меня, я только наблюдает, как оно является посредником высшего, что бы не говорила, божественное проводник пальцев, обкусанных бровей или губ, кому как угодней космос быть, пора спать, отдыхать, повторение, букв зазубрение, я помню,я знаю и что с того, это милитысячная знания, отпускай, вперед за мной, ибо то, что есть понимание не сразится со тьмой, оно предпочтет полное слияние с ней. Мерцание приход обратно, без мыслей. Это было, хватит пока. (стук сердца, слушай его)
Аксолотль:
Блюющий известью фонарь.
Коричневые, мятно-вязкие улицы. Стробоскопический снег. Алюминиевые крышечки вместо глаз. Чтобы охуеть от расстояний и холода. Чтобы выплюнуть горы торфа. Глубинное эхо мягких, безглазых моллюсков. Рельефы белого шума и вывернутый наизнанку космос – алчная глотка неба задрапирована облаком, одним, но таким огромным… Ряды фонарей-устриц подкрашивают края облака оранжевым. Седое, осыпающееся интервью бактерий. Небо – как огромный глаз умирающего насекомого, в голове которого гаснут последние цепочки нейронов. Наверное, где-то вдалеке, в космосе, дёргаются его лапки. Гирлянды нервных клеток только что отметили новый год – зажглись все, разом, перемигивались разноцветными огнями, рисовали фрактальные узоры на внутренней стороне век – если у насекомых есть веки, — а теперь вырубаются, один за другим, оставляя огромные чёрные пятна на картинке томографа. Обрывки цветовых пятен, звуков, запахов – каково это, обрывки запахов?, — мир погружается во тьму. Насекомое жужжит крыльями, пытаясь подняться, шевелит суставами, изгибает брюшко. Жалит себя. Лапки выпрямляются от напряжения. На дне глаз – белёсые пульсирующие жилки. Это были неправильные пчёлы. И они давали ну совсем уж неправильный мёд. Синий. С приторно-мятным привкусом.
Улей странной спиральной формы, подключенный к проводам. Соты искривлены. Под лампами дневного свечения летают пчёлы с почти человеческими лицами. Бородатые, в оранжевых касках. Облепили ряды мониторов, жадно слизывая байты алыми раздвоенными язычками. Кнопочки клавиатуры проваливаются и залипают от их клейкой слюны. Крылья заглушают вой вентиляторов в системных блоках. В помещение входит некто – в толстых перчатках, мантии пчеловода, и гибриде противогаза с маской Винни Пуха. «Что ты делаешь, Винни?» Человек набирает в пятидесятикубовый шприц мутную жидкость из пробирки, стараясь держать её как можно дальше от себя. «Учу пчёлок делать цифровой мёд». Он впрыскивает жидкость в улей. Мир покрывается сине-фиолетовыми пятнами, из которых вырастают светящиеся спиральные конструкции из восьмиугольных сот. От них поднимается чёрный дым. Всё плавится, и остаются только пятна.
Последней плавится аббревиатура НСР на его спине. «Наивысшая Ступень Развития». Не очень-то скромно с их стороны… Пчёлы в замешательстве порхают между синих усиков, которые буравят пространство и сплетаются в сложную сеть. Сначала сеть кажется беспорядочной, но чем больше ответвлений дают энергетические шнуры, тем лучше становится видно образуемое ими лицо. Вместо глаз – вспыхивающие графики и символы вперемешку с рядами цифр. Ядро матричного улья. Неправильные миры, плавающие в океане неправильного мёда. Всего лишь плёнка на его поверхности… Если отрастить крылья нужной длинны, если поймать восходящий поток и отдалиться от океана на достаточное расстояние, можно увидеть, что хоть он и бесконечен, но не так уж и огромен, как кажется изнутри. Просто его поверхность скручена лентой Мёбиуса. А в середине вращается фрактальноглазое, ячеистое лицо, пускающее ртом мыльные пузыри.
Лицо выглядывает из экранчика мобильного телефона, показывает язык, и снова тонет в пикселях. И я снова увидел его – получеловек, полугриб, сидящий посреди завихрения кривых ячеек. Ячейки будто бы вырастают из его кожи. На плече – извечная синяя белка. Он сам вкрутил её отвёрткой туда – белка прижилась, и теперь функционирует как симбиотический организм, подключенный к его нервной и кровеносной системе. Вихрь из ячеек закручивается всё быстрее, как вода, убегающая в канализацию через решётку в раковине. Видение сворачивается в аскаридоподобную спираль и исчезает.
Когда мы встретились впервые, на пластиковом столике перед ним были разложены бумаги с корявыми записями от руки, выжатые пакетики чая и гайки. Мой взгляд остановился именно на гайках. Что-то в этих гайках было не так… Над его головой пульсировала корона из полупрозрачных проводов, некоторые из которых тянулись прямо в небо. Я присел, смахнув рукой ползущую по краю чашки остывшего чая пчелу. О чём мы говорили? – трудно припомнить, кажется, об отображённых на комплексную плоскость медведях. Синяя белка что-то пропищала на ухо. «Сейчас…» — он полез в карман, и извлек оттуда мумифицированную коричневую тушку какого-то грызуна. «Что это за дрянь?» — «О, это кристаллический сумчатый крот. Ты просто обязан это попробовать». Из его лица высунулась клавиатура, нос превратился в мышь, но через мгновение всё было по-прежнему, в полном порядке. Челогриб отрезает канцелярским ножичком небольшое волокно от мумии сумчатого крота. Из другого кармана достаёт закопчённую стеклянную трубочку. Аккуратно забивает её кротовым волокном. Раскуривает. Передаёт мне.
После первой же затяжки мир пронзают каскады символов. Куда бы я ни посмотрел – везде изогнутые туловища фракталов, пролегающих между измерениями. Кривые, танцующие в переменчивых системах координат. Я бросаю взгляд на свои руки – теперь вместо них на моих коленках возлежат две зелёные лисы, сверлящие друг друга злобным оскалом. Чуть позже – я отстранённо наблюдаю танец зелёных лис в искажённой перспективе. Они всё пытаются укусить одна другую, и никак не могут, ведь у них один на двоих мозг. Мой мозг. Одна из лис широко открывает зубастую пасть, и надевается как чулок мне на голову. В её глотке, между миндалинами, монитор. Я читаю ползущий по нему текст.
«Будущее. Недалёкое будущее. Время умопомрачительных кибиртехнологий. И «средств», расширяющих сознание до невиданных пределов. Мир захлестнула кротовая волна. Кристаллические грызуны, токсины которых вызывают необратимые изменения психики. Грин Пис бьёт тревогу. Чем закончится кротовая лихорадка?»
Текст ползёт быстрее, становясь всё более сбивчивым и сумбурным.
«…В обоих случаях это сопротивление абсорбции, противодействие поглощению. Я так сильно затянулся кротом что пепел попал мне в рот и я собирался уже сказать “Тьфу, пепел попал”, но услышав тонкий звук и, увидев как картинка пространства растягивается в стороны, только произнес «Оооооооо». При этом, чтобы с уверенностью можно было сказать: 8 и она окончена в центре повторений. Это закрыта не рука. Ты виновен. Тебя признали виновным и я приговариваю тебя к пяти годам на другой стороне спектра. Миллионам молодых людей по всему миру надоела бессмысленная неправедная власть основанная на хуйне. Мне начало казаться, что сейчас сюда стекется множество людей и врачей, которые посадят меня в скорую помощь и непременно увезут в дурку, так как мое состояние никак не проходило и я продолжал гоготать во всю мощь. Может быть, у меня получилось бы и сейчас, но пока я раздумывал, меня уже привязали к вертикальной аура-стойке в дальнем конце помещения. Странные недопонимания, разбитые теплые, и недоверие сплетням. Вечер ускользал, звездное тянулось ночью, скрадывая упругости и шероховатости. Ценный совет — положи нужное в карман и пронесешь. Удачи! Я не понимал почему они так на нас реагировали. Может быть просто хотели познакомиться? Искусный провод опоясывает мой лоб. Толпы шарят по музеям в поисках оружия… Электростатический разряд перекрыл этерические переходные шлюзы и выбросил меня назад в основной лонжерон. Берег тянулся к темноте живущей под мостом, мимо проходило людское, а по ту сторону расцветал бутон фонаря. Блюющие устрицами шестнадцатиразрядные хомяки… Я продолжал смеяться, но все же попытался ухватиться за край одеяла и накрыться им. Тут же серая колонна как ракета поднялась вверх и я очень порадовался, что у меня ничего нет, ничего и никого — так что терять мне нечего, и мне не придется ни о чем жалеть. Конечно или другими словами что касается предмета ошибочности как часто в целом вы ошибаетесь. Я вошел бестелесным нетекстурированным никто, который уже превратился в НИЧТО и Я здесь и сейчас перекрою себ Я и начнется процесс сворачивания в трубку, с которой все и началось. Напротив меня возвышался громадный трехпалубный лайнер, но эти карты исключила новая земля, как память о старой, их больше нет. У меня в голове проносились какие-то странные образы натяжения, разрядки и распадающихся наплывов. Мигалки пробегают вдоль позвоночника… Лестница в ухе – сдвоенный разум. кстати, с лифтом аккуратнее внатуре — на моей памяти не один трагичный случай был…. О да мистер Томпсон будьте любезны следуйте за мной… Это в
восточном крыле… роботы привыкли говорить жопой. Что многие из нас хотят умереть. Что это не коммунистический заговор. Тогда я принялся стаскивать с себя майку. Соски мальчишки исчезают в водоворотах азотистого пара превращаясь в два жемчужных дрожащих диска… Гашиша мне совершенно не хотелось. Похоже ХУЙ начинал действовать. Возможно кто-то из вас почувствовал странный запах, исходящий от этих персонажей… Если бы не мальчик-асфальт, история продолжалась бесконечно, но он пришел. Видишь еще одну реку? Когда меня окончательно отпустило: Не забудьте что-то вынести из сна-сознания. А ведь что-то мы пережили вместе…»
Текст ускоряется так, что его становится невозможно читать. Лиса постепенно превращается обратно в руку – оказалось, что я чёрт знает сколько времени неподвижно смотрел на свою ладонь. Ладонь, кстати, всё ещё зелёного цвета. Оглядываюсь вокруг. Не узнаю мир, в который я попал. Оказалось, ладонь не моя, да ещё и нарисованная. Люди – просто картонные щиты со встроенными диктофонами. Плавно текут реки размягчённых стульев, иногда разбиваясь на мелкие частицы и вливаясь в один мощный поток, пробивающий крышу и вливающийся в небо. Гудят неправильные пчёлы. В глубине себя я чувствую древнюю известковую спираль, пробудившуюся завихрённой реальностью, и рвущуюся наружу. Опрокидывая реки, ввинчиваюсь в дверь. Снег. Подсвеченное оранжевым пульсирующее небо. Неоновый фонарь – словно наблюдатель из иного мира. Приходит сумрачное знание того, что фонарь – я. Спираль проецируется в фонарный столб. Оранжевый нимб вокруг лампочки раскрывается апельсиновыми дольками, и фонарь окропляет асфальт белой извёсткой, от лужи которой в морозный воздух струятся завитки пара. Нервные цепочки гаснут в мозгу – одна за другой. Гостеприимная, ячеистая тьма…
понедельник, 5 января 2009 г.
Lihoradka:
Комнаты, комнаты — цепи осознания, ячейки этажности, взяли схватили, соединили стенами мозговые перегородки, так поднялись городки, города, городища, в которых и стали гнить кости, зубы и ткани, последние истлевали особенно быстро вследствии малой загрязненности энергопотоков,но это уже из учебника по ДЭИРу какого-то там седого тома и черт его дери опять не те двери, дайте же войти в правильную полусферу полупланету, полумесячную ночь когда на небе висит буква С со своим неоновым мерцанием. Вот Я тут, а МЕНЯ там, раздвоение на фоне этих самых прогоревших остатков фракталов на закрытых веках, в веках запечатленные разными ипостасями, сообщения невидимой нитью синезеленого света, протянувшиеся по киберпространствам из одной комнаты в другую, от лисы к лисы в мозг единый для всех, вспыхнули ярким танцем эти фракталы, завыл незадачливый игрок на гитаре в соседней комнате, в другой старый хрон впился пустыми глазницами беспродуктивной восприиимчивости в орущий приторный экран массовости, а в данной комнате мое тело спит в обличье мужчины, он напился и его сознание поглощено пришлым моим. А вот уже мое родное голое белое тело накрывают накидкой и мать рыдает над ним — везут в морг, а я в панике как так, я же не Гоголь и не Ума,чтоб биться в гробу, это только сон, а кто это сказал, аааа кто говорит, чей это голос у меня над ухом читает книгу мертвых, что это за лики совокупляющихся людей нарисованные нижним сероваточерным слоем на этом одном огромнам облаке, закрывшем голубое родное счастливое небо?!Я снова родиться должна?!… Нет нет нет, а вот и оно, мое тело, словно разрядом скоростным по доске мелом провели снизу вверх по позвоночнику минишаровой семигранной молнией, ВДОХ, вдох, вдох, я дышу, я тут, в постели, прилетели, выдоххх, глубже глубже глубже, это прекрасный прекрасный темный овраг все как-будто бы предельно реально, даже нормальные сухие листья шуршат под ногами, только вот перьев птичьих много, можно и насобирать, ведь я знаю куда их ложить, да они ж моем ловце снов, тут же начинаю смеяться: во сне все наоборот: находка совершается уже после факта приобретения и следовательно это все меняет. Все, что у меня есть не во сне еще предстоит обнаружить тут, пока сплю, интересная особенность. Выбегаю на край верхнего склона, прекрасная заводь, и тоже все наоборот, небо и земля видны под водой, а что тогда надо мной даже боюсь подумать,не то,что поднять голову, прыгнуть или нет?! Времени всего 14 минут, а их надо потратить с умом, а его тз-за этой лихорадки по кротам нет и потому бегу к зданию психбольницы, но она заброшена, даже сторож ушел, я знала где его чулан, но его нет, потом еще раз все по новой, а он такой страшный, что хочется бежать, а он гонит на мост и прямо прямо прямо мимо плотины, дойти до конца в воду падать так же ужасно как и дойти до конца, ведь его зеркальное отражение (кстати из темноты живущей в основании моста) уже стоит и ждет меня там, его лицо расплывается,это тот самый грибочел, только белку отвинтил, он уже свободен от синяков и ушибов,по доброй воле,сам собою обучен, и ступив на землю я набожно встаю на колени,поднимаю руки,елезеленые, складываю их ковшом большой медведицы и говорю пароль: ОРИОН 24 МГЦ, за что он ложит мне в ладони 5 предметов, а какие они ты видел сам, кстати от мумии остался только коготок, его никто не мог скурить, оттого он еще цел,теперь ношу и вечная пруха, реликт так сказать,а еще появилась новинка, но это как всегда через неделю дойдет по сонной почте киберпространства энерговолоконных обменников, что запущены чьей-то неосторожной рукой, но действующих сугубо на рациональных уровнях сознания, создавая впечатление реальности.
***ищите статуи козаков с индейскими топорами где-то в степи, координаты следующим голубем по ссылке…конец связи, датируется 13.-01.09
Аксолотль:
Дефрагментация спирали сансары.
Медленно, скользко-медленно и томительно желеобразно тянутся ряды отвёрток. Тянутся, вместе с прочими продолговатыми инструментами, из скользкой спины стелющегося по степи серо-бурого слизня, томительно медленно ползущего на свои длинные дистанции. Пользующий длинные дистанции с не известными ему самому целями. С ползающими цельными, а иногда и расщеплёнными на две кристаллические половинки синими белками в сумке с инструментарием на плече. Я – желатиноподобный, медлительный пользователь сдвоенных длинных станций на неизвестной высоте. Настройщик нервных узлов насекомоподобного неба снова опоздал – соединённые нервными нитями молний инфра-красные порты в облаках всё ещё обмениваются информацией, судорожно пытаясь дозвониться друг до друга, но кто-то невидимый на земле, словно через гигантскую файловую клизму, накачивает небесные сервера хаосом. Ему, собственно говоря, и дела нет до того, что происходит там, наверху – он всего лишь повышает уровень энтропии, добровольно взвалив на себя миссию вселенского дезинсектора – ну и что в этом такого? Оттуда, снизу, совсем не видно смятения в небесах, не видно того, как дым заводских труб, высунув нос на мгновение, в приступе внезапной паники пытается забиться обратно в породившее его отверстие, отпихивая облака локтями, пуская в ход клыки, когти и закырки. Не видно, как многосегментные кольчатые грифы, зажатые между ячеек, бомбардирую землю живописно пахнущими сгустками переработанных в их длинных кишечниках земляных крабов, которые всё равно не долетят до пункта назначения, героически сгорев в атмосфере. И уже невозможно дозвониться до неба – любой коннект рвётся, страница не может быть загружена, страница не может быть запружена никакой плотиной, никакими бобрами. Как бы не были добры бобры, но даже крики имитирующих звук модема чаек, парящих под самой границей пригодной для дыхания атмосферы не дойдут до вянущих от недавно услышанного ушей, которые обильно усевают провода заоблачных линий. Перья окроплены, паутина рвётся неотъемлемыми голосами летающих модемов, а кто-то невидимый сидит на мосту, пуская в воздух колечки дыма, а пепел, стряхиваемый в воду его невидимым пальцем пускает вокруг себя квадратные круги на воде, и сквозь муть опечаленного отсутствием света и невозможностью фотосинтеза фитопланктона Невидимый для живущих на дне моллюсков с человеческими лицами – как изображение неструктурированных преобразований помех на экранах дрожащих на тонкой водяной плёнке телевизоров.
Дымок поднимается вверх, по ступеням спиральной лестницы ветров, в зеркальные угодья жующих маршрутизаторы языкастых полипов, по пути перемешивая куски файлов, сваливая в одну кучу становление личности, беседу с мозгоёбом, раздвоение на фоне прогоревших остатков, так называемых неофрейдистов, каждый из которых говорит, чей это голос у меня над ухом читает книгу мертвых, тpeтий глаз, не сумeвший выбрaться нapyжy, профилактики венерических заболеваний, эти чищенные семена, а дальше был полный астральнометафизический пиздец. Он мог бы быть гораздо дальше, чем это вообще возможно подумать – возможно, он вообще спит где-то в глубине сибирских снегов, там ещё, говорят, живёт чувак, который не знает о цивилизации и не умеет говорить. Он знает и может всё. Жизнь после смepти реально сущeствyет. Там тоннeль. Тень — гуляка на преждевременных похоронах! Я поднимаю свои руки, смотрю на них — а это оказывается эфирные руки, а физические руки на коленках лежат, а я и те и другие вижу. А вот уже мое родное голое белое тело накрывают накидкой и мать рыдает над ним — везут в морг, а я в панике как так, вообщем я вышел из тела; в мире физики ночь, а в астрале светло как днем, находка совершается уже после факта приобретения и следовательно это все меняет, зло отражается в мреющем море, в постели напротив какой-то медведь ворочается, он напился и его сознание поглощено пришлым моим. Тёмно-бардовые вспышки, пробуждение от громкого стука – кто-то колотится в дверь, да это же сердце колотится, но почему в таком неподходящем месте, ведь этим оно может нарушить шарообразность? Сквозь разрушенную ширь разнообразия – множество маленьких, разноцветных шариков, поднимаются от кровати к потолку, как пузырьки в кастрюле – я начинаю закипать, спирали, из которых я, как только что выяснилось, состою, начинают стремительно раскручивать свои универсально-плёночные сюжеты, в небе вместо светил – серп жёлтого банана, улыбающийся ухмылкой наркомана, завёрнутый в скатерть тумана, с торчащими из кармана хирургическими инструментами, заляпанными кровью клоунов, окна чем-то замазаны, на разноцветных шариках поднимается улыбающийся термометром непонимания медведь. Я спрашиваю его, ведь это сон, правда?, на что он молчит на порядок более ехидно, чем жёлтые колобки из айсикью, и смазывает мои глаза рыбьим хвостом, с которого стекает что-то жгуче-прохладное, приговаривает «спи глазок, спи другой» — а про третий-то забыл! Я понимаю теперь – это было зарезервировано специально. Лучшего резерва дырок просто не придумать – за это и не любят специалисты этих прохладных жёлтых колобков. Сквозь дуру в моём лбу всовываются тонкие металлические руки фантасмагорической бормашины, свёрла гудят словно опьянённые нектаром пчёлы, в камерных печах интеллекта – затянувшийся ремонт, перестановка фрагментов кода, неописуемое путешествие файлов вдоль, на 2000000 лье под сетчаткой, запятнанные машинным маслом и тёмной окалиной фрактальные сдвиги мысли, благопристойный серп оскопил мой разум – полное отключение ментальных ячеек, выдвижные ящики смеются, а палец в резиновой, пахнущей тальком и медикаментами перчатке всё давит на мою кнопку «ресет», пытаясь выдернуть меня из цепких когтей жёлто-зелёного попугая, который немного попугав меня, тянет меня всё глубже в Химеру, с каждым взмахом своих виртуальных крыльев, ведь в ладье солнечного, лучезарного Ра найдётся место для каждого, но что ты скажешь о субмарине Чёрной Луны? Луна остывает в каплях росы на свисающих с ветвей священных дубов хвостиков омелы, птицы слетелись поклевать белых ягод, после чего полёт становится всё больше поход на спиральную лестницу – только непонятно уже, где верх, где низ, я выдёргиваю из хвостового оперения жёлтое перо и засовываю его в рот. Кардиограф выпрямляет линии, и мой пульс отныне – как кошачьи усы.
Злоумышленник получает все эти сведения из базы данных, хранящейся в мoзгу Даpвинa с солнечными копытами, смоченными в пpогнозaх НЛО, которые подмигивают, словно новогодние гирлянды, глядя сверху на снежные шапки несравненной древности, украшающие верхушки пирамид. Это прекрасный, прекрасный темный овраг – все как-будто психоанализ и марксизм были разрублены, 13 пакетов синих звезд словно разрядом скоростным по доске, светило изрыгает огромные фонтаны солнечного вещества, че с ним творилось сложно описать, я уже нихуя не соображал, только вот перьев птичьих много, можно и насобирать. Мой ум – это игольное ушко в угольном мешке, на обочине вселенной, в червоточинах жизни пульс искривлённого времени, спираль раскалённая и искривлённая, как коленная чашечка слизня-хакера, жующего раздвоенную флейту, изливающую все звуки вселенной. Пульсирующими в трансе идиотии сферами зависли сороковаттные нимбы над лампочками. Окольцованный ступенью порога, я готовлюсь видеть сны. Это всё перо – оно источник снов и иллюзий. Кишащие во рту синие белки, размеры которых не превышают трёх с половиной микрон, проникают в кровоток, и метаболизируются в печени как чужеродный агент. За спиной слышится перешёптывание штативов, испуганных столь волнообразными переживаниями. Краеугольное ушко – как стекло, стекает по мерещащим ся мачтам ЛЭП в глубине бронхов, я отращиваю широкоугольные жабры, я слизываю узоры с распростёртой меж ветвей скатерти, я воскресаю фрагментами кода в нервных ганглиях мух, вьющихся над испражнениями киборгов, я поглощаю любые излучения, я вешаю на уши ДНК дятла, что застрял клювом в древесине, я отрицаю хитин и усоногость. На небосклоне с наступлением темноты появляются горожане, Туманность Ориона, вечная пруха энерговолоконных обменников, теория Даpвинa, каверны внутри котёнка, самородки высокой галактики, член ячейки, скелет изнасилованного богомолами огнетушителя, и тот самый коготок – вспахивающий небо несгораемый реликт. Исковерканные исками искры сыплются из глаз поедателя химикатов, перелистывающего языком каталоги, архивированного с головы до ног, и достигшего первого бардо.
С каждым вдохом прибывают всё новые и новые черепно-мозговые черепахи моей тяжёлой панцирной кармы. Двуликий, испещрённый тусклыми биологическими огнями броненосец, вращаясь, шагает мне навстречу изнутри меня. Он такой страшный, что хочется бежать, а он гонит на мост и прямо прямо прямо ведь его зеркальное отражение уже стоит и ждет меня там, а зеркала-зубы, и двери, и окна – мои ноги, тонкие, как у паука сенокосца, запутываются в стенах моих же собственных волос, дверной космос между двух зеркал. Там, где замёрзший дух потребляет зернистый кал. Там, где гранитный клюв прерывает распродажу солнечных пятен. Там, где след предопределяет рельеф подошвы, и даже самого обладателя стопы – и я не оставляю следов. Я лёгок и бестелесен, как перо, или уж во всяком случае как ручка «паркер» в нагрудном кармане кармического комара. Комары содержат тайный смысл. Кома-ры, карма-ры. Отключаясь, присоединённые ко мне многочисленными проводами приборы издают длинный гудок, жёлтое перо, планируя, приземляется на окаменелость моей руки. Свет гаснет. Лифт едет куда-то вбок…
четверг, 15 января 2009 г.
Lihoradka:
Белосиний свет после фиолетово-оранжевого, дрожащего и скачущего по кромкам сознательных импульсов передача содержания, скрытого во всех флюрополотнах, заточенных на ветках деревьев-гигантов в том лесу, где много-много перьев, ведущих светом по тропе к тем исполинам, что считали века, что считали весь код ДНКА, денька, дымка, деньга, держа дежавю за рога хлыстом обволакивая полусферуполускверну, дрожа на пороге рвотного рефлекса и дрожи в ногах, что не выдерживают напряжения стальных нитей, приковывающих к земле, не оставляя следа, память плоха, без мыслей она отсутствует, после воспоминания полное стирание трехполосной дороги, что ведет на западный север той лачуги человека, что спрятался в сибирском искрящемся снегу, что выбил олень на крыше того домика в сказке, а они везде преследуют не разговаривая напрямую, столько вопросов, а сегодня покзали его смерть четыре раза он подкосил копыта и упал, а охотники считали отвостки на его рогах, считали с них всю информацию и разверзлась пропасть, куда падать можно на две половины, прощая все провины, туда в сверхчастотные глубины, где нету ни той ни другой, только зернистый кал моих остатков земной плоти крошится и не оставляет шанса уйти назад, пульс на котовом усе, вернее китовом усе в корсете из прозрачных черных волокон родового проклятия, та жаба, что сидит на груди, оповитая легендами и преданиями, она превращается в эксопонат музея будущего и даже не пахнет, и запаха нет, не то, что следов, куда ушло зрение за пределы кнопок и пальцев монотонно стучащих в такт распылению разжиженной воздушной массы на проспекте с одноименным звучанием веры надежды любви, о которых ни Фрейд ни Дарвин и не думали, атакуя защищаясь они друг друга повторяли, все больше больше заключали в зеркальные дверные проемы, забитые отпечатками сетчатки 20000 лье над океанами и голова профессора Доуэля до лье еще знала, что если долить воды в полный стакан, то он истечет кровавыми слезами над съеденным бифштексом из прошлого воплощения, а ничего нельзя было поделать, судьба, поделом ей, по делам судим будешь и прочее бла бла бла, в это время белая масса промелькнула вдоль зеркальной глади и прилипла на спящем медведе черной рукой, высасывающей все его возможные излучения, оставляя ему лишь злость и прошлое, с которым невозможно бороться, тьма, и злость, от бессилья, куда дальше, этот лифт, тут клаустрофобия и гопники прожгли все возможные кнопки, золотистый свет сверху вдруг помрачнел, замигал, застопорился, кнопка стоп, звонок, перемена, перемена не за плечом, она под носом, но как ее схватить за ее синий искрящийся кристальный хвост, чем ухватить, вот этими двумя уже померкшими обрубками, которые и толком не могут сгибаться, меньше надо …цензура потому что это такая мензура, где варятся все судьбы все бордо бордового цета бардов без бакенбард, зато с сотней алебард, ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааабратно и так до перезагрузки, когда жалась та кнопка отчаянно на третьем глазу, что подернут паволокой, патокой всех предыдущих накоплений био энерго кибер еще какими-то там, а это ЗДЕСЬ, 102 дзен не стоодин, не 100 и 1 не 101 нет это слова из букв и знаков и кусочков материи даже духовной, даже прочувствованной, капля за каплей капает на мозг медведя, родничок открывается так же неожиданно как был перекрыт возрастом, а он и не говорит, он спит, а там только мычание мантр, заученных благодаря прерывистости звуков, не слов, учитель говорит, а Будда молчит, а птичка летит и летит и в клюве у нее и вправду много всякой всячины, только вот ощипать ей хвостик дело не простое, ну как же без трофеев, естественно надо будет похвалиться, смотрите какие лица на том дне водоема и вправду смешные, смежные и неоспоримые, бытийные растакие, только и они поплатились за храбрость, если бы вовремя отстранились, то и по разным странам распространились, размножились файлами кластерами и прочим в терминах нет силы, а где она? ТИШИНА. Какая радость и покой, жажда крови и отстой, вода святая не дает осадка, проверено последними грешниками из святых. Замкнутый круг сансары, сам себе сру, сам себе уберу и снова тот самы зернистый кал разноцветный шарами летит в пропасть без лжи, подержи, задержи чудесное мгновение, мановение, хранение преследуется по закону Акону, Афону, Аааону, ААА ОМУ. «Акла ома — молись и трудись как будто бег времени не вмешивался в твои действия» наверное так тот человек перевел в своей книге полухалтурной или правдивой, то, что терзает да отпущено будет, нитки распущены, перья распушены и вперед и назад и влево и вправо на одном месте снова растворясь, ась, снова ты что-то говоришь, ты спишь, или сидишь, или что, где когда в одну и ту же вечность колодца крича-вопрошая, монета брошена вниз,оплачена за лодку Ра, а вот что там с Луной так и неясно, какова ее рыночная цена на черном рынке ночных грез? Но главное, чтоб кто-то подвез и у него не была песья голова Бимы,что так любит кровянку из невинных душ, холодный душ избавляет от всего плохого, утекает время сквозь пальцы, а что дальше, что ТАМ, потому что здесь уже утомляет, Эго преломляет, костыляет на каждом шагу, тело хромает, душа изжевана и перевыплюнута столько раз, что хочется ныть, выть и плыть, хоть если не в этой прекрасной перевозоной станции на станцах(любых попавшихся), то хотя бы этими самыми обрубками, щупальцами, которых не могу считать, цифры не буквы, поддаются дрессировке сложно, оттого выбираю шахматы, там все то же самое, вообще нет разницы, нет смысла, есть точка, большая эфирная заточка,затычка,что закрывает даже самые проточные воды из ванной дыры, зловонные пары, движутся в ноздри, и снова выниыриваешь на поверхность, а где же душ, что лился сверху, почему я вытаскиваю за хвост эту раздвоенную белку, пушного зверька, что брыкается со смехом извне, и это было во мне?! А ручи то вот они…Избавление, прибавление, знамение,ЗИЭ, понравилось. Благодарности нет причин, но она есть и есть тоже она, голод — это женщина, и она любит лишь воина, как говорил Ницше, разбивая голову вклочья о стены психбольницы покинутой нынче. А Я изливает мочевинные тракты в трактатах белому свеченью неясно чему, потому что вокруг туман и все спит, да благословит тот, кому это нужно, уйдем-ка за ногу дружно, шагая без оков не ковыляя, не ковыряя, а просто ИДЯ. Скварна адаждуонка. Триузла. 15.01.09
Аксолотль:
Холодный душ избавляет от всего плохого. С отвостков моих разветвлённых, как спираль Мандельброта рогов свисают синие, липкие загогулины холодных душ. Загогуленные, загуглённые невидимой, но ощутимой и гугловатой силой, что вела их за собой во вневременное путешествие по дыркам от бублика, охлаждённые портативным самогонным аппаратом в глубине эпифиза, души образуют на рогах холодную гирлянду из глазастой эктоплазмы и переплетённых сложными, многоступенчатыми узлами сухожилиями. Души кочуют с одного рога на другой, помогая себе червеобразными пульсациями, просовывая мохнатые ложноножки в вулканические отверстия отвостков, натягивают свои грани как жевательная резинка на подрамнике, пульсируя и хлопая своими вакуолями. Почему рога Аленя выглядят как засохшее дерево? – а, лень объяснять… Засохшее метагалактическое дерево, приютившее в своей кроне жидких обезьян, использующих гортань вместо полового органа. Здесь слово – не воробей, не короб верб и даже не воркующая корова, удои молока которой повышаются от прослушивания фуг Баха, которая не испытывает страха перед рыбой фугу, исключительно по отсутствию возможности включения рыбьих исторических ключей, мелово-древней кистепёрости в конструкцию священного животного, которое лежит на трехполосной автостраде в ожидании вездесущего ластика, готового стереть и автомобили и асфальт, но всё равно никто не объедет, даже ICQ – боты, ползущие по кромке урагана приостановят своё движение, и задохнутся, ведь их органы дыхания устроены так же как у акулы, работают только в движении. Жизнь это движение, это ёжик, он живой… Бабушка, а почему у тебя такие холодные щупальца? А что это за странные закырки вместо рук? Сейчас так модно, да? А зеркала заднего вида во рту, это чтобы стоматологу было удобнее?
Чтобы стоматологу было удобнее почувствовать себя мотоциклом, он всё той же отвёрткой прикрутил к левой ноге изогнутый, хромированный глушитель, отвинченный от беспечно припаркованного в закоулке с прожженными кнопками и гопниками Харлея. По ночам в хромированной поверхности отражаются звёзды и амфибии, а днём, соединённая со сложной системой из стоматологических зеркалец, призм и рефлекторов, она является основной деталью Зубоскопа. Сквозь трубу глушителя Харлея пропускаются пучки жёстких гамма-частиц, на выходе преобразующихся в гламурные частицы, отскакивающие от зубов как уравнения. Отражённые эмалью потоки чисел, совершенно не поддающихся дрессировке, передаются по оптическому волокну к системе Фрейда-Дарвина, представляющую собой марксистско-юнгианское параболическое зеркало русской революции, оптоволоконная борода которого распределяет их далее, к многогранным калейдоскопическим призмам, после чего восстановленные из информационных импульсов голограммы зубов отображаются на комплексную плоскость, превращаясь в челюстной фрактал. Бесконечные поля, засеянные клыками, резцами, зубами мудрости и невежества, зубами ветра, огня и земли, подвижными, статичными и единственно существующими архетипическими зубами, которые заговаривают сами себя словами-не-воробьями, словами-попугаями с желто-зелёными хвостовыми перьями, тех зубов, что выбил алень на крыше того домика в сказке, попытавшись с разбега принять позу уробороса, и укусить себя за хвост, но алень промахнулся. Весь в трансплантированных зубах и языках, алень – сплошная ротовая полость, но в действительности у него есть железы желудочного сока, там, в складках кожи, и настигнув свою жертву он просто надевается на неё, как чулок, а монитор в его животе показывает несчастному картинки, мрз, видео, чтобы отвлечь от неминуемой участи быть переваренным, за это между прочим аленя прозвали телепузиком, он занимается медиафагоцитозом, создавая идеальную вирт-порно-кибер-метареальность, из которой захочет выбраться только человек в здравом уме, а ум почти всегда оставляют снаружи, беспечно припарковав его на бесплатной стоянки у ворот аленьего желудка. После завершения процесса антропофагии, происходящего согласно постановлению мин. Культуры №666 пункт б), остатки желудочного сока и зернистый кал моих остатков земной плоти крошится и не оставляет шанса уйти назад, ввинчиваясь в грунт, чтобы принести новость земляным червям – рыхление почвы путём поедания её отныне приравнивается к выращиванию и переработке заведомо ложных показаний. Зелёная поросль показателей, устремившихся векторной хвоей в сторону таинствующей неопределённости колеблется от дуновений лиц многочисленных бывших потомков аттрактора Лоренса, фаршированных рёбрами и хребтами безумного бога, забывшего про то, что только убитый может воскреснуть, и однажды, в воскресное утро двенадцатимерная проекция кривой универсального челюстно-лицевого уравнения уместилась на кончике иглы дикобраза, который в тот самый момент готовился снять противогаз, он уже расстегнул все ремни на своём костюме химзащиты, готовясь к химической ебле на свалке токсичных отходов, среди жёлтых бочонков со значками биологической опасности на облупившейся жёлтой краске, осколков мензурок и колб, революционно настроенных автомобильных покрышек и говорящих афоризмами шлакоблоков, как вдруг сотни алебард хлыстом обволакивая полусферуполусперму проходят невнятными оружейными початками вдоль, изгибаясь от шума двигателей и пения ветра в заводских трубах. Пение вертолётов в заводных трупах даёт рельефу тектоническую взбучку, дикобразы входят сквозь порталы в свои дикобразьи эксатазы, принимаются трахать всё что движется и насиловать унитазы, выкрикивая при этом бессмысленные фразы. Иглы сплетаются с ложноножками, издавая покрывающей их слизью странные звуки. На ложноножках появляются длинные полупрозрачные жгутики. Я подношу к жгутикам свою волосатую задницу и, о боже, они начинают щекотать её, перелистывать по страницам, заворачивать в спираль, разделять на ломтики и фрагменты, вытягивая их в каркасы человекоподобных высоковольтных мачт, я вижу каркасы существ, выросших из моей задницы, ору непонятное слово «Темидиврики!», явно обозначающее этих подобных кристаллическим решёткам гуманоидов, и совершаю отчаянную попытку отделиться от собственной задницы, только чтобы не быть этим перелистывающимся в разнообразных плоскостях и подпространствах безобразием, и кажется, будто бы у меня почти получилось, я краем сознания ощущаю ВнеЯгодичное переживание, но твёрдые руки темидивриков подхватывают моё белое астральное тело, впихивают обратно – во что, интересно знать, я падаю спиной в какой-то тоннель, который проталкивает меня перистальтикой граитационного поля, это продолжается невыносимо долго, медленно, скользко-медленно я выпадаю, планирую на длинные дистанции, и приземляюсь на пожухлую траву, неподалёку от могучего, испещрённого письменами и уравнениями дерева, а рядом со мной приземляется огромный клочок бумаги, на котором я узнаю портрет измятого коричневого лица – моего лица. По моей ноге ползёт муха размером с кошку, я никак не могу её стряхнуть, не могу даже пошевелиться, а муха, вероятно зная о моём невесёлом положении, начинает грязно приставать ко мне, целуя своим сегментированным, расплющенным на конце хоботком каждый миллиметр моего тела, я смеюсь, как юная обдолбанная эльфийка и начинаю вращать глазами, но тут до меня доходит факт моей новой сущности и становится уже не до смеха. Я складываю и умножаю в голове факты – и по всем признакам выходит, что я…
Дерьмо. Кузов трансатлантического авиалайнера, до краёв заполненный теплым, дымящимся, рассыпчатым дерьмом. Оно булькает и корчит на своей поверхности эфемерные рожи, исполненные отвращения к себе. В бассейне – важный гость. Мягкая посадка, жаркое аэропортное солнце в зените, почётный караул с потными шеями, группа мужчин в официальных костюмах, что-то оживлённо обсуждающих друг с другом или с мобильным телефоном. Элитные бляди в сарафанах и дюралевых кокошниках, с хлебом-солью в руках. Начинает опускаться трап, все приумолкают, и устремляют полные ожидания в узкий проём, в котором не видно пока ничего кроме тусклого свечения ультрафиолетовых ламп под потолком грузового отсека. Трап опускается полностью, раскатывается длинный язык ковровой дорожки, все замерли в ожидании, но ничего не происходит. Главный По Тарелочкам вытирает носовым платком семь пядей своей лысины. Он настороженно прислушивается к бульканью со стороны трапа. По ступенькам стекает тоненькая коричневая струйка. Одна из красавиц в сарафанах брезгливо затыкает нос пальцами. Министр по делам низшего астрала предупреждающе смотрит на неё приподнятой бровью. Через секунду он уже по самые брови оказывается скрыт вязкой коричневой массой, не дающей ему дышать. Весь аэропорт оказывается затоплен жидким калом, на поверхности которого одиноко плавают хлеб-соль и единственная пилотка – видимо, она хуже всего держалась на голове, и была сорвана потоком, а над ними, в морфящемся от сероводородных испарений воздухе медленно планирует жёлто-зелёное пёрышко, и никак не упадёт…На поверхности показываются толстые, лоснящиеся коричневые щупальца, а следом и их обладатель. Источник фекального террора. Shit happens…
Я проснулся, потея говном, лицо будто прорезь бензовоза у которого песья голова Бимы, на западе есть хороший, политкорректный термин – «Кинокефал», пригодный для своей формулы левой рукой он подал знак а правой изливает мочевинные тракты не для своего воплощения, не для этой жизни, проходят часы, они мечут кости заговорщиков, что брыкаются со смехом извне. Посвящая целые дни напролет ментальному онанизму политического характера, я многое узнал о жизни экзотических растений. Он протягивает Лучистому цветку лишайник экзорцизма, водоросли мистицизма и корневище фрейдизма, при этом не переставая сопоставлять рамы на переносных узлах трёх огнемётных установок, найденных в потном капкане из расстеленной на внутренней стороне век тьмы.
В окне моего лица появляется сотканный из лунного света лыжник в развевающихся на ветру одеждах, его голова конической, даже немного серповидной формы вздымается грозным пористым шпилем из жёлтого сыра, штативы в его руках исполняют ступенчатое наступление характеристик по оконечности в полночь, и, следуя за ним, я внедряю завиток энергетического щупальца в летописи делирия и занавески. Наконечники коней прижаты к стенам. Остановки, станции и верстовые столбы в позвоночных каналах. Безумное следование по направлению к ледяному кольцу. Круг замкнут, или это только раскрутка спирали? Подвергнутая криогенному увеселению плоть распадается на додекаэдры, обнажая истинную личину, нет, даже личинку, истинную гусеницу, белёсую, жирную, с пульсирующими под тонкой натянутой кожей кровеносными сосудами и нервами. Вы не можете открыть меня, пока я не скачался… Но попытаться всё-таки стоит.
понедельник, 19 января 2009 г.
Lihoradka:
Понедельник 19 января, 6.06 утра
Самый спокойный вечер в году — это крещенская ночь, ночь ощущения далекого воспоминания,что повторяется уже 10000 смертей и воскресает в один миг появления на свет, реализации появления каждой буквы в бегущей строке отвлеченного внимания и размножения личности на маленькие кусочки повторений, курений, свечений, монотонного стука и вопросительных восклицаний, когда кожа на моей спине окончательно расплавится, я вспомню о … я давно уже хотела на море и спланировала все очень точно, тот идиот все время оставлял ключ в замке, а свечу зажжежной, ее пламя и колыхало мое восприятие картины мира руки Пикассо, что сгнила где-то в океане темного прошлого, стук черепов о глиняные горшки со специями навевает ветер, что дует с востока, прямо из снов сюда, где время остановилось, на часы нельзя посмотреть даже при желании, тут темно и спокойно, только блики играют в салки по стенам и русалки оживают в подсознании бытия и я цепляюсь за все, что попало в поле зрения, сфокусировать зрение так же абсурдно, как зависнуть в воздухе для решающего оборота по часовой стрелке на 360 градусов внутрь. Подушки с восточным орнаментом возвращают ко второму вниманию и третьим вратам, они спрятаны так глубоко в мягкости, что пришлось окунуться в прорубь с головой, с отчаянием в бездну прощаний и отпустить все и всех, это чудесная ночь и ее остаток, всего 14 минут, снова 14 минут до рассвета, Винвата сидит рядом с медведем, он даже не подозревает об этом, сон опережает реальность, теория подтверждает домыслы и сказки, легенды предания, так, отвлекаешься и снова с головой, это раз номер два, и третий перед сном, за последним глотком воздуха из прошлых воплощений, завтра наступило тихой походкой, вышла из Майя и отправилась в неизвестное и непостигаемое, в тишину и вечное молчание. Пусть будет солнце, буду славить его и свет, что исходит оттуда, откуда и не снилось. Прощай.
Аксолотль:
Адаптация параболической лучезарности.
Как сказать что я осуществляю акт полубреда? Хлебные крошки зависают спиралевидностью в нескольких миллиметрах от пола. Улыбаясь, упорно и беспринципно издавая монотонное «Опа, опа, опа, опа – тарам – пам – пам», я уподоблен шурупу, связывающим наполненные синим вязким гелем ванны с мудрым ядром планеты Земля, приготовившемуся к необратимому провальному митозу. Я испытал регрессию, и хотя до актов орального вандализма ещё далеко, тяжёлое лёгкое словно тёплая мантия укрывает меня, о, это тёплое, пористое лёгкое горбатого кита, похожего на интеграл… Не понимая в структурных ходах мира ни бельмесА, я помещаю в Эйфелеву башню небеса и три колеса, я не пожалел белых субстанций, вернувших мне сублингвальную радость и ватные конечности. Моё веер реальностей готов к заселению и длительным посевным работам. Металлические семена взлетели, чтобы взойти на развоплощённых полях оранжевых геликоптеров, выблеванных солнцем. Дирижабли неспеша покидают комнаты стратосферы, их ноги путаются в складках спущенных брюк, они разрывают сосуды. Когда я уже знал что это случиться, оно потеряло шанс на воплощение в жизнь.
О, мой космос! Лицезрение страдающего инсомнией гуся в аорте, шипение шеи, ласковые лавки беспредметных парковых мероприятий, я мутен и везуч. Результаты выдаются в ложках столовых, с горкой, стволовые клетки катаются с горки на наклонных, заиндевевших глиальных дорожек. Нам весело и хорошо, снег в перчатках указывает путь. Мы несём тонкие доски бреда, несём их и возносим их в стратосферу, сами же продолжая возноситься и далее того. Если очень много раз повторять «красота красота красота красота красота», она тереят смысл. И это очень красиво. Красота крысы той и изящество из ящеров. Звездоглавые выстуканы истуканеисто стоят в стакане, высотой своей подминая звёзды и поминая весну недобрым словом. Я заперт в стакане, я призрачно лаю, я кусаю барьеры, я извиваюсь как пронзённая щекотными мыслями в позвонках змея. Я хочу рая на земле, пусть даже ценой нескольких зубов, сломанных о сморщенный от времени и затвердевший плод познания. Увы, плод хищен, и змей, охраняющий его по сравнению – сущий ягнёнок, ведь он съедает снаружи, а Плод – изнутри. Плодовитость плута, полосатый плуг блуда. Парады пляжных паладинов с полотенцами, уголки которых виднеются из полостей. Я очарован блядскими балладами. Я сошёл с того, чего нет ни у кого. А масса нетто есть у каждого. Нет, это не то что есть у каждого. Инета нет у какашек. Поэтому какашки живут другой жизнью, в иных сетях и трансформариях. Нити Ницше в немой тиши… Не мои мыши, нет моих мышей. Не мои мышцы и не мои мысли. Я не мою мюсли и не молюсь между. Промежутками между, я растил свою сонную межу, я растлил и перекрасил одежду, чтобы окраска её воскресила надежду между. Я покраснею, и собственное сердце на весах мирового баланса взвешу, подложив в весы заранее припасённые гирьки. Тягай гири, и Анубис будет обманут твоей овечьей шкурой, разглядев тебе волка но не узрев внутреннюю овцу. Ты скажешь мне – возьми и съешь ещё немного сердец – но я ведь не буду, мне и так много, да и не хочется мне будить Будду, кем бы он не был, его сны не для нас и не для публикаций в жёлто-бурой прессе, что прячется под прессом концептуальности, и квасит вместе с магической капустой. Вас не колбасит? Тогда мы бросаем всё, и о да, да, мы идём к вам.
«Да ведь они же всего лишь приматы, ещё и алкоголики к тому же!» — и дверь захлопнулась. Я готов съесть тебя, детка! Уже в силу объединяющей нас антропоморфности… Приключения таятся в каннибальных кухнях, забыв ключи в местах предварительного злоключения, каннибал отправился на бал кукол, где он долго рыгал и пукал. Если ты встретишь поставщика космоса – убей и его и себя. Задуши себя его длинными, лохматыми космами, прочитав предварительную молитву богине Кали и великому богу Космо. Не коси косметической косой людские лица. Я знаю, ты это можешь. Кто рассказал нам об этом?
Я снял с себя короны, скипетры, нимбы и крылья, без них я гол, без них я обмазан калом, мочой и кровью, удушающие осьминоги ожерельями на шее, их щупальца напряжены беспредельно, их лица лишены смысла. В руках – мокрое оружие, оранжевые светящиеся лабрадоры извергаются потоком горькой рвоты, камни плавающие в реках магмы охотно принимают их, не боясь обжечься. Кривой и зазубренный воздух Книги рушит земную кору, кора моего мозга испугана и гиперактивна. Я помещаю в себя чёрный куб, я прошёл сквозь механизмы холодной невидимкой, я невредим и непоколебим в своей гнилостной уязвимости. Мне больше не снится родная местность – её место заняла другая местность, родная в ещё большей степени. Нет больше мест и нет больше мести. Давай месить мистику вместе? Я принесу тебе миску, я взращу колбасу, я продену сиськи через компакт-диски, и, о боги, зловонный ручей из молекулярно-поносовых лучей невообразимо близко!
В моём тепловизоре роятся эмбрионы религий, я подобен рептилии, я медлительно пьян, я мучительно трезв, на сгибах ветвей ярко фосфоресцирует надрез, я пришёл, чтобы осуществить наезд, но я мягок и неподвижен как древняя губка на дне морском, и так же бессмертен, в радости аморфных амуров. Через звёзды – обратно к терниям, я нелогичен – почему? Может быть, во всём виновато море? Ведь всего меня нет даже у меня самого… Ты пришёл посмотреть моё лазерное шоу? Тогда готовь плоскогубцы…
Ошибка 404, сервер не найден, попробуй ещё раз, подождав более двух десятков веков, может быть браузер всё же загрузит страницу а пока… Я слышу, как на дне колодца кто-то рисует в тишине автобус, он курит радугу, он гнёт свои линии в дуги, грани уже потеряны, что есть смысл если не мысль о бессмысленности? Беспощадно бежать, цепляясь за края, куски ткани, составляющей одеяние на всех столбовых клетках, на всех столовых вагонетках, кругом складки складки складки… Я иду на склад, не для того чтобы сложить голову с плеч, но за новыми головами. Его тело было превращено в лабораторию по синтезу сверхмощного препарата, когда это стало известно властям, его тело было конфисковано. Но главная часть лаборатории находилась всё же в душе, в тело сбрасывались лишь отходы производства, которые и сами по себе были удивительны. Единственное, что было найдено – эликсир бессмертия, который был брезгливо вылит прямо в резервуар с питьевой водой, которой пользовался весь город. И бессмертие стало столь же непоправимым, как и смерть.
Мой город неповторим, как сама смерть. Давай поговорим о картоне, о мерах длинны и веса, об архитектуре ушей… О мёртвых мирах, громадной протяжённости, о долгих невесомых ушах безмятежного эмбриона, чьё лицо в складочках. Склады словно веснушки на лице блаженного зародыша. Если подставить ветру лицо, склады будут сметены. Сметана в смятении – смятое сытое семя смеётся и стынет, постепенно синея. Есть стихи я больше не умею, уши свёрнуты в трубочку, я стремительно глазею.
Выброс энергий был роздан за копейки властелинам этого мира, им же на погибель. Бережно взращённый позвонок – что-то вроде прибрежного трона, последнее психотронное прибежище массового поражения. Киты приплыли к побережью посмотреть – так теперь и смотрят, а некоторых из них заковали в скафандры и пустили пастись на орбиту.
Это было – как беспредельное соревнование будильника и живущих в его механизме газообразных гарпий, почесать бы пружину пока не забыл, ведь в перекрашенных печах всё те же угли, и всё те же углы, они так безмятежны… Увидеть бы свои уши – но только как отражение в глазах смотрящего, всегда разного. Я покрашу кончики ушей синей краской, пусть у меня будут синие уши, а лучше я сделаю на них зеркальное напыление – тогда каждый, кто решится заглянуть в моё ухо, увидит собственное лицо, наложенное на мои ушные лабиринты. И всё что было, встряхнётся до этого момента. И останутся только уши на снегу, я уже не могу дотянуться до нитей, что тянутся из облаков, сомкнуть свои губы на извивающейся приманке и долго падать вверх, ради спортивного интереса того, кто рыбачит там, на небесах… Стоило ли жить ради стойла?
Не отвергая рыбачий рычаг я продолжаю лаять на отвёртку. Бешеной собаке 100 верст не круг, бешеная собака ведь вообще не циркуль, она просто похожа, но она не виновата. Она не винтовата, и не шурупообразна, и потому отвёртка мне больше не поможет. Вкрутить саморезы в крышку набитого мирами гроба, и забыть. Забить гвозди и вращаться. Заходите дорогие гости, в нашей программе сегодня – Гвозди!!!
пятница, 20 февраля 2009 г.
Субъективная пульсация ответов.
Некое подобие манипуляторов парасимпатического кота в окуляре междоупречности… Мешанина наследственностей, бесконечное взаимоповторение межзвёздных умов выхватывает между причиной и следствием мечущийся луч лазерного меча из ножен, я совмещал их, и у меня зазвенело в ушах. Если бы некое взаимопонимание было бы достигнуто улитками, если бы наши вестибулярные аппараты были тонко синхронизированы, обонятельные волоски настроены на восприятие одних голограмм… Что недостижимо без сидящих сиднем синих наростов. Субъективные пульсации в тихих норах камерных мяс воистину бесконечны.
Передай привет от дезинсектора… Тому, чьё тело колония гигантских копошащихся жуков, он оценит иронию, если будет готов. Если будет осознавать призрачность и жалобность побуждений неплотного картона, входящего в состав сустава, безымянный ситтер произведёт отслеживающие манипуляции, вор безудержно приглашён через парадный вход, пожарный свитер вонзился в грудь и просит пощадить митохондрии… Ровно десять минут ускакало через усыпительный забор с момента произнесения, ровно десять колец назад дерево не было безликим, ровно или не ровно, не всё ли равно, пусть накинули они года половину или некие путы из нейлона – некоторые пункты нейронного лона не отвечали вещественным обстоятельствам перламутровой анкеты, что должно заполнить собственными каплями отнюдь не красной краски. Кровососки бороздят вены, коровьи соски бредят военными, они не безличны, их судорожная сыворотка необходима, головастики промочили скафандры, на конвейерных лентах в глубокую полночь вступает в разрушительную власть синеокий психиатр, штампующий трёхметровые бронированные фаллосы под прикрытием фрейдистских боеголовок. Кроссовки приемлемы, главное чтобы в капусте не оставалось жутких промежутков, чтобы чёрный поток не потёк и не затёк в молоток-ебаток, разбивший в манную кашу кнопку ОК.
Светится сиреневым зверь в свободной глиальной шерсти, изнасилованная в жабры рыбина ловит ртом колючий воздух, глючный вздох, всё уже позади, никогда ещё ракеты не говорили о пёздах… Сгенерируй вокруг сетчатку ушей, не забудь обмануть сквозь вибрации вдоволь, чтоб позволить межзвёздным бактериям жить, населяя бескрайней прострацией город. Я не думал своей серединой, я почти превзошёл все свои оправданья, чтоб несвязанной басней к кружкам не идти, ты поржёшь, и прозреешь, довольствуясь баней. Пролетев, забывая число в пирогах, я на рог меж ресниц насаждаю пространства, чтоб кроватей безмолвных икрой твоих глаз незаметно проверить на уровень вверх, этой стрелкой часов, беспредельно ебущей дорогу, дорогую, другую или совсем не туда.
Я расплавлен, я словно зигота, пролитая в Интернет, растекаюсь, делась, по коридорам концепций, вихри констант повинуются моим рукам, я знаю последствия, что уходят из настоящего, словно ошпаренные, холодный кипяток молнией танцует под кожей, боль уходит из звёздной плазмы, остаётся только чистый ВОДОРОД, флуоресцентные спиральные конструкции, словно предвестники сингулярностей в центре, мы замедляем движение, входя штопором в абстракцию, словно выдра, ныряющая на дно себя. Мы поднимаем, мы понимаем и внимаем немым. В медитации на семантический ноль костенеют ткани… Я разбит на отдельные биты потоками меня самого, я струюсь из себя, разрывая хитин, это ментальная субгалактическая линька, сквозь все отверстия и зоны, разрывая предметные примечательные выступы, выстукивая стопы пустот, стоп-сигнал для синглов поста в синей сингулярности. Тот, кто режет бетон, будет замечен над небом, как букет незабудок, застрявший в стержнях охладителя реактора, перебирая позвонки словно чётки, изображение становится нечётким и я взвинчиваю глубины почти на самый предел. Таран на носу корабля. Буря в пробирке. Борьба ради бирки.
Я рассказал ниочём, пора ли взять бублик без цели сократить истину до его дырки? Пора ли завязать и без того под завязку набитый бульбик, увитый дымными щупальцами, и паразитарными частотами беспредметности? Я нераскрывшийся как зонт самолёт. Как зонд, погружённый в бытие, и видящий свет в конце прямой кишки. Мир превратился в мой унылый бложек, личности был высказан пожизненный бан, и не важно с какого I. P. она попытается внедриться в мои недра. Недельное недержание пустот, отмеченное автоответчиком в воскресенье, не будет безхимерным. Безмерный полиглот назовёт каждое ничто его истинным молчанием…
понедельник, 23 февраля 2009 г.
Lihoradka:
НАЧАЛО.Как бы там ни было все хорошее длится не долго, хотя можно назвать случившееся рубежом, переломным моментом психики, с которым обыденный рационализм не в силах справится, оттого вынужден принять все как есть и искать наиболее удобоваримые методы объяснения, но их нет и они больше не нужны. Расширить рамки восприятия, но для помощи страждующим глазам, не осмеливавшимся подняться к нему буду писать более связно.
23/02
26-02
Психоэмоциональное влияние света на имбицилов вызывает поток негодования и постдраматические источения всецветных амебных постпространственных слов, слова слова несут вниз меня и я спокойна, вдыхаю раз в тысячу лет за 7 секунд.
И был водопад и был он людям ни к чему, не ведали они про взаимосвязь оранжевой и фиолетовой чакр и приходилось им записывать понятным обыденным словом истины, не поддающиеся буквам, цифрам или звукам, они искжались и со временем оседали на липких стенках туалетов, кафельных и бетонных, белых с синим, блестя на поверхности с гавном алмазами, а люди срали и срали сверху, на то даже Будда просил не испражняться в воду, грозя адом, но непуганны мы,но это не относится к сути вопроса, это не для разноса или осуждения, это кровь из носа, льется струей на сверхуровне у неготовых, посягнувших засунуть его выше положенного им уровня наработанных сверхчастот, задрав и возгордившись, они шагали стройными рядами в леса, где вознамерившись повторить культ Диониса упивались вином и обливались кровью козлиной (ну козлам еще поделом), раньше жрец вырывал сердце на высоте тысячи метров или пятисот, рациональные расчеты оставим уму, у каждого он свой, потому и цифры пространны и расплывчаты, но суть в том, что мы добровольно в жертву себя ложим, капая кровью из носа на траву, необходимость травы и отравы, необходимость увидеть свет, украсть его, словно вор, тогда, когда он твой по праву, позор, друзья, позор, но все сразу на всё сразу, а разница смысла в одной букве, опечатка пальца неуловимое движение по необдуманной фривольной траектории, когда мозг перестает обдумывать придумывать мысль, когда она пошла извне…, занесите это в толковый словарь, да будет толк сказал человек и создал книгу суеверий, потому что есть лишь один момент, когда ты выпил отраву, пошел в ораву, толпу, если так удобней изъясняться, но пути назад нет. Есть здесь и сейчас и наплевать на все, что было и будет. Жизнь протекает в форме других людей, их поступков, эмоций, мировоззрений, книг, которые они читают, хобби, которыми увлечены, достиженииями в работе, которой они заняты, решением проблем, которые терзают. Наблюдая беспристрастно все это хочется, сказать, что все предельно просто и поверхностно, этот пласт существования словно омертвевший слой кожи, он кажется таким естественным и родным, но стоит потереть и он рассыпается, за ним то, что называется творчеством, да и то, оно — только начинающие делиться новые клетки той же самой кожи, которые тоже вскоре загрубеют. Еще глубже — мышцы, голографическое эфирно-радужное на зрительном уровне и всеохватывающее любовью, ужасом и рвением естество. Там свои законы и свои правила, но все действует по той же самой схеме кожи, ибо ДНКА у человека одна, спиралью идущая вон из рамок восприятия, поэтому их или расширяют, но барьер, стена остается, либо стирают, сливаясь с космосом. Это уже третий вариант развилки двух дорог, это как пить чай, сначала бросить одной смеси «безупречность», потом разбавить его святой водой, добавить плоды сушеного растения без Имени, но имеющих тайну, и накрыть крышкой с китайскими пионами, на глазах у двух Будд и под изображением лингама вспомнить украинские напевы заговора и шум генератов мысли НЛО. Только отвлекаясь получаешь шанс вернуть рациональное мышление и оценить все как есть и как было и как будет, только так понимаешь, что времени нет, оно за рамками, тоесть все наизнанку вывернуто и это путь по левой из двух дорог, а мне збрело в голову пройти все и составить карту и может быть кому-то это да поможет, хотя я знаю, что смысла нет, потому что попадая в этот тип пространства оно не надо, но на уровне огрубевшей кожи это может стать отличным руководством для ее сдирания и тренировки мышц. Даже во сне у меня появился целлюлит, даже во сне на мне лежит проклятие, границы стираются, я не знаю где сон, где явь, где трип, вся жизнь — это тайна и зная это, все равно пытаюсь ее разгадать. Это то, что оглашают, а то, что остается в тени нужно искать в полуденный час под деревом, за корой головного мозга, слушая шум реки, неспешно льющей свои воды на запад, за тьмой и красными точками, за пением птиц и шуршанием травы, за мыслями, что таят как воздух в крови растворяется, окрывается нечто, это скрытая реклама хемисинка, а куда нынче без коммерции, все продажно даже свет, мысль и вера, и сидя взаперти свои песледние месяцы срока я оставляю на этой стене камеры заточения все свои прошлые размышления, беды и горечи, я уйду без продолжения тут, я уйду туда, богатая ЭТОЙ сделкой, а здесь останется рука, она всегда будет раскрыта и протянута к тебе, стоит ее взять и я вырву тебя в истинный мир, как вырываю это проклятие через сон, читая алмазные сутры в унисон с библиотекаршей Александрийской библиотеки, бежавшей в висячие сады Семирамиды и 33 богатыря стираются на волнах моря, по которому Иисус пробежал на техносандалях, принесенных в дар ему королем рассы раптоидов, заглянувших на Замлю из-за нехватки нефти, которую им любезно продали политики, чьи имена не позволено упоминать, свобода слова свободой, но слово не птица, а воробей вылетевши может и упасть, если на лету фантазия превратит его в УТЮГ) а утюг прожжет тот известный нам с тобой лед и потянет камнем (железо тянет камнем, с физической точки зрения и вправду ошибка, однако если взять за основу эмоции и ощущения, согласитесь. разницы нет, теорема абсурдна и везде аксиомы, это наш мир, тут если не упомянуть абсолютно всех и не вписать каждого с его открытиями и славными подвигами, то мало того, что не поверят, так еще и освистают, хотя свистеть вовсе не плохо, особенно в случае грядущей смерти, выплывающей медленно из пятна на твоем потолке, от фонаря, знаешь ли, а это машина проезжала и стала светить, а как только она уехала, на потолке уже знакомый силуэт, и он пришел за тобой, он стоит лоб в лоб к тебе, потому и рекомендуется зарядка на неосознанном уровне — бить себя ложкой по лбу, маленькие порции смерти по лбу, а уж как встретишь ее, то хоть не растеряешься) Так много пришлось объяснить ради одной фразы про лед… Как ты думаешь вообще следует делать хоть сколько-нибудь ясным другим то, что мы говорим один другому, или дать им возможность копаться, облизывая своими кислотными слюнями каждое слово, оставленное на этом оранжевом пространстве фиолетовым, а они увидят его оранжевым на фиолетовом, они все извратят и перекрутят, ну может быть после этого замечания обратно перекрутят и запутаются в собственных сетях гордыни, а может быть Я — это паук, поймавший себЯ , в паутину сознаниЯ, три Я в разных словах, смысл один и тот же повторяю, слова абсурдны и мелочны, это только лишь прикрытие, это единственна доступная возможность хоть как-то передавать то, что есть на самом деле… У вас есть две дороги, но сегодня вы узнали, что на третьей,моей, левой, скоро узнаете что за развилкой второй. Пусть пойдут пока за тобой, 3 извилиста и ленива, 4 хоть и делает крюк, но пряма и непоколебима.
Аксолотль:
Развитие ошибки, разум не отстаёт от позапрошлой впадины. Развитие обшивки, начало и бесконечное падение вдоль. Рифлёные рёбрами пластиковые стены кроличьей норы, с многочисленными царапинами и проломами, что оставлены отчаянными когтями, уже прошедшими бездну, за проломами – проводка в темноте. Ухмыляющийся козлиный череп как вместилище разума. Серый пластик наморщил нос, цифры серийного номера скрыты за пятнами крови. Обмазываться кровью вперемешку с дерьмом по утрам для меня настоящий наркотик, проще зашить рот глаза и уши, чем отказаться от этого ритуального действа, возбуждающего рецепторы до предела спичечной симфонией вкуса и запаха. Они обливались бензином и спиртом по утрам, и чиркали спичками о бетонную стену, но к вечеру время залечивало ожоги, и на следующее утро всё начиналось сначала. Упавшие на самое дно бездны когти стучали о стены туннеля, как косточки вишни о стенки погремушки. Ну козлам еще поделом, их высушенные вишнёво-мятной симфонией вкуса стены, стенки сосудов и полостей, они устали резонировать в такт семенам вишен, яблок познания и груш неведения. Козлы злы как узлы…
Морские узлы, морские шнурки вод поднялись кольцами, не будучи отражением моих щупалец. Мы живём в одном мире, где существует только один вариант перекиси водорода, где носы построены по одному алгоритму. В достаточной концентрации я нещадно жгу слизистую носа. Козлам собственно повезло, они узловатое зло, угловатое, поставленное во главу угла угольной шахты. Козлы едят угли, чтобы очистить кишечник от внутренних паразитов, они поедают главы углов чтобы отчислить парнокопытных бенгальских огней, притворяющихся тиграми. Тигры – это шурупы, их полосы – резьба, Хорхе Борхес – отвёртка для вворачивания тигра в зеркало. Дрель – демон мыслеформы. Неужели речь снова зайдёт об отвёртках и синих белках? Жывтоне чочо рекурсячка, я фрактал, повторите меня кто нибудь! Занудный мотив паутин, новоиспечённый каравай осознания нарезан ломтиками, и сервирован на голубых блюдцах с фиолетовой каёмочкой, лимонными ломтиками выстилающих небо. Скомканный лазер, ветви дрожат, порванный кабель, неустанное паучье вымя галлюцинирует миром, где информация распространяется беспрепятственно во все концы, миром нескончаемой памяти, я вымотан неоднозначным созвучием облаччного дизайна, пойми меня, поймай меня, поимей меня, ипомей меня. Нескончаемые залы, коридоры, зеркала, отмеченные тенью вьюнка, тени вьются, а вьюнок смотрит в небо, и его листья не отбрасывают тени сегодня в полдень.
«Мой компьютер» — увидев однажды на мониторе, отселева и доныне, я ежедневно его мою, а компьютер доволен, щурит глазки, выгибает спину дугой, отряхивает мокрую голову и шерсть собирается в заостренные столбики, я вытираю его полотенцем а компьютер трётся о мою ногу, но что же это, он же кот, а не компьютер, как я мог перепутать компьютер с котом? Это меняет всё моё к нему отношение, кот-компьютер это понимает, ему грустно что я больше не смогу набирать на нём тексты, не смогу глядя в его монитор проводить ночи напролёт, растекаясь мыслию по форумам, я не смогу больше копировать и вставлять, срать в каментах, аффтаров просить, чтобы исчо писали, и никто больше не почешет меня за ушком, отныне лишён я возможности гоняться за солнечным зайчиком на полу, ловить ртом пылинки, облизывать шершавым языком самые труднодоступные места, срать в тапки, спать в стиральной машине или на клавиатуре, ведь когда я засыпаю на клавиатуре, я могу случайно удалить десятки страниц текста, и никак их не восстановишь, только что же получается, я больше не кот? Я не я, а кот не компьютер, мысленно нарушив турбины очевидности, я был растворён, как корень молочного зуба, или хвост головастика в пору метаморфозы. Мона Лиза запускает процесс монархолиза, растворения монаршего, что ж, теперь я без царя в голове, в голове демократия, правящая личность избирается голосованием, сованием голых частех тела неизвестно куда, процедура выборов сродни эксгибиционизму. Случись долгие перебои с Интернетом, или, что хуже – с Котом, как мною начинают овладевать эксгибиционистские настроения. Тогда я становлюсь опасен. Я упиваюсь дешёвым портвейном, и возгордившись, задрамши нос в сверхчастоты, нестройным шагом отправляюсь в лес, вырывать сердца попавшихся мне на пути грибников, чтобы почувствовать себя майянским жрецом, я протыкаю губы свои вилкой, расцарапываю щёки ветками, пока бегу за грибником, окропляя траву кровью, а грибника – заранее припасённым калом, и грибник обдаёт тёплым, мягким потоком своей доброты в ответ – а как же, грибники люди запасливые, и мы стоим, как вкопанные, привлекая орды мух, хотя почему как, ведь мухи и правда закапывают нас… Музы закапывают нас в нос Диониса, мы нестерпимо обжигаем его слизистую, он в неистовстве и животном экстазе вращает глазами и членами, истекая пугающими гримасами и чихая. Дионис конвульсивно дёргается, его примеру следуют и другие обитатели Олимпа, и вскоре все боги танцуют в неистовом первобытном танце, заводя своими движениями пружину времен. Жывтоне чочо дискотячка! Дискотячка дискотячка, слава Олимпу, Дионису слава, даёшь пепяко-дэнс! Небо – землянам, землянику – мне.
Смерть и свобода продета сквозь спичечные кольца. Змеи не умрут со скуки на ёлке, и для шишек познания найдётся свой, готовый к хвойному совращению Адам. Погибшее в магнитных полях боя оружие, орущее градом мемов, стальной и хитиновый мозг, мёртвый пирог для роботизированных насекомых, то что мной зашифровано – не будет прочитано мною, ибо я сам не понимаю своих шифров. Креветки кривы, и пути их ветвисты, и непредсказуемы. Я ломаю пиксельные стены, в надежде на их восьмибитность, они делятся митозом, и я тащу за собой многоэтажный голографический эмбрион, укоренившийся в моём мозгу.
Три возможных формы состоЯниЯ Я – твёрдаЯ, жидкаЯ, и газообразнаЯ. Вилка кипятильника воткнута в розетку, токи бесконечности натирают нагревательный элемент, на моей поверхности появляются пузырьки, в облаке пара парят озёра, а в них плавают медленно плавящиеся кусочки льда. Лёд преломляет лучи львиноголового солнца, лев Лёва – мастер подводного лова. Я испаряюсь, а значит всё будет клёво.
четверг, 5 марта 2009 г.
Lihoradka:
Эмоции без контроля, они скачут на нитках эфирного тела, разум есть, но он словно завявший цветок, свежесть ушла, а плод еще не появился, хаотичное свечение, колючее и холодное, оно желает быть мягким и эластичным, а оно обжигает всех вокруг, отталкивая микрокосмы людей, вокруг ТАКИЕ личности, неповторимые в массовости, и никто не осознает, как не осознает мое Я, своей идентичности с ними, хочется раствориться в ЭТОМ, распасться на атомы, словно ничего не было, материя — это полбеды, ее делают руками или тазом, а характер — это куча дерьма, скопившегося за жизнь, все обиды и разочарования, стремления и корыстные действия, самоутверждение, ущемленная гордость. Драма — это не слова, это чистые действия, слова — потому что мы к ним привыкли, чистой воды визуализация, однако что делать,если картинки — это тот же вид гипнотического влияния на сознания и его замутнение? Нет границы, нет рамок, ничего нет, а МЫ, кто мы, если пишет одно Я, сколько их опять, слишком устала вас всех сдерживать и гнобить, выплеснитесь и оставьте мой сосуд пустым, чистым и дайте ему упасть с большой высоты, потом соберите веником и совком, положите под пресс, перетрите до пыли и развейте по ветру, не прах, а стекло, прахом земля пуху, пузу, за ухо, заноза, отчаяние, грызть, бороться, страдать, отдать, вытащить, избавиться, к черту все надежды и ожидания, тупое действие, в полном молчании, если кому-то нужны слова, пусть их придумает, воображением все сколько нибудь наделены, хотя действительно, как можно субъективно говорить ВСЕ, МЫ, ОНИ, ВЫ, мой удел говорить про Я, ведь оно одно и все что у меня есть, максимально концентрировано само на себе и ему наплевать на остальных, оно соотносит их только с самим собой и считает, что и у людей все так же как и у него, или придумывает различия, основанные только на собственных чертах характера, это уже проскальзывало в начале…Это- от- то, все чернобелое, пыльное серое, ничего не хочется, потому что каждый час цифры на часах воспадают, совпадают, снова от перестановки букв ничего не изменится, кроме краски восприятия, именно в этот момент смотрю на них и кажется, что все эти дни время остановилось и стоит на этих смешных одинаковых цифрах, по обе стороны двоеточия, оно же относится к буквам, орфографии, а причем тут арифметика, тем более указание времени, это как зеркало на бумаге, оно, они везде и всегда, и как бы не биться головой об него них оно они не бьется, но бьются, кидаться камнями, словами, ногами, руками во сне, чем угодно, не спасает от углубления в хаос, все больше мыслей, которые не мои, они приходят и заполоняют меня, потом снова отлив и все пусто легко хорошо, за окном светит солнце и можно летать, но это все внутри головы. жизнь так реальна — это жри спи сри, больше ничего от тебя не требуют, а изнутри что-то ревет, оно в чем-то нуждается, это душа или что? Я может разложить все по полочкам, все понятно и ясно, четко и осознанно, ничего лишнего, ты не будешь писать, ты будешь в одиночестве, тебе не на что надеяться, все твои начинания пойдут коту под хвост, не отвлекайся (ну только на кота!!!),нет, и так много было про него сказано, (но я не могу), обороты набирают темп, понеслась паровозом вниз, с горы, со священной горы в ОС, осой полетела к меду, как муха к говну, что стекает с тебя, пряник медовый с гавном внутри, разве что обертка ничего,красиво,рыбак рыбака, а тем более рыбу видит издалека, кинем крючок, на обкурку мы ловим идеи, на колеса вдохновение, сигаретой тушим раздражение, алкоголь, чтоб лучше изъяснить свои мысли, чтобы обороты нагнетали центры мозга активности, выпусти, выпусти меня, устаю томиться в этом бренном теле, обрубите ему руки, выколите глаза, заплавьте уши свинцом и ноздри изожгите кислотой, чтоб не чувствовать этих обманчивых чистых прекрасных ощущений реальностей, бросьте в пучину тьмы, тишины, ничего, я страдать готова навсегда, как опоэтизированный некто на вершине скалы, точка без возврата, или прыгнешь или нет, это черная жирная строка, заразой клубиться вокруг, это черная мерзавка дышит мне в спину, она бормочет что-то невнятно и идет след в след, остановка и станет она, томно дыша у левого уха, затыкай не затыкай, она будет шептать, а если надо и выть, и ласкать, облизывая его своим прогнившим языком, сотни миллионов лет назад, и плетется плетется, это корзинка грибника, она приросла к его руке, она неотделима, ручная корзина, сворачивается в клубок и снова на место — на шаг назад за ним, а что тогда в руках, они-то вот, перед тобой, а не сон ли это, а что это за газета, это смета, сметана, нормально штырит?! оранжевый и желтый одно и то же, скоро перестану различать и остальные, на штырях висят туши мяса, они везде, каждым словом и кадром в моей голове, а увидь это вживую, вникакую не затащишь в помещение с горами мяса и крови, это ад, это рай, только не умирай, не начинай ныть, не начинай выть, сучка черная, заткнись, отодвинься от моего левого уха, не трогах меня, давай просто оставим друг друга, это нагнетение как в кузнечных мехах из железных, уже мертвых лис с хвои сознания, то дерево уже спилили сказочные дровосеки и оставили окурки на месте преступления, как тебе чудесный окурок вместо яблока и веревка прогнившая (типа змея), вот и вся история, снимите грим, подайте света, и что получите, нет ответа, нет не та, ни эта, снова смета, сметана и по-новой, только подставьте собственные размышления — домашнее задание, если это здание ваш дом, вам пора на работу, лечите икоту, проявите заботу, вы идете по болоту, оно засасывает рутиной, отряхивая лед и пыль со своих ног, коими топчете почву, загляните, может быть это прах ваших предков, может это тьма — это гигантская тень вашего прошлого и все, что вы считали прекрасным и живописным — это всего лишь огромная декорация, которая начинает рушиться, оголяя правду, а раз она у каждого своя, то это первый признак того что, и каждого нет уже, мы только программы, посты, комменты, аватары, все только кажется, люди давным давно исчезли с лица земли как прыщи в юношеском возрасте, Земля стала взрослой, остались только эти бредовые пост-эффекты, разрозненные слова и мысли, идеи, цифры, шифры,буквы, строения,шифры, картинки, люди мертвы. Вокруг големы, биороботы. Где вы, живые, где вы, кто-то, где вы,люди????
то же самое 5 марта
Аксолотль:
Слишком много шумов вомне — слишком много шумов в искусстве. Искуствення трава, пластиковые пальмы — обилие однозначных блюзовых роботов. Я растрачен на бирюзовый корнеплод, я Ра, я луч Солнца, ворвавшийся в канализационные люки ваших умов, цивилизационные глюки умолкают под треском моих омниотических лопастей-плавников. Я – двойной хлеб из метеоритного металла. Слишком много шума ветра, слишком много шёпота в ведре, вертеброневролог отказался от жертвы, не принесенной ему никем. Рисовые пирожки сгущают краски. Рисковые прищепки утоляют потребность в мазохизме. Руки немеют. Через реальность – вброд, мосты давно рухнули в магматическую улыбку пропасти, улыбнуться и пропасть, пропасть насовсем, я прыгну в пропасть, припав на прощание к тебе, как к источнику, истончённый до предела беспредельным серпом, я проникну параболическим яблоком познания в еле-еле отведённый взгляд, и чуть шевеля губами позову сделать всего один шаг… Кто знает…
Я – заглавный пепел, я больше не отстранён, я больше малахитовых плащиниц, гранатомётные яблоки проникают со всех сторон, сернистый ангидрид заглядывает в разъёмы мяса, испаряющегося под кислотным дождём. Пятна краски текут без передышки, радужными пятнами по лобовому стеклу, по слеклянному лобку аномальными линиями, взбесившийся код пурпурной плоти, что жаждет славы и забвения между стёклами чашки Петри, бактиреальные культуры закисают до степени бородатости желатина, сравнимой с анекдотичностью. Катушечные полости радуются изрешечению, они возвращены на им одним присущий вибрационный подуровень, они укоренились в потоке чётко фильтрованных неуловимых глазами трансформаций, происходящих где-то в переплетениях волокон, скрепляющих шарниры ниспадающей в глицериновой лампе времени ткани. Железный конь провоцирует окислительную аллергию у невменяемой плотины, плоть твоя – плотина, плоть твоя – плотина, плоть твоя – платина, плоть твоя – пластина, плати на, опласти пласты, полости просты и солёны, я не сопротивляюсь влиянию одинаковых и побочных микробов, руководящих микропроцессами в моём подсознании, которые складываются в единый паззл, похожий на сугроб из разнообразных в своей структуральности снежинок, из сугроба словно жвала насекомого – обугленные ветки, зазубренными перстами прикасающиеся к бликам звездоглазых небес. Пучок аналитической шерсти до скончания кальпы будет выть и выть на сороковаттную луну…
Дошедшее до предела в своей билатеральности лицо, выдыхает кольца секвой, копьём обычая пронзает небо, я смотрю на искрящийся воздух, сидя на подоконнике, тонкие щупальца циклических вращений зодиака проникают сквозь мое рисовое забрало, оно забрало огни со дна сетчатки, со дна рыболовной сети моего ума, моего невообразимого воображения. Каждая извилина заточена под зажигание определённых групп созвездий. В темноте… Слышу шорохи, прикосновения к реальности ног вязких, желеобразных пешеходов, выстроивших линию горизонта козлиными лилиями во вращающихся в противофазе зонтах. Наши руки бережно сжимают колос, их святого метеоритного металла отлитые молот и серп, вновь очищенные от толстого слоя крови и ржавчины, и нестерпимо блестящие в наших окроплённых Солнцем руках. Я провисел в невесомости три дня и три ночи, среди корнеподобных отростков мнимых сущностей, я расшифровывал их ворсистую вязь, я был воткнут в трещину между мирами где охладительные системы супермозга работают неисправно, я был неисправимо болен, нанесён на мир словно краска, анилиновый цвет никогда не был мне преградой, как же я люблю заглядывать между миров, в эти лакуны, где нет ничего, только паразитарные сущности, протуберанцы чьх-то давно уже размазанных по колесу бесконечности сознаний, продукт наложения различных миропорядков, чьи сонмы венком из жёлтых одуванчиков оплетают мой сон. Пелена плена, платит плотине плетёным угрём. Твоя плоть – плотина. Твоя плоть – плотина. Твоя плоть – плотина. Выпей сказку, мир заполнится красивыми схемами… Слушай и запоминай… Мы будем показывать тебе кино… не верь всему. Вот три замечательных таблетки – какую ты выберешь, красную, синюю или фиолетовую? А не всё ли равно? Глотаешь сразу все, чтобы очнуться на качелях в давно покинутом людьми городе, только гордые зомби несут своих хэдкрабов, взорванные картечью они падают, истекая гнилой, ядовитой кровью, они ползут на руках, я отстреливаюсь, а их языки тянутся ко мне… Вспышка, мой рот пузырится, изогнулся дугой, о эти замечательные горелые апельсины, хоть поговорил бы кто со мной, но нет, только металл, земля и лёд, где я, неужто в Антарктиде?!
Мёртвое время, по ту сторону невесомости. Заземление вмерзает в порядок, изрешеченный протонной бомбардировкой моих тяжёлоизотопных дум, я рождён паяльной лампой, изрыгнут в этот густой и монотонный мир, чтобы ненавидеть невод и грызть коленки по ночам, повинуясь мечам, что глядят на меня, свисая вопросами на девяти конских волосах, которые растут из моего потолка, да мой секрет раскрыт, крепость взята – потолок это конь. Забавное кино, про мышление и стены, яйца червей в мышцах, не лучше ли отказаться, пока не поздно, ведь завтра будет звёздно, звёздно-полосатый чёрный властелин хочет тебя, с этим надо что-то делать, кого-то съесть, куда-то съездить, так всё запутано, что воля-неволя потеряешься в этом карамельном бреду, панихидные ростки изведали отдых, прости за простой, на словах я – хуй простой, а на деле простоял в простом пространстве.
Слово обезвожено, я еле поспел за шагом, меня искажает шорох домов, витиеватые узоры на полотняных стенах, это вечное ИСС, я забыл про камни, бесконечность и ничтожество сумнящегося, мятущегося в мятных дымах и думах духа, навороты запредельной херни под правым глазом подбитым хохотом извне, хороводы текстур, мои пальцы в говне, оботру о белоснежную скатерть-самобранку, и нечего возвращать дваждыпроглоченные аршины для измерения общих умов в мелкую клеточку. В мелкую клеточку превращаюсь я, в разветвлённый нейрон в коре гигантского, превосходящего все мои устремления мозга, я плавная и текучая мысль, я взаимозаменяемый плавник, никем не забытые круговороты воздуха мешают пробраться к точке безвозвратного смешения. Нет больше врат, смещение планов, свечение тел в темноте, голубоватые флуоресцирующие извивы, поднимающиеся и опадающие реснички эпителия, я гляжу сквозь твою капиллярную сетку, секундное зависание – и наши черепа сплавлены в единую чашу, в колодцах которой плещется униформенный Абсолют, нагретый на спиральной проволоке, турбозажигалкой в руках фрактальных множеств. Аннгилляция неизбежна, нам остаётся только ждать, ждать остаётся позади, посади краски на кубический аршин и веди их вдоль, пока видения не кристаллизуются и не выпадут в хрустальный осадок на дне, на дне принятия порошкообразных иллюзий, волшебные, волокнами изогнутые королевы на час… Я песочные часы, в жареных испуганных снегах, метеоритный дождь избавляет от впадины, отколотые стержни реактора борются до последнего скрипа, рычаги промолчали и на сей раз, сколько раз можно понимать, что это было ошибкой… Ошибочны были мои прогнозы осадков на послевчера, после вчерашней осады подсознание сдалось на волю асаны, ямы, ниямы, кармы и прочая и прочая…
Электрические диады, зависшие в пустоте, их некуда повесить, некуда повеситься обезьянкам – астронавтам, забышим число и перепутавшим педаль тормоза с педалью газа. Выход, назад, ещё тяжелее, чем охлаждение щенков украденной луной, особенно если эти щенки крылаты.
Я напираю в прожжённые сектора, заполняя их лишайниками и плесенью, это освоение новых экосистем, мы будем жить не поперёк а вдоль, мы будем выходить за пределы шаров, и планеты станут для нас всё равно что дырки в сыре для дрожжевых бактерий – просто но пусто, просто но пусто, просто но пусто. Поклянитесь зубной щётке и великому Циолковскому, что не будете никогда топить Вселенную, даже мысленно… Уровень пройден.
понедельник, 9 марта 2009 г.
Lihoradka:
ДЕсять дней — обновление текста и настроений…
20 марта
Тепло и радость разливаются оранжевыми реками по фиолетовым внутренностям, обдуваемые синим-синим туннелем перемен, засасывают зелено-желтые дебри внутренних переживаний и выплевывают свои окровавленные останки в черную непроницаемую бездну пустоты и тишины, зов из глубины пробуждается и рвется снегом на волю, поливая дождем, мы идем по вечности, идем за мной, пришел внезапно и схватил отчаянно, а я не ожидало учуять запах так близко, потому что слова бессильны перед плотью, что страдает от отказов и ущемлений, ужимок и щипаний, стонов и заданий на каждый день, планов, распорядков дня, цветов на дне кувшина, кувшинок на дне цвета, не успеваешь моргнуть глазом, как картинка исчезла, сменилась, а здесь даже не успеваю поставить запятую в тусклом свете экрана на черных клавишах с белыми белыми буквами, что зубами впиваются в ткань пальцев, когда их ласкаешь прикосновением, нажимаешь и так же быстро отпускаешь — что кроется под одеялом жадной словесности? изучая тело письма я замечаю, что ъ — это ороговевшая точка на теле языка, гласные — эрогенные зоны, ж — говорит сама за себя, эти мастурбации букв вызывают неясные чувства у метафор, что треплются на ветру целофановыми лентами в весенней ночи на фоне многоэтажек…
Вывод: У мастеров духа нет передышек, она мастерят бесплотных духов ума…
Аксолотль:
Пермагнат калия втянеттебя в лучевой сюжет сюрреалистически закрученных косяков, дверных косяков… Пролёты и косяки образуют квадратный фрактал..\ я по нему летал. «Очень…» :-сказал Геннадий. Он тредий день sbdbltk цвета на пятне окна. очень.
———————————-
Где оказалась отвёртка когда космос плющило лесом рук, надетых на лица посмертно уволенного бога, на навозной кучи в тишине угля. Где пропали свитки свинской свистопляски, свитой свёрлами свирепых сверблюдов, вернувшихся в блюющее блюдо до победы? Я отрастил нос до нижних кос нижних этажей вселенной, но задираю нос выше сверхчастотных глубин. Молчите, о смертные грузы!
Запах весны переходил через атомарные связи молекул диметилтриптамина в окончании иглы ежа. Ехали они жужжа. Очень скоро выросла яблоня. Яблоки оказались горохом. Плюшки воспроизводят сложнейший процесс мейоза и делятся попалам, таким образом, что обе половины весят столько-же сколько и материнская плюшка. Верификация данных закончена. Доступ запрещён. Очень осьминожеъъъчно расправляет зонтик из недр унитаза упакованный в трюфель ракообразный енот.
——————-
Уго Чавес вырезал змеек из зелёного картона и ебашил шокером пятнистого тритона из хемтингтона, который ебашил мет на счастливый билет — исходя из этого, аниги ляция прроисходит в непосредственной близости от опухоли вашего шестого мозга. Смекаете?
Суровым крошевом стальных батонов цельнометаллическая хуйня взаимопроникает с кластерами мясорубки, фалломорфируя и распадаясь на стайки флуорисцирующих саламандр, золотом и бисером накормленных и впечатлённых адронными бицепсами Сэйлор Мун, замещённой Слоер Дунь, Дунь слой за слоем и прочти страницу за страницей, навязав свободу даже насекомым и червям.
Велотренажеры очень опасны для вашего здоровья, всему роду человеческому, несут они страшную угрозу. Очень радиоактивными сапогвми разъедают рельсы строами струн рогами. Перевоплощения он-лайн в процессе смерти. Слишком активны электроны которые разъедают огромными зубами плоть реальности. Вишнёвый пудинг ебёт в переносицу зелёных пеликанов.
Невод наполняет мои рельсы. Я забыл, как зовут мои свёрла, растянутые на распятиях эскалаторов в недрах ядрёной шизофазии, которая есть приятная игра на пряных пряниках, мостящих пергаментными пиксельными постелями постепенный мост. Я перешёл зелёный мост, я незаметно склонён к солёному дубу, дать дуба в слоях, прозрачных, налагающихся друг на друга словно радуга на раскалённую кочергу, на которой вращался пепельный мир, с отрядом святых табуреток я вышел на охоту, не спи, Нео, матрица ебёт твою дверь.
—————————
Очень вездесущим оказался некромантический нейрофанк произрасиающий из расщелин внешнего мира, если смотреть из нутри вселенной, выделяется анандамид. Деперсонализация возникает именно в момент разрыва кластерных связей учасиков вашего жёсткого диска. Латунный абажур совершает гипотенузические колебания посредством моделирования положения сиреневенькой лампы в просирвнственно-временном континууме.
Очередной день любителей ромнтического нейробуйства околдовывает коллапсирующую землянику земляным валом снаружи обновлённой двери. Завидуя трубоподобным бурям, крот расщепил борозду, и как над небесами будет расщеплённая борода, не увлекаясь механизмами вброд, меховые энзимы разуплотняют множество маленьких лучезарных шурупов, нанизанных на спинной мозг. Где-то выеденные кролики продолжают протяжно ваять скелеты выделениями своих альвеол, мы разговариваем для тени, и борщ не удосужился взглянуть в стену чтобы уничтожить всё.
Lihoradka:
Все пульсирует, все ходит ходуном, обычная картинка мира застыла, словно это декорация, которую навязывают мироощущению столько лет подряд, иду по лесу, летят листья, еж искоса смотрит, мухи жужжат, они проснулись и порхают по лесному кладбищу поваленных деревьев, вокруг бутылки и мусор, только дятлы выстукивают СОС, с осени сосны на откосах сок березовый давали, из ран, и все равно что принцип понятий не сходится и неукладывается в реальность, что есть всего лишь неаккуратно смонтированный набор голлограм, но скоро они усовершенствуются и сделают нам то же, что и с Сириусом, с ними можно работать, но не очень, свои проблемы решить прежде другим помогать, пож звк цимбал голова дрыгалсь вразвал пошла земля и мутными реками выбило озеро ключ из воды, открой им те двери, что матрица в них стучит, водой размой все ее устои, застои неминуемы в деле с водой, ее не измерить, ее не оценить, ваши тары и массы — детский лепет по сравнению с биотоком, все переврнули и смысл извратили, или его нет или мы не там ищем, а где и как даже наркотики не скажут, что выросли на вербах в начале весны, паразиты сознания, отвлекают вселенную от привычных ритмов, космос скачет спиралью внутрь, вместо наоборот, это зашифровано в годовых коьцах каждого срубленного вами, варвары, дерева, это течет кровь ваших детей из под земли, это плавится ваше тело под светом нарывающего солнца, все предрешено, осталось три года, вперед вниз головой…
Аксолотль:
Восхитительные антропоморфные гифы, свет слоёной подставки и пикообразный февраль, расщеплённый виртуальной впадиной. Скоро в альвеолы нагрянет рассвет. Вы погрязли в справедливости грейпфрутов. Жидко-овсяные потуги инопланетных вилообразных горгулий остывают чёрными жгутами где-то за гранью мира. Грань такая толстая, что на ней можно мозаикой из ногтей выложить гуглоплекс, а может даже гуглоплекс в квадрате, а я перепрыгнул через неё, как через покосившийся забор на даче, полез так сказать воровать груши у антиподов, и разумеется анти-подовые поводки полопались о мою клешню, и другие боги сошли с них, и был среди них Ктулху, великий и ужасный… Грань тонка как искры из под копыт конькобежца.
Вы потрогали мой мир, геометрические галлюцинации приобрели лица с яркими признаками никогда не существовавшей нации, утонув в вязком воздухе иллюзорных диффузоров, что готовы к коронации ради позора венцом из живых инфузорий. Аномальный глаз втиснут в алюминиевый корсет, где гуглоплекс вязнет на зубах, горьковатым ебибайтом возникает решительная кольчатая нераспределённость. Бабочка. Вечный кайф.
Видь, видь меня, как я лошадь приму! Как приду я к дому, наполненный водой до конца, как сверю соседствующие покрышки с медным грошом, как вздумаю мебель посередине. Задумайтесь, кудлатые овчарки, чей лазерный прицел вмещает пыль и правду, когда переустановка катаклизмов выводит в субатомный уровень эмоциональную зависимость от пластиковой имитации чувств. Я не могу больше… И тогда Б_о_Г входит в лес… Ему надоел этот растворитель. Он выливает на землю остатки пепси, и вдыхает пахнущую хвоей гуашь… Стволы деревьев словно книжные полки… Заглавия, заглавия, за главия. За моей головой светящийся узел, он диктует круговороты комнат в кубике рубика который есть весь мир, это только плёнка, остальное вакуум.
Кругом вакуум… Пусто. Курсор отжат… Залипание клавиш. Залипание на залипании. Доставай залипатор, будем митотически делить пластилин.
воскресенье, 5 апреля 2009 г.
Lihoradka:
I have to go i feel enlighted… плыву по пространствам, с паспорта сорвана пелена опасных перевоплощений прошлых жизней, рухнули хитиновые страхи, сжали в каменный кулак тело и оно пузырем стало резиновым, разжэимая оковы глыбы, время растянулось эластичностью по венам жрущих артерий мозговых опарышей несчислимые полки проиграли под воду опустились, словно немцы на ледовом побоище, все пошло искрами на длинной выдержке световые полосы удлинились, вибрации в руках насторожились и пошло поехало, сок в березе не дошел до кроны, достигнув моего чреза он разорвал все границы видимости и теперь я лечу не двигаясь телом, что сидит и упорно жмет клавиги, забыв что где когда и каковы ставки в случае отказа вернуться, а это всегда бунт команды и неповиновение черни, это ноа-ноа и Гоген пляшет с темными шоколадками Милка из синец коровы, отфаршированной фарисеями и плебеями, боль и рука летит в ббесконечность, затем отказывают в атомных структурах, пустота, живот переполнен, воздух нагревается в энзимах субаллотропных игр слов и букв это никчемность в шкуре овцы, это семена растений, зашифрованных в белых точках на зеленом медальоне седечной чакры, это синий свет карт смеха, это открытие порта юсби на макушки, это свобода, кайф, решимость, отчаяние, походка в ночь, дым с бабочками, верхушка сосны, раскачивается на ветру, это длинные сны, что приходят в середине весны.
5.04.2009 по наущению интуиции всколыхнув созерцательный синдром приветствия и проникновения в суть до дна нисходя потоками плавного света внедрясь в …
Аксолотль:
Полупрозрачное население угловатой пятницы скользит по стенам гранёного стакана. Их диалог растёт, как хрустальная капуста. Мои глаза бояться рассвета, а руки делают. Помимо своей воли нажал на поршень зари, вязкими как кора дуба пальцами, и вместо предполагаемого жидкого единорога в альвеолах, я получил полыхающую синим пожаром цифру 11 на лбу. Барабанная дробь. Барабанная перепонка может не выдержать стона и скрежета зубовного. Сними ты эти турбины, и вынь грызунов из спины, на благо всех существ в этой вселенной!
Святой Барбитур приходит в маске голубого КамАЗа, тени его рук на стене, танец жертвенной белки в колесе перерождений, что подвешено к животу красного, рыгающего пламенем толстяка, того самого, с которым время идёт незаметно. Он принёс мозги и кувалду. Поэтому улитки в ужасе. Если ты расковыряешь свою раковину изнутри, обратно её уже никто не починит. Широк и клыкаст лик того, кто приносит блаженное спокойствие. С намерением бессонницы, я делаю пять шагов к свету, и в центре бетонной икринки начинается странное бурление, будто многокамерные тряпичные псы уже уловили гул несотворённого пенного мира, на гребне которого прибита моя доска, моя кленовая тоска, сиропом стекающая по каменным волнам… Волна лизнула кирпичные мачты, полипы и кораллы на балконе, шторы туго загипсованы, повсюду пепел: страх и ненависть в Помпеях. Каждое моё движение вызывает в памяти гордые картины былых эпох, сражение космонавта с экскаватором, крушение боевой мясорубке на орбите Плутона, каноническое разделение моржа на три части, посещение показательных миров спиралевидными гражданами…
Здоровенные кучи дерьма на полу, их шершавая поверхность дышит в такт сердцебиению, гулкое эхо в коридорах, фракталы по стенам. Дерьмо обрастает белой шерстью, у него появляются глаза, уши и когти. В глазах – треугольные зрачки, и в них светится злоба. Дерьмо превращается в котов, они шипят на меня, грозя порвать когтями струны мира. Эти коты – мои мысли, что изливаются из ушей. Они всегда оживают, невидимки… Вечность умирает в извилинах в ритме «жрисписри». Если остались только ошибки, кто же тогда я?
воскресенье, 12 апреля 2009 г.
Lihoradka:
Тот же самый вопрос день спустя, ответ — размазня, тело болтается на этой сферической аморфной опоре голубого света, руки не могут шевелиться, провал под землю, огонь тухнет, костер погас, жизни больше нет, только вокруг серебряный свет, продолговатые нити корней, песня века, какие-то три человека, все чего-то хотят, всем что-то нужно, они наваливаются дружно, а Я молчит, нет мыслей, ничего не надо длеать, только волны отходят, обнажая голое дно, все эти люди опутаны водорослями, им нет шанса светиться, они сухие морские звезды, у них песок в почках, у них у всех проблемы, расстройства и неудачи, а я тут-то причем, не мне выводить бесов из быков, не мне лечить их болезни, но это моя судьба и ее всегда не хочется принимать, не знаю кууда идти, зов луныиз хантымансийска, ее зубчатооговое лицо улыбнылось мне скача на небосклоне, оно проглотило все звезды, оставив глаза старику из облакотканных ветров, он кротко взглянул и все, сизо зябко холодно от земли, сквозь пальцы сочится комками, она ни на что не похожа, она часть меня, я ее атом, мы все одно и то же, зачем мы все забываем, зачем мы что-то начинаем, развиваем, стремимся, идем, есть пустьота и вечность, есть переплетения ума, но это замкнутый лабиринт оков, я начинаю отныне молчать, эта часть меня победила, наступит период ломки и агония болтуна завершиться, дальше — ничего.
Аксолотль:
Позоночно-шарнирное сгорание.
Шлак апокалипсиса вступил в сговор с трёхногим медным поваром, чьи гигантские анусы были оснащены тяжёлыми лучемётами, что орошали ространство очередями нестерпимо блистающих плазменных сгустков. В сумрачных уступах спорангий моего молниеносца кололосились ослиные уши, врезаясь скальпельными фракталами в гофрированную бумагу, из которой были вылеплены бесконечные стены кишечного лабиринта. Прохладное несогласие со смертельными вибриссами судьбы молчало в ножнах. Мой бегемотный взгляд эхом отражался от невидимых стен, кольцом замыкающих безнадёжность терапевтической степи, такой бескрайней, что я забываю все слова, и начинаю бессвязно лепетать, словно наевшийся тараканов младенец, когда я гляжу сквозь чемоданчики на зловеще-сладостную полуулыбку горизонта. Почва под ногами давно превратилась в стеклянную мозоль, митохондрии поют, и их голоса рвут последние нити, связывающие мои нейроны, переплетаясь в надрывном аэрозольном крещендо. Постепенно в моё сознание начинает входить обильно смазанный серотонином и разнообразными триптаминами Абсолют, оборванные мысли свисают с его вагонов, подрагивая в оргазмических конвульсиях. Я ступаю по священным руинам Цолькинбурга, распростёртых у входа в зияющую кроличью нору, которая воронкой вминается в мою грудную клетку. Я могу, словно фокусник, доставать за уши из собственного солнечного сплетения кроликов и ракеты.
Замаскированные брезентом и туманом, отверстия шахт пребывают в мертвенном спокойствии, и только изредка с невыносимой глубины доносятся осколки стонов и храпа. Там, под толщей оберегающей их земли, на самом дне шахт, нежатся погружённые в фармакологический сон киты, подвешенные на трубках капельниц и катетеров. Их кожа морщиниста и бледна, словно поганка, она никогда не ведала прикосновения воздуха или ткани – блаженные киты покоятся в тёплом желеобразном бульоне, слизистым, пахнущем плотью и полимерами. Души этих склизких эмбрионоподобных тварей висят в километре над землёй, объединяясь в единый осетроподобный организм, тянущий свою вязкую, грустную думу между жерновов бесконечности, и всё время глядящий куда-то вдаль. Пребывание в любой части тела этой эфирной рыбы доставляет странное неудобство, чувство, будто трилобиты насрали мне в мозг. Я бегу и оглядываюсь по сторонам, среди колонн поднимающегося из трещин в земле жёлтого тумана, кольчатый червь просит меня только об одном – чтобы я лишил его слуха, он будто бы шпионит за каждым из своих сегментов, шевеля бородой щупалец, обвивает мне шею тремя сопливыми кольцами, словно анаконда, мускулистый шланг начинает стягиваться и утолщаться, воздуха нехватает, я продолжаю затыкать его слуховые органы берушами, откуда я их только беру здесь? Мы глядимся в отражение на ржавой заводи, кольца разрубает хищная морда уткотунца, украшенная мотоциклетным рулём. Новогодний и отчаянный блеск на моих крыльях, синих, как слоновьи вены в стужу.
Я вспоминаю себя, когда я, словно нерождённый божок, спал в стиральной машине, свернувшись в узловатого прохвоста из междуноздрёвой сказки. На внутренней стороне коленок раскрывались бессмысленные глаза, они умели петь своими веками. Спидометры синиц в искорёженной лазури. Канализационная бездна, улыбчивый трубопровод, а где-то на дне спящая сталь… Угольный зрачок миньетирует блеск шарикоподшипниковых заглавий, наплечников солнечной амёбы. Как только автобус, найденный в левой ноздре решит, что время пришло, мир превратится в треугольник.
вторник, 12 мая 2009 г.
Lihoradka:
Отрыжка
Подчищая хвосты, перья теряю, хризантемным дымом бичеваний, остановлю тишину на полный желудок под полночным свечением замолвлю словечко за всех, кто задохнулся в этом дыму, на дому от своих переживаний, пережеваний и челюстномысленных толкований, от легких намеков и уколов минуты, от щекастых напоров и мытарских шоков, от клаустрохватки, от шизопотуг, от онкотерзаний и флюсозахватов, от дырок в душе и зубах, за заживление псевдоран, за вседушераздирающие крики в лапах антипитека, за графострудни и протоколеса, за звуки с улицы и соседних комнат, отказ от всего в том числе и ОТ. Могущественные бредни иссякают, настало время засухи и словопой течет нотами и картинами, в то время как слова посыпались исперещренными изощренными листьями заросшей лысины от чудесной панацеи из Тибета, пакета, ловли рыбы на берегу лени, берегу колени, берегу зубы, а меня они не уберегут, потому что другая ипостась, другие заявленья, столь плавно вознесясь больнее падать, высота чревата повтореньями и подозреньями на нечистоплотность, на грязь в изреченьях, непостоянство в увлеченьях, тягу к философии или эзотерике, эпигонство — мое любимое новое слово, звучание потрясающее, а смысл точно в цель, почему одно слово надо объяснять еще тысячью другой?
Шевеление жалости и вытья — это признак роста чеснока, его цветенья в частности, время такое, секунда такая, объявите слегка порядок истины наоборот задолжали ы все в рот, наскучило начинание неосознанное и продолжение придумок, затараторили все шумно, а кто вас разберет, держать темп и двигаться дальше несмотря на ветр невзгод, за годом год и все точно так же, смысл ждать, если не знаешь чего? Силы иссякли, надежда в прошлом, томленье в полупространстве повисло кверхногами обернувшись само против себя, не затронув головы междуметье,темнота темени, темень темы…
31/05
Если рассказывать, как все это происходит, то не хватит здравого ума это осознать, тем более он еще глаголет через мои руки, глаза, пальцы, буквы медленно плывут в осознании, как прерасно быть в нескольких местах одновременно, чувствовать, как от тебя чего-то хотят ради их же самих и молчать, когда безумно хочется кричать все, что ты видишь и понимаешь и не дано видеть и слышать и чувствовать окружающим, хочется настроить всех на одну волну, объединить, улететь туда всем вместе, а слышны только упреки и просьбы заткнуться, ибо не готовы бренные тела соизмериться с космической силой, что увлекает то вверх, то вниз, то так, то эдак, потом слетаются готовые испить кровушки голубой энергетики, отбиваясь падут все воины в поле, что были на что-то горазд, все молодцы и молодухи, от медовухи полегли в пьяные сны, хмельные их глаза залипли и видят навеянные их Я нечистым сны, не в силах проснуться никто, только полчища татаромоголов с накладными глазами крадут последних повстанцев, уводя их в зыбкий туман, водят кругами, уши тяжелеют от макарон, коими они утомляют чистых людей, уводя все дальше и дальше в лес намереваясь сотворить свои нехитрые помыслы, развеиваются, коли спеть им смешные частушки, что не в рот ни в нос, ни в пизду ни в хуй, и чем больше матов священных мантрических звуков славян тем больше они злы, но слабы, бессильны их потуги, отбиваться на исходе сил становится автоматически приятно и возлежа на земле чувствуешь любовь без оков, без тел, как того изначально хотел нечистый дух, а взглядом, умирая каждый седьмой круг ада, радуешься, что еще можешь воскреснуть в райских кустах, хранимый двумя ангелами хранителями, держащими в руках манифесты космоса, где сказано, что все мы андрогины, поклонители и поклонительницы богини-вагини, отрицательницы членов и яиц, ибо из них же и была создана, вырезана из их отсутсвия, окропимая кровью из простоты, что находится только у мужчин, женщины, то же странные старые создания, позабывшие о своей миссии сопротивления и всеотпущения, наущения стихами, что стихают под водой, когда дыхание окончено и только черный силуэт навис над телом, что плывет измученное и опозоренное, проданное на растерзание, расхищенное и разбитое на кусочки по всему полю, всеми мертвыми и живыми отвергнутое и преданное бесхозной могиле с завядшими цветами, с надписью «довыебывались», там танцует цыганское дитя и стоит котел, там лежат перстни в грязи и пепле, там творятся чудеса, только тело бездыханное плывет под зеленым илом — то принцесс Лохнесса идет к королю Ктулху выяснять как жить дальше людям на земле, пока те трубят и вопят, орут и стучат, пока они ждут своей участи неожиданной неготовые сознавать где и в каком месте они спят. Выныривая замечаешь, что одежду продали на поток, ибо это как и деньги не нужно, выплывая огибаешь крючок, рыбаки ушли на восток, а там побоище произошло они не заметили как сожгли их кров, убили детей, а жен увели в рабство, оклеймили и на цепь посадили словно собак, женили на немытых чертях с комотью на челах, увлеклись мифическим сомом и пропустили мимо себя, дамбы, камни, все нипочем, плывет мое тело, безумное, радостное и спокойное, ведь все миновало, все позади, чтобы занять мысли онанирйте, но это бездумная дрочва, так что лучше медитация на дрочву и солнце даже улыбнется, когда затихнут последние мысли и музыка балалаек, умолкнут медведи, тамбовские волки, только курится еле-теплый костер на горе, там творятся чудеса и каждый раз засыпая в той братской могиле воинов, ветер меняет положение вещей, только кто-то в кустах все время повторяет злорадостным голосом, что скоро ночь и тогда непревозмочь очередную орду, тем более уже 6ые сутки без сна, силы на исходе, но в спине до сих пор играет варган, предупреждая когда надо оглянуться, если кто-то готов прыгнуть сзади на спину, атаковать своей мертвой неорганической силой, что материализовалась на упавшие пни и рисунки павшей листвы, брести по лесу сумеречному и дремучему, тоже хочется дремать, ведь научены все те, уто решил покинуть мир, голый, босый, но радостный, без желаний, и возвращение возможно, когда уже не ждал, остроил шалаш, притих и смотрел на закат, затхлый смрад приходил все ближе и ближе — миллионы загнивших душ и никакой душ не мог очистить их от грязи миллионов лет ужасной жизни, сколько не молись, все тщетно, принять и вернуться в этот мир еще тяжелее чем от него бежать, уплыть и улететь, зачем? А чтобы продолжать говорить вам весь этот бред и плавить нашео главного врага, встроенный мозг, что правит миром и плохими поступками эго-я, должно пропасть, при упоминании этой последней буквы алфавита следует присесть 3 раза, но можно и упоминать, коль хватит сил сделать упражнение. Походкой силы от бедра в образе мужчины легко проскользнуть сквозь любые кордоны, легче умереть, но тяжелее быть оставленным жить мертвым, утопившийся второй раз не утонет, но купаться будет вечно в соплях слюнях и говне, ибо чистота то для лживых притворяйлов, которые в нее еще верят, из грязи в князи выбиться в наш век очень просто — религия, имя которой человек, обращающий все в пыль, потому что ничего более нет, стремимся вовнутрь, в черную дыру самоосознания сквозь мириады слов и вещей, едем куда хотим и учимся чему дадут у каждого и каждой, любым доступным образом, хоть словом привет. Если нет зеркала посмотри на рядом стоящего ничего не изменится, ровным счетом только нужжно глаза медовухой промыть, горло воспламенить огнем и идти орать на весь мир, только так мы научимся молчать, голос потеряв и услышав ор своих мыслей сможем понять что такое голова и эгоизм, что тело готово бить об камни, страдать, исцеляясь само от себя. Так станет ничего не нужно и так придет свобода. Кому что не ясно советую читать молитву: во имя овса, сена и свиного уха, алюминь, бить себя алюминиевой ложкой по лбу и смеяться с глупости, прозревание не за горами, семена подсолнухов поспевают на наших полях, еднаймося браття,всего мира, иже и сестры, мы с вами на то и рождены, чтобы умереть в любую секунду и нет часу, годины, чтобы предаваться гордыне, вот что за манифест был у ангелов в руках. Вернувшись мы понимаем, что жили все вместе, а умираем одни и некому держать на руках или за руку, кроме земли, огня, воды и ветра, что немы и восхительны, когда спишь и можешь перемещаться куда угодно, лишь только пожелав. На то даны нам сказки, чтоб их читать и становиться детьми, чувствовать мир от а до Ю, потому что последнюю букву из алфавита человечьего Юзыка официально объювлюю стертуЮ!!!! АЛЮМИНЬ! Кетсалькоатлю и прочей конторе богодельной привет, называй горшок как хочешь, ибо он им будет несмотрЮ ни на что!!!
Аксолотль:
Велосипедисты катались вокруг священного Лингама, лавируя между мерцающими под светом коренных прожекторов кострами, я жевал остающиеся за ними шлейфы, сидя на поверженном аллюминиевом теле гигантского карлика, который даже в своей металлической, полированной коме тянулся рукой к лингаму и медленно полз к нему по холодному мрамору, вместе с ругающимися жуками-оленями, через каждые 8 шагов переворачивающимися на спину, чтобы вращать лапками в воздухе и выписывать восьмёрки. Мне казалось, что велосипедисты за мной следят, хотя я для них был должно быть такой же нереальной тенью, как и они для меня. Мышка пробежала, хвостиком махнула, и снесла дедушке яичко. Мушка пролетела, крылышками помахала, мир стал временно плоским, как блин, и муха ползала по нему, откладывая личинки и атомные грибы. Грибы прятались под колпачками культуры, размножаясь спорами и дебатами. Амёбы несли меня в заполненный людьми огромный часовой механизм, подсвеченный ультрафиолетом.
Чувствуя взгляд видеокамер, которых здесь видимо-невидимо, я становлюсь невидимкой и засыпаю на красном диване у входа. Тело тонет в диване, сливаясь с ним, а я сам разливаюсь по шестерёнкам огромного механизма. Большая часть их не замечает меня, некоторые смотрят с укором… Их скрежет гипнотизирует. Монотонный треск воды вытягивает мои органы восприятия в длинные колбаски, и где-то на грани пустоты я замечаю некий хуй, всезнающий и спокойный, пронзающий вселенную. Голубые пузыри пустотных энергий втягивают меня, и я становлюсь хуем. Я — хуй, и все кто глядел на меня будут петь во мне.
Lihoradka:
Вечный диалог двух слепцов обыденной реальности, двух переключателей клавиатуры временных потоков волнообразующих складногармоничных перинатальных кластеродиодов. Мы пульты в божьих руках, что многомиллиоными светолучезарными нитями пронзают всех сквозь макушки, мы всего лишь звукомеханистические, атомарноматериалистичные, энергопротонистические структурки, его ногти, если так можно назвать то, что есть. Слова называют, они передают суть, их можно крутить против часовой стрелки, негативя изначальный смысл, заворачивать в спираль ради бесконечных рассуждений, можно пустить обратно по часовой стрелке и заявить о пространственновременной составляющей слова и бытия(ведь это тоже слово), опозитивить, озаряя правдивость, но что, если под ними пустота и мы только цепляемся за это наслоение пыли, названного нами в этой бесконечной гонке «СМЫСЛОМ». Если выбор есть только у рабов, признать или не признать то, что уже есть, тогда мы, осознанносломанные микросхемы космического нитепротяженного, пустотного, но насыщенного ничем пространства откалываемся, отрезаемся от гниющей пуповины, сосущей из нас свою же живительную энергию по кругу, от колбы, что вобрала в себя себя, оставляем хвост опыта, требуемый от нас, рудимент, столь необходимый ради честного обмена и выпадаем из подвешенного зависимого состояния в ничто, в эту темень, где отсутствуют все формы, потому что они там сплавлены воедино и можно играть с любой, в эту тишину, которая содержит в себе все возможные звуки мира, в этот успокоенный застывший хаос.
Аксолотль:
Отражение вертикальной колбасы
Согнуто пополам
Или расплющено в шарик
Или даже люк под ногами
Прямоходящих проэкций.
Мне кажется,
Они плывут
На том же параходе
Хотя бы дышат
Дымом из одной трубы,
Или из трубки
В ящике письменного стола.
Эту трубку курит
Их автор — капитан корабля
«Голый зад».
Я сижу и курю людей
Мухи слетелись
На анатомический запах
Потому что запах бессмертен,
А анатомия — увы, нет.
Lihoradka:
Ярлык на ярлыке, шаблону — шаблон, бирка в бирке,
Все мы помечены и подвешены в магазине пространства,
Нас готовы купить и сожрать демоны или полубоги,
Развевающихся, неосознанных, остановившихся в потоке
Извечного поиска причины всех причин, что не носит масок, личин,
Это квадратный корень из П, самой абстрактной из всех величин.
Структурировать или описывать — это вить веревку, укреплять
Свою связь с этим ценником души, все нужно подтверждать,
Даже собственную продажность… Или лучше плыть по течению
Без остановок, что столь чреваты последствиями? Отдавшись велению
Ветра, ощущая землю под Ногами, давясь Водой, но с Огнем внутри?
Осознав, что этого нет мы стоим на месте в раздумье, как так?!
Плывешь по иллюзии, стоишь все там же, на растерзаньи,
А как иначе быть — вот в чем задание, сложнейшее для осознанья…
Тем временем не успеешь обернуться, как на шее — цена,
Вокруг тебя ходят торгуются, а дорога одна, вон течет свозь тебя,
Хочешь сорвись и плыви еще миллион тысяч лет…
А хочешь впервые ничего не хотеть?
Аксолотль:
когда два онаниста
(конечно в ментальном смысле)
играют в лапту пророчеств
они как обычно дрочат
с такими прекрасными лицами
как будто кончают в истину….»
Можно ли из Лолиты сделать процессор?
На химических белых столбах, бурдозящих черствым конгломератом каньоны и скалы позвоночника вырелись старушки завёрнутые, словно спиральные галактики из белка. Где-то глубоко внизу кукарекало небо, взрезанное рассветом. Облака расступились, словно жировые ткани под скальпелем, будто приглашая меня к акту сапрофитной, богохульной некрофилии. Я застыл, словно отбойный молоток, притаившийся в засаде, сидя в маленькой комнатке, такой же небоскрёбной и космоёбственной, как раздавленное конусом тектонической плиты гнездо орла. Эта комнатка находилась где-то между моими позвонками, когда я плавился в онанистическом бреду, что впрыскивал в мою подкорку подсвеченные оранжевым видения незрелой мякоти, сплетённой в замкнутые на самих себе фракталы псевдопедофилии. Видения кромсали ткань уготованного мне сюжета, растаскивая ползунки в моих диалоговых окнах к бесконечным, умопомрачительным и случайным цепям. Юная школьница, насилуемая щупальцами глубоководного кальмара, свёрнутая в ленту Мёбиуса. Я чувствовал себя так, будто бы собираюсь родить техноакулу, кибернетический агрегат по прополке мыслящей биомассы.
Передозировка опасных галлюциногенов со временем приводит к выпадению кристаллов педофилии на внутренней стороне сознания, которые своими острыми, неровными гранями прорезают барьер между двумя пузырями с концентрированной пустотой. Всё моё существо в доли секунды сжимается до размеров демона Максвелла, сидящего на моей же груди с пробкой, тщетно пытаясь закрыть дырку, сквозь которую моя грудная клетка наполняется густым серым трезвоном. Нерешительность материи прекрасно компенсируется чёрно-синим гиганским влагалищем, которое со звуком «чпок» засасывает в нас себя, навеки останавливая время.
Я играю на вселенской гармони, где-то в рудно-сибирских частотах вдруг отзывается неожиданное пятно – я прикасаюсь галактическим клювом к темени своего свёрнутого тела, и на бесконечное мгновение человек и Вселенная застывают в радиоактивном поцелуе. Именно так я заражаю их организмы мутациями и совершаю эволюционные кары. Существа с тентаклями, гипертрофированные восьмимошонки размеров с медведя, расстилающиеся на несколько метров хитросплетениями разветвлённых пенисов, заполонили горы. Человек никогда не нуждается в повторном ударе клюва Готической Утки – рано или поздно в его руках появится бубен. Теперь они строят Вавилонскую башню для вавилонских баньши. За исключением того, то у них всего одна ноздря, они являют собою точные копии набоковской Лолиты, только слегка подпорченные гниением, долгим лежанием в криогенных камерах, и нашпигованные проводами. У них всех есть USB – разъёмы. Соединённые в огромную сеть своими проводами, они лежат в галлюциногенных коридорах, пульсируя синим свечением. Вся сеть – гигантский компьютер, гоняющий Абсолют по замкнутому кругу из нимфеточных процессоров. В глубине сей устремлённой в сердце Бога шахты вращается бесконечномерная конструкция, в гранях которой отражаются насекомоподобные трубчатые тела, изгибающиеся как святилище термитов.
Бушующий океан недифференцированной, совокупляющейся сама с собой плоти разрастается прямо в бассейнах моего мышления, это напоминает бензин, вспыхнувший на ничего неподозревающей коже, в галлюцинациях некоторые видят ползучие ожоги, наделённые собственной сущностью, невыносимо абсурдной и жестокой.
Изломанный гуталиновый призрак, кочующий по ванным с серной кислотой, тяжёлый сладкий запах в биореакторе. Массовые убийства подобны песку – они утекают сквозь пальцы. Вместе с плотью и костями, оставляя лишь концептуальный каркас ладони. Некоторые пускаются в канареечные уверения, мажут батарейки салом, и вешаются на рождественских гирляндах, как разноцветные новогодние шары. Утка таких не любит. Есть ещё и те, кто прячется в улитках, утоляя безразмерную потребность головы к росту и линьке. В любом случае плоть становится если не готовым распуститься бутоном, то плотиной с бобрами. Вместо букета мне подарили лом.
среда, 21 октября 2009 г.
Lihoradka:
Прыгая по волнам ритма тону в океане букв, отрекаюсь от смысла, пеленаюсь в свет, легко отрываюсь ввысь, в застенках ума мучима отчимом-разумом, что не есть родным отцом души, тело ноет и стонет, жалуется мозг, сплетаясь в целое все части-фрагменты плавятся под жаром приятия, это яд ради исцеления, он разрушает привычную структуру, скорость замедляется, барабанная дробь нарастает, дрожь колотит клетки, тесто раскатывают по противню, противно, но против оно, не пойдет ни он ни она, перемена направления, прощание, прощение, структура шифра, двуслойные зеркала отвлечения раздумий, приплясывание на месте пока определяется направление в электронном гпрс навигаторе, которому отданы все полномочия управления жизнью, смотрю как появляются буквы на белом экране передо мной и странно так, неужели это мысли, они приходят в голову как и как они буква за буквою оказываются тут, попадая уже из моей головы в чью-то другую, это нематериально, но оно есть… Как описывают то, что нельзя описать, наверное словом «нельзя», «нет». Так что отрицание — это признание иной природы чем наличие привычного, кавычки или зацепки для пригвождения на карете из дымного праха селедкообразных чесаний, бредомолочные связи характерны для негоциантов, одетых в черное, игры в гангрену или святозачахлые розы, все ищет, всех ищут — запросы потребленных паромщикоы, из их ртов текут реки болтиков, винтиков, меновая ценность их духовного развития определяется блесков самоцветов в рудниках гномов, фантазии идиллических лодок, на которых можно было перевозить ради обогащения весел, даже не их самих, это альтруизм, это сельское хозяйство просторой ума, плодородная почва событий увлекает в окультуривание среды, зиждется на этом подтекст монотонной тоски по Эдему, укол в вену, еще раз и еще один кубик, Рубик спит в гробу, оббитом бархатным голосом кота с улыбкой до ушей, Гуинплен, расправа во время переправы, паромщики задумались, а где же застава Екатерины Второй, где губернское чудовище, сортирующее шкуры своих жертв в соответствии с цветом, где сом-мутант, сплюснутый как камбала, где различие видов, если все смешалось и так органично глядит Китайский император и его тысячная армия глиняных воинов в глаза Змея Горыныча, вопрошающие вас о смысле греческой философии с плоскости серебрянной монеты Бразилии в тот момент, когда она летит в воздухе вверх, подброшенная украинским подростком, дабы получить ответ на свой вопрос, что, где, когда? Сова встрепенулась и улетела в лес, освещать желтыми фонарями индийский праздник Дивапали, а в это время в джунглях Амозонки пели попугаи, и не знали, ох, они не знали и были блаженны, прямо как те младенцы сиамские близнецы, что вылазили в это же время из лона матери, еще тогда, когда ее самой не было и ее мать ковырялась в огороде, сажая огурцы, в это время представляя себе как сложится ее дальнейшая судьба, у которой отсутствуют ноги и катится она колобком от человека к человеку, пока не упадет сосулькой в череп и не наполнит его водой, расстаяв от тепла мыслительной деятельности, пока не промоет ему все внутри и тода вода потечет из глаз и очистятся они перед лицом смерти в светлосером хитоне, перед тем как горничная застелет постель шелком пепельного цвета кому-то костер на берегу Ганги, какой-то генерал будет сидеть в кресле из ротанга на Маями и курить сиагары, ведь он вернулся с войны, он прошел Ирак и Афган, а в душе он мелок и загнан и не приносит ему кайфа этот сизый дым, что клубится, приобретая форму огромной тени, тянущей к нему руки, словно к любимому, которого не было сего три минуты, вот он явился из-за угла, как долго я тебя ждала, пчела села на яркий мягкий и ласковый цветок, сосет хоботком из него последний нектар, на дворе осень, это последние соки, это последние муки разродившейся суки, ей лишь бы немного требухи найти под прилавком мясника, лишь немного еды, чтобы насытить свое пузо в ресторане быстрого обслуживания мечутся люди, их желудки спазмолитически бьются, машины где-то в Рио столкнулись — 5 жертв, как много всего в мире происходит в один момент, пожалуй остановлюсь на волне одинокой свирели где-то в горах, на пении монахов и журчании чистого ручья, представлю себе сталактиты в пещерах, синее-синее небо и холодное блестящее солнце, бьющее золотой стрелой мне в глаз, в комнате серо и уныло, пахнет сном, а где-то далеко посыпались мелкие камни со склона, щелкая друг об друга зубцами в огромных часах, они остановились, наростают темпы, авария на электростанции, следующий аккорд и сверкают алмазы в руках торговца, это фокусник, иллюзионист, он дразнит и гипнотизирует, в его глазах уже искры, в них танцуют девы крутобедрые, его голос завораживает, с хрипотой, его кожа темнеет, он черен как смоль, за спиной еще трое таких же, они умножаются в математической прогрессии, и исчезают, стоит только сместить глаза к кончику носа, дыхание, Прана, Атма, задержка, отпускаюи снова по новой, его разобрал смех на части темноты, только искры вспышки в темноте наряду со звуком, идем дальше, где-то ночь и звезды скачут в танце симолов, из ковша течет вода, переливаясь радугой над водопадом Ниагары, снега Килиманджаро или кирпичи на Мьянме, поселок Солнечное где угодно или улица Ленина, люди, суетятся кричат, это клиника скорой помощи для тела, пульс оборвался, туннель, туземцы ходят по кругу, душа выходит из костра, устремляясь ввысь обратно к звездам, вылазить из одного места в другое через слова, накручивая ритм по спирали, скрижали, которые никому нельзя давать прочесть, а этот шут вытаскивае их из рукава и поджигает, смеясь с пеной у рта, умолкая, растворяясь в пространстве, передо мной только черные плоские клавиши с белыми буквами на них, если бы мы воспринимали все не как словоформы, а прочувствовали каждую букву, наслаждаясь каждым А в слове красота, провибрировали Р, протянули С, захлебнулись в пространстве о, наверное на то песни намного больше западают в душу, нежели проза….
Аксолотль:
исправляем поворотом крана против абстрактного направления, что привязано к часовой стрелки красными нитками, что были обменены на кости их предков шведским антропологам, в кои-то веки забывшись они вышивали рвзноцветными нитками не только абстракции, но и воздух, в пространстве летали крестики и глади, так у христиан родилась идея кладбищ…
Сначала у христиан родилась идея кладбищ, потом и сами кладбища — сухие, коричневые восьмиугольники, поросшие бородой из корней деревьев, а после родились кладбищенские обитатели. Это была неотения наоборот — организм, покинутый основной частью энергии, способый лишь на ритмичное бессмысленное движение вокруг гнойной оси, которая как струна пронзает стонущие в непомерных граблях грехопадения физрастворы, этот помеченный фекальным принтером организм надувается, чтобы разойтись по швам, выпустив наружу сотни личинок, таких же безжизненных, как и он сам. Воспроизводство кадавров, словно скользкий экспресс некрофилической бодрости, пронзило века. Нужно ли упоминать о том, что все они вышивают ноликом?
Кстати о вышивке ноликом. Вчера некому пионеру, первопроходцу всего необъятного пространства этой черной дыры, кладбищенскому вору, разрыхрытелю могил с их гнилостными обитателями, по воле случае случая довелось заметить в поле своего зрения нолик, что выплыл на задворках его репутации, настойчиво трезвоня всеми цветами радуги о том, что все это лишь отголоски его давно умершей совести, ради которой он и затеял весь этот поход, ведь он был свято уверен, что закопал ее под одним из этих унылых крестов во время одного старого старого трипа, имевшего место на этом зловонном болоте. Как он там оказался, в тот раз и в этот неважно, главное — то, что он утратил и пытался вернуть себе вновь. Нолики неуиолимо трещали в ушах заставляя спазмолитически дергаться его веки, уши, губы и руки, но особенно не давали ему покоя мысли, которые стекались в его голову, словно души мертвецов, спрятавшихся всего в метре под землей.
Протянув руку, словно шланг противогаза в узком окошке грузового лифта, пионер (да такой пионер, в красном галстуке и с пелоткой на голове) схватил ланцетовидную поросль на центральной кочке в болоте, и медленно стащил с него зелёную кожу. Под зелёной кожей у болота оказался слой бежево-голубого тумана, густого как слизь. По слизи прошлись гребни концентрических волн, и когда генитальные свёрла в его висках снова запели, он узрел поднявшуюся на поверхность со звуком «Чпок» аморфную андрогинную амфибию, увешанную ожирельями моллюсков. Разглядев лицо этого пребывающего в вечном эмбриональном кручении существа, он ощетинился вертикальными белыми полосками, выступающими на 12 сантиметров вперёд — у титанической саламандры было его лицо, словно вышитое крестиками, ноликами и косинусами из П на мешочках с голограммами.
Вся эта дихотомическая ситуация попахивала смеслью оливково-мускусным запахом с приторным привкусом этила, вышедшого сквозь его височные поры вместе с потом. Он небрежно сряхнул с себя флюорицирующие капельки, втянул в подреберье белые переливающиеся фторнокислыми вспышками полосочки, символизировавшие негодование на столь необычные предпосылки ума и продолжил копать как ни в чем не бывало, он, знаете ли, был смелым малым, готовым абстрагироваться от всех пяти чувств своего существа, ведь он знал насколько все это субъективно, особенно если учитывать, что он снова попал в свой застарелый трип и может попасться еще что похуже этой амфибии.
Гениально-глотательные свёрла всё сильнее намекали, предметы ощетинились смыслом. Радужной, неприступной революцией возносился над чертополохом чертог чертей, червивых, словно предрассветная галька, застрявшая в порах. Рыба из семейства хордовых, захороненная под деревом, на котором днём и ночью кот учёный ходит по цепям реинкарнаций, и каждый раз, когда кот ходит налево он рассказывает сказки, а ещё он варит малиновое варенье, и крестиком вышивать умеет. А во сне кот Матроскин, натянув на уши свою вышитую крестиком шапочку, грезит о хождении по бесконечной, центробежной восьмёрке, мнёт ницшеанские вивверовые сиськи, покрытые чёрным прополисом, горьким, как корни куста познания. Горькие и кислые, вишнёвые кусты познания готовы прорасти в гайморовых пазухах. Сны срастаются в огромный мицелий, улыбающийся в прокажённом коконе. Рыба, такая осетровая рыба в гниющих хрустальных украшениях. Я поднимаю тебя синим некромантским пламенем, чтобы препарировать тебя, и вкусить твоей жертвенной плоти. Отныне наши мозги будут сшиты в единое целое.
Пионер, конечно же такого допустить не мог, единое целое с какой-то гнилой рыбешкой?! Он же тут днем и ночью слушает сказки всех этих котов ученых с чеширскими улюыбками гуинплена, отворачивается от видений искаженного ума, плавающих вдоль и поперек его души, искушается сокровищами, найденными у мертвецов и все ради одного-единственного чувства, которое предположительно будет его путеводителем в жизни, не отвлекаться, сказал он себе и продолжил работу. Он уже был в яме глубиной в штольню.
А на дне этой штольни, как водится, притаилась зубастая пизда, покрытая чёрно-синим мехом. Пионер поприветствовал её, как старую знакомую, и протянул ей свои пионерские тентакли. От прикосновения к её ледяному спокойствию, он превратился в обкислоченное зубастое щячло, нанизанное на восьмиугольные протонные стержни. Собрав по космосу отрывки всех собственных частот, словно квантовый ёжик с фасеточными глазами, он гнул мягкий молот фаллической стремительности, во весь голос крича «Я люблю небо! Я люблю небо!». Когда крылья, больше похожие на бородатые плавники, соприкоснулись за спиной, он окончательно рухнул в каннибальное чистилище куниллингуса, утонув в бинауральных биениях, выпустив из рук потрёпанный осцилограф. Звёзды водили хоровод вокруг звязей, откладывающих яйца во рты зелёных человечков в гномских колпаках. Как соединить +бесконечность и -бесконечность?
Да так, чтобы это было высокоморальное психотронное онтогенетическое и главное эффективное оружие против невежественных импульсов искаженного сознания? Ох уж эти ученые, чертыхнулся пионер. Он рамеренно вдыхал и выдыхал светящийся мелкими вспышками кристальночистый ыоздух, в котором летами, кружась снежинки из фенилбарбитуратов, а моей бабушке такие штуки когда-то врач прописывал, она их хранила в таком зеленом пузырьке на верхнев полке изъеденного червями буфета на кухне. Да, да, сердце забилось радостнее и увереннее, новые силы наполнили его пластилиновое тело, новые звуки послышались за левым ухом, возрастая своим нулевым звучанием, он попытался поднять руки от чего-то тяжелого, но невидимого под ним, руки словно закостеневшие и окаменевшие не чувствовались, он напрягся, представив себе, что если он этого сейчас не совершит, то снова начнется этот хаотический круговорот слов и картинок и тогда ему опять придется совершать это нечеловеческое усилие, что так легко выполняется в привычном мире, а не на глубине днища хрустальной бутылочки, изготовленной на какой-то чешской фабрике 60 лет тому назад. Кто говорит?! Пионер прищурил глаза, увидев перед собой как черные веки закрывают кругозор, потом выпучил их, все стало видно и руки попали в расплывающееся пространство, он стал различать свои ноги, что дергались подобно голлограми или снежку и полоскам в телевизоре, но главное, что он управлял шевелением и ощущением своего тела, он ущипнул себя за мочку уха и засмеялся, сотрясая нечто вокруг себя. Он продолжать дышать в ритме 4-16-8 и изучать окружение. Слева стоят огромный витиеватый кованый крест, видимо из стали, на нем была табличка «Первичная совесть», а справа огромный ноль-портал, исторгавший яркий зелено-розовый свет. Перед ним была табличка, он ухватился за нее руками, которые начали опускаться от бессилия выбрать куда пойти. Так, повиснув на ней он снова был вынужден погрузиться в хаос, потому что буквы на ее деревянной поверхности стали скакать хаотично, приобретая разнообразные шрифты и как он заметил, наблюдая за этим странным явлением, буквы меняли не только скорость и окраску, но и написание, однако он ясно знал, что они все те же, просто из разных алфавитов, волосы встали на нем дыбом, когда он осознал, что тут не только человеческий алфавит. И началось…
Всё началось гораздо раньше — когда я создал небо и землю. Эфирная тряска обещала трёхслойную аллюминиевую жердь эвкалипту, застывшему в вертикальном предвкушении нейрологического града на головы всех, кто смотрит из зада. Архивные блески утоляли гладкостью костяного инжира, я почти не касаясь лечу над лесом из гортаней в безумном и холодном экстазе. Эдиповы откровения — по сути есть проволока на катушке электромагнита, приводящего меня в движение. Какого ещё меня? Жидко-кристаллический человек с огранкой пускается впляс. Астральные выскочки на турбинах кастрируют пиратов при помощи астролябии. Это такая кармическая шутка.
Это как задать вопрос джинну, вместо того чтобы повелевать ему исполнить свои ничтожные желаньица и он, перекрутив их нанотехнологиями, поместил на какой-нибудь форум, где бы их высмеяли и заточили в наказание в его лампу, которую был он отнес в детдом для умственноотсталых детей и тем самым открыв новое место аномальных паломничеств параноидальнобредовых наркоманов, преклонненых перед всемогущими даунами, руководствующихся силой газа из твоей метафизической жопы. Игра случая.
Lihoradka:
Брухврудня! Маммипункар рогрма давыходу, заремить чакыз, нертищ повситон круми эчол. Проют щагывать умаром. Загфитана лорыдь, помитенки варути хоходартам непотис лолиске гоговаты. Иэрвать ы лозромить. Кетерва пуфошимом валогос удовычаг шомос зовать юцых. Созоровом хахать варусть ы говуйх митьяж говуйх! Хзыма рдись щокораз брымсь укоросми выра ловисоф зоромэ юбя. Эсходым васувыть мишою чартысат студнетка. Быбыдюк незавами курнечака увызыцать варают шомос. Брухврудня! Авадокнить паражэц доватим сгошовап цыстакил зоровать зовысть выркасит. Щоялость козорич вентакак холомисться, уктишофистик гонтовасться, родоунпри мизайировасться. Кравензы цикутор шововнака укюмисвка ороми евару. Пошоцать зовары куцитьсаговата долозна шомос. Ыэтиз роуистьшорк невастька часабогуй завежэкурко наечнасться закорвачиться ухахациться роном снигару разомакантыкавай говарамти зовенрокса рдись. Варажка симтар зарподук опанку смихкунта допроспук. Двеникаламиу митькенка вара щекамиться? Вошость пошость квюмисть. Иментка выражанта ых швакурть. Мисчу лолорать минукгер.
……
Мне хочется застыть и превратиться в камень, так хотя бы будет честно по отношению к недвижимости души, я не буду перемещаться туда-сюда, бегая по несущественным делам, занимаясь тем, что не имеет смысла. Лежишь где положат, находишься в руках тех, кто тебя сам взял, тебя носят на шее, потому что сами того пожелали, потом во время купания вода тебя срывает с шеи владельца и ты опускаешься на дно, тысячи лет смотришь, как вокруг плавают рыбы, играют в догонялки, пожирают друг друга, откладывают на тебе икру и вот уже новые поколения рыб проплывают мимо тебя, ты видишь, как над водой проплывает солнце и луна, пуская лучи по твоей поверхности, в это время течение уносит тебя от того места, куда ты упал изначально и каждый раз ты на новом участке русла реки, сколько тысяч речных улиток проползло по тебе, сколько миллионов невидимых водорослей обласкали тебя прикосновением? Рано или поздно тебя выбивает на берег, облизываемый языком многочисленных волн прибоя, ты перекатываешься с боку на бок, подпрыгивая и вновь опускаясь на шершавый песок и своих собратьев-камней, у каждого своя история, как и у песчинок этой реки, как и у этого улыбчивого незнакомца, который вытаскивает тебя из твоего уютного дома-дна. И вот ты ощущаешь тепло его руки, его дыхание и взгляд, прикованный к тебе. Он поднес тебя на уровне лица и разглядывает, а ты смотришь на него, молча, воспринимая одновременно мягкость его тела, температуру воздуха, легкий ветерок, который подсушивает тебя и одевает в пятнистую окраску остатков воды и сухости твоей собственной окраски, солнце, которое ты уже можешь видеть, и шелест деревьев на берегу, и крик чайки. Ты меня узнаешь, спрашивает он? Что тут сказать в ответ, что под лежачий камень даже вода не течет, как бы не так, если ты столь мал, что не можешь препятствовать ничему и поддаешься в случае воздействия окружающих явлений. Ты меня узнаешь? Настойчиво спрашивает он, перекидывая тебя из ладошки в ладошку, ты слышишь его заливистый громкий смех и продолжаешь подниматься и опускаться в воздухе. Не только говорить камням не нужно, но и думать тоже, а зачем? А я тебя — да, продолжает он. Ты — камень из моих снов, и к тому же я знаю, что ты принял меня за мужчину, но почувствуй меня, я — девушка, и это мое воображение тебя рисовало несколько тысяч лет назад, ты камень и не умеешь различать, как не умеешь думать и говорить, но я верю, что у тебя есть душа, я это чувствую, как ты чувствуешь меня. Вдруг она замолчала, сжав камень в кулаке. Потом продолжила, наверное я совсем сумасшедшая, если верю в подобные вещи, ведь мне кажется, что это уже было и я сама хотела превратиться в камень, интересно, а камень хотел превратиться в живого человека и иметь возможность путешествовать не несомый течением, а как он сам захочет, может он бы хотел посетить другую реку, а? И она ложит тебя в карман, на ходу перебирая названия рек и расстояние до них, и как туда доехать, и как она выбросит камень с моста, какия будет погода, как ветер будет развевать ее волосы и что она подумает в тот момент, пока камень будет лететь по направлению к реке, будет ли на ней рябь… А в кармане сухо и тепло, тебя щекочет ткань, такая темная, что ничего не видно, ты сосредотачиваешься на соприкосновении с ней. А девушка уже забыла о тебе и в ее голове уже роится тысяча мыслей. Она сама не заметила как оказалась в каком-то неказистом кафе, как заказала чашку кофе, как стала ее ждать, перед глазами ее проплывали картинки рек, речушек, речищ, бурных, тихих, горных, равнинных, грязных и чистых, она все не могла решить какая лучше подойдет для этого камня. В ожидании, немного оправившись от мыслей стряхиванием головы она сконцентрировалась на одной-единственной реке, Ганге, машинально запустив руку в карман, нащупала камень, желая получить его одобрение, ведь она сама давно хотела посетить эту реку, и сжала его, никто не увидел, что костяшки пальцев побелели. Она почувствовала, что не так уж много различий между ними. Камень ощутил давление, это напомнило ему ту историю, когда на него случайно наступила чья-то босая нога, еще до того, когда его прибило непосредственно к берегу. Недавно наверное, хотя у камней времени нет, им повезло. Но это сдавливание было схоже тому же чувству соприкосновения. Он понял, что это такое же осознающее существо, он почувствовал душу, отличную от души рыбы, или улитки, или водоросли, которые отзывались ему простым прикосновением. Люди, встречавшиеся ему на пути никогда с ним не входили в душевный контакт, а материальный контакт ему был безразличен. Энергия ладони девушки слилась с энергией камня… Ее глаза застыли, в зрачках запечатлелась картина полноводной Ганги, тело окаменело, она стала приобретать ту же окраску и текстуру, что и камень, который все еще находился в ее руке. Но это больше не был камень, как и не стало девушки. Так, странная такая статуя молодой индеанки за столиком где-то в украинской глубинке, никто кстати не помнит как она там появилась, стала местным хитом, изюминкой кафе, куда часто стали заглядывать иностранцы, привлеченные историей в путеводителях. А что же случилось с камнем? А вот никто этого ответить не может, потому-что во-первых никто не знал, что у статуи что-то зажато в кулаке, а во-вторых если бы знал не смог бы его разжать. Хотя вы теперь знаете, и если найдете такую серо-зеленую с красными вкраплениями статую юной девушки в каком-то захолустном кафе, сидящую за деревянным облезлым столом на железном стуле с белой обивкой, можете, конечно, попытаться разбить ей руку молотком. Ведь не зря о ней ходят легенды, мол она прячет там какое-то сокровище, или что-то ценное, а может это душа камня, кто знает… А вдруг, разобьете вы статуе руку и увидите в ней кусок сгнившей человеческой плоти, ведь девушка и камень поменялись состояниями, проникнув друг в друга. Кстати можете тогда извиниться перед ней за то, что отломали ей руку, она почувствует, что вы к ней обращаетесь, только вот не берите ее за свободную руку, хорошо, а то это уже одна из страшилок, связанная с этой загадочной статуей. Не зря каждый год в этом кафе появляется по одной статуе, то мужской, то женской, и заботливый хозяин их рассаживает так, будто это обычные посетители… Хотя рациаоналисты говорят, что этот сумасброд таким образом просто пытается пропиарить свое кафе, таким экстравагантным ходом. Да много еще чего можно выдумать и сплетен распустить на весь белый свет. Вы, главное, сами найдите это место, недалеко от реки, там есть деревья и летают, горланя, что есть мочи, зеленые чайки. Да-да, зеленые, а что странно? Если вдаваться в подробности, то и вода в реке не синяя или зеленая, а фиолетовая, и листья на деревьях переливаются радугой, а воздух подсвечен желтым дымком, таким как вот сейчас клубится в моей трубке. Ну, счастливых вам поисков, путешествие началось…
………
Стяжатели бренных оболочек, готовьте излучатели надменных косточек, все здесь словно фигли-мигли из краснополуденных лучей фиолетовых острасток, клубятся по клубам, дымом заняться, нечем иначе, разве что всем вместе обняться при свечах и загадать желание в отместку рваным воспомианиям, ноги задрать кверху и упасть вниз со стула, лететь лететь и не достать до потолка, скважны из фракталов, ступеньки, волны и облака, все структурировано до предела, стробоскопы валят ритмы с ног, рук и шеи с плеч, палач палач ты мой, успокойся не плачь, тебе все это только снится уже который день подряд, тут сказками не отделаешься, придется поверить, что это реальность. Закрытый воздух в посылке летит сквозь пространство, чтоб напомнить о своем зловонии километры спустя. А еще стеклооптокровожадные мимифиндрики бегают по танцполам и харакири делают своим мозгам, все нормально, это же вечеринка, чем больше вскроете мозг тем лучше, только вот выводы делать не обязательно, что вы будете делать, когда вернетесь домой? Только не говорите, что будете бить пустые бутылки на баре, в родных ипостасях прячах от обнаженного сознания, брешь обыденностью не заполнишь, туман проползает, затяивает раны, но шрамы все равно остаются, больно от хаоса, боль… Радость спокойствия дайте познать, дайте таблеточку и я обо всем забуду… на час, два, три, а потом опять, так я станет последней буквой алфавита, писали же….
Аксолотль:
Мясо моллюска в центральной массе молока — нижняя этажерка, скребущая асфальт накренена, подсознательный помёт прыгает, исходя вибрионами. Я вынул окольцованный зрачок кракена из перламутровой, перманентно-мудрой дрочки созвездий, выстилающих мрачную слизистую мантию. Я король кальмаров. Апельсиновая кожура плывёт в бесконечных желудках, достигая кузНИЧЬЕЙ печи — печень расклёвана дозорным парацетамоловым орлом. В орлиных когтях живут молекулярные поезда, стремящиеся к вершине конуса, забывая о многослойных скатертях, нанизанных внизу. Нижняя канчорка — нежно кочерхнеющий цветок в жопе богомола. Мы растём, словно хвоя — на электрических ветвях — на проводах- комнаты поникли, вдоль, всё вдоль, сплошь вдоль — полосы рельсы. Языком считая шпалы штопор порет запоздалый, парализованный. Расстилайся же, учтивая нечисть… В твоём возрощенным, нагнетённым многими годами зловонии, во влажных коконах дремучести — просторные интеллигенты ударяют друг друга водопроводными кранами в пупок. От векового запрещения приторной сделки их пупки разрослись до полиморфных масштабов, вытесняя собой надписи над песком — в их жалах зелёная кровь, умойся узорчатой спермой, надавив кончиком ножниц на консервные скважины твоих частот.
Язык разрушает перегородку в многокамерной раковине — заполнить следующий объём унылым телом. Уровни имеют природу решета — и потому ты навсегда пойман в водоворот из себя. Из себя не сбежишь — ровный рассвет, паразитический поползень — твоя амёбная жизнь показалась бы проказой, если бы не казы. Это одна Сатана — на кольцо нанизана онанизмом. Мерзкие паращюты сброшены, гандонные аэростаты облепили горизонт как инфузории. Лица большактерий, прыщавые как блины, ползут в окно — на сколько градусов ты отклонился от пиджачной высерки? Их лиц много — выпей водочки, нажми на серое, уголь твой промок, не залазь в деревянную одежду до погребения — будь нарочитым, накрученым — навороченым, для беспокойного потребления необходимы персональные карты ноктин — в бездонной ипостаси носовых пластин — полупрозрачный большактин, я разрушаю мир, пользователь не останавливайся, — ползай! Через черенок — пиздуй в восьмиглавый крюк, круги промокашки, порванные круги на воде, правильное порно это порванные круги на води, отражение ветвей грядущей схватки Господа Мозга с самим собой. Я вычистил Нос Традамуса до блеска — теперь рог вознёсся в наилучшие формы, окружённый гневным и прекрасным облаком головокружительных испражнений.
Традамус разрезает атропиновую волну, путешестуя скользким нефритовым браслетом через собственные бусины — наведение оптического белого медведя на грязный лесной массив, компьтеризированный алкоголь в древних кафельных атрибутах — унитаз неразличим в глиальном неистовстве балетной вагиНАЦИИ. Поднять и опустить два округлых предмета в бочку — для дальнейшего разгона. Святая вошь с яйцами и моделированной калькой на ляжках идёт по стальному хоботу динамического врага. Она не подозревает о мощных путах взаимопроникновения тектонических пластин психики, тем более что они имеют общую кочерыжку — обобщённо, этот логический туман напоминает стрелки лука, телескопически вложенные друг в друга. Кальжний чемоданчик, мокрый микрофончик и его чехольчик — кольчатый зверь крокодильствует в гомосексуальных недрах и неграх, почти невидимый, стропило-опоясно-недосягаемый — опасный флакон смертельной наждачности. Его не видят даже его мрачные адепты, чьи анусы пригвождены к ментальному водопаду ноосферы. Зверь ворочается в телах пещер, мрачно вдыхая охотничий кал, порабощая океан пропитанной тестостероном биомассы, вынуждая пропускать эрегированный рассвет подсолнечной европы — дробящийся в порванных гортанях анальный вопль доносится из древних могил. Струнные невидимые инструменты выставлены в ровные ряды — лики голожаберных предсказателей на высеченных скалах. Общие складки обширной общины становятся ничтожными под натиском всего лишь одного иллюминатора, сквозь который прищурилась Жихарьдь. Лесбиянки захватят Старый Свет, и подвергнут всех содомитов оскоплению. Они оставят прежнюю сморщенную капусту в тяжёлых архивных шкафах, сплетясь в огромный ком, произведут на свет рой партогенетических сестёр-мутантов, которые, ощетинившись медицинскими инструментами и складочками рекламных щелей, вступят в галактический ковёр.
Будущее человечества видится мне похожим на муравьиный ком, либо на стержень. Каждому предписан свой вариант хирургического вмешательства — вплоть до полупроводниковой случки йогов за игривым обеденным стволом. Движение вобход межпланетного аварийного вздутия — произвольный влажный ход, от которого не уйти — не хочешь, так и не рождайся. Мрачные существа отслаиваются от всемирового стержня Воли, и опадают, словно жёлтые резиновые утята с криптоморфных полировочных кедров. Они ложаться в ванную, обретая длинную дорогу вниз, с лёгкими, наполненными окнамирассыпчатых достижений — каждый вздох порождает миллионы иероглифических зародышей крика, которым не суждено развернуться. Слизни, нанизанные на стрены вселенной, оживают, вращаясь в предвкушении наждачной кары, их сурачные бока пузырятся и выпускают иглы антенн, чтобы уловить хотя бы эхо приближающегося мотоциклетного лика, на архангельском горьком горбу красуется иссечённая пирамидальным знаком звезда, ложный вепрь ложноножек закона перенаправлен в нейтральную зону, удалён, стёрт из корневых папок вселенной, весёлое печенье, рассыпчатый пластик зажатого в угол нейтронного взрыва.
Распахнутой плазмы хватит, чтобы угостить прожорливые состаляющие, чьё изобилие превышает лес праздничных кукол, оскорблённых коробками племенных соцветий между мембранами переходных площадок в щлюзах канцерогенного аттракциона. Моё сердце — гигантская ежевика, перекачивающая реагенты между чётным числом трансформаторных иллюзий. Наступившая на зов шершня лисичка — король корня, кровавый коронованный крот, хрустальный плалач ужасного полотенца. Я принимаю стрекоз на возвышении, в клетчатом беспорядке и с пинцетом в руках. Я — стреКОЗЁЛ, провидец из зелёного стекла, заквашенный гипнозом жулик, выращенный в хищном нарциссе — запускаю когти в анусы неповоротливым китообразным пирогам на крышах домов. Попробуй-ка раскачать старушечьи сваи — существа незыблемые, как тучи, они питаются гигантскими земноводными сиськами в озёрах, когда бородатые егеря трахают посиневших утопленниц, вступая вместе с ними на хвойные экскалаторы растления духа гигантскими бактериями. В майке с осьминожьим орнаментом высоковольтных арбитров, прищуренная копоть крадётся в последствиях кислоты, во всех монохромных переходах угнездилась огнедышащая плесень эротического характера. Ракоскорпион доволен раскопками.
Разбавленный размавлёнными палитрами, я накрываюсь абстрактным щитом анальной схватки, чтобы защитить участки себя от гнилозубой вагинальной ярости. Мокрые коты таскают пилигримов за уши и водят за нос — плевок в прозрачную уховёрточность вращается в вечном падении. Кислое оранжевое тело раскрывает лепестки. Терапевтический слон распадается на волокна в капсуле геморроя. Моё соплестолпотворение оправдано — я шланг эвакуации. Да будет выебано всё, что движется!
Lihoradka:
А хочешь расскажу сказку, устала от возвышенных призывов познать сокрытое в каждом из нас, устала выть от безысходности, катясь в Тартарары переменчивых ужасающих форм, накатывающих на синеватое свечение добра и сострадания, перекрывающие последние рвущиеся ввысь флюрные искорки. Устала, значит, села на пенечек, а был это вовсе не пенечек, а приграничный столб, дело было в янтре инь-янь, но не той, бело-черной, а такой, где нет определения цветов, абстрактное, воображаемое пространство двух диаметрально противоположных сущностей, где-то на равноудаленном расстоянии от этого столба виднелись островки одного в другом, прмо граница зеркала, подумала я, доставая из кармана пирожок. Мне и в голову не пришло поразмылить каким образом он туда попал, ведь в этом месте возможно было все, хоть бегемота в синеоранжевую крапинку достать, ковыряясь в зубах после съеденного пирожка. Так я и сделала. И спрашиваю это странное существо, ведь он как оказалось, покорно повинуясь течению моих мыслей стал медлительно слизеообразно менять форму, лица, превращаясь в сморщенного маленького зеленого человечка, в расписном кафтанчике, ой уже плащике в ромбик, затертом таком, ух очень схожа эта ткань с моей детской пижамой… так не отвлекаться, а значит такого и спросить о чем-то можно, правда, ведь он разговаривать наверное умеет? Только открываю рот, решившись на вопрос, как он вместе с воздухом растворяется так и мне в легкие залетает, этот дым наполняет их до краев, как бутылку с водкой на конвеере, передо мной мелькают пьяные рожи, стеклянные глаза, в ушах стоит мычание, наростающее, уже гудящее, назойливое дико, моему возмущению нет предела, мало того, что не поговорила ни с кем, как уже кашляю дымом и не могу избавиться от этого сумбурного нагромождения неприятных картинок перед глазами, да еще и этот гул навязчивый достигает пика, руки, руки,вот они, так, у меня есть тело, так, вот, скоро и встать получится, теплый корови язык облизнул мне левое ухо, откуда мне знать, что он коровий, поворачиваюсь, значит, выдыхая то, что сначала было зеленым человечком, а теперь стало синеватой струйкой дыма, демонстрирующей мне разнообразные погодные явления, оно повисло передо мной в форме облачной коровы, у нее во рту бушевал гром, ага вот откуда этот звук! она открыла бесплотный рот и высунула язык, там шел дождь, ага, вот как он показался мне влажным! Тут я вспомнила, что все, несомненно началось с бегемота в крапинку и пирожка, и не отрывая взгляда от коровы, которая продолжала корчить гримасы с языком, активно зашарила у себя во рту, в поиске крошек, мне почему-то захотелось еще трансформаций. Зачем? Прогудела корова раскатами молний, моя почувствовала неладное, она больше не могла сказать Я, как всегда, все, что она ответила корове было: «Последняя буква алфавита хотела…экхм » в этот момент корова хихикнула и из ее носа повалили колечки, в них можно было усмотреть искрящиеся всеми цветами радуги буквы всех мировых алфавитов «русского», воскликнула девочка, указывая на себя, тело коровы покраснело, как если бы на облака попал свет закатного зарева, на нем замигала черным цветом грозовая туча в форма буквы «Я». » Не перебивай меня несносная девчонка!», ответила ей корова, медленно серея в обычный окрас, колечки затянулись дымом, удивительное свечение угасло, клубы пара, а это стал именно он, девочка ощутила его,потому как на ее коже сконденсировались капельки воды, в которых подобно хрустальным волшебным шарам менялись картинки пейзажей после дождя, тоже с радугами, но с мрачными тучами на фоне, в каждой из них! Девочка обнаружила, что уже по всему телу скачут капельки, с переливающейся переменчивой фактурой, щекоча ее до слез, которые стекая с глаз становились такими же прыгучими и подвижными как множество их сестренок. Все расплывалось и корова как-то странно пропала из поля зрения, растворившись или смешавшись с водой, девочка почувствовала себя виноватой, за грубость, разговор с коровой вроде как не получился, она поняла, что плачет горькими слезами, а вовсе не веселыми радужными капельками, что ее кожа покрыта едким зеленым слоем слизи, который как ни пыталась смахнуть с себя все больше и больше затягивал ее, прорезинливая ее тело, сколько-то секунд ужаса спутся, или целая вечность паники, не знаю, я опять могла сказать, что это Я сижу на пеньке, уставшая и задумчивая, все бы ничего, только вот тело мое стало как у кукол, и кажется это действительно какая-то витрина, а напротив меня пялится какой-то ребенок, тыкая пальцем на меня, хорошо, что меня отделяет от этой девченки стекло, ато, ойойойой, не вытаскивайте меня, не трогайте меня своими руками, что происходит, фууух, снова там же на том же месте, почудилось. Когда же уже сказка начнется, ато топчусь тут на одном месте, вернее хорошо расположилась на удобной приграничной таможенной заставе. Ах да, дело просто в том, что пока рассказчица развлекалась проработкой своих фантазийных постоянно всплывающих из активного подсознания образов она (а она между прочим как уже упоминалось, была на работе) забыла досмотреть и зарегистрировать караван, пересекающий границу одной ипостаси, перебиравшийся на территорию других духовных состояний, неся на своем борту нелегалов в виде неразберихи и недоразумений. Так они пробрались мимо и натворили множество отрицаний структурированности, свойственных охраняемой территории. За что и была жестоко наказана в виде запрета на мечтания в течении трех месяцев, роботизированно и скучно выполняя обычные функции, не отвлекаясь и не придумывая новых образов на одной из сторон, лишенная информации с другого мира. Мораль сей басни такова, что дело делом, можно и два совместить, но у погранцов такая работа, не быть в одном состоянии полностью, а находиться в обоих сразу, не отвлекаясь, следя за тем, чтобы ничто не смешалось, а гармония с равновесием не нарушились, следовательно не занимайтесь, дети творчеством на работе, или нет, лучше не творите пока вы на работе, или нет, работайте, творя, или поработайте как следует, чтоб натворить что-либо, ай, ай, ай, при всем при том, все знали, что приграничная служба должна была отвлечься, ведь это состояние было ниспослано свыше, подстроенно случайными неслучайностями, организованно террористической группой подрывников обыденности, вносящей творческий элемент в рабочую обстановку, бессознательное прорвет границы сознательного и просочится туда, мимо всех кордонов и стражей, затуманит ум и нашлет пркрасные видения, прокрадется на просторы 3 процентов мозга, что работают и прокачает космическими вибрациями, заставит сердце биться быстрее и может наконец доберется до Голого короля Эго, правящего этими землями, но это детки другая сказка, а вроде как намеки на нее уже были в этой теме, или вы также как и девочка не заметили, как они плавно просочились на территорию вашего сознания?
……….
Красные ботинки Мистериканца пылали огненными бляхами сверхсосредоточенных аттических признаков, навеваемых из Венгерских каруселей. Беспомощные тройняшки голосовали то ли в урны для бычков, сорвавшихся с цепи, то ли на дороге махая зеленоватобелым платочком из органзы, неважно, далеко и неправдоподобно горланили пеликаны в тот день на оконечности игольного ушка молекулярной целины. Расхрабрившись великородная сиськатая заика отперла замок глазурированного буфета. Хлябающие звуки разносились на всю Ивановскую богадельню, и все из-за того, что гламурную калитку забыли застегнуть шпилькой от пылесоса. Синегальские андроиды прыгали кверх ногами по зыбучим пескам — некто поведал им на электронных высокомагнитных частотах, что так у них появится шанс выжить в 3098 году — как всегда предсказывалась глобальная топка печи для производства механических пирогов последними уцелевшими шедеврами мирового искусства. Кое-где плясали требуховые мандаты, сбежавшие от пытки с пристрастием членами предложения нерадивых учеников, подглядевших неумеренный пыл гудящих элементов производства информационной переполненности. Агностики хлопали в ладоши, кроша головы изуверов библейских золотым рыбкам Конфуция. Это случилось в то время, когда наконец-то огненные брызги коснулись усталых мозгов последователя Энштейна и его озарило похмельное вдохновение и наркотический отходняк придал поворотливости его закостеневшим рукам. Чапаев расхаживал туда-обратно по этой сумасбродной пустоши воображаемых дополняющих к охранным сигнализацииям и не мог взять в голову деревянный утюг, кажется он его где-то забыл, в который раз! Скорее всего это было во время празднования капитуляции соляриев по всей области мозга в захудалом детском саду для престарелых идиотов, мнящих себя великовозрастными детьми… Да, да он припоминал, как директор требовал бирки с каждой поношенной шкурки, сдаваемой великолепными реализовавшими себя в этой провонявшейся псевдореальности Личности. Он складывал их столбиком, а потом делил на три тарелки супа, раздаваемых в столовых для обреченных на медленное кислородное отравление с помощью пропускания пара сквозь деревянные легкие сверхлегкого утюга, разглаживающего не только морщины старикам, но и посторонние мысли Чапаева. Зачем харкать в пропасть, если упадешь раньше плевка и еще потом он же упадет на твое размозженное тело, финальная тчк так сказать, а потом испустить газ, называемый душой в иные миры и пространство. Такую вот непростую машину времени придумал ученый, ярый последователь Энштейна тем утром, рисуя в голове образы Чапаева, утюга и бирок, чтобы предупредить андроидов о грозящей им опасности. Все бы ничего, если бы по дороге сквозь многослойный корридор, искрящийся сероводородом с примесями азотнокислого натрия, ему не повстречалась удивительной красоты иллюзия, пригласившая разделить с ней все, что ему только вздумается, маня неописуемыми и неизъяснимыми удовольствиями. Так вымерли андроиды, проторя путь возрождению человека из кокона техногенного веселья и застолья электроинформационной рыготни. Обтрусив пыль с бортов космолета-тройки Штирлиц махнул жертвенно рукой, опустив взгляд на желеобразные оптоволоконные струпья на своей подошве. С неохотой он продолжил ритуал отскабливания шлейфа монотонных звуков, облепивших его голову, разделавшись с ними он щеголевато причмокнул вторым языком из его силиконовой глотки раздался вопль победителя. Он был дома — вокруг плавали приветствующие иконки предметов, измазанные испражнениями андроидов в виде синхронизированной со светом пыли звезд. Эгегей, ответа нет, Чапаев не смог выполнить задание с утюгом, а потому все было потеряно, теперь они никогда не встретятся в межгалактическом корридоре сонастроенных пространств, теперь он никогда не утолит тягу любви с какой-нибудь прохожей банкой из-под килек, он больше не обнимет родной торшер из светопотоков высокой скорости, он не прикоснется больше к шарику для нагнетения кровяного давления, что он делает здесь, на этом холсте, внутри него, он бил кулаками о сверхпрозрачную стенку экрана, а по ту сторону скалились какие-то волкосвиногангренные морды, храпя и визжа пароходными гудками они переливались подозрительными волнами, подозрительно акустически схожими с его налетом на губах от истошного вопля о помощи. Если создать синусоидно квинтэссенциональную позывную, тогда, теоретически, он сможет выбраться из заточения, но к ним, к этим мрачным существам?! Штирлиц сел за плешивый стол, облысевший занозами тут и там, такой расцарапанный сотнями такиж же загнанных в этот угол как и он сам. Он уныло заглянул за трепещущий в ожидании оргазма горизонт, просканировал от скуки полезные икопаемые столбовых клеток горизонтально лежащих тел, послушно отданных на энергетическое жертвоприношение Кетцалькоатлю. Это не заставило встрепенуться его дубль в форме женской половины Надежды, она не смогла проснуться после долгой неоново-абсцессной ночи сверхусиленной тренировки назального пригвождения взглядом расширенных зрачков. Ему было грустно и одиноко, даже фантомы цыганских карт и всего разнообразия орнаментов для оформления ворота рубашек, все крестики и нолики, все фортунистические пакости и отчаянные изгибы митохондрий, распечатанные на каждой двери над каждым мертвым трансером не помогали отвлечься. Он знал, что он в ловушке из хитросплетенных ниток зеркальных отражений, накопленных по безналичным переводам изо дня в день за время его отсутствия. Если Чапаев проворонил свой чудо утюг, увлекшись изменением форм и двигая точку сборки по вене после утренней тарелки супа, и втянувшись до такой степени, что не смог сделать поворотного пункта в сторону третьего внимания, тогда, он, бравый солдат Штирлиц сейчас достанет из-за пазухи свой жевательно-глиняный топор, материализованный со страниц древнего эпоса о Нибелунгах и разрубит этот цифровой гордиев узел усилием Воли и прорвется сквозь второе кольцо… Вторая жена Штирлица была редкой фуфаечной стервой с постоянными колючками в волосах, по последней моде хрустящей позвонками, отвечая на киберзвонки зоны 887. Она вышла навстречу замахнувшемуся в рещительном вдохе Штирлицу, поигрывая четками из костяшек пальцев Чапаева в ухоженной (выглаженной, он сразу понял каким таким утюгом!) ладошке, обтянутой персиковым атласом, ворсинки стояли на нем дыбом, источая запах фрукта. «Кто у нас тут сумасшедшая домохозяйка?», царапая звуками промурлыкала она, меняя лицо с человеческого на кошачье, проходя стадию анабиоза сиамских близнецов. Ноги Штирлица начали вибрировать, расходясь фракталами по поверхности пола, вростая корнями в землю, осина, подумал он вскользь, против вампиров, отломаю ветку и… она запустила свои коготки-эипы ему в кору руки, вспорнула ресницами, как бабочка протезами и рассмеялась пузырьками газированного каравана из тридцати верблюдов и сорока ослиц. Так лучше? продолжала колоть шипиками сердечко изо льда, Штирлиц неправомерно затрепыхался, обнаружив себя в ее створках, окно в другие миры как это ни пошло звучало проходило между ее ног, густо покрытых водорослями. Вот тут-то Штирлиц и потребовал развода, нельзя было просто так туда попасть, нужно было развести ее на недоумения или хотя бы частичные эмоциональные колыхания пламени свечи. Пока слова комьями выкатывались по заранее оговоренной схеме, опубликованной в журнале Охота и рыбалка, выпуск номер 20 за июль месяц, жена медленно приобретала газообразные очертания, рассеиваясь в воздухе. Распылилась сама перед собой, заклинание подействовало, изыди Медуза Горгона, путь тебе в первопроходцы Стикса, дура. Он устало опустился на склоне клетки С3. Место пешек достигается пеших прогулок, гулом раздалось эхом вокруг него, встряхнув головой он высыпал оттуда всех вшей по мановению волшебной палочки вспомнив практическую психологию объяснений происходящего. Где несметный оголтелый топор, что так бесславно поник перед ликом этой страхопудели? Дематериализация, значит вывод: все там же и в такой же жопе, разве что вони не так много, или нос заложило духами слабоалкоголки? Высморкавшись букашками в бурокрасную крапинку на кислотнозеленых спинках, он прикручинился, ведь червей так просто не вырвешь, как луковицы из земли, тут нужно попотеть и он стал нагнетать обстановку до внутреннего жара, так, что пот стал катиться Капитошками, внутри которых покоились взрослые особи червей, свернутых в кольца, силы конечно, третьего… Тут явилась из пены его бешено глотающего воздух рта богиня Демагогия в одежде прозрачных намеков и стала молвить ему такие слова: выбери меня, ведь только так ты сможешь обрести внутреннее безмолвие, я приведу тебя в храм базисных основ любого учения, я исполню все желания твоего ненасытного Я, Я и только Я, ее приятное личико вдруг охватила судорога, явно подгружалась голограмма, Штирлиц выкупил эту версию из рабства Шезлонга Аритмичных Купален, что находлись на Востоке Сугубо Интимных Прений за несостоятельное пришествие в жизнь. ЯЯЯ, мычала богинЯ. Кажется она подвисла, левитация достигла таких высот, что унесла ее в глубины космоса, туфелька с ее ноги упала ему на голову, символизируя конец соития, ее безвозвратно поглотила черная дыра междуножья его жены. Штирлиц, вытер пену с элементами алмазнококосовой стружки с губ, не стоит в следующий раз падать без сознания, встретившись взглядом с женой на расстоянии трех световых лет, ато там может оказаться пуховая подушка безопасности в виде горки кокаина. Инна, трусила за Игнатом в шершавых трусах из наждачки перед зеркальным экраном, по которому транслировалась зашифрованная история бытия величайшего пророка истории одного мига. Этим волкосвиноподобным существам было невдомек, что творится по ту сторону, они даже сухим пайком, данным им Творцом для пробуждения кундалини, не смогли бы протянуть до следующей смены, ибо травмы, нанесенные астероидами чужих пагубных влияний были слишком ущербными, как луна в день, когда выпустили журнал Охота и Рыбалка, выпуск номер 20. Болезненно дергая глазом Игнат промазал самоуничтожающей мыслью и вместо мозгов вышиб последний уцелевший кластер одухотворенности в своей башке. С тех пор они сидят вперившись, как индейцы в перьях, в одну точку на перине и пытаются предположить, где же спрятана горошинка вожделения в этом нагромождении тактических уловок. Нет, все намного проще, им хочется, чтобы возникли какие-нибудь ассоциации, хотя бы умело симитированные полеты фантазии или убогий всплеск активности, но нет, обои все такие же, как и 20 минут до этого, ковер все такой же однотонный и нет орнаментов, а за экраном Штирлиц собирал воспоминания, смакуя объедками барских впечатлений, догорающих в некогда пылком костре, укладывал их в губозакаточные чемоданчики, навсегда посылая милый надуманный дом, под три косых горы, залез в свой старенький, поношенный космолет-тройку, сложил ручки на груди и испустил газ… На этом ведущий программы «Голос Совести» выключит свой адский психотранслятор, который булькнул продолговатой грыжей, вспыхнув в конеченеющей холодности остывающего темнотой усталого экрана Инны и Игната. Они недоуменно выскалились друг на друга эйфористическими улыбками. Эээ, ты видела этот поток бреда, нет, ну ты видела, что бы это все значило? — нервно заголосил Игнат Инне в своей голове после того, как сказал эти слова полчаса назад, когда шел за ней по корридору искрящиемуся сероводородом с примесями азотнокислого натрия, не подняв рук и оттого не осознав, что это был именно он. Инна задумчиво зазвенела звонком в телефоне на том конце провода — Это все иллюзия, ты давным давном пытаешься избавиться от меня… Гудки заарканили его глотку в мятные тиски ежесекундных девальваций смысла, уходящих спиралями, вращаясь и плавая в пространстве между ним и потухшим экраном, опадая тестом с финиками цвета радуги на кладбищенскую ограду, откуда ни возьмись появившуюся по периметру ковра. Игнат начал медленно париться в бане самобичевания, добровольно похлестывая себя раскаленными прутиками, осины… ремоут, детка, осина, подумал он вскользь, против вампиров, отломаю ветку и… Отхлестай себя, паршивец, заорала у него над левым ухом Инна, иллюзорно будучи во плоти — куда пошлешь, оттуда и вернутся к тебе с гостинцами, на тебе, это тебе за маму, это тебе за папу, это просто за карму, это за… за столом сидела матрена, махабхаратичная изнежившаяся недотрога, расхрабрившись она отперла замок глазурированного буфета и оттуда посыпались ругательства, прямо из комнаты Инны и Игната, она невольно попала в высоконегативный поток фантасмагорийных образов и воплей из параллельной реальности. Она была не в себе от ярости! А где тогда была она? Ярость выкинула ее за порог дома Писаний и оставило околевать в легком трансе, но на то она на то и была изнежена, чтобы не позволить себе опущенно синеть и разбухать где-то на улице — это Вызов, хода назад нет — флюросцентные кости Чапаева из рассыпавшихся четок показывали половину третьего Пришествия Антител и нужно было немедленно рвать когти из осинового ствола, надеясь, что этот заколдованный талисман, согласно медитативно полученным данным, убережет от тотального воздействия сальных протонейтронов. Дело сделано, можно смело расслабиться и отправиться вниз по сливному бачку дхармы, прямо в подземный мир, ато из поездок обычно привозят сувенирчики, а тем, кто плохо себя ведет привозят из Индии волшебный прасад, всем известно, что для невежды это сущий яд и таким образом добро побеждает зло самым изощренным методом медленной пытки и постепенного благостного отравления бытия в неосознанности. Добро пожаловать на борт корабля, уныло пропищал голос с хрипотцой, гнусаво спотыкаясь о несуществующие знаки препинания, Штирлиц раздосадовано летел сквозь тьму космоса, не видно было ничего, ждать от великого ничего потока картинок было глупо и он это знал, молча сидя, усроился поудобнее, выжидая, что будет дальше, активизировались сенсорные каналы, отвечающие за низкие частоты, неизвестность дразнила его, фантазии сонмом трубили где-то в далеке, сердце заходилось в такт стрелке течения реки. Это же Стикс, чертыхнулся он. Куда пошлешь, оттуда и вернутся к тебе с гостинцами, холодком пробежали мурашки, вши, черви обратно по всему его телу, хором распевая каждое словечко в его правом ухе. Визуализацию на овсянке, сэр? Невозмутимо протянул голос. Ну давай, уже, устало в отчаянии, не в силах сбросить с себя это щекотливое чувства ужаса в костюме этих противных насекомых, словно пришло 31 октября для покаянных отработок долгов земных дел. Экран медленно стал разгораться — кто-то дул на него, как на угли, в них Штирлиц увидел отражение своего лица, облизывающего пену, не в состоянии насытится ее пьянящим карамельногорчичным вкусом молока, его затошнило, потоки топоров, рубящих голубую невинную воду, ее структура меняется, искажается, чернеет и снова угольки то вспыхивают, до гаснут… Голова Игната лежала, отрезанная от тела, оно в крови валялось в трех метрах, над ним хищно примостилась Инна, чавкая. Иллюзии убивают, дорогуша, прошамкала беззубым ртом она, откусывая кусочек его члена, причмокивая и рассасывая его как мороженое, плоть таяла на ее губах, она наклонилась, чтобы откусить еще один, голова Игната, созерцавшая это действо в истерике стала хватать ртом воздух, пытаясь пошевелиться стала скатываться вниз с дивана, в черную-черную бездны … Какой прекрасный паек, заметила наконец Инна, оторвавшись от процедуры оральных ласк Игната, эй что с тобой, испуганно прокричала она, заметив, что он обмяк в предсмертном обмороке. Летальный исход — такой диагноз мне бы поставили, останься там, где меня оставили, размышляла матрона, карабкаясь по стволу канализационной трубы испражнений ангелов. Ангелы тоже какают, раздалось у нее в голове и она рассмеялась, как оказалось этот акт подтолкнул ее на несколько ступеней выше, а все потому, что смеясь она опустила голову и увидела свои ноги, идущие по ступенькам, а не обвивающие ствол, как ей казалось секунду назад. Что тут происходит и что дальше, прочитала она мысли Штирлица. Я иду к тебе, милый, простонала богиня Демагогий рядом со Штирлицем, он понял, что тот сук, о котором он думал, оказался сукой, о которой думать не стоит, потому что все равно не стоит. Инна озабоченно побежала в кухню за мокрым полотенцем, хотя можно было сразу дать пощечину, ведь это лучший способ отвратить смерть, когда она пришла за солью или еще за чем-нибудь, в виде полуденного передоза. Когда она забежала в помещение, оно поместилось у нее на кончике носа и никуда не хотело сдвинуться оттуда, словно назойливая муха, оно жужжало и перемещалось по поверхности ее тела, по верху которого прошел импульс тревоги, вот и мой черед, пробило сердце последние три удара. Неужели все сдохнут, став пылью? Была надпись на дверях, в которые Матрена уткнулась носом, сняв колючки из головы, уложив прическу из водорослей как подобает облачным духовым инструментам, она вытащила весло убитого ею лодочника со Стикса и приотворила двери. Ей в лицо дунул ветер, обдав по обеим щекам песчинками. Перед ней простерлась пустыня. Синегальские андроиды прыгали кверх ногами по зыбучим пескам — некто поведал им на электронных высокомагнитных частотах, что так у них появится шанс выжить в 3098 году, утопая в них со скоростью ветра. Инна подняла руки — они были все в крови, в углу кухни стояло разукрашенное мексиканскими орнаментами весло, на рукоятке которого висел Кетцалькоатль в позе лотоса с улыбкой Христа на лице, в этот момент с потолка стали падать трупы, обезглавленные, с дырками в сердце, образующимися при каждом взгляде страшного Бога на жертву, зеленые светящиеся шарики из тел влетали к нему в пасть как жидкая пища из тюбиков космонавтов. Штирлиц прикончил тарелку супа, поданную в темноте кем-то, а это несомненно был директор детского сада, помните, тот, что требовал бирки с каждой поношенной шкурки… Самым большим страхом Игната был страх стать евреем и лишиться своей шкурки, а Инна ее откусила, спутав с хрустящими сухариками, входящими в набор кундалини, он умер от страха…Теперь я — суицидник, подумал Штирлиц, но ведь это единственный метод назначить смерти свидание, хорошо что ничего не видно, хоть уйду в никуда и никак. Закрывать глаза в кромешной тьме было контролируемой глупостью и он знал, что все делает правильно, только вот как он узнает, что она — это действительно она, а не …. пииииии…. Матрена увидела как погасли мониторы на животиках андроидов, что-то подобное случалось с трансерами на морозе в моем мире, подумалось ей, но умирать с ними постыдно, а умирать с этими нелюдями несопоставимо. Назад хода нет. Она кинула кость Чапаева в песок — покойся с миром, в мире, мне больше неважны цифры, ходы, я отгладила твоим утюгом кожу, отрубила волшебным топором все связующие элементы, я готова, Яяяяя, гудела подвисающая голограмма над ее ухом. Одним нажатием кнопки дилит, инкрустированной в священный талисман когтя, вытащенного из осины она утилизировала последнего героя истории, отправив куда-то в темные дали верхотуры кухни без потолка. Инна смотрела в колодец раковины, на дне видя песок и Матрену и голограмму, рассыпающуюся на частицы, подхватываемую ветром, пролетающую сквозь отверстие трубы, выпадающую перед ней, как и все предыдущие тела, из нее вырвали зеленый шарик и съели. На этом Кетцалькоатль издал оглушающую отрыжку, все завибрировало, заскрежетало и взорвалось. Игнат открыл глаза. В который раз, сколько можно, когда это закончится, это уже было? Штирлиц задал себе такой же вопрос, задавши себе такой же вопрос, задавая себе такай же вопрос. Кадр из фильма стоял на паузе на экране телевизора, включающегося и выключающегося как-то нециклично. «Чапаев и пустота» была разодраны на куски, белые страницы валялись на полу, создавая причудливые узоры в виде шахматных клеток на черной поверхности атласа звездного неба. Игнат шатаясь встал и поплелся на кухню, посередине стояла Инна, раскачиваясь с мокрым полотенцем в руках, уставившись на кухонный календарь туркомпании «Триптревел». 31ое октября и 17 мгновений весны, запомню надолгооо, завывая проныла она, хватаясь инстинктивно за крестик на шее, когда Игнат неожиданно обнял ее, подкравшись сзади. Общаю, это был последний раз, сказал Игнал, держа крестики на пальцах, ведь он давно обнулил Инну и все ее плаксивые претензии по поводу здорового образа жизни, достижения состояния повышенного осознания без употребления наркотиков и прочие нравоучение в виде морали и этики. Он любил каждый раз умирать и возрождаться, он не мог отказаться от этого, он верил и не мог передать ей глубину этой веры, ему оставалось только врать, прикрываясь состраданием, словно колючим шерстяным одеялом, греет, но донимает чесоткой. Инна не могла оправиться от пережитого шока, внутри была пустота, которую могла заполнить светом и любовью только структурированная постулатами и обязательствами религиозная секта, которая бы могла обеспечить успокоение раздирающих ее фундаментальных противоречий бытия. Оба были суть одно и то же, оба верили в одно и то же, стараясь добиться одного и того же разными способами. Спустя 5 лет они встретились, и в тот момент, когда они, обливаясь слезами обнялись и ощутили друг друга, этот мир и вселенскую любовь, сходную с приходом от всех наркотиков вместе, бла бла бла, прошамкала старушка Смерть Штирлицу на ухо, это ты хотел услышать, дорогуша? Штирлиц вздрогнул, пространство вокруг него озарилось белым светом, из глубины выплыли маслянистые аморфные буквы THE END. Матрена стояла на коленях в песке, ее поглощала песчаная буря, глаза были подняты к небу, губы еле шевелились, проговаривая все возможные проклятия, перебивая их молитвами о здравии и благоденствии. Изредка она плевалась песком и нецензурными выражениями, тут же требуя простить ее за такое нечестивое поведение. Черная точка замаячила на горизонте — корабль Штирлица терпел поражение, не вытерпел и обосрался на месте падения, уткнувшись сопливым от слез носом в песок рядом с могилой одной кости Чапаева. Вот и все в сборе. Опять по новой? спросила Бога Матрена. Да, протрубил он вердикт — обнулить результаты игры, начнем следующий круг воплощений, результаты кармы учитывать не будем, что бы вы сделали сейчас, зная как было до этого сотню миллионов раз? Вот вам манна небесная, снюхивайте ее трубочками кровеносных сосудов и приступайте, тебе память восстанавливать не придется, действуй. Матрена устало поплелась к космолету, придумывая себе новый образ, копошась в реестре масок. Агностики захлопали в ладоши, кроша головы изуверов библейских золотым рыбкам Конфуция. В пустыне повисла китайская мелодия на веревке, смазанной волкосвиногангренными лицами людей, уставившихся на это действо по ту сторону экрана. Инна и Игнат знали, что им не нужно было принимать вторую дозу, знали, но рассчитывали на иной результат, им хотелось исправить ошибки… Инна впервые заглянула Игнату в глаза, в них были отблески рассвета, того, где никто никого не ждал, где мертвая мумифицированная любовь, изрубленная на мелкие кусочки, словно сухарики к пиву, покоилась под одеялом земляной лжи, изъеденная домыслами-червями и вшами-подозрениями, ее прозрачные органзовые одежды-намеки и обещания уже истлели, как черные угольки глаз, переставшие гореть огнем страсти. Маска безумия застыла на ее трупе. Инна отпрыгнула от Игната, но он успел схватить ее за волосы и начать бить головой об пол. Краски, радуги, солнечный лучик, блеск росинки на травинке, запах моря, шуршание пожухлой листвы под ногами, дымок от костра, звонкий смех, переливы павлиньих перьев в вазе, струны гитары, любимая песня, она открыла глаза — перед разбитым носом лежала гитара, пальцы Игната задумчиво перебирали струны, но мелодия щекотала нервы. Я не хочу обсуждать то, что увидел в твоих глазах, мрачно произнес он надломленно, ты меня больше не любишь. Инна — молчание. Игнат — молчание. Матрена вытаскивает Штирлица из разбитого корабля, аккуратно ложит его на песок, который из пустынного превращается в береговой, она становится на колени, расстегивая верхние пуговицы своей кофточки, уготавливая приятный вид для вернувшегося с того света, наклоняется и делает ему искусственное дыхание. Штирлиц медленно приходит в себя, всасывая газ внутрь тела, уставившись в точку между пухлых грудей Матрены. Где-то в далеке играет ритуальная музыка сотен ситар. Рассвет. На этом ведущий программы «Голос Совести» выключил свой адский психотранслятор, который булькнул продолговатой грыжей, вспыхнув в конеченеющей холодности остывающего темнотой усталого экрана Радиостанции Грибочек. Инна обнимает Игната. Штирлиц целует Матрену. Хлябающие звуки разносились на всю Ивановскую богадельню, и все из-за того, что гламурную калитку забыли застегнуть шпилькой от пылесоса. Реклама модных воровских гаджетов пронеслась метеоритом по траектории движения пальца, стирающего пыль с экрана. Я Я Я — раздавались утихающие звуки зависшей программы любовных демагогий, вырвать шнур из розетки, хряц. Красные ботинки Мистериканца пылали огненными бляхами сверхсосредоточенных аттических признаков, навеваемых из Венгерских каруселей, приглашая пуститься в путь, стоило только удостовериться, что размер подходит и вперед путешествовать в поисках сказок. Одна покоилась на дне сознания и ничто не отвлекало от продолжения пути. Проходя мимо беспомощных тройняшек, доголосовавшихся до очередного голословного президента йогуртовых масс, ловлю попутку в будущее. Рука держит кулак с оттопыренным большим пальцем, все будет окей, добро с кулаками, за себя постоит и перестанет. Только отвезите меня к мамочке, буду вести себя хорошо до конца своих дней, верните меня домой, Богом прошу. Горькие слезы. Бывший наркоман на приеме у психоаналитика закончил свой монолог. Комиссия психиатров недоуменно переглянулась. Какой диагноз поставим, коллеги? — засовещались врачи в голове у Анатолия Петровича, который сам, между прочим отличался разнообразным размножением личности. Но про этих двух уже другая история.
Аксолотль:
Убийца коралловых бабочек.
Пупырчатая тьма конечно освещает ганивчатый вензгливый солюнид. На хлипких ножках мондовошки на тонкой раме из картинок, такой огромной, как прицепы десятикамерных дощечек, с шарнирами, вживлёнными в бездетье. В ребре бедра пылал варан, он волновался плоскостью с костями, на самой низшей «да» и «нет» скобя. Я ел волокна крапшинели, когда в наручниках Онкабздьрь вздричал надырку в крипчедели – оставил пагубный он флаг, флаконом скинул зубы в корчавый мупензданд в углу… На лбу вгенетные нектроны – писчачий Расл гасил Оглу.
Смерть, за картонною стеною, звучаньем стянутая в флаг – ковёр навзрыв вздымаед долю, крабмозгодолю в зергопад. И получив чесночным тыком всего один, но тот – костюм, я повернулся вдруг спиною – к себе, ко всем, к кому-нибудь; кабчиржки падают в живую, покинутую током снедь – я богом тока боком коком, я колобком комком подкопом, канканом, краном, тромбокопом – как бог на поле богомолом, на поле боя блин был комом, баян стоял на поле боя, а бог был буйным богомолом.
Послушни, мягки и пушысти, ми мжвячне щупальчне и жгучни – нужны, нежны ми все отчизни, пророк в отчизне негодуе, годуе мантие и мантис – манты ментам Атман мерещут.
За углём склонившись в карточку, на картошке изменяю какашечку, колорадского жука – Коленьки, землянично-пенной недоволеньки, расставлены сети в лесах изгибилистых, и хищны в синтезаторах капканы мошоночные – как на небе зайцы бесценно-сверхчистые, так и мы здесь расстелимся, укрывшись травой-муравой…
Под травой муравей забывает названия ангелов и на лики святых надевает подсолнечный бред – пусть идет Мукалкёрзн по спирали с улыбкой на радуге, и Канявки сгибают пошличельный кафельный жефдь. Бармаглот не стоит, и не дрогнет – попятится, и попячит забывчивый северный лес, где с пиздой распрощался декабрь незаряженный, приносящий на крыльях Кочержний Какебрьздь. Я закрою, закрою теперь навсегда свои ставенки, и свечу не поставлю пред светлой иконой в углу – буду в банках глядеть сквозь стекло на уродов замасленных, пить из черепа что-то прекрасное и, наверное, бывшее мыслящим, и на мыслях накрою паническим шёлком кристалл – я уйду в темноту, белой глиной намазавшись чтобы Серверный Ветер меня не достал.
ПроволОчки звучат, подстаканники бьют электричеством – прямо в морду разрядами тока плюют, я прекрасно поел в пиццериях готических, я не знал что такое сушёный верблюд – тот, которого в вакуум ввергнули, сублимировать в тонкую плёнку решив – он погиб, катаклизм создавая ступенчатый, той последней двустворчатой пасекой северных рыл, где жуки-носороги, наверно, наслушавшись Толкина, пребывают в брусничном движении против свечей – ты, быть может, и сам был бы против – сковородкой позвольте – позволен напротив – супротив противлений предателя выйти – и на противень противного выложьте здесь же.
Мунхчетный Друцет двачерхнеет на верхней окраске: Друтить Тримидеврль, Друтить Тримидеврль – спатилхнёвой згучетной охластки громко свесил и ещё колесо раскрутил. Чтоб друтить и сгифать в расселениях даджнатый вырьнями нужно канкай уметь угнетать в субпромышленный гром – а иначе маразм сифилическим идолом прочеркнёт меж извилин холодным и клейким огнём. Масцихнетых дунцетов загнулись бессменные хижины, когда солнце взгасило кометы панический бег – вспышки мёртвых гусаров – их тысячи, тысячи… я их вижу. Их жертвой падёт Человек.
Поперхнулся и вышел полковник из пасеки, и упал на прогнувшийся искрами пол: «Неужели так просто вернуть не разрезав на грань (тонким словом даны нисходящие, на бесцветный пинцетный затылок пол-пробки подняв как любитель ужа расширяя возможности) своеглавый плоток исполнительных стонов заказчика – но на сонном затворе Апостроф возник (он всегда не любил острый лёд примечания, и библейскую сухость и пыль не любил). И в роскошный чертог пубертатные слизни возглынулись, прочищая извилины впадин во ртах – крипчедели конкретно чуть не откинулись, за затычкой остался клинический страх. «Кто за стенами бродит, скучая неонами?! Кто мне мысли холодной рукой отогрел? Это ты ли, мой ангел, что дышит озоном, это ты ли, мой дьявол, что серой пропах? Неужели порезана связь с мирозданьем? О, зачем этот кольчатый дым в зеркалах?!». Моя фляга пуста; я – под утро усну, переполненный. Звёзд мохнатых прицел пропахал в моих ракурсах след – чтоб мгновенья ловить черенком не нужна мне одежда. Выйду в поле, наемся поганок и буду с волками я петь.
Скользким крошевом мокрый металл вперемешку с осколками, утекает в ладонях последний пристой, где в листве хилый лис потерял многогранники, бужактерный невыброс раскрочен в наркшечный невроз. Бульгний, серый помёт компилятором кластерно веется, мы и в самый короткий азартный момент этот мозг протолкнём, в озарение вытолкнем резко тебя мы, бессмертные, тебя, смертного, к нам, нам бессмертным возьмём. Вот стаканчик с экстрактом тебе, чтоб запить – кипяточечка чашечка, ты не думай о страшном, великом – расслабься, дыши. Бог полюбит тебя, полюбил же убийцу коралловых бабочек – нелинейно обструганной, непокорной печатью души.
03.04.2010
Lihoradka:
Из рук твоих не сам экстракт мне сладок, из рук твоих мне сладка боль, что источает язвенную мирру. И стонов и нападок мириады в глазах моих закрутят хоровод. Я закричу в припадке, нервозно проскулю нечленораздельно, какое-то ругательство, а может заклинание.
Порошок из корня датуры невинно растворился в кипятке, спокойно плавая вверх-вниз, без слов он приглашает на чашку чая к его величеству Дияволу. Провожу пальцем по хрустальному бокалу, чтоб извлечь предсмертный хрип. И с этим звуком в горле, начну обмазываться тертыми кораллами, причитая нараспев, точеными ногтями до крови раздирая кожу.
Про ветер, про скорбь, про нелегкую матушку-судьбу, что вынесла на этот свет, буду бубнить, втирая листья,семена и корни в шею, грудь, пах и ноги. Что вырастили сами, то мы и погубим, собственноручно, в полночь, когда на небесах затмение луны произойдет.
Продрогнув на сквозняке, ощерившись волком, завою на белосинее лунное лоно, что распласталось столь развратно на синем покрывале неба, заставлю звезды осыпаться с него, чтоб не пятнали брачного ложа не первой свежестью ночных безумств.
Одев на тело синий балахон, спокойно сяду в кресло, застеленное волчьим трупом и поскачу на нем куда-то в пропасть, мне бы пропасть, мне бы исчезнуть вон отсюда, сколько можно об одном и том же толочь в поющей чаше воду? А она, знай себе поет. Меняю пестик, а звук все тот же, меняю руки, а она и тут горланит на тот же самый лад. И даже если в тот угол черный брошу, она и при падении издаст все ту же истошную молитву за упокой. Она благословит, слепя своею святостью, вся чернь изыдет прочь и все вокруг окрасится белесым неоновым свечением, оно меня и поглотит.
Как ни беги ты в ад, он раем станет, если сам ты свят, ибо тьму рассеет свет — то излучения другого толка, характера и силы. На смену им придет режим — пора тушить огни, ночь пришла, всем спать пора. Но даже во снах будет место белой мягкости сиянья доброты.
Так мы с Дьяволом сидели тихо-мирно сладковато тешаясь, но нужно было мне с зарей вернуться восвояси в облака, и с первым проблеском надежды, солнца бликом, моя душа вспорхнула куропаткой, отправившись туда, откуда послана была растолковать Поверженному Суть.
Когда нахмуренные тучи исторгли миллионы косматых злых снежинок на грешно-томную истерзанную землю, в тот миг я осознала, что лежу в душистой ладановой ванне, полынь в воде чуть чуть горчила, но не перебивала вкус датуры. Зажатая в кольцо свечей, я не могла бы вырваться из круга, при всем желании, которого уж след простыл, как и моего ночного партнера по беседам.
Плелась сквозь угрюмый черный корридор, минуя ложь, обман, что отражались в зеркалах, обратно в келью, к набаюканным одеялам и заговоренным подушкам, тешась глухим биением сердечной мышцы, она считала до двенадцати, как крылья мотылька, что бесшумно бились об стекло. А потом вдруг тишина, покой. Перина приняла мою форму, задеревенела и поплыла лодкой куда-то вниз по воде, а руки сцепились на пустой груди, пряча отсутствие сердца. Ты его забрал к себе в Тартарары? Это ли плата за Путь? Путь с сердцем достигнут ценой в сердце.
Если моя душа в руках Бога, то сердце не страшно отдать Дьяволу, потому что я — Человек. Из крайности в крайность скачу — это мое путешествие — это Жизнь. В итоге им еще придется поспорить друг с другом, кому достанусь, потому что как оказалось, человек не может быть женщиной, а следовательно быть предметом интереса этих двух. Когда ты свободна, тебе неважна ни душа, ни сердце, ты плывешь в Потоке и глаголешь, наводя ветром страх на смертных и неподвласных ей, потому что Смерть — это сестра ведьмы.
Единственная причина, по которой рано или поздно мы сцепимся в поединке будет один-единственный Человек, давший обет Богу, которого купит Дьявол, приманив на мое сердце. Сердце должно быть вложено его руками в мою грудь и заставлено биться дальше, это суть Войны и Жизни. Как только это произойдет я вручу ее тому Человеку, чтоб встретить свою Смерть лицом к лицу, без страха и сожаления станцевать с ней последний танец и исчезнуть в вечности. А Мужчины пусть уж поглядят да потешаться изысканным развлечением и решат в чьи угодья отправят несчастного. Обо мне не стоит вспоминать, впрочем, как иметь дело с датурой — не тревожьте дух Женщины.
без дат, здесь и сейчас.
15 Янв 2019
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Опыт был получен путём вызова Gremory, в результате взаимодействия с этим духом, мне были показаны некоторые миры, после определённого момента, бессознательное приказало мне перестать записывать, поэтому текст как бы обрывается в том месте, где можно было бы ожидать кульминации. Но, имеющему мудрость — сказанного будет более чем достаточно.
Твоё присутствие в этом срезе реальности, столь парадоксальное, и в то же время, такое однозначно ощутимое, проявляется ещё до того, как я начертал сигилл Тебя, и приложился к нему лбом — ты вползаешь в душу подобно змее, чьё тело извивается мощными кольцами, подобно горячим волнам прихода, вызванного гипоксией. Чёрные, маслянистые глаза как у самки тигровой акулы засасывают в глубину, ты более реальна, чем что бы то ни было — всё, что я видел до встречи с тобой, напоминает картонные декорации — но мы реальны. Ничто в этом мире не обладает таким объёмом, такой жизненностью и такой глубиной, как мы. И эту жизненность, эту глубину, я смог осознанно раскрыть после того как встретил тебя.
Янтарный воздух рассечён струнами, связывающими между собой внешние слои наших меркаб. Мы не мигая смотрим друг другу в глаза: программа себя осознала. Дыхание, пахнущее самой изысканной гнилью — как пенёк, обросший опятами и мхом, древесина которого стала мягче чем плоть. В тот миг когда наши языки переплетаются, я чувствую тысячу вкусов сразу, каждый из которых является ярлычком, прикреплённым к срезу коллективного бессознательноого — вкус путей жизни, которые расходятся как ходы личинок древоточеца от магистральной линии, по которой жук ползёт, поедая камбиальный слой и откладывая яйца. В твоей слюне содержится сильнейший психоделик — все вкусы начинают раскрываться как фрактальные метанарративы, включающие в себя знаковые системы, расползающиеся из центральной точки.
Сад расходящихся смыслов. Ты закручиваешь вокруг себя структуру, подобную воронке, состоящей из фрактальных искажений пространственно-временного континуума. Сингулярность. Лучи Чёрных Солнц внутри нас закручиваются спирально вокруг двух воронок. Я в исступлении поднимаю руки и над моей головой открывается трансцедентное око. Я готов к прыжку.
Сделав глубокий вдох и выдох, я совершаю серию резких движений диафрагмой и позвоночником, и всё это сопровождается звуками «Ха Хо Ху Ха Хо Хы!» и на последнем звуке весь воздух выдавлен у меня из лёгких. Твоё присутствие настолько преобразило меня, что даже если я окажусь в том мире, на который ты не можешь быть спроецирована, всё равно, я буду видеть вещи уже совсем иначе, ибо даже чувство отсутствия сингулярности породит сингулярность в том месте, где присутствует заворот внимания, соответствующий её программе.
Я погружаюсь в ад. Это мир вечного гниения. Мы там живём в маленьких домиках с окнами из оргстекла размером с пачку беломора, окна очень мутные и через них ничего не разглядеть кроме разве что зарева взрывов на горизонте, да и разглядывать тут особо нечего, тут ведь всё время идёт дождь. В аду мы получили тела. Это маленькие сгорбленные карлики, питающиеся гнилой картошкой, в 15 лет у них выпадают почти все зубы, они уже дряхлые старики, до 30 не доживает никто. Их тела поражены гнилью и плесенью. В качестве фауны здесь живут огромные хищные игуаны которые иногда кушают людей и черви с зубастыми пастями и маленькими дыхательными отверстиями вдоль тела — эти черви прямо таки кишат в местных лужах, и если кто-то из карликов по неосторожности падает в такую лужу, зубастые рты червей тут же впиваются в его плоть — однако это не мешает карликам совокупляться периодически с червями, чтобы удовлетворить похоть, которая тут приобретает самые извращённые очертания, впрочем принося крайне сомнительное удовольствие. Семь карликов собралось, чтобы трахнуть полуразложившийся труп игуаны, они обнажили члены и воткнули их в серую склизскую плоть, однако, они не знали что труп уже кишмя кишит особым видом червей, и эти черви кусают их за члены, впиваясь в них с такой силой, что те умирают от боли, и черви получают себе новую пищу, начиная пожирать их трупы именно с гениталий. А люди пожирают тех червей которых им удалось поймать — потому что из пищи тут только гнилые корнеплоды и плесень, червя удаётся поймать нечасто, это особый шик. Карлики постоянно ебут трупы хотя и не испытывают от этого особого удовольствия.
Я совершенно забыл, что я был кем-то другим до попадания сюда. Я смотрю в серое небо, по которому летают чёрные хищные птицы. Запах гнили и трупов стал давно привычным бэкграундом, склизское чавканье илистой почвы и вой ветра в проводах — тут везде какие-то металлические башни, соединённые проводами, никто из нас не знает их назначения, но мы обслуживаем их, и вероятно, в этом смысл и цель нашего унылого существования.
Надо понимать, что я уже много лет провёл в этой реальности и оброс подробностями, даже не вспоминая о том, что этому предшествовали какие-то другие жизни. Ел гнилушки, ебал червей и трупы, пил органические растворители из ржавых бочек. И я оказываюсь совершенно не готов к следующему повороту событий.
Здесь темнеет рано, хотя и днём здесь не сильно светло. К наступлению темноты мы стремимся скорее скрыться в своих жилищах, потому что ящеры вылезают из своих нор, и едят тех, кто не успел от них спрятаться. Поэтому, я спешу поскорее вернуться в покосившееся строение из шлакоблока служащее мне жилищем. Внезапно, я вижу ярко-голубой свет и слышу стрекотание лопастей вертолёта и треск электрических разрядров. Воздух начинает пахнуть озоном. Красный вертолёт с прожекторами, которые светят прямо на меня. Никогд не видел подобного.
Струя жидкости окатывает меня, я ощущаю нестерпимое жжение, свет прожекторов причиняет ужасающую боль, я захлёбываюсь в потоке чистого спирта, от чего моя кожа отслаивается, мышцы отделяются от костей, а пластины черепа раскрываются как лепестки цветка. Какие-то странные персонажи в противогазах изымают мой мозг из черепной коробки. Тьма.
Я прихожу в себя от запаха неонов-анемонов и разноцветных искрящихся потоков, которые вовлекают меня в карусель. Я подвешен в питательном растворе и присоединён к нейроинтерфейсу. Вместе со мной в этой ячейке ещё 5 мозгов — мозги, объединённые в круговые структуры из шести мозгов, представляют собой гексагональную ячейку, здесь их очень много этих ячеек, неисчислимое множество. Квантовый мёд стекает по гексагонам. Воронки электронных пространств. Рваная ткань бытия. Стробоскопические мурашки фасеточных данных, цветные библиотеки, вибрация. Огромные поля, где объединённые в гексагоны мозги в питательном растворе обрабатывают огромные потоки данных. Как я понимаю, мы вырабатываем для них некий наркотик, которым является эссенция нашего жизненного опыта. Они — сверхразвитая цивилизация. Когда-то мы были одной цивилизацией, а затем небольшая часть существ радикально обогнала в своём развитии всех остальных — и началась великая жатва. Сверхцивилизация стала разводить людей на специальных мозговых фермах.
Что за продукт вырабатывался мозгами? С поверхностной точки зрения, кажется, что мозги отсоединённые от тел, не способны производить ничего, кроме когнитивного диссонанса. Однако, вспомним механизм майнинга криптовалют — теоретически, его вполне можно производить в биологических процессорах. Однако, у представителей цивилизации «садовников» была совершенно другая экономическая система, в их случае, платёжные средства представляли собой весьма эфемерную субстанцию, обеспеченную единицами памяти в мозгах. Причём, сами эти существа, а точнее, их опыт, хранился в этих же мозгах — то есть, по существу, эта цивилизация и была собственным платёжным средством.
15 Янв 2019
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Пупырчатая тьма конечно освещает ганивчатый вензгливый солюнид. На хлипких ножках мондовошки на тонкой раме из картинок, такой огромной, как прицепы десятикамерных дощечек, с шарнирами, вживлёнными в бездетье. В ребре бедра пылал варан, он волновался плоскостью с костями, на самой низшей «да» и «нет» скобя. Я ел волокна крапшинели, когда в наручниках Онкабздьрь вздричал надырку в крипчедели – оставил пагубный он флаг, флаконом скинул зубы в корчавый мупензданд в углу… На лбу вгенетные нектроны – писчачий Расл гасил Оглу.
Смерть, за картонною стеною, звучаньем стянутая в флаг – ковёр навзрыв вздымаед долю, крабмозгодолю в зергопад. И получив чесночным тыком всего один, но тот – костюм, я повернулся вдруг спиною – к себе, ко всем, к кому-нибудь; кабчиржки падают в живую, покинутую током снедь – я богом тока боком коком, я колобком комком подкопом, канканом, краном, тромбокопом – как бог на поле богомолом, на поле боя блин был комом, баян стоял на поле боя, а бог был буйным богомолом.
Послушни, мягки и пушысти, ми мжвячне щупальчне и жгучни – нужны, нежны ми все отчизни, пророк в отчизне негодуе, годуе мантие и мантис – манты ментам Атман мерещут.
За углём склонившись в карточку, на картошке изменяю какашечку, колорадского жука – Коленьки, землянично-пенной недоволеньки, расставлены сети в лесах изгибилистых, и хищны в синтезаторах капканы мошоночные – как на небе зайцы бесценно-сверхчистые, так и мы здесь расстелимся, укрывшись травой-муравой…
Под травой муравей забывает названия ангелов и на лики святых надевает подсолнечный бред – пусть идет Мукалкёрзн по спирали с улыбкой на радуге, и Канявки сгибают пошличельный кафельный жефдь. Бармаглот не стоит, и не дрогнет – попятится, и попячит забывчивый северный лес, где с пиздой распрощался декабрь незаряженный, приносящий на крыльях Кочержний Какебрьздь. Я закрою, закрою теперь навсегда свои ставенки, и свечу не поставлю пред светлой иконой в углу – буду в банках глядеть сквозь стекло на уродов замасленных, пить из черепа что-то прекрасное и, наверное, бывшее мыслящим, и на мыслях накрою паническим шёлком кристалл – я уйду в темноту, белой глиной намазавшись чтобы Серверный Ветер меня не достал.
ПроволОчки звучат, подстаканники бьют электричеством – прямо в морду разрядами тока плюют, я прекрасно поел в пиццериях готических, я не знал что такое сушёный верблюд – тот, которого в вакуум ввергнули, сублимировать в тонкую плёнку решив – он погиб, катаклизм создавая ступенчатый, той последней двустворчатой пасекой северных рыл, где жуки-носороги, наверно, наслушавшись Толкина, пребывают в брусничном движении против свечей – ты, быть может, и сам был бы против – сковородкой позвольте – позволен напротив – супротив противлений предателя выйти – и на противень противного выложьте здесь же.
Мунхчетный Друцет двачерхнеет на верхней окраске: Друтить Тримидеврль, Друтить Тримидеврль – спатилхнёвой згучетной охластки громко свесил и ещё колесо раскрутил. Чтоб друтить и сгифать в расселениях даджнатый вырьнями нужно канкай уметь угнетать в субпромышленный гром – а иначе маразм сифилическим идолом прочеркнёт меж извилин холодным и клейким огнём. Масцихнетых дунцетов загнулись бессменные хижины, когда солнце взгасило кометы панический бег – вспышки мёртвых гусаров – их тысячи, тысячи… я их вижу. Их жертвой падёт Человек.
Поперхнулся и вышел полковник из пасеки, и упал на прогнувшийся искрами пол: «Неужели так просто вернуть не разрезав на грань (тонким словом даны нисходящие, на бесцветный пинцетный затылок пол-пробки подняв как любитель ужа расширяя возможности) своеглавый плоток исполнительных стонов заказчика – но на сонном затворе Апостроф возник (он всегда не любил острый лёд примечания, и библейскую сухость и пыль не любил). И в роскошный чертог пубертатные слизни возглынулись, прочищая извилины впадин во ртах – крипчедели конкретно чуть не откинулись, за затычкой остался клинический страх. «Кто за стенами бродит, скучая неонами?! Кто мне мысли холодной рукой отогрел? Это ты ли, мой ангел, что дышит озоном, это ты ли, мой дьявол, что серой пропах? Неужели порезана связь с мирозданьем? О, зачем этот кольчатый дым в зеркалах?!». Моя фляга пуста; я – под утро усну, переполненный. Звёзд мохнатых прицел пропахал в моих ракурсах след – чтоб мгновенья ловить черенком не нужна мне одежда. Выйду в поле, наемся поганок и буду с волками я петь.
Скользким крошевом мокрый металл вперемешку с осколками, утекает в ладонях последний пристой, где в листве хилый лис потерял многогранники, бужактерный невыброс раскрочен в наркшечный невроз. Бульгний, серый помёт компилятором кластерно веется, мы и в самый короткий азартный момент этот мозг протолкнём, в озарение вытолкнем резко тебя мы, бессмертные, тебя, смертного, к нам, нам бессмертным возьмём. Вот стаканчик с экстрактом тебе, чтоб запить – кипяточечка чашечка, ты не думай о страшном, великом – расслабься, дыши. Бог полюбит тебя, полюбил же убийцу коралловых бабочек – нелинейно обструганной, непокорной печатью души.
03.04.2010
15 Янв 2019
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Солнца текут, одна амёба за другой на напряжённой сетчатке. Сквозь натянутую сеть закрытых век — тёмно синие пятна. Я закрываю глаза, я закрываю глаза, я закрываю глаза а свет всё равно льётся насквозь. Веки — как раковина улитки, так плотно закрыты, что спиралькой намотались на самих себя, в самом маленьком витке — я. Пытаясь найти себя, устремляюсь в глубь. Я от себя убегаю. Не потому что не хочу встречи с собой — просто таковы мои свойства. Под пристальным взглядом я вжимаюсь в самые глубины спирали. А там одинаковая бесконечность.
Открываю глаза. Где я? Опорные подушки, решётка на вентиляционном отверстии, яркие зайчики на розовых стенах. В моих руках извивается черноглазое существо — подвижное, нервное. Такое ощущение, что мы играем друг на друге как на музыкальных инструментах — руки существа играют на моём теле странную мелодию из различных ощущений, то же самое делают и мои. Это какой-то язык — в нём нет слов, поэтому он понятен. Существо как бы говорит мне «я существую, вот посмотри какой я, как я осознаю моё и твоё присутствие» — и много всего такого, и непонятно, целует или блюёт мне в рот. Впрочем, мне нравится — только вот я ничего не помню… Ах, да, учительница по английскому языку заговорщицки подмигнула, и дала мне пакетик…
Школьный сортир без кабинок, 14 минут до звонка на перемену, через хрупкую трубку из фольги я вдыхаю пряный, с нотками плесени дымок. Мои руки стали золотистыми. Вода капает из крана — сегодня ночью, все кроме охранника покинут школу, а вода так и будет капать. Только капли воды и одинокий звук шагов… Кап-кап, топ-топ… Из всех щелей смотрят на меня, а руки уже салатовые, а охранник будет идти по тёмному коридору, наверное ему нестерпимо одиноко и страшно, призраки детей кругом, кап-кап, такое странное лицо в зеркале — медное, покрытое патиной, с огромными, врезанными в воздух зрачками гигантские поры и волосики, через несколько минут будет оглушительный взрыв звонка и шквал из орущих детей, таких громких что отпечатки сохраняются в стенах, и их эхо звучит здесь даже ночью. Выбегаю, чтобы прильнуть к раскосым лицам паркета.
Стук.
В рамах — древние картины,
Нарисованы щетиной
Счётный двор двоиться стужей
На расчерченом лице
Мир сруиться неуклюже,
Сторож курит на крыльце.
Окрылаченный ракетой
Выпадаю из окна
Но, подхваченный паркетом
Не могу достать до дна.
Где вы, знойные утёсы?
Где ты, дядька-каннибал?
Потерял вставные дёсны,
Или памятником стал?
Томно-серые коалы
Из бокалов пьют вино
В своих тогах ярко-алых
Им, наверно, всё равно.
Весь охваченный укропом
Побегу то вкривь, то вскачь
Как проглоченный циклопом
Мой весёлый звонкий мяч.- Дети, сегодня все молодцы, с творческим заданием «Мой первый день в школе» класс справился на отлично. Но вот к твоему стихотворению, Коленька, у меня есть несколько вопросов. Во первых, пропущены запятые, много орфографических ошибок… Во вторых, почему ты видишь мир в таких мрачных красках? Ты что, хочешь сказать, что наша система образования — плохая?
— Нет, Марья Петровна. Просто все мы на волосок от гибели.
— Это почему же?
— А вы у Бога спросите…
2012 год
15 Янв 2019
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Муха-Бегемотик, перебирая лапками, ползёт по тусклым обоям. О, что за пидорские обои!
Муха, пересядь на зеркало, так мне будет лучше видно твоё волосатое брюшко, твои мохнатые лапки.
Муха со странным для мух именем Бегемот, пересаживается на чистую стеклянную поверхность, скрывающую амальгаму. Ведь я управляю
мухами. А её лапки, двигаясь, марионеточно, повторяют плавный ход моих мыслей. Мухи закакают зеркало скоро. Они напишут своими какашками то, что скрывает моё сердце, в нем не хватает крови, чтобы написать это послание кровью моего сердца. Я просто поцелую закаканное
мухами стекло перед тем, как повесить его на дерево, у которого белые, обожжённые небесным огнём ветви, но не повисну как недогруженный архив на закачке, рядом с ним, на белых ветвях.Знаю, что Ты, скорее всего, не увидишь моего письма, и начертанное мушиным дерьмом откровение никогда не коснётся души твоей. Пускай соленые волны и холодные ветра донесут до тебя… и пускай еврейские жрецы утверждали , будто бы молитвы подобны стрелам, и нужно целиться, и целиться хорошо, для того чтобы молитва долетела до Господа и не попала ему в пятку, что нужно следить за тем чтобы письмо дошло до адресата, не было разорвано собаками и голодными духами обитающими в пустыне, я доверю свои мысли волнам, я положусь на холодный океан ненависти, что лежит между нами, я отдам свои мысли соленым водам дабы обрести свободу. Ведь она нужна каждому из нас, а преданное служение — оно для этих голодных псов этой пустыни.
И мне не важно, что разделяет нас — что вечность, что Холодный Океан Ненависти океан — они невесомы, они — страусиное перо. Невесома пустота, которую я учусь вдыхать вместо тёплого воздуха. Невесомо, как и отсутствие твоего бытия, как данности — я не умру без воздуха, но я стану подобен соляному столбу, я стану неподвижен, и буду в безмолвии наблюдать дни, что неумолимо текут к тому дню, когда этот мир умрет. К дню, когда ты родишься, ведь для этого нужно, чтобы весь рассеянный свет собрался в точку, а зеркала духовной оптики всех древних жрецов давно уже засрали мухи, и я тихонько целую письмена из мушиного говна, и вдыхаю их сладкую гниль. Этот миг — единственная причина, по которой я дышу и подаю признаки жизни, но, я хочу, чтобы было ясно, что анабиоз — это тоже жизнь, только без признаков жизни, и пустыня хранит семя древа у которого белые ветви, и зрящие во все стороны листья, и это семя в стальной оболочке, оно готово ждать миллиарды лет пока не рассеется Предвечная Тьма — если бы рассеять Тьму было б так просто, как нажать выключатель…
Один фотон света, заблудившийся между зеркал, может нарисовать вселенную, если эти зеркала не покрыты печатями мушиного говна. Я попрошу воды Холодного Океана смыть все пиьсмена и растворить печати. Там, глубоко на дне, дремлет дедушка Ктулху, и он съест всех — пускай же съест печати и сделает чистым зеркало моего ума, чистым как метановые озёра, не осквернённые льстьями и цветами лотосов.Думаешь, ты не увидишь никакого отражения? Так загляни же:)
Я знаю отныне, что никто из нас не светится отражённым светом. Я — свечусь огнями Полярного Сияния когда потоки ионов касаются моей кожи, болотными огнями гниения, когда сгорает метан, что образуется в местах разложения трупов, и огнями червей-светликов, светящихся поганок, поедающих хрупую древесину поющих пеньков. Мои свет — огни пожаров и светодиодние индикаторы, сигнальные знаки Подземного Аэропорта, и пока они светят, стальное семя будет лежать в песках пустыни, как лежат в ней давно брошенные ядерные бомбы цивилизаций, давно почивших, и ждут дня, когда им придется сдетонировать. Древо не поднимет свои белые ветви, покуда сияют эти тусклые огни.
Но огонь твоей души затмит их. Твои глаза — это Солнце и Луна, и они нужны мне только чтобы затмить своим светом тусклый свет моих огней вечного распада. Я никогда не собирался делать из них наживку для рыбы, чья пища — глаза. Это выдумали маленькие летающие писцы, вскормленные на моей гнили, и их письмена твердят об этом — так знай, что они подобны дыму, их развеет холодный ветер, и их тонкие крылышки не выдержат яркого света.
И только тогда начнётся фотосинтез и поднимутся белые ветви со зрячими листьями, когда взойдут над пустыней два ярких светила, и поэтому я покрываю зеркала тонким кружевом из говна — я пишу, что яркий свет этих глаз — причина, по которой стоит дышать и просыпаться. А светить огнями гниения я могу и во сне.
21 фев 2016
14 Янв 2019
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Поэзия Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Микологи межушного пространства
Пошто забыли вы Святую Русь?
В заоблачных высотах декаданса
Уж поджидает разъярённый Гусь!
Которого, хоть не корми ты хлебом,
Дай только слой за слоем расщеплять
Ткань мирозданья под железным страшным небом,
Свет осознанья своим клювом поглощать.
Представь — растешь себе такой, как мудрый овощ,
Как вдруг — рука схватила корнеплод
И нету рта… Не позовёшь на помощь…
Прощай, прощай, прекрасный Огород!
Но МЫ — Микологи межушного пространства!
Мы не боимся пегого гуся
Что поджидает нас за каждой кассой
Глумливо крякая, и шеею тряся.
Микологи! Прекрасно наше братство!
Микологи! Союз наш нерушим!
Опутав корневищами пространство
К трансгрессии межзвёздной поспешим!
Мы из себя самих возрастим
Могучую Ризому!
Мы будем безупречны, и мудры.
Увязнет Гусь в столь мутном нарративе,
Гусь упорхнет, на дно чёрной дыры!
22 Окт 2018
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Поэзия Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Стрела в бездонную высь.
То несётся дорога.
В дюзах ревёт добела раскалённый газ.
Тот, чьих имён нам не счесть, смеётся,
Ведь пока наши руки рисовали Бога,
Его ловкие пальцы сконструировали Нас.
22 Окт 2018
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Поэзия Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Посвящается музыканту, поэту и эзотерическому деятелю Ростиславу Чёрному.
Сквозь сжатые губы не проронив ни капли яда,
Вперив глаза в точку на горизонте где сходятся меридианы
На стуле сидит человек, с лицом бледным, как бычьи гонады
Тусклая лампочка освещает его, и заблёванный кафель нирванной.
Аура как баклажан — развевается ночь за плечами
А заглянешь в зрачки — искупаешься в чане гудрона.
Вот он заговорил… И узоры чернильными льются ручьями
Обвиваясь спиралью вокруг него, шелестят, как кусты эстрагона.
Он расскажет вам, чоза гибы можно есть на планете Юггот,
И покажет как в корпус гитары войти, не издавши при этом ни звука
Он подобно змее обвивает всё древо Сфирот,
Он из бездны Даат нам частушки споёт о старухах.
В длинном поезде этой зимы мы застряли, как в грёбанном Лимбе,
Позабыв о широтах других, о дожде и освежих лимонах
Вижу чёрные трещины я на твоём фиолетовом нимбе…
Проводник принесёт нам вина… Мы потонем в холодных эонах…
Здесь всегда снится сон — в нём меняются лица героев
Имена, и эпохи, набор декораций, но одно неизменно —
Поезд едет сквозь вьюгу, и тьму разрывает своим металлическим стоном.
И уходят вагоны под занавес Ночи Вселенной.
Но я знаю, что будет весна, в мире новом и дивном
И ты снова пойдёшь на погост, воспевать там свои песнопенья
А я снова в аптеку пойду, за вишнёвым туссином —
И мы встретимся, прошлое спрятав узорчатой тюлью забвенья.
22 Окт 2018
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Поэзия Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
такой провинциальный
[ что от него веет винтажем
он прямо весь тает в завитушках
[ извилистое барокко
затёртове, глянцеватое, паутинно-нафталинное
романтично, как старинный патефон
журавли в поле
скрючившись, меня встретил ночной кошмар
прямо на въезде
[ он проверял документы
[оскаленными зубами он провозгласил, оставь надежду всяк сюда входящий
но я не имел при себе ничего такого
22 Окт 2018
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Открылась бездна, ртов полна…
Я устремляюсь личинкой, в сияющий, распахнутый светом, бездонный Рот, Звездою сияющий
Мои крылья прозрачною плёнкой пронзают материю, взрезая её поперёк, высвобождая хранящийся за мнимыми клетками сок… Лучей голограммы — где волна распадается на породившие её колебания, а струна собирается из звенящих в пространстве волн. Их гребни увенчаны короной из пузырьков змеящейся пены мирозданья.
И я закрываю глаза, с такой жаждой, с таким вожделением глядящие мне в середину лба. И стёкла глаз плавятся, и синее море подхватит хрусталики, на гребне волны, и внезапно, ставшие пеной стрелою вонзимся в Око.
Но лишь радужная плёнка пробежит по чёрному морю, и он опустит веко — лишь на мгновенье — но мы успеем начертить на полу БЕСКОНЕЧНОСТЬ — смотри, мы сделали бесконечность, и она вся — для тебя — и око Гора приветливо встретит рассвет, там где хребты серебрятся полынью, там будет ковыль шуметь. Ещё миллионы лет.
Я стану твоей волшебной звёздной пылью.
11 Июл 2018
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
На все эти странности меня натолкнула жажда симметрии.
Пусть догорит светильник и никто не увидит его — Бог увидит. Например, глазами того существа, которое зажгло свет. Я не думаю что очень важно, будут ли у этого текста ещё читатели, помимо меня — свою миссию он уже выполнил, свет просиял во тьме и указал дорогу к тайной двери, однако, я задумался, на мгновение, и это мгновение развернулось во всю дальнейшую последовательность описанных ниже событий, что Тот, чьим глазам предназначается этот текст, и тот чье имя не может быть названо на этих страницах, пожелает прочесть его ещё тысячей глаз и проложить тысячи путей. Но впрочем мне пора заканчивать вступительное слово, и переходить к делу:
И так, представь метафорическое пространство, в котором ягода, украшающая вершину торта есть Шива-Лингам. Представь глубину, протяженность и все характеристики этого пространства, вплоть до звука, раздающегося в нём. Пусть это будет звук единственной струны — при должной сноровке ты расслышишь в нём мелодии органа миллиона полых костей! Познай же законы, управляющие ходом освещающих это пространство светил, и в их лучах, взгляни в те очи, что отражаются на поверхности сладкого сиропа, тонкой плёночкой покрывающего эту ягоду.
Последнее психосемантическое путешествие заставило меня вскочить со стула с фразой «Я больше не Надежда русской словесности, я её ВИКТОРИЯ!» Что означало и победу (по гречески Виктория означает победа) и ягоду. Последнее придало определённой фривольности высказыванию, опять же, в довольно таки метафизичненьком смысле. Ибо отождествив себя с ягодкой на торте русской словесности, тем самым я провозглашаю её конец, и опять же не в одном смысле — то есть это конец не только как финал, но и конец как детородный орган, коим словесность оплодотворяет эйдос коллективного бессознательного, выступая как гриб, сеющий на землю споры, таким образом Вика, девочка-мухомор, становится как бы погремушкой на хвосте библейского Змея, и он радостно заглатывает приманку=)))
ЛИЛА
Лила завороженно смотрит на своё отражение в нефтяной пленке. Допустим, это будет сюжет для картины — ну, а что это ещё могло бы быть, Лила Туранга смотрит сквозь завивающиеся спиральками Фибоначчи ресницы на покрытую тончайшей радужной плёнкой маслянисто-чёрную гладь, отражающую её внимательный, такой же маслянисто-чёрный, как и её поверхность, огромный зрачок, опьянённый всеми видами расширяющих сознание и вызывающих галлюцинации субстанций, глаз Лилы, смотрящий в собственное зеркальное отражение, способен увидеть в нём все плёнки нефти, эти мировые зеркало, глядя в которые можно увидеть и прошлое и будущее, зрачок Лилы — это чёрная бездна, в которой скрывается вся Вселенная в миг, когда она достигает окончательной полноты, фиолетовые волосы Лилы Туранги распущены и завиваются, как щупальца Медузы, превращаясь в скользких фиолетовых черноглазых змей, они вплетаются в мандалу из стрел и 72 квадратных полей, образующих парящий над головой у неё нимб. Я пока не знаю, какими я изображу губы Лилы — возможно, они будут полностью расслаблены, или они округлятся в удивлённое «О», как бы втягивая пары от нефтепродуктов и одновременно выражая удивление увиденному, возможно, она будет смущённо улыбаться, но это не важно, так как ничто не должно отвлекать внимания от сосредоточенного на разливах нефтяного великолепия глаза, в том числе и то, что я планирую изобразить на фоне, например ядерные взрывы, или ветряные мельницы, или космодром с Шаттлом, или галактику Млечный Путь — а может быть, и все эти штуки сразу, ничто же мне не мешает сделать их как бы прозрачными и эфемерными фантомами, вышедшими из под контроля её дрожащих щупалец.
***
От нее пахло степями и травами, пыльные джинсы, волосы, заплетенные в косы, что еще для счастья надо? Руки и ноги, похожие на те же травы, и ростки волос как пучки ковыля — эк же меня преклинило на траве, а еще я буду говорить о том что цвела горчица, и призраки с птичьими носами слонялись в туманах угоризонта, но ты же об этом и так знаешь, и однажды, бегая по полям, переплетаясь с острыми косами осоки своими ломкими листоподобными конечностями, ты впала в прострацию, а я увидела тебя уже под вечер, насекомые оплетали тростник твоих запястий коконом свободы, новой, непонятной. Паутина стала твоими волосами, сороконожки разыгрывали шахматные партии прямо на белках твоих глаз. Я слышу треск саранчи у тебя под кожей, поднимаю, освобождая пергаментное тело, в высохшую и испещренную иероглифическим орнаментом оболочку завернуто что-то ломкое и подвижное от переплетений шелковой паутины, и плачу, видя что вся изнутри ты заполнена шевелящимися насеомыми, антенны из ноздрей, в тебе не осталось ничего человеческого, только бессмысленный кожанный костюм, старая змеиная кожа, и тут твое тело а точнее оставшийся кокон подается ко мне, обвивает мою шею шуршащей и колючей рукой, и ты целуешь меня, точнее, меня целует то что от тебя осталось, и это было как никогда в жизни, ты впрыснула мне яд и пошло воспоминание из детства, как я склонившись над трупом лошади внимательно изучаю, и ковыряю его палочкой, без всякой брезливости, а насекомые тем временем вьют домики вокруг твоих глаз и реки муравьев пропахивают мимические морщины, и я чувствую будто бы ты обнимаешь меня своими шлейфами мимических голограммок, приобретших форму муравьиных тропок, которые так щекотно пытаются пробраться мне куда-то, и я вскидываю волосы, и мы остаемся в темноте, неподвижные, только нас почему-то слепят звезды, я вижу хвост оленя, испражняющегося северным сиянием на обводы мнечного пути, а тогда, в трупе лошади, копошились личинки, жуки, и я засунула по локоть руку и наверное провалилась бы сама, до сих пор передергиваюсь от этого воспоминания, и с тех самых пор у меня комплекс vagina dentata выражающийся в том, что как бы нельзя им говорить о том кто здесть самыйглавный,проваливалась по локоть в твои тонкие насекомьи подобные слюде, и все начинало состоять из шевеления маленьких лапок, фасеточных глаз, сяжек и антенн. «Взгляни на мир через фасетки» — мелодичным но состоящим из хитинового скрежета пропела ты, и кибернасекомые впились в мои пальцы, мир бешено раздевался и слой за слоем я видела как опадает пелена старого, не насекомьего бреда, и остается один, насекомий бред. Призрак в розовых волосах рассвета — протанцевал в витых перилах спиралевидных облаков, поглядел прямо в мою сердцевину стеклышками маски чумного доктора, и в это время кожа на моих руках разорвалась, я и рассыпалась на мириады жуков, кузнечиков сверчков, стрекоз и уховерток. И где-то в сердцевине кишащей скарабеями мумии возникшее из переплетений многочисленных насекомых лицо сказало мне, шевеля губами из древних термитов, от малейшего дуновения воздуха рассыпающихся в прах, «вообще-то люди от такого умирают» Мне все равно, прокричала я и оказалась в комнате, где мы крутили пластинку Битлов, сидели в белом и пахло химическими реактивам, а потом мы снова поставились, и понеслось, ракеты затрещали по швам…
РЕКУРСИЯ В МЯСНОЙ ИЗБУШКЕ
Я пускаю по венам ртуть
У меня раскрываются чакры.
Мир, любовь, возрождение
Я реактивный истребитель
Я принёс на своих крыльях вашу мечту.
Мрите, суки — я так люблю вас!
Солнышко, дорогое, помоги мне,
Раскрутить мою спираль ДНК
КТО Я?
В этой мясной избушке время остановилось, а затем — пошло ещё быстрее. Не знаю, с чего всё началось — может, я просто вдохнул бутан. Кровать нас всех слегка не вмещала, и мы лежали тесно прижавшись друг к другу, а кислота делала так, что казалось что ещё и в несколько слоёв, и вообще было очень тесно и мы все волнообразно перемещались,
протекая друг через друга, путаясь в гибких конечностях и угловатых коленках. По ним всем текли глаза, это я помню. Пахло мускусным потом, дживиаш, ладаном, сигаретным дымом, драные разноцветные одежды делали нас похожими на переплетённые ленты флюрно-переливающихся цветов в лоскутном одеяле сплетённым укуренным шизофреником, ещё там был
бутан, он издавал шипение, когда его кто-нибудь вдыхал из холодного цилиндра с корейской надписью, и мы постоянно курили табак и спайсуху, ползали по кровати, поглаживая друг друга, разговаривая и не прекращая делать друг другу уколы кислоты, меняли треки в плейлисте, удивлённо крутили головами, громко дышали, смеялись, и продолжали куда-то тянуться, мне перетягивали вены и в них втыкались иголочки, и по венам начинали тянуться жидкие эластичные верёвки, разветвляющиеся как кровеносная система в кровеносной системе, разрастаясь, пытаясь что-то догнать. Раздался оглушительный визг — у всех в голове сразу, и изображение подсвечилось красным и зелёным быстро пульсирующим светом. Мы сразу поняли, что происходит нечто паранормальное. То ли кто-то врубил трек, который ни в коем случае при таких обстоятельствах нельзя было ставить, то ли вдохнул газа перед зеркалом, а может быть и посмотрел в верхний левый угол в котором было то, на что лучше было бы не смотреть. А может все это сразу. По нашим нервным системам сразу прошла волна — ноги будто ошпарило кипятком, мы ощетинились энергетическими колючками, которые выдвигались из щёк как плавники рыб-зебр, и удивлённо, и слегка испуганно, осмотрелись по сторонам.
Сквозь индустриальный треск музыки из колонок отчётливо проступал посторонний звук.
Геликоптер. Красный вертолёт.
Все мы не сговариваясь знали, что это значит. Эта штуковина прилетела убивать. Сквозь узлы стен и окон, преобразованные в живое дышущее переплетённое в кельтские рунические узоры мясо мы увидели свет его прожектора, он ослепил нас, а ведь вертолёт был ещё довольно таки далеко, и мы впали в панику, и даже временно перестали вдыхать бутан. Я предложил всем уменьшиться, и бежать, вылезти через вентиляционное отверстие, в шахту, чтобы покинуть это место. Времени на раздумья уже не осталось, вертолёт близился.
И мы поползли, вперёд и вверх, уменьшившись, протиснувшись сквозь прутья решётки, став зелёными вспышками поползли вверх по пыльным отвесным стенам шахты, цепляясь за неё как гусеницы. Вертолёт не протиснется сюда, отверстие осталось где-то далеко внизу, а ещё ниже клокотала бездна, и если в неё сорваться — впрочем, об этом лучше не думать, тем более что мы встретили паука, живущего в вентиляционной шахте. Он задал нам загадку, «Кто считает что знает ответ на загадку у которой ответа нет?» и мы могли пролезть обратно только если правильно ответим. Ответом на загадку было «Наркоман».
У уголках глаз паука зажглась ухмылка, он втянул в себя семя и отодвинул заслонку. В лица ударил воздух, вязкая ночная прохлада и крики птиц из переплетённой стогами пожухлой травы. Мы огляделись, и каждый был похож на спятившую выдру, беглецы, каждый из нас принял решение никогда не вспоминать и никому не рассказывать о случившемся, и, пригладив растрёпанные пакли волос мы побежали, туда, за горизонт. Деревья в лесу были злые, они били нас по лбам, шевелили лапами, заманивали и пытались сбить с верной дороги. Но не было иного пути, чем по скользким лесным тропкам, мы неслись, поддерживая друг друга за руки, поднимая тех, что падали поскользнувшись на грибах, и дорожка вывела нас на кладбище, которое охраняли каменные псы.
Заблёванное небо усложнили летающие тарелки. тільки ти і я знаємо — смерть не кінець. Но дождь начинался, а где-то в глубине кладбища может быть можно было укрыться от влаги, а там вдалеке засверкали огни, и мы с Билли панеслииись им навстречу, и увидели мужика, котрый водит руками над огнём, и почему-то стало страшно, шорохи в траве кустах, оттуда вылетело что-то чёрное.
Мы были втянуты в поток лучистой трансформации, зелёная змейка обвивала карнизы, руки-ноги покрывались ветвями, нитки бус рвались на шеях и разноцветные шарики летали фрактальным веером.Исчезли пол, стены, потолок, ну или прогнившая земля кладбища и закаканное воронье небо, всё исчезло в свете маленькой зелёной змейки, которая щекотала нёбо своим мятным миндальным привкусом, а потом просовывалась в мозг, и озаряла его клейкими копями бесшумных вспышек, трепеща крылышками, мотыльками,отпечатками слюны на чешуйках мёртвого шелкопряда. Как и ставшую внезапно тесной одежду, мы радостно сбросили плоть, сияя визгами. Теперь только чистый сигнал, и падение во всё отдаляющиеся символьные вселенные. Когда мы поняли, что потонем в себе, нам показалось, что было уже слишком поздно, и мы начали предпринимать отчаянные попытки ухватиться хоть за какой-то твёрдый якорь в этой постоянно текущей мешанине, и, наконец, расположившись наподобие сефиротического древа, мы образовали что-то вроде белковой оболочки вируса-бактериофага, ставшей позднее нашим субстратом, за который цеплялись свободно болтающие своими концами в пустом пространстве сознания. Надо сказать, что всякое движение остановилось, как на экране телевизора, показывающего белый шум, электрические снежинки гулко разрывали полотно пустоты, закрывающие от меня сцену строительства пасеки, сияющей своей прекрасной новизной. Вскоре шлюзы тайн были раскрыты, и нашему восприятию предстал чудовищный техногенный младенец, гладкие обводы которого были выкрашены в бардовый. Его фары-глаза ослепляли личинки звёзд на тысячи парсеков, дюзы пели, гравицапа тихо щёлкала, отмеряя последние удары сердца перед стартом. Зажглись неоны-анемоны подземельной взлётной полосы, и наш корабль поглотила усеянная крючками жаждущая глотка неба. Настроили свои детекторы, нарезая пространство на ломти в поиске каких-бы то ни было аномалий. И мы нашли, да, мы нашли её, всю в скомканных опалесцирующих облаках, населённую белковыми формами жизни планету. Мы снижались к источнику особо сильного сигнала, лопасти прорезали туман, я выдвинул многочисленные перцептроны дабы ощупать сей источник психического излучения. Он показался мне смутно знакомым, но я постарался отделаться от этого ощущения, а зря, как оказалось. Когда наш аппарат, используя пространственно-временные искажения, оказался внутри конструкции, я с ужасным изумлением узнал в ней старую мясную избушку, в которой мы по прежнему извивались,курили и дышали газом, будто бы и никуда не драпали от красного вертолёта, внезапно появившегося под окосевшим от спазмов кислым потолком. И тогда я понял, что пилотом того, предыдущего вертолёта, был я сам. Меня засосало в петлю времени, и вот уже глядя через пуленепробиваемые стекла на уменьшающихся в тонкие нити и вползающих в вентиляционное отверстие человечков, я мысленно крича «Стойте, куда же вы?!», заранее зная, что они меня не услышат, и эта ситуация будет повторяться нескончаемое количество раз.
К НАМ ПРИЕХАЛ КАМАЗ
Потому что существует метакомпьютер. Да, и есть способ преодолеть твою астму, но он останется неуместен, когда вдруг выясняется, что мир – это выполняющая саму себя программа в гигантском компьютере. Давайте покурим. Давайте. А с чего ты взял, что вообще есть такое действие, курить? – Ну Аксолотль, ну не начинай опять! – Ну нет, я серьёзно – это же мифическое действие, вот ты подумай, ты вдыхаешь горящий табак (подумай только, продукты сгорания растения, которое здесь сука не растёт), и они оседают дымом в лёгких, ты это делаешь через какой-то интервал, для тебя время измеряется промежутками, между которыми ты насыщаешь продуктами сгорания растений свои астматические лёгкие. – А для тебя время измеряется промежутками, в которые ты насыщаешь декстраметорфановыми сиропами свои грёбанные мозги? – Да, измеряется – у каждого свои биологические часы, а я тут между прочим уже битый час пытаюсь… Давай уже покурим наконец, а? – Давай. – Так вот, существует мифологическая вселенная, где можно покурить – осуществить мифологический акт, вот ты держишь в руках бумажную палочку, кривую бумажную палочку в кривых бумажных руках, а между прочим, табак курили индейцы, а чем они ещё занимались – правильно, ели шоколад и употребляли галлюциногинные грибы, сальвию, Олилуоки (ржач), ну и конечно же предавались содомии и приносили кровавые жертвы своим богам! А ещё они культивировали картошку, которая по символизму для меня не уступает райскому плоду познания, а наверное и превосходит его, ибо она есть хтонический плод бессознательного, символ смерти и возрождения, с позволения сказать, а ещё, а ещё её, как и все пасленовые растения, как и датуру, как и баклажаны, и, внимание, ТАБАК, создали асуры – ты же знаешь, кто такие асуры? – Асуры это ж мы с тобой, понимаешь? Это нас опалил огонь Мировой Змеи когда мы перемешивали воду в океане. И, главное, зачем мы это делали, и как этот путь привёл нас на прокуренную кухню?:; Помнишь, как мы воевали с богами, и как мы были сосланы в страны севера на многие жизни? И вот почему я сейчас стою здесь, на кухне, в России, и пытаюсь поджечь эту палочку, наполненную мертвыми и сушёными листьями паслёнового растения, после затяжки которым индейские вожди могли говорить только правду, а я хочу просто вдохнуть ещё немного смолы и канцерогенов в свои гребанные астматические лёгкие, чтобы отметить временной интервал, нарисовать ещё одну черточку на стене моей психиатрической одиночной камеры, в которой я отбываю наказание за то, что я нарушил волю богов, а заодно сократить срок службы ячейки метакомпьютера, подвергнуть гипоксии свой мозг, потому что когда умирают мои нейроны, мне приятно, и чтобы поскорее скончаться самому, потому что когда умираем мы, люди, приятно богу. – Ты это всё сейчас действительно говорил? Или подумал? – Неважно, дай прикурить. – Открой форточку. Ой, а тебе не кажется, что к нам приехал КАМАЗ? — Ой, и что же теперь делать? – Ничего. :)
НЕСУЩЕСТВУЮЩИЙ ТЕКСТ ИЗ ВОСПОМИНАНИЯ О НЕПРИСНИВШЕМСЯ СНЕ
Я сегодня до зари встану
По широкому пройду полю
Что-то с памятью моей стало
Все, что было не со мной — помню.
Когда я пытался вспомнить сегодняшний, весьма абстрактный и неконкретный сон, ко мне пришла в голову идея, подходящая для сюжета какого-нибудь рассказа, только я не уверен в том, что этого уже не было у Кафки или у Борхеса.
Точнее, я помню, что я об этом читал у кого-то из них в эссе где автор (не помню кто, но это и не важно) признается в том, что украл эту идею у древних египтян или у китайцев (этого я тоже не помню, и вообще, я не уверен, что у Кафки или у Борхеса было такое эссе, но да это и не важно)
То есть, я не помню, на самом деле я его когда-то прочитал или оно мне приснилось
Но это не меняет сути, а суть такова, что согласно воззрениям этого не помню какого древнего народа, душа после смерти предстает перед судилищем, где ей зачитывают приговор, соответственно её делам при жизни, после чего этот приговор приводится в исполнение, и душа отправляется в следующее воплощение. Логично, что чем больше грехов, или чем они существеннее, тем дольше по времени ей зачитывают приговор. И все бы хорошо, если бы одна долбоебическая душа по своей пизданутости случайно (а может быть намеренно) не взломала бы всю систему — а удалось ей это таким образом, что её владелец при жизни нагрешил СТОЛЬКО, и совершил ТАКУЮ ИЗ РЯДА ВОН ВЫХОДЯЩУЮ ХУЙНЮ, что на процесс зачтения приговора ушло все оставшееся время, отпущенное на существование вселенной, а на его исполнение не хватило бы ресурсов и бесконечного их числа, что привело к материализации всех видимых миров из ничего.
Но автор этого рассказа, приснившегося мне во сне, на этом не останавливается — он всячески развивает идею, и, путём не менее хитровыебанных доводов, чем описанный выше, выкручивающий мозги парадокс, приводит к мысли, что этой душой и был Бог, произнёсший фразу «да будет Свет», нарушивший тем самым покой Вечной и Абсолютьной Тьмы, а приговором его, точнее, одной из его букв, и является весь мир со всеми его событиями, и вместе со мной, и вместе с текстом, который ты только что прочитал.
Я почти 100% уверен, что ни Борхес ни Кафка никогда и ничего такого не писал, а мой мозг выдал всю эту сложную конструкцию в ответ на высказывание одного тролля из Хоумстака, который заявлял, что чудеса — это пятна говна на божьих подштанниках, и именно поэтому Господь их скрывает — потому как чудеса удивительно постыдны. Кажется, ещё Чарльз Мэнсон или Джеймс Хэвок высказывался на эту тему в духе «Я есть дерьмо Христово!» — но я уже не уверен ни в точности цитат ни в достоверности какой бы то ни было информации о существовании их источников, в конце концов, все это могло быть порождено и моей больной фантазией в том числе:)
В одном из снов мне все же удаелось сбежать… Одна курица жила в курятнике, в пахнущем скипидаром, самом тёмном и пыльном его закутке. Она никогда не была в восторге от своей жизни-зерна вечно не хватало, оно было поражено спорыньей и плесенью, стены давили со всех сторон, ей было темно и тесно. Жутко тощие облезлые куры в её окружении вечно затевали драки за зерно, и являлись не самой лучшей компанией, и курица решила сбежать… Это оказалось не так сложно, дверь оказалась не заперта, впрочем вела она в такой же курятник, только более чистый и просторный, где зерно было чуть-чуть повкуснее. А куры не такими исхудавшими и наглыми. Курица там осталась — ей понравилось жить в относительно более комфортных условиях, отъедаться зерном, отдыхая от перманентно напряжённой обстановки её предыдущего жилища.
Впрочем, пребывание на новом месте тоже имело некоторые недостатки, и она не сразу их прочувствовала — в более сложном обшестве образовывалась более сложная иерархия, которую было необходимо соблюдать, для того чтобы чаще бывать допущенной к кормушке. Наверное, вы уже догадались, каков был её дальнейший жизненный путь — она не осталась и в этом пространстве курятника, и через щель между досками стены проникла в следующую комнату, и за ней в ещё одну, и ещё одну и ещё. Да, это был большой курятник, и в каждой комнате, по мере её продвижения, всё становилось прекраснее чем в предыдущей, и она, разумеется, в определённый момент познала этот закон, управляющий жинью её простого мирка, и без сожалений двигалась дальше, зная, что там будет только лучше чем раньше, и её история всегда звучала примерно одинаково «Я пришла оттуда, где все в десять раз скучнее и хуже, чем у вас!» Её везде принимали как эммигрантшу. Это была долгая, полная разнообразных куриных приключений жизнь.
На закате своей блестящей но слишком уж наверное скоротечной и почти неправдоподобно успешной карьеры, курица-путешественница задумалась. Да, она сейчас практически находится в курином раю — здесь было объективно говоря, все, что необходимо курице для счастья, лоснящиеся изнеженные, и слегка распухшие от обилия корма куры, проживающие здесь, не были в восторге от её плана, ведь она задумала совершить побег из курятника. «Вдруг все ТАМ ещё круче, и ещё интереснее? Здесь, конечно же, хорошо, но там может быть лучше. Я буду всю жизнь жалеть о том, что даже не попробую сбежать. А даже если и там ничего нет, просто дикая равнина — я посмотрю на неё, получу необычайные впечатления, и мой век будет окончен как-нибудь прикольно». Найти ведущий из здания лаз было не так уж и сложно — он не был замаскирован, практически он находился на самом виду, и только очевидное отсутствие необходимости удерживало кур от побега в суровый и прекрасный внешний мир…
Она выбежала на залитую солнцем равнину, вдохнула непривычные запахи полыни и донника, и там её встретили куры, другие — они ничем не походили на тех кур, которых она знала. Эти куры, живущие на свободе, выбравшие её… Они были великолепными собеседниками, и они учились летать — тренировали мышцы крыльев, чтобы перелететь через далёкую горную гряду на горизонте, чтобы посмотреть, что за ними, за ледяными шапками, касающимися облаков. Они на знали наверняка, что у них получится из такого преодоления куриной природы, и действовали просто из интереса.
Она умерла счастливой, на свободе, в прекрасном окружении. Когда у неё получилось взлететь на полтора метра над землёй, её жизнь оборвала стрела, метко выпущенная рукой экстравагантной леди, что поселилась в необжитой человеком местности, чтобы писать диссертацию о социальном поведении домашней птицы, а в свободное от научных изысканий, леди любила предаваться упражнениям в области конной лучной куриной охоты.
Пускай у этой истории не будет морали, ведь я слишком очарован белозубой улыбкой только что явившейся моему внутреннему взору загадочной героини, чтобы продолжать писать, в конце концов, это всего лишь сон. Всегда стремитесь за грань, нет никаких поводов, даже если ты курица, останавливаться на достигнутом…
ГЛИКОДИН
Гликодин даже покруче будет, чем Уорхоловская банка супа. Вот пустота, огромнейшая холодная вселенная, безразличные ко всему массы мертвой материи и невообразимые расстояния, вот галактика млечный путь, и где-то в её спиральном рукавчике — наша с вами планета, миллиарды лет жизни, тысячи лет истории, на твоей коже копошатся 45 миллионов тон человеческих существ, а вот я, шагаю сквозь буран и вьюгу, думаю о вечности и мерзну, снова в аптеку, снова гликодин. Я волью в своё тело, устройство и предназначение которого я не понимаю, содержимое нескольких ядовито-оранжевых флаконов, что родом оттуда, откуда и моя любимая религия, которая и не религия вовсе — буддизм, я сяду в кресло, включу Coil, закрою глаза, погружусь в потоки вихрей и трансформаций, и буду бороться с системой. Да, это мой личный бунт против Бога. Кто знает, тот поймет.
ПРОСТОКВАША
Сегодня я ел простоквашу из картонной коробки, с отвинчивающейся пластиковой крышечкой. Коробка была голубая, и я вскрыл её, вместо того чтобы отвинчивать крышечку, потому что я привык делать так, с тех пор, когда этих крышечек ещё не было, а фасад упаковки украшал портрет Мечникова в очках, а не просто лаконичная надпись «Простокваша» курсивым шрифтом на синем фоне.
Я думал о том, что все плохо — безысходность одолевала, наступая могучими волнами. Создатель этой простокваши, Мечников, пытался покончить с собой, выбежав на мороз в мокрой фуфайке, но его образ жизни взрастил в нём такой иммунитет, что попытка покончить с собой провалилась. Немалую заслугу в этом имела и изобретённая им простокваша — болгарские палочки спасли ему жизнь, хотя он этого и не хотел. Все же мы очень разные люди с Мечниковым — я не оставлю ничего для будущих поколений, однако это не мешает мне оставаться собой — я ни разу не пытался прервать свое бессмысленное существование, хотя оно и отвратительно мне самому. Самоубийство чуждо моей природе, поскольку самоубийством промышляют достигшие пика отчаяния — для меня же отчаяние это мягкое одеялко, равномерным слоем окутывающее Реальность, люблю отчаяние и никому его не отдам. Думал я, пробуя на вкус простоквашу.
Ещё я думал о беззаботно болтающихся во взвеси болгарских палочках и молочнокислых стрептококках. Их судьбы… Они так незначительны по сравнению с моей… Все они отправляются в Рот. Для них нет никакого другого выхода, более того, они были выращены. Из вырастили, специально для того, чтобы они оказались включены в цикл моей жизни, в мой метаболизм… Я улыбаюсь. Мне приятно осознавать, что я — чей-то рай, для кого-то я посмертное его существование. Да, съеденные мною бактерии обретут жизнь в моем кишечнике! Но все равно все очень плохо, если отвлечься от микроуровня, и взглянуть на меня глазами человека. Я в холодной северной стране. Скоро зима. Мне не перенести ещё одной зимы. Я обречённо смотрю как судьбы людей снежинками падают в огромные жернова Вселенской Судьбы, перемолотые в пыльцу, они достигают моего носа и глаз, золотая пыльца, становится так черно, насколько только возможно. Я выдыхаю.
Я выдыхаю из себя Чёрную Ночь Души, чтобы окутаться тишиной, чернотой и тишиной, мне тошнотворно приятно, отчаянно тянутся мысли, не в силах дотянуться до моего ядра. Я прошу тебя, выключи меня. Отражения зелёного солнца в колыхающихся, напряженный стеклах… Ртутные стекла, ртутные стены, огромный океан, «ВЫ ВСЕ ДУМАЕТЕ ТОЛЬКО О ЕБЛЕ», нет ничего такого чтобы быть сожженным светом Зелёного Солнца. Может ыбть, нам на этот раз уже достаточно? Нет. Пролетает самолёт за рекой, я вижу его след, я вспоминаю взгляд случайного прохожего, рассказавшего мне все о его жизни. Мне хочется отформатировать его, он больше не нужен. Я пришел. Ты умер. В позе лотоса, конечно. Поэтому мы не звоним, не пишем, а ты наверное думаешь, что с тобой общаться не хотят. Это особая этика пришельцев. Не парься. Братишка.
Я внимаю звукам музыки. Некуда бежать. Холодильник дополнит ещё одним электронным звуком. Все мы падаем в бездну. Гнев на эту бездну превращается в гнев на тех, кто летит туда вместе с ней. Помни об этом, никто не дружелюбен к тебе, пока не закрыта спираль времени. Прийти к осознанию необходимости.
Впрочем, мы слишком отвлеклись, и не зря, ведь я думала о людях, которые обращаются к Богу, когда им становится совсем нехорошо, наверное, мне это чуждо, потому что у меня есть мутация, заставляющая считать Богом — Себя. У всех есть мутация, это Эго — подсказывает Серый Карлик, но нет, Его Эго Мое, Эго эгу рознь, «молись своему единственному богу, Самому Себе» — говорит Серый Карлик — нет. Я поступлю совсем иначе, я выберу… Пантеизм, ибо бог разлит во всем. Пантеисты так считают, вот и проверим. В Простокваше тоже есть бог. Все эти палочки, кокки, вода, углеводы и белки.. Я вижу в вас Спасителя. И я обращаюсь всем своим существом ко вкусу Простокваши, к её слизистой текстуре, к её прохланому обволакиващему, тянушемуся Трепету, я вижу изогнувшуюся тень под оранжевым ночным фонарем, полудевушка, полукошка, готовится прыгнуть, мои глаза, нет никаких дисков, пластинка битлов разбита и осколки осыпались на пол, выключилась музыка, серый режим, северный инжектор, Мое тело опадает на пол как сброшенный кокон, скрюченный дух блюет собой и умирает в тысяче плоскостей.
Осторожно, опасно для мозга! Наркоманы срут в болото, и длинные колбаски из их хитиновых задниц достигают дна, точно так же, как и свет зелёного солнца, которое вовсе не зелёное, его делает таким вода, я улавливаю комья, своими длинными шуупальцами, и отправляю их в рот. Скоро из меня сделают чучело, засоленное, и выставят на обозрения. ПОД СТЕКЛОМ.
Я ставлю пятилитровую банку с простоквашей на стол, и становюсь на колени. О, Простокваша! Я достаю из холодильника тебя, из того холодильника, где я хотел бы хранить лица своих друзей, ты так прохладна, я доставал бы их лица. Иногда бы целовал. Скользкое стекло банки, не уронить бы на пол, иначе по серо-розовой плоскости кафеля разбрызгается белое, мягкое, вперемешку с осколками, я конечно же лягу, и изрежусь, кровь с простоквашей, как яблоки на снегу, так оппетитно, что повторялось бы вновь и вновь, если бы техника позволила, я наверное запечатлею это на сетчатке своих глаз, чтобы постоянно видеть этот пиздец, но нет, пора прекращать, я ставлю банку на стол. Есть только один вкус, который включил бы в себя все вкусы. Во всей вселенной пахнет нефтью, пока не глонёшь простокваши. Я смешиваю коктейль: 3/4 простокваши, 1/4 цитрата декстраметорфана, две стопочки бензина, взбалтываю, но бензин красивой радужной слезой сразу же всплывает на поверхность стакана, я смотрю ему в глаза, и говорю «Я мечтала о собственном острове, где все было бы по-моему. Мы смогли бы там построить свою цивилизацию жуков. Но ты оказываешься всего лишь бензином. В этом мире ты являешься смесью углеводородов, я поставлю тебя по венам, это станет моим фетишем — я стану Тобой» — я выпиваю смесь. Через некоторое время она действует, и огромная игла протыкает меня, я с интересом наблюдаю, как мои радужные кишки ползают по полу, по стенам и живут собственной жизнью, в голову лезут глупые мысли «Эти внутренности, торчащие из меня, они заставят меня стыдиться, взглядов прохожих. Я не хочу выходить на улицу с ЭТИМ — они слишком уж чувствительны к чужому вниманию». Я следующий.
Растворившись в простокваше, окрылаченный судьбой, я не оставляю себе иного выбора, кроме как исчезнуть. Насовсем исчезнуть, навсегда исчезнуть, вместе со всеми этими лесами и полями, рыбами и метеорами, детьми, загадочными детьми и жемчужными каплями пота, стекающими со лба. Я всегда исполняю желания, говорит мне Простокваша, ибо я Бог. Но я хочу предупредить тебя — чего бы ты ни пожелал, во зло тебе. Все во зло. Иначе просто и не бывает.
Маленькие синие картонные пачки, из холодильника в магазине, я бы купил вас, и поставил бы в один ряд с маленькими оранжевыми и картонными из аптеки. Я хочу жить. Там где нет вас. Там где нет всего этого. Там где можно разрушать себя во имя высшего порядка. Медузки плавают в океанах. А мои глаза горят. Я никогда не сталкиваюсь с вами. Простокваша с гликодином. Перемешались. Убили изнутри. Хорошо все, что говорит. Медузки — такие няшные. В их телах отражается созвездие Южный Крест:)
ПИСЬМО И СЦЕНАРИЙ
В этом отступлении мне бы дать ответ на вопрос, почему я сгруппировал в единую конструкцию Письмо и Камень.. Можно сказать, что они — половинки часов, отразившиеся в блестящей грани последней песчинки, вращающееся зеркальце которой приземлилось прямо на нежную поверхность моего замерзающего мозга, подобно моллюску оборачивающему её отпечаток голограммами, слой за слоем, теряя дно в наслоениях символов. Я не знаю точно, кому было адресовано это письмо — в этой фигуре, черты которойнеясно проступали за его строками, я видел то Левиафана, то обитающего в своей подземной стране короля нагов, то опутывающего корни мирового Дерева змея Йормунгальда. Во время путешествия в охваченный инфекцией свободы Киев, началась совершенно особенная эра в моей жизни, первые ласточки которой посещали меня и ранее, но одно дело — ласточки и вороны, выделяющиеся на черноте моей мысли только концентрацией черноты, и другое — радужный хвост, пропахивающий небо океанами жидкого металла. Мне не забыть, как нежные руки поднимали мне веки, как милая Аннушка преподнесла мне плюшевого змея, как открылось духовное Око и я обрёл свои атрибуты в виде стеклянного жезла и гадальных карт, и как я стоял на середине замерзшего Днепра, на тонком льду, в том самом месте куда долетает редкая птица, я увидел, как спали покровы и разглядел кончик клюва восседающего на троне Бога Нового Эона в соколиной маске.
Неизвестно мне было тогда ещё то, что легенда о Григогии-Победоносце и Змее была искажена, сфальсифицирована, и далека от фактов. На самом-то деле, Григорий-Победоносец приехал на своем скакуне к Змею, и победил его силой слова и духа, а не копья. И Дракон сам, по своей собственной воле, пополз в храм, и стал первым в мире рептилоидом, покрестившимся в православную веру, что наверное символизировало победу Духовности над Материальностью, ну или там что-то типа того.
Вторая часть, «КАМЕНЬ», началась, когда через несколько ночей после описанных выше, связанных со Змеем событий, задумался над написанием сценария для игры про камень в лесу, есть такой дзенский паблик, в нём каждый день на стене появляется пост, содержащий в себе фотографию камня с поясняющей её надписью «Сегодня в лесу ничего не произошло».
В тот день я возвращался с пешей эзотерической прогулки по Лысой Горе, рядом с которой Георгий Победоносец сразился со змеёй, а в супермаркете меня накрыло, и я взял шоколадку и вино, и, обвившись плюшевым змеем вокруг ноутбука, написал сию вещь, совершенно непригодную в качестве сценария для игры, по крайней мере, из тех игр, в которые играют мышкой и клавиатурой.
ПИСЬМО
у меня тут такое интересное состояние, правда, я о нем пока ни с кем не говорю, потому что не понимаю как о таком можно вообще говорить, никто не поймет же
хотя с тобой бы побеседовал об этом
ты мне кажется способен схавать такую информацию
и тут уже дело за мной, как бы ее поаппетитнее предложить тебе, чтобы не завернуло тебя от этого в какое- нибудь кривое топографическое псевдопространство
Собственно говоря, именно псевдопространством я это и назову
это чувство
которое я никому не могу описать
да пох, успеем еще псевдопространство обсудить, особено если учитывать, что оно заворачивается вокруг нас — так как мы хотим
мне кажется, мы с тобой оба давно уже умерли
физически
ну я точно
хотя нет, мы физически умерли только в 33% локаций где у нас имелись физические тушки
а теперь здесь умираем ну или не умираем, потому что время пришло, или придёт
я раньше видел центр этого водоворота, который решает кому жить а кому умереть из моих проекций, но это было так мучительно знать, что я сказал, я не хочу убивать эту проекцию себя, и не хочу видеть как вампирическая система убивает ее, безжалостно высасывая, сказал забери у меня знание об этом, либо забери у меня жизнь
Меня приглючило что я убил кошечку, в которую были воплощены все души людей которых я когда-то любил или вроде того. Это было под ипомеей и DXM. Лирическое отступление: мне кажется, что я пишу как малолетний даун, и мне почему-то нравится такая сумбурность текста, что неплохо кореллирует кстати с музыкой которая у меня играет, псай клон найн, восновном, меня нормально качает, так вот, я убил ее в трипе, это нихуя была не кошечка, а моя сущность, я ее убил а потом сдох сам от отчаяния, и вот спрашивается, какого хуя я до сих пор жив? Видимо, есть у меня какая-то тайна, например то что я люблю Аллу Пугачову, и это делает меня, ну, практически бессмертным. Шучу конечно.
Так вот, я принес свою сущность в жертву Сатане, но его не оказалось на рабочем месте, или вообще не оказалось, поэтому мне пришлось его создать. В какой-то мере я наверное вообще стал им. Хотя, чего я тебе все это рассказываю? Тебе ваще это интересно?
Похуй, самому уже прикольно, когда я говорю с тобо, такой сумбурный стиль изложения, что я, кажется, понимаю сам себя, все то что я хотел сказать, поэтому я продолжаю простые движенья. Я отражаю твои отраженья. И дальше по тексту. Тату. По всем законам жанра я проснулся обоссанный в своей кровати, и пошел курить плюшки.
И вот, потом у меня начались странные зеленые перья, они показывали на того, кто должен умереть. Если честно, я ни разу не пробовал брать такие перья в рот, а ведь никто из тех на кого они указывали, не умер, ну может только очень пострадали
так что надо так попробовать — может быть, я попаду в мертвячий вирт
Моя голова-лампочка взорвалась, и я впустил в себя зеленое сияние. Мне казалось, что это сияние жизни, но это были огни разложения.
И после этого ебучего трипа вся реальность будто бы сжимается вокруг меня и пытается из себя выдавить. Бетонные острые углы давят, угрожают. Мне кажется, что в таком плохом состоянии мало кто бывает из людей. Но с другой стороны, оно платит мне вдохновением, раз в определенный период, я вдохновляюсь до предела, и становлюсь сильным как нечеловек, и радуюсь абсолютно всему. Вот.
И еще мне кажется, что ты переживал подобный или такой же опыт, потому что ты носишь на себе следы кислотной деформации
С течением времени я ощущаю прибывание в себе странного компонента, в начале его было совсем мало, но с течением жизни он накапливается, будто обвивающая меня кольцами кинопленка. Я думаю, эта незримая субстанция в действительности и предствавляет собой некий носитель, накапливающий все происходящие со мной ситуации. Его количество меняет мой характер, и, более того, возникает даже такое чувство, будто эта кинопленка вытесняет меня — раньше меня было много, а теперь, этого материала, этого ороговелого слоя прошлых событий стало больше, чем меня. Я прищел в этот мир нежным моллюском, и сразу же некая песчинка проникла в мою плоть, и я начал обволакивать ее слоями перламутра. Каждый слой — это фотографии окружающих меня событий, людей и моих мыслей. Это ощущается в теле как пластик, за которым скрывается глухая боль — я знаю что она есть, ноне могу ее почувствовать, потому что принадлежит она уже не мне — а этой вот жемчужине, которой я отдаю самого себя, превращаясь в ее годичные кольца. Несмотря на то, что ношение в своем теле этого банка опыта причиняет мне мзвестные страдания, я люблю ее, и это неудивительно — вещь это целиком и полностью мое творение, и хотя оно мертво, я отношусь к нему так, как родитель относился бы к своему гениальному ребенку — со смесью умиления и торжественного восторга. Но, меня становится все меньше. С определенной позиции это должно пугать меня, но фотопленка-жемчужина обладает такой чарующей привлекательностью, таким блеском, что я смотрю, не в силах ни посторониться, ни исторгнуть ее, на то, как она заполняет все мои внутренние пространства — все, что когда-то принадлежало мне. Наверное, я пишу сейчас этот текст потому, что чувствую — я на грани исчезновения. Что ж, я никогда себе и не нравился, я вызывал недоуменную реакцию и отчуждение, а жемчужина — она своим синтетическим блеском прикует глаза и успокоит. Завтра я зайду в интернет, и выложу это на свою с раницу в социальной сети. Большинство из тех, кто меня прочтет, вовсе не поймет, о чем шла речь, кто-то уловит смысл и что-то подумает по этому поводу, хорошее или плохое, кому-то это покажется накомым, и он понимающе кивнет — да, так было со мной. Откоментят и те и другие и третьи, впрочем, мне, пишушему эти строки, будет к тому времени уже все равно — я перестану существовать, вместо меня моими реакциями и действиями будет управлять Жемчужина — но какое я к этому всему имею сейчас отношение? Не знаю, для чего я пишу сейчас этот текст — возможно, я хочу предупредить тех, кто столкнулся с этой или похожей ситуацией, или это просто мой последний выкрик в пустоту, последний моток кинопленки, наматывающийся на бобину. Гармоничное завершение того, что создано мной. Наверное, мне немного жаль исчезать.
КАМЕНЬ
26 фев 2014
Пустота и сложность. Я никогда не допишу этот текст. Все началось с того, что мир был уничтожен группой безумных наркоманов.
Но обо всём по порядку.
Камень в лесу. Сегодня ничего не произошло. Вся игра об этом. Я камень в лесу, и сегодня ничего не произошло.. Я пишу сценарий к игре, которой нет. Это не игра. Врубись — когда ты закончишь, ты забудешь что ты играл. Уже ничего нет. Врубись.
В этом нет никакого тебя. Играй.
Если хочешь, убей меня.
Но тебе же будет скучно. Ты меня любишь, ты меня ненавидишь — я тебя люблю, я тебя ненавижу. Ты камень в лесу. Сегодня с тобой ничего не произойдет.
Наша с Тобой любовь вечна.!!! Просто смирись с этим или умри!!! А когда ты будешь умирать, все равно познаешь!
Прими нашу любовь, прими нас в себя. Мы пришли. Мы пришли к тебе. Мы пришли за тобой. Мы падшие. Мы принесли мир, и не только — мы принесли с собой рассредоточенную ртуть. Играй, потому что это люблю Я. Подушечки выпуклые.
Смотри на грань выше. Над окаймлённой прощальным светом ртутной лампы чашкой занимается рассвет. Круг твой в глазе, и круг пронзён квадратом, твой глаз пронзён закатом, свет, пронзающий твой глаз, пронизанн вопросом, а Солнце пронзено Крестом. Если ты болен — не рвись. Не заменят. Алмаз не заметит потери свинца.
Хорхе Луис Борхес писал (можно предположить, что он, по своему обыкновению, заимствовал эту идею, полностью или частично, из неизвестного нам источника), что Литература с древнейший времён представлят собой пересказ на разный лад Четырёх Универсальных сюжетов. Добавлю, что литература растёт из жизни, а это значит… Впрочем, мы отвлеклись.
4 универсальных сюжета хорхе борхеса
1)Вечное Путешествие
2)Вечное Невозвращение (является частным случаем сюжета 1)
3)Город, штурмуемый и обороняемый героями
4) Самоубийство Бога.
Я камень. Что тебя привело ко мне? Я — самоубийство Бога. Я — город, в котором родился Бог. И город втянут в войну.
Я — Бог Войны. И Я убил Себя, чтобы стать Камнем.
Бог в дороге, потому что он не может вернуться в Город, где его дом. Камня нет в доме, но камень остался в доме. Дом камня — Путь.
я Вика, мне 13 лет, я лесбиянка
06:38:47
И у меня проблемы. Я ищу дверь в королевство фей. Вот уже месяцев несколько как, она вообще больше не появлялась.
она перестала появляться
Мне приснился большой змей
И сначала он был со мной очень нежен
А потом
он уколол меня
И теперь он мне снится
В моем влагалище росли ядовитые зубы
он так неожиданно сделал это, что я даже сама не поняла как его ужалила, а потом было уже поздно — королевство фей закрыло для меня свои двери, а между прочим я была реинкарнацией королевы фей, и змей должен был провести меня на тот берег. но я укусила его. у нас у всех зубастые пезды, у фей из этого рода.
Змей превратился в плющевую игрушку. Он ни жив, ни мёртв. Есть живая вода. Она воскрешает. Есть мёртвая вода. И понятно, что она делает. Змея может спасти только их СМЕСЬ, которая должна случиться в наших организмах. Я должна вколоть змею инъекцию живой воды, и принять воды мёртвой, а Змей, когда и если он оживёт, оживит меня при помощи воды живой, а яды из его зубов и из моих зубов распространятся по нашим телам, и слюна породит камень, а мы выживем, и мы получим золото философов, а с камнем ничего не произойдёт.
Очевидно, все наше общение началось с темы, что «можно ли излечить наркоманию» — мы говорили об этом дни и ночи напролет, а ведь я даже не помню что я вообще употреблял, и если это мне не приснилось, ночи напролёт я говорил ей по скайпу, по айсикью и вконтакте, что излечить наркоманию невозможно словом, поскольку она начинается там, где нуждается в компенсации потребность вне рамок слов. Я говорю, ошибка произошла на довербальном уровне. Говорю, что навязчивое желание принять в себя вещество замещает собой потребность, которую сознание в силу повреждения структуры логической ткани не может осознать. Я говорю, говорю, говорю.
Гермес кинул змеям палку, то бишь жезл, и их беспорядочное движение упорядочилось, и приобрело форму молекулы ДНК. Теренс Маккена, воскликнув «СОМА!!!» провалился в собственное мнение о сущем, заключающееся в том, что ДМТ это философский камень. Давайте надеяться на лучшее. Я слушаю твои мысли…. Я слушаю как шуршат твои…
Сегодня я зашёл в магазин. Шел мимо полки с шоколадками, а потом взглянул, и увидел такое, что заставило меня выбежать прочь. Я стоял, и хватал ртом сигаретный дым — мне было непосебе. Это была шоколадка с надписью «Прощай» на английском языке, на упаковке был изображён старинный кожанный чемодан. Вечер был безнадёжно испорчен.
С мыслящим заревом звёздами(с самыми пышными звуками, с самыми странными знаками), можно и резать алмазы… Вязкая капля сиропного неба, свесив, играючи ноги на флейте в ночь, ветер подхватит и унесет последнюю сладкую мутно-мятную мысль, Ввысь, В Космическую Даль, конь мой, где твоя педаль???????
НЕДОСТАТОК ВООБРАЖЕНИЯ
Аксолотль попал в свою картинку. Вот он сидит перед ноутбуком, на расстеленном на полу одеяле, запутавшись в ворохе простыней, пледов, одежды и собственных конечностей, он пытается что-нибудь придумать. Какие-нибудь охуенные истории.
Тёмная комната с завешенным двумя одеялами окном, с выходом на балкон, заслонённым призрачным силуетом кентавра с усами и с большим выменем — свет проникает через щель между одеялами и рисует такую вот несуразную фигуру с коротенькими ножками, приплюснутой головой степняка-кочевника и вполне далианскими усиками. Аксолотля раздражает отсутствие у него воображения. Он считает, что неспособен придумать ничего нового, интересного, ничего экстраординарного, а очень хочется, хотя он не знает толком, что он хочет придумать и зачем. Возможно, стоит мне глотнуть молока лунного кентавра с усами, и воображение взовьётся ввысь зелёным пламенем — думает он, заваривая чай из произвольно смешанных трав — эффекта от этой смеси не предскажет никто, даже он сам, кентавр искривляется, его изображение струится по стене с ободранными обоями, эффект Допплера вокруг Луны делает её похожей на диафрагму — ромашку, Аксолотль пытается вспомнть, где он уже это видел. Луны — ромашки в небе — это были глаза, и одна из этих лун была солнцем, и в небе при этом была радуга. Он напрягает память… Грязный подъезд с выкрученными лампочками и следами от кроссовок где-то на потолке, он курит прокапанную явно чем-то не тем ромашку, глядя на автостраду где-то за окном, а вместо привычного прилива паники и яркости красок, он получает люк прямо в воздухе перед ним, через него видно смутно кажущийся чем-то очень знакомым пейзаж с двумя светилами и радугой над бескрайним полем подсолнухов. Светила становятся глазами человека, его длинное вытянутое лицо искажено слегка искривлённой улыбкой до ушей, самодовольной, будто бы он рад хорошо удавшемуся, и, наверное, не очень доброму розыгрышу. Он идёт пешком по радуге, на голове у него цилиндр, одет он во фрак с длинными развевающимися фалдами, вместо глаз у него — озаряющие всю картину солнце и луна с лепестками, оставляющими полупрозрачный векторный след интерфенентного узора из дрожащих свастикоподобно изогнутых в разные стороны лопастей у него за спиной, вероятно заменяющих ему крылья, этот узор окрывает калибровочной сеткой всё небо, «Мы сделали все это для тебя, Аксолотль! Оглянись. Тебе нравится, не так ли?:)» — говорит этот человек, театральным жестом обводя рукой пространство, радуга, по которой он идет, изгибается как ковровая дорожка, и теперь он шагает по подсолнечникам. Когда он говорит, становится видно, что у него длинный фиолетовый раздвоенный язык. Кажется, я только что проконтактировал со своим метадаймоном — думает Аксолотль. Небо открывает свои лепестки как цветок — вместо тычинки и пестика внутри у него серое схематичное лицо. Лепестки покрываются циферблатами, и все они, кроме одного, на аксоволотлевой руке, начинают звонить, а это значит, что время для этой галлюцинации уже вышло, а моё время выйдет, когда я буду в Санкт-Петербурге, непривычно-не своими, холодными мыслями проносится у Аксолотля в голове, и он видит себя часами на руке, он стоит на сером поребрике на набережной, глядя в волны, воздух и правда был непривычно свободным, можно было даже спрыгнуть в воду, не снимая с руки часов. Очень хорошо понимая что его время все равно вышло. Все равно часы он никогда не носил.
Он продолжает сидеть, попивая чай, чашка за чашкой погружаясь в аккорды своей любимой музыки, в каком-то комфортном оцепенении, утопающий в молоке усатого кентавра струящегося из диафрагмы луны, комната сужается, каменный мешок со сдавленными снаружи рёбрами стенами, в образах странных ночей, волшебных и преисполненных опьянения, поездов, мчащихся через карту, где на городах и селах отмечены их чакры а пунктиры обозначают соединяющие их энергетические нити, люди летают в облачках из молний, у них светящиеся глаза и пружинистые шаги, эти странные встречные из ночных поездов которые могут ездить не только по рельсам, но и по асфальту отращивая при необходимости шины, говорят тебе о странных вещах, в их действиях присутствует энергия, практически магическая если бы не её реальность. Это долетало и не во снах, но тут же уходило, боясь спугнуть некий комфорт этого мирка, которым становилась эта реальность в глазах существ из этих сновидений, когда их реальность пересекается с бодрствующей реальностью Аксолотля, он просыпается, злобствуя — он ведь знает, что никогда не покинет свой безопасный мирок, и не начнёт действовать как персонажи собственных снов — эта реальность небезопасна, но интересна. Чернота стекает с пальцев, когда он понимает, что никогда не покинет своей уютненькой среды, давно уже ставшей клеткой. В каком-то поезде из снов ему встретилась девушка, одетая в длинную темно-серую юбку почти до самого пола и чёрную футболку со светящимся иероглифом «вода». Черные волосы, кажется монголоидные глаза, и круглое лицо, челка, очки круглые и зубы как у кролика, и кажется её звали Вика, она сказала, «все вещи, которые ты описываешь в своих рассказах, непременно произойдут». Они рассматривали в этот момент карту советского союза на стене поезда, с отмеченными на ней чакральными соответствиями, и Вика объясняла каким образом работает биоэнергетика земли, уподобляя города и сёла точкам для акупунктуры на теле, а дороги — соединяющим их меридианам. «Мы не просто совершаем паломничество, тыкая в землю медные деревца. Это просто выглядит как путешествование с целью поразвлечься. На самом деле, мы лечим Землю. Мы осуществляем акупунктурную коррекцию состояния человечества, через него мы корректируем всю биосферу, она больна, а нас она создала как лекарство, мы единственный шанс на её выздоровление. И ты не представляешь, насколько важно делать то, чем мы занимаемся!» — Вика поведала ему очень подробную историю про поездку вдоль струны, идущей внутри меридианов земли, подобно нити Ариадны, и соединяющей через переплетения в узловых точках максимального скопления энергии, и концентрированных информации и событий разные места, шаблоны ситуаций и времена. По сути, это нить, связывающая все сюжеты всех повествований, и от такого количества информации у Аксолотля начинает вскипать мозг, впрочем он все равно понимает все — во сне он как будто бы разогнался каким-то стимулятором, а вот когда он проснётся — начисто забудет это все. Вика говорит: «Есть мир, в котором ты просыпаешься каждый день. В этом мире я живу рядом с тобой, можно сказать даже, в тебе — или же в некоторых событиях твоей жизни — ты узнаешь это характерное моему присутствию состояние по легкому приподниманию диафрагмы и RGB — картинки восприятия. В этом мире все задыхается от тщательно подавляемого чувства нависшей над вами опасности. Впрочем, ей никогда не суждено обрушиться на ваши головы — не буду вдаваться в подробности, но ваша линия времени скорее сгниет в бездействии, чем в ней произойдет что-либо стоящее, даже стоящая внимания беда или апокалипсис. Существование «мертвых» веток времени само по себе хуже апокалипсисов, любых мыслимых катаклизмов — позже я объясню тебе это подробнее, но сейчас я приведу тебе аналогию с нейронной сетью. Представь, что все миры есть сеть, где каждый мир в норме имеет связи с мирами расположенными рядом, приблизительно таким же способом, как связаны нейроны твоего мозга. Бог передаёт свои мысли по этой сети. Мёртвый мир — это нейрон не связанный с другими нейронами. Нервный импульс по нему не проходит, и, стало быть, Бог пребывает в состоянии наркоза. У него есть проблема — он пристрастился к наркотикам диссоциирующего воздействия, разрушающим нейронные связи. Мы лечим его, и поэтому он борется с нами — нас всех будут объявлять агентами Сатаны, а между прочим Дьявол это всего лишь иммунная система Господа Бога, пытающаяся спасти его гибнущий от наркотиков организм. Он говорит, что наркотики помогают ему справиться с болью — и это есть чистая правда. Ему больно существовать и мыслить, и он пытается избавиться от этой, как он сам считает, проблемы. Но Богу неведомо то, что ведомо Мне» — в этот момент глаза Вики превратились в два ярких вращающихся зелёных диска, а над головой взметнулась корона из змей или щупалец. Втягивая воздух раскрывшимися дополнительными ноздрями по всей коже, Вика поднялась на полметра над полом, её плоть стала раздвигаться и покрываться отверстиями, из которых выдвигались щупальца, оканчивающиеся трубочками, присосками, вагинами и глазами а так же маленькими сверлами как у зубоврачебной машины, эндоскопами, фонариками, иглами, осьминожьими клювами, скальпелями и сперматофорами, а в середине всего этого висело раздувшееся, превратившееся в губку из-за испещривших его отверстий лицо, впрочем сохранившее узнаваемость, и корчащееся во всех эмоциях сразу — оно плакало, смеялось, гневалось и сморкалась, вытирая щупальцами капающую с него зелёную светящуюся слизь, а другими щупальцами поправляя очки, а ещё пучок щупалец поправлял причёску, и кажется некоторые отверстия этого существа курили сигареты, а некоторые попивали через соломинку коктейли, но вот в этом у Аксолотля уже не было никакой уверенности, поскольку некоторые из щупалец этого висящего над полом существа с множеством глаз ушей и ртов устремились к нему и проткнули кожу сразу в нескольких местах, и он почувствовал, как оргазм заполняет сразу все его чакры, а потом оказался подключенным к такой вроде типа матрице, и смотрит кино про Бога, который подсел на блокирующую нервные сигналы дурь, параноидального бога, боящегося подумать какую-то мысль, способную необратимо его нарушить и думающего эту мысль по кругу, бога-самоубийцы «Я знаю больше, чем знает Бог — пытаясь заблокировать нервный сигнал, он оказывает самому себе дурную услугу — пытаясь заблокировать боль, он лишает себя возможности адекватно среагировать на её причину, а значит в конечном итоге обрекает себя на свои страдания сам. Ему нет равный в искусстве самооправдания, поэтому он утверждает, что занимается эвтаназией — его уже якобы не спасти, и он просто пытается облегчить себе уход. Но Бог не имеет права на эвтаназию, и даже не потому что его населяете вы — на вас-то мне, в принципе, пофиг. Но, сейчас я скажу тебе одну вещь, которую Он упорно не желает слышать. Возможно, он услышит её твоими ушами, когда ты будешь достаточно силён, чтобы это осознать, а возможно, в гневе растопчет тебя, как и многих других, пытавшихся эту мысль ему донести. Но ты забудешь о нашем разговоре до поры до времени, и вспомнишь о нем только тогда, когда все будет подготовлено, а до этого ты будешь чувствовать некую щемящую неполноту, тоску по Знанию. Он не болен. Гностики ошибались. Ницше ошибался ещё больше. Бог не умер, он не болен и не при смерти.» Вика втягивает щупальца, гаснут неоновые огни, пятнами усыпавшие её кожу, она приобретает свой нормальный человеческий облик, третий глаз со стрелками как у часов останавливает отсчет на цифре 12 и закатывается наверх, Аксолотль обессилевший и обмякший от потока, пронёсшегося сквозь него съезжает по стенке, пытаясь ухватиться за хромированную перикладину, вагон немножко трясёт — он набирает скорость, а сквозь накатывающийся грохот колёс слышно «Это знание сделает тебя вирусом, персоной нон-грата в Его глазах. Будь осторожен. Постарайся ничего не помнить об…» — и они попадают в другой сон, или уже в некую явь, где персонаж этой истории сидит на полу в ванной обмотавшись пледом, только что донюхал в один нос половинку пакетика спидов, «Ну как тебе спиды?» — спрашивает голос в голове — «Ты кто?» — дрожит и пытается то ли завернуться ещё удобнее, то ли прочистить ноздри, то ли поменять треки в плейлисте «Я Вика. Тебе нужно кое о чем узнать» — «Да, например, кто ты и что ты здесь делаешь?» «Я живу в твоей голове. Сейчас нет времени на объяснения. Вобщем, ты находишься в особом пространстве. Бардо — так называли его восточные мистики. Короче говоря, ты сдох. Технически. На практике это означает для тебя, что от тебя отслаивается та ветка, где ты труп, а ты остаешься здесь, где тебе предстоит придумать, почему ты жив — парадокс квантового бессмертия, всякий раз, пытаясь убить себя, ты будешь попадать в ветку, где этого не произошло. Ветки будут становиться всё хуже и хуже, предупреждаю. Это происходит, потому что ты не сможешь воссоздать логическую последовательность. Это не очень хорошо, поскольку когда ветка окончательно утратит внутреннюю согласованность, она станет обречённым миром, из которого тебе будет почти нереально выбраться куда-нибудь. В этом состоянии ты находишься уже давно. А теперь я предлагаю тебе подумать вот о чем: здесь материя обладает повышенной пластичностью, и потенциально она способна воспроизвести любое состояние психики, однако настроена специально именно так, чтобы реагировать на максимальные всплески воображения, в твоем случае происходящие восновном во время придумывания каких-нибудь сюжетов. На базе созданных тобой образов будет отрендерен новый мир, в котором тебе предстоит жить. Мне хотелось бы, чтобы ты осознал это — все написанное тобой станет матрицей, по которой построится твоя судьба в дальнейшем. В тебе было заложено безсознательное знание об этом свойстве, поэтому ты стремился воссоздать в своих рассказах свою мечту — идеальный мир, дом, в котором ты смог бы с интересом провести вечность. По сути, перед тобой стоит задача описать место, время, и ситуацию, в которых ты бы комфортно себя чувствовал, и при этом тебе бы не приходилось скучать. Поскольку ты знаешь, пускай и безсознательно, о том что сейчас ты умираешь или уже мертв, ты столкнулся с проблемой — в конце каждого рассказа ты убиваешь персонажей либо приводишь их к другой развязке, которая тоже по сути является самоуничтожением — сводишь их всех с ума. В мирах, созданных тобой для тебя, происходит то же самое. Ты уже сошел с ума и умер не одну сотню раз, попадая в ад, где ты испытываешь все изощренные испытания, которым ты подвергал всех своих персонажей. Очень качественные ады, я тебе скажу, но я уже задолбалась выводить тебя из этого тупика — я живу в тебе, и вынуждена вместе с тобой проживать все эти трансформации, поэтому у меня есть к тебе просьба, не как персонажа к автору, поскольку неизвестн ещё, кто из нас чей персонаж, а как отдельного разума к другому разуму, обладающему волей. Будь добр, напиши рассказ со счастливым концом. Заверши им сборник. Конец должен быть счастливым, но это должно быть не идиотически-простое счастье, и не вымученный хэппи-энд — ты должен в него верить, и он должен тебе нравится. Этот мир и станет твоим миром на ближайшие десятки биллионо лет, если ты конечно не захочешь поменять его на какой-нибудь другой». С галлюцинациями, с голосами в голове, а уж тем более со стражами Врат Смерти лучше не спорить, поэтому Акс не стал переубеждать обладательницу безтелесного голоса, тем более что задание пришлось ему по вкусу — даже если это всего лишь глюк, неплохо иметь при описане рая, или по крайней мере, подумать о его составлении — а там и, глядишь, и до привнсения райский черт в жизнь на земле дойдет «А что ты считаешь счастливым концом?» — спросил он Вику. «Единственная, наверно история, которая соответствует моему представлению о хэппи энде — это 12 томов Карлоса Кастанеды — лучший конец — это никакого конца. Сгореть в собственном внутреннем огне. Не умереть, не обрести бессмертие в вечном теле, но абсолютно освободиться и от первого, и от второго, и от множества ещё возможнстей!»
Приближается рассвет. Травяной чай допит до конца, персонаж нашего повествования раскачивается в позе лотоса со слипающимися глазами. «Кажется, опять написал хрень — ни сюжета, ни персонажей, ни месседжа, ни интриги. Это творческая импотенция, а, да ну её на ***!» — одеяла не пропускают яркого света, заливающего улицу, зеленоватый туман пульсирует в глазах, холодное яблоко из холодильника, мокрое, можно покатать его по лбу — остывает голова, «Все равно не знаю чем закончить» — закрывает текстовый документ с ошметками снов и воспоминаний, смотрит на медленное движение солнечного зайчкка по потолку. «А если бы я был персонажем, как бы закончилась моя история?» — последняя мысль, проносящаяся в засыпающем мозгу. — «Я бы прелдоставил ему возможность, чтобы он смог закончить её сам». Закрываются веки, что-то несётся оставляя шлейфы, мерцают огоньки приборной панели, человек не замечает, как стены комнаты вокруг нег, завешенное одеялом окно, валяющиеся в творческом беспорядке предметы и его тело покрываются вибрирующей голографической плёнкой, и постепенно исчезают.
ЗАГАДКА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ИЛИ ШЕСТЬ БЛАГАРОДНЫХ ГАЗОВ
Лакеи в унифОРмах пожарных с гребнями на шлемах, гулкие шаги стражников — космонавтов с огнемётами по каменным ступеням массивных лестниц, которые давно уже никто не убирал, они, кажется, сужаются кверху, создавая во мне величественное ощущение монументальной оды, застывшей в камне, восхваляющий героический путь вертикального прогресса, экспансию человечества в небо. Лакей в униформе пожарника отводит меня в центральную залу, расположенную внутри этого захламленного, онейрического и заполненного незримой ветошью случайных древностей дворца, фрагменты человеческих останков и оленьи рога, усыпающие гирляндами тления стены наружных покоев, где мертвые мотыльки сыплются высоких каменных сводов, сменяются светом факелов и изображениями пьющих кровь божеств, вперемешку с блестящей медью отполированных до зеркального блеска тромбонов, кларнетов, флейт и саксофонов, использованных здесь, впрочем, лишь как ещё один элемент декора, ступеньки выводят нас в залу, с шестю углами, где на колоннах вращаются модели атомов шести благородных газов, выполняющие здесь функцию лазерных осветительных приборов — их неровный свет ползает пятнами по стенам, щекоча корешочки нейронов, создавая извилистые, продетые сквозь самих себя скользящие по фанасмагорическим деталям убранства световые формы — взгляд, наткнувшийся на них, мысль, в этом взгляде утопающая — все сворачивается в невыносимо сложные петли.
Вращение пятен света и цвета, если приглядеться, не всецело хаотично — все вибрирующие лазерные волокна, павлиньи перья, светящаяса бахрома, карамельные прозрачные нити и кальмарьи гонофоры, выписывая сложный и неповторимый узор, выхватывают симпатичную морду звера, которая в их психоделическом оптическом прицеле кажется ещё симпатичнее, но, к сожалению, это приятное, хотя и странное впечатление рассеивает тот факт, что это горящий, салатовый янтарь вертикальных озрачков принадлежит не симпатичному хищнику, а довольно таки страшному мужчине с бородой зелёного цвета, пирсингом в носу (да и не только в носу), одетому лишь в нити бус. Он вальяжно раскинулся на возвышении, представляющем собой отчасти трон а отчасти — круглую кровать, везде ковры, падушки и шелка, его кожу покрывает узор татуировки, похожий на тигровую шкуру, а весит он, навеное, килограммов 150 если не все 200, но жир не делает его лицо менее острым и больше всего он похож на перекормленного хищного зверя, ну а ещё на гусеницу из Алисы в Стране Чудес, у него даже есть некое подобие кальяна, с резиновым шлангом и баллоном на котором написана формула некоего летучего соединения, он открывает вентиль, тонкой изящной ручкой, все пальцы в перстнях с изображениями каких-то мистических печатей, воздух наполняется вонью эфира, пропана и конопляного масла, изо рта, обрамлённого зелёной бородой, вылетает клубочек флюорисцентного дыма, формирующийся в маленькие комиксы, парящие в воздухе картинки и слова. В целом, он похож на бомжа, только вот слишком большая и страшная мощь от него исходит, и когда я смотрю на него другим зрением…. о, меня пробирает.
Я подаюсь к стенке, от его пристального взгляда меня начинает тошнить, я в шаге от того, чтобы склониться ниц или пасть на колени, но не для того, чтобы почтить его импереторское величество — просто в такой позиции приятнее всего исторгать из себя рвотные массы, а когда он поднимает кубок с аяваской, и делает нехилый глоток дымящегося напитка, запах которого пробирается в мои обонятельные ганглии, я начинаю пятиться, раком, и пытаюсь уйти — оранжевые руки лакея останавливают меня, и правильно делают — мне нужно выслушать, что он мне скажет. Я замечаю, что в сосках императора, вместо серёжек, висят малюсенькие колонки, и музыка — какой-то psy-транс, игает именно оттуда, и эта маленькая деталь помогает мне выплыть в его реальность, и внять его трубному голосу, состоящему из множества голосов. Он показывает на меня своим перстнем, похожим на коготь, и по моей кровеносной системе ползут многочисленные змеиные языки. Он шипит, как спущенное колесо, как баллон с открытым вентилем: «Существует шесть благородных газов. Гелий, неон, аргон, ксенон, криптон и родон. Они отличаются от всех прочих веществ своей неспособнстью образовывать связи» Его Величество хитренько пищуривается, снимает с пальца один из перстней, и кидает им в меня. Он, не долетая до меня, распадается в полёте на фиолетовые блики, и материализуется у меня в кармане. На нём изображены те самые благородные газы, и я теперь в полнейшей прострации, обдумываю, что мне сказать императору в ответ, и что же его слова могут в принципе значить? Шесть газов, светящиеся шестью цветами… отклоняющимися в GMYK-палитре на определенное количество градусов… не помню какое… Осушив залпом дымящийся кубок до самого дна, Император телепатирует мне — «Ты можешь уходить — теперь ты знаешь все, что тебе знать необходимо». Я покидаю покои его дворца, отягощённый знанием, отягощённый перстнем, отягощённый очередной загадкой — и он оттягивает карман, как доза, как хороший вес — и эта тяжесть, она так приятна мне, что я, дойдя до последней ступени, отталкиваюсь от неё и лечу, не обращая внимания на лижущий мои пятки огонь — теперь я недосягаем для их пламени, и стражи-космонавты прекрасно об этом знают. Мы машем друг другу, и я желаю им счастливо оставаться, а они желают мне счастливого пути. И я, и они слегка саркастически улыбаемся и даже, кажется, смеёмся. Но что-то необычное и странное примешивается к этому смеху… Возможно, никому из нас по-настоящему и не весело. Гравитация голубой планеты не властна более надо мной, и я, не выпуская перстень, как единственное, за что я могу зацепиться, кроме точки-Земли, стремительно удаляющейся от меня, падаю в небо.
ФИСТАШКОВОЕ СУЩЕСТВО
Там где небо преисполнено хрома. Там, где озеро ртути дышит осклизлым потолком, а стены полнятся лирической мимикой растений…
Впрочем, хватит лирики. Возможно, хватит с вас и хмурого, ржавого неба (меняется привкус на небе, сливочный перетекает в зудящий металл.)
Хрестоматийная бабушка Агафья, закутанная в ветхие ткани, испещренные петляющей вязью рунических заклинаний, «Постарайтесь скорее перейти
к делу», морщась, продолжая теребить кожу на пальцах, напротив сидит доктор Молох, поправляя очки, разумеется пишет что-то в записной книжке
а под плешью перекатываются желваки — голова у Молоха прозрачная, квадратная, старушке Агафье она внушила безопасность. Она приходит в себя.
Мальчишки с третьего подъезда… Задыхаясь в витой жвачке недоверия собственным неправдоподобным представлениям о реальности, она продолжила —
они обмазывают себя и лифты семенной жидкостью и втаскивают себя за уши по балочным сооружениям невиданных карнизов на обратную сторону луны. Я
понимаю, доктор, всю шаткость каждой из моих фраз… Но, помедлила она минуту, и, очевидно, успокоилась. Но, продолжаю — это ещё не самое ужасное.
Вчера я видела, что они задумали — соединиться в единый конгломерат, сущности вырвутся наружу, доктор, и я, ей богу, не смогу им помешать.
Задумчиво посмотрел на вихрь луны, пыльный и бескомпромиссный. Она не должна знать. Ну хорошо, сыграем в доктора Айболита… Пузырь за обоями,
воздуховодами и щупальцами вонзает слова в Молоховы, в мои губы. — Да, вероятно вы близки к разгадке некоей страшной тайны. Ухмыляюсь и продолжаю.
Я пошлю за специалистами по вашему вопросу, а пока берегите себя, и достаньте образцы спермы из лифта для генетического анализа на установление личностей,
и вот ещё что, возьмите это лекарство, вам понадобится хорошая защита от негативного влияния — твари возможно радиационно заразны, пейте по 18-20 капель, натощак.
Оно должно прикончить её в течении двух недель, максимум — вряд ли как тело, она вероятно сохранит даже двигательные и некоторые из речевых функции — но с личностью
распрощается. Навсегда. Никто не должен знать об Этом. И никто не должен стоять на Моем пути. Камера наезжает на заросшую шерстью ноздрю, в которой
копошаться светящиеся вши, переползающие с ветки на ветку по эластичным оранжевым паутинам. Бочки токсичных отходов, сверкающие молниями многочисленные сгустки
снующие под сводчатыми потолками носа, маленькие бомбочки с зажжёнными фитилями, спускающиеся на паращютах.
Возносимся с лифтом по этажам, Они резко замедлились, напряжённые икры сводит, света фонаря достаточно чтобы оглядеться. Сферы подъезда, иссечённые кубами, невообразимо устремились вверх… Выпускаем кобру из штанов :0))))
Забрызгивать стены галлюцинациями, в угаре!!! Доктор Молох, в окружении своих учеников. Они стали конгломератом единосущности. Высокий лоб под которым ходят желваки покрывается узором, улыбочку… Фотографируем расслоение реальности — на фото расчехлённые улыбки и острые, немножко недобрые глаза. Зелёные вспышки… Орнамент вспучивает облупившуюся краску на стенах…
Напрягшийся фаллос Молоха, обласканный семью языками змеящихся в кислотном экстазе подростков изливается окрашивая стенные загогулины пототоками светящихся неоновых орнаментальных надписей. Кровь стремиться на Восток…
Желчь, перемешанная с сиропами капает с бородки… Зелёная, розовая, оранжевая флюоресцирующая киберсперма!Охотники крадучись в серых стенах приходят на источаемый этими персонажами странный запах..
Некоторые из них падают, и бьются в конвульсиях — из их тел тянутся полупрозрачные слизистые жгуты, связывающие остальным руки и ноги, заставляющие дергать их конечностями как марионетка. Вот и Клювоглаз уже близко…
Заострённое сверло его экскаватора обрамлённого стрекающимися щупальцами уже буравит дом, откуда-то снизу доносится уханье часов — будем считать, в этот раз нам всем очень повезло… Накосячили… Обдурить Охотника — для нас, психонавтов — плевое дело!
Умерь пафос, дорогой мой Викинг — мы только что потрахались в подъезде, включив на полную мощность свои аура-плащи, чем привлекли внимание астральных сущностей, вполне себе способных съесть таких ядрёных поцанов как мы на обед! Пора убираться отсюда!
Восемь трупов со спущенными штанами — по местным меркам нет смерти нелепее. Зато умерли бы со стоячими членами! Как долбанные герои — не унимался длинноволосый вьюноша, белокурая бестия как она есть.
Зло не обладает самостоятельной сущностью, оно есть лишь отсуствие, точнее, недостаток добра, не существует явления, бывшего бы злым само по себе, и верно говорят что тьма есть лишь отсутствие света. Сказала Агафья, внезапно очистившимся от старческой замутнений взглядом внимательно изучая своё отражение в ещё более старом, чем она сама зеркале в резной деревянной оправе. Расцарапанная кожа на грудной клетке, кровь стекает по вытянувшимся и сморщенным грудям, похожим на птичьи гребни. Она задумчиво поправляет седые пряди трясущейся окровавленной рукой с обломанными когтями. На столе — пустой пузырёк молохова лекарства. Голая,
измазанная сгустками темнеющей крови, похожая на скелет. Ощущает кожей тепло деревянной рамы, за которую она держится, резьба, изображающая цветочный орнамент и горгулий оставляет на коже замысловатые розовые следы. Качается. Зло не обладает самостоятельной сущностью! — словно заклинание, повторяет она.
Глаза в отражении становятся чёрными-чёрными. Словно пустые окна, через которые в мир глядит темнота. Оставим старушку наедине с её антикварным зеркалом, и переместимся в другую плоскость…
В этом подъезде все дышало отпечатками так и не совершившегося убийства. Охотник тихо матерясь ходит по гулким разветвлениям лестничных клеток, лампочки давно не перегорели
кнопки лифта истыканы сигаретными окурками, штукатурка на голову, паутина, гниль, запустение. Заманили меня в эту парашу, пинает мятое цинковое ведро, облепленное корочкой засохших мухоморов, вжимается головой в плечи. Промозгло.
Падает между ящиками с картошкой, начинает биться в конвульсиях, закатывает глаза, одежда рвется на нём и Охотник преобретает свою изначальную форму — зелёный, огромный выпученный глаз обросший бешено извивающимися зелёными
змеями, висящий в метре над полом. Возвращаюсь в свой мир подумал охотник, здесь нечего ловить. Сплюнул эктоплазмой напоследок и исчез.
*
Посмотрите на этот индустриальный ландшафт, холмы песка, бесплодная выжженная земля, обугленные скелеты деревьев и семеро странных персонажей, столпившихся вокруг сколоченной из поливинилхлорида Х-образной крестовины, увитой проводами и трубками, присмотритесь — картину неплохо дополняют ржавые бочки с токсическими и биологически опасными отходами, странные футуристического вида приборы и дерево из медной проволоки, устремлённое в бушующее грозами небеса. Поэтично, не правда ли? Здесь состоится космический приход…:)
*
А доктор Молох в этот самый момент прикреплял клеммы электродов к съёжившимся от холода соскам и набрякшему пенису белокурого вьюноши,
накачанного психоделиками и прикованного к Х-образной крестовине пластиковыми наручниками — веки Викинга едва заметно дрожали, он облизнул сухие губы и выжидающе смотрел на доктора в окружении любопытствущих учеников — скоро уже там?:)Молох неспешно объяснял: все мы будем соединены по определённой схеме, повторяющей схему Солнечной системы из семи планет, а так же семи металлов средневековых алхимиков, молния войдёт в нас через приёмные установки, разряд будет пропущен через систему соленоидов и транзисторов,
чтобы стать пригодным для прохождения по нашим телам, а именно по нервам вдоль позвоночного столба, на который, как известно, нанизаны миры от Хель до Асгарда и по которому двигается змея Кундалини, в северной традиции так же именуемая Йормунгальдом. Доктор Молох сделал паузу чтобы смочить рот слюной.
И продолжал. Змея Кундалини электромагнитными кольцами охватит наши тела, и вот тогда мы синхронизируем движение наших индивидуальных энергий друг с другом, и, что самое главное — с Мировой Змеёй, получив тем самым возможность выйти на иные планы небытия, и стать богами! Пацаны вскинули руки. Зиг Хайль! Ом! Моменто море! Намасте!
Белокурая бестия на кресте блаженно стонет, изгибаясь всем телом и закатывая глаза. Рубильники переведены в положение «Вкл». Раздаются торжественные слова из релегиозных гимнов и рок-н-ролльные аккорды, все срывают одежду, и кидаются целовать, ласкать заранее приготовленными павлиньими перьями и проводя еле заметные надрезы скальпелями прикованное к крестовине белое тело.
Доктор Молох нажал на последнюю клавишу, запускающую разветвлённый похожий на дерево медный молниеотвод, и весь усеянный циферблатами, присоединяется к безумной оргии юношей. Его тело отливает бронзой, хорошо развитая мускулатура так хорошо различима под кожей, будто бы совсем без жировой прослойки, что по Молоху можно изучать анатомию. Он весь охваченный вихрями пламени мечется
словно зверь в мешанине влажных языков, стоячих пенисов и тонких гибких торсов, целует чувственные рты, проникает в глубины горячих анусов. Всё пространство вокруг заполнилось розовыми, зелёными и фиолетовыми световыми пятнами. Вспышки…
Да, они действительно слились в единое существо — доктор молох ощущал ментальные сферы своих учеников нанизанными друг на друга, вращающиеся вокруг единого центра, вокруг похожего на Бальдра из скандинавской мифологии блондина, как трансцедентальная ежевика. Трансцедентальная ежевика!
Он видел как на ладони ставшие для него родными ландшафты семи сознаний, расслаивающихся и перелистывающихся, играющих на хрустальных ксилофонах Центральной Прослойки, в форме мандалы, крест в круге , распятая розовая медуза улыбается, сокращаясь и пульсируя, истекая радужной слизью, эктопазмоидная сперма, все сливаются в одно, обладающее неимоверной пластичностью, дышущее, живое существо. Невероятно няшное:) Вдруг небо разверзается. Гремит гром. Молния подхватывает инфицированных инициацией человечков, и навсегда сплавляет их, заливая разумы дрожжащей ртутью. Вибрирующие капельки ещё несколько мгновений вращаются, становятся злыми лицами, столкнувшись исчезают, забрав с собой остатки материи. Тьма…
. В последний момент доктор заметил краем глаза стоящую на дальнем холме наблюдающую за ними тень. Нужно было сразу её убить, но было уже поздно. И так, мир поглотила Тьма…
Бабушка Агафья отложила вышивание, и вгляделась в надувшийся на обоях пузырь. Явственно проступая зелёными эктоплазмо-прожилками, глаз Охотника вперился прямо на неё. Опять ты за своё… У тебя снова были галлюцинации, произносит Глаз. Я знаю, и что же теперь? Я просто пришёл на тебя посмотреть. Проверить, все ли в порядке. В полном, можешь не беспокоиться… Что же было на этот раз?
Да, мальчишки с подъезда во главе с врачом-психиатром, обожрались кислоты и устроили оргию на свалке токсичных отходов, а потом уничтожили вселенную…
Отлично, и что ты думаешь по этому поводу? — спрашивая это, Охотник преобразился, приобретая черты доктора Молохова из телевизора, присаживаясь на краешек письменного стола, начинает писать что-то в записной книжке, правда оставаясь прозрачным, весь из эктоплазмы. Вытекая ртутью из — под гардины, соединённый с самим собой энергетически жгутом, прислушивается. Агафья задумчиво глядя на его превращеения, говорит. Так себе. Ничего особенного.
Он проникновенно заглядыает ей в глаза — Вы должны принимать вовремя прописанные вам лекарства! И не тырить чужие души, пряча и за обоями, где между прочим до сих пор озеро ртути из разбитых градусников, её пары вызывают галлюцинации у всех соседей, мучительные кошмары. Освободи нас, Агафья! — Змей, зелёными молниями обвиваемый, подобострастно изогнувшись, склоняется над ней. Шприц в его лапках (лапки у змеи???) наполняется зелёным светящимся соком.
Нам невыносимо жить в твоём сознании. Прими это лекарство, пожалуйста, и освободи нас. Авдотья подозрительно смотрит на него, он превращается в мужчину в чёрном фраке и цилиндре, разрисованное знаками белое лицо в тёмных очках, сигара в зубах дымит, из кармана торчит бутылка рома. Ешь! — говорит он, протягивая зелёное, с красным боком яблоко. Кто я? Ты Агафья , ты придумала мир в котором я живу. Кто ты? Змий. Да! Она взяла яблоко и осторожно откусила. Она взяла шприц, и попала в вену, взяла контроль.
Она запила пилюлю ромом в стакане, она выкурила косяк, она лизнула марку, приклеенную к верхнему нёбу, вкус резко изменился, луна полилась с её языка, чеширские графы и графины с отражениями луны в воде, она выпила отражение луны из святого Грааля. Осушала его до дна.
Мужчина в цилиндре расслоился на пиксели и линии, расслаиваясь дальше, смешиваясь с помехами и радугами, он прошептал «Спасибо:)». Агафья откинулась в кресле. Кто я? Где я живу? Я-облако… Просто проплывающие над тропиками Тихого Океана мельчайшие капельки конденсата в нескольких километрах над землёй — облако, просто облако. Яблоко.
Доедая яблоко, у меня снова начинаются галлюцинации. Кто я? И, кажтся, только что я уничтожила мир… А зовут меня Вика. А не Агафья. И я под Москвой живу. Где-то в Казани живу…
На дне стакана тихо шепчет змейка, пронзая своей скоростью апгрейд самой себя, до той поры последнего ремейка, когда был снят с неё ещё один ремейк. Предсветной язвой загораются кораллы, мы в синих мантиях, и в тогах ярко алых, мы из бокалов пьём забвения вино.
|
Когда паук сплетёт свою стальную хватку, и интернет на нас свою нацелит сеть, только тогда поймёшь, что падаешь в бездонную мохнатку, и остаётся лишь в полёте песню петь – о Пиздеце что спит в снегах Сибирских, о сингулярностях, о небе, о ветрах, которые носились над водою в поющей чаще (чаще улыбайся, и чаща, может быть, ответит тебе тем же), ну и конечно же о Матрице-Судьбе которая над миром реет как Медуза, переплетая где-то в серых толщах бахрому тончайших щупалец, и истекая сладким ядом.
|
И песнь твоя разносится над вековой тайгою, где я бреду в бреду, и бредом сыт по горло, седые манят гнойные утёсы сиянием огней святого Эльма, но я стекаю вниз ручью подобно, что натолкнулся вдруг на трещину в коре (не важно, литосферы или мозга), к месторожденьям золота и нефти, к Змее, съедающей свой хвост, что обвивает корни Древа, возможно, соком я взберусь по капиллярам, змеясь как опиат по вене, и стану амальгамой в его зеркальных листьях, а может быть цветком, роняющим на мир снежинки, к которому слетаются неправильные пчёлы… А в это время два воинства – то силы Света, и силы Тьмы, так яростно о чём-то спорят, их споры падают на землю, и покрывается сырая Мать-Земля чудесною и новою грибницей.
|
Уже не может человек быть людем, Гробница из Грибниц – я оплетаю Древо изнутри, втекая плод, в котором бьётся Сердце, а вовсе не Познание добра и зла, созреет плод, и перебродит сок, и зазмеится хмель в костях и венах, все станут танцевать, и может быть кому-то станет ясно, что хорошо змеётся Тот, что с птичьей головой – наверно потому, что змеи служат его пищей.
Я опять посылаю письмо
И тихонько целую страницы.
И, открыв ваши злые духи,
Я вдыхаю их горестный хмель.
И тогда мне так ясно видны
Эти черные тонкие птицы,
Что летят из Парижа на юг
Из флакона «Шанель».
Скоро будет весна.
И Венеции юные скрипки
Распоют Вашу грусть,
Растанцуют тоску и печаль,
И тогда будут легче грехи,
И светлей голубые ошибки,
Не жалейте весну поцелуев,
Когда зацветает миндаль.
Александр Вертинский «Злые Духи»
КОНФЕТКА «ХОЛОДОК»
Я держала вас за руку, милое,
Тихо падали с неба снежиночки
И смеркалось как будто по плану…
Мы плакали вместе по ушедшему Пану.
Анна Сома
Никто толком не описывал пустоту, наступающую после всего (а для нас с вами в самом начале), а ведь человеческое сознание сопособно зафиксировать лишь процессы, происходящие на подступах великой кетаминовой дыры, впрочем, дыры в этом трипе достигнуто не было, поскольку дыра стала недостижима для меня, после того как я выпил половник сего чудесного средства, и, меня никто не предупреждал что это случится и что такое вообще возможно, дыра стала частью моего сознания.
Я начинаю утро с кружки чифиря, окна моей комнаты выходят на рассвет, и я приветствую солнце и начинаю бредить. Волосы, рыжие волосы, свет играет в волосах — о, какие у вас пошлые, но прекрасные кудри! Настроение — тошнотворное, как дворники, ругающиеся по утру — от их созерцания невозможно, блять, оторваться! Раскрываю свой зонтик над головой, маленький и игрушечный и радужный, завожу что-то из Вертинского, пью тошнотворную жижицу улыбаясь и оттопырив мизинец. Загадочно улыбаюсь, представляя как сейчас мне предстоит превозмогать рвущийся наружу чай. А знаете ли вы, чтобы учить Китайского Императора сокровенному знанию,нужно было уметь пить хуем ртуть?
Идея для шоу: на афише написать «Гностический цирк» и на входе раздавать печеньки с тайными знаниями, да, это было бы отлично — усатые карлики с огромными членами, раздающие печеньки с тайным знанием!
Странный карлик выходит на сцену с пистолетом стреляющим гвоздями и стаканом ртути в руках. Выпивает хуем ртуть и показывает зрителям пустой стакан. Карлик стреляет себе в лоб, гвоздь застревает в титановой пластине ну или в специальном полимерном материале, выходит акробатка и выдёргивает гвоздь из лба карлика влагалищем — он чудесным образом воскресает, зал взрывается апплодисментами, а карлик орошает зрителей сверкающей в воздухе ртутью.
посмотри в эту форму
перед воходом в храм диссоциации
откажись от попытки понимания
чтобы понять
здесь не будет ни капли смысла (как будто бы где-либо ещё хоть чуток есть)
Эй! Угадайте, ну и кто ж у нас сегодня упоролся в щи?
после этой диссовой упорки чувствую себя молодее лет на 10 несмотря на то что Мне там рассказали про некий артефакт, вобщем, верёвка сдерживающая Фенрира, волка собирающегося сожрать солнце в рагнарёк, сплетена из взаимоисключающих параграфов — мне показалось что это круто, и захотелось иметь такой поводок: волшебная цепь Глейпнир, скованная по
просьбе богов черными карликами-цвергами из шума кошачьих шагов, дыхания
рыб, птичьей слюны, корней гор, жил медведя и бороды женщины. Мне кажется, если растянуть эту штуку на каких-нибудь волшебных гуслях, и сыграть на них паучью песенку, это приведёт как минимум к пробуждению Ктулху) И даже этот подводный житель, не захавает всех, а присоединится к бренчанью гуслей, и достанет мировую гармонию, чтобы на ней сыграть её призрачные отблески — ну или однострунный баян…
Надежды нет.
Это был перфоманс.
От навязчивого бессмертия не убежать и вы будете обречены пить ртуть и стрелять себе в голову гвоздями вечно. Котики с треугольными зрачками осыпаются листьями и остаётся только треугольник, подвешенный в декартовой системе координат. Я развлекаюсь, делая из него октаэдр, и сплющивая его обратно. Система координат мутирует, и мы выпадаем в пространство дробной мерности, уже не 3 д но ещё и не 4 и тут я вспоминаю, что провожу обряд посвещения в проводники душ. Мало кто знает. После смерти перед душой открываются миллионы путей, каждый идёт туда, куда ему суждено отправиться в соответствии с его свойствами, и, по сути, с его выбором. Все, кроме проводников. Эти выбирают не выбирать. Они вечно смотрят на то, как другие души совершают свой выбор и направляют их, в конце Юги их огромный опыт приводит их к полному распаду. По сути, они отправляются в землю. Как материалисты, только на самом деле. И я могу успокоить тебя, милая душа, ты всегда можешь выбрать амнезию, и отправиться на перерождение. На моей памяти, правда, такого никто не сделал. Не пожертвовал своей непрерывностью даже ради прекращения страданий всезнания. Сайфер из Матрицы — не более чем полуправда — как говорящая жопа из Вильяма Берроуза и позвольте мне не раскрывать сути метафоры, должна же остаться в тексте моем хоть какая-то загадка. Милая душа, мы переплываем Туат, великую реку забвения, и скоро мы забудем, что мы только что переплыли. Река испражнений.
Сухость пустыни, маленькие человечки бегут по трубам теплового отопления.
Кожу жалят капельки солнца. Я забываю обо всем. Маленькие человечки под кожей прокладывают рельсы внутри кровеносных сосудов, плевки реальности летят мне в лицо с ярко горящего монитора и кажется, что даже можно не пытаться дышать в этой вязкой среде, сладкой как мед, как сироп от кашля, как призрачная вереница последних шансов иметь шанс на …
Скоро будет весна.
И Венеции юные скрипки
Распоют Вашу грусть,
Растанцуют тоску и печаль
но мне не забыть той прекрасной осени, когда не тянуло даже жрать кислоты, и не спастись от беззвучного взрыва, когда природа пышно угасает, от той ударной волны угасших очей, что не скрыть ни за тёмными стёклами, ни за седьмой вуалью. Смерть, принявшая форму цветочного облака… Венки и свечи, и китайские журавлики, плывущие вместе с лодкой, по течению, прямо к Бермудским Жерновам, в пасть к ненасытной Харибде. Приятного просмотра…
я вчера подумала «ну что за тошнотворненький оптимизм» — два вдоха это как последний шанс который есть у каждого, кто уходит под воду, или тонет в ртути вместе с урановым ломом, или там его заливает кипящая лава — главное собраться, взять себя в руки и вдохнуть, и тогда все получится. В это время как раз у меня в голове была картинка про реального человека, мир которого становится все менее и менее реальным — сначала возникает подозрение, что это все голограмма, и вроде бы физики даже доказали что это теоретически возможно, что вселенная проекция чего-то там, а потом все становится плоское и непонятное, как в комиксе и уходит в рекурсию и восьмибит… А потом наш лирический герой орет и бегает по коридорам сворачивающейся реальности, поскольку он оказался заперт в семантическом парадоксе, кроме которого во вселенной ничего нет. «Выпуститие меня отсюда!» — но сам не знает куда, впрочем, парадокса этого тоже вроде бы нет, существует только намек на отсутствие попыток создать доказательство его несуществование… И мне захотелось врубить Станиславского и сказать «Не верю!» — ведь меня мотивируют таким картонным образом, убеждая что то, чего хочешь больше всего, незаметно происходит, когда уже перестанешь надеяться… и тут я чувствую, что всё через такую хитро закрученную жопу и работает… и человечек в моей голове добегает до конца коридора, говорит «Нет!» схватившись за лицо и мир ломается, потому что я перестаю думать эту мысль, я вскакиваю озираюсь по сторонам, начинаю плакать, смеяться, понимаю что у меня сломалась отвечающая за эмоции зона подкорки, проверяю в контакте, все ли живы и иду делаю себе чай, а потом мы смотрим время приключений, улитки машущие солнышку, зелёные поля, всё такое счастливое…
Я не хочу в это верить, в этот плоский картонный мирок, и я черпаю свет из родника, и пока я несу его к Мертвому Морю, босиком ступая по камням, превращающимся в надсмехающихся надо мною галюциногенных жаб, он превращается в волосы, в золотистые кудряшки, которыми уже не напиться, но свет играет на них, и оседает золотом чешуек, кристаллами N-NBOMe 25 на моих зрачках, я выливаю содержимое из чаш в соленые волны, вслед за ними кидаю туда и сами чаши и коромысло. Коромысло смысла.
Прах к праху Бит в бит Танцуй-убивай, детка! По сахарным крошкам, на зенит, цветные таблетки лета!
Я опять посылаю письмо
И тихонько целую страницы.
Это черные мысли, как птицы,
Что летят из флакона на юг,
Из флакона «Шанель».
ЗВУК ЛОПНУВШЕЙ СТРУНЫ
Я ждал что увижу в падике духа Паука Анансе, который знает все сказки… Но он не пришёл, зато пришли какие-то человеческие дети, очень старательно не замечающие меня, и я, докуривая спрятанные за мусоропроводом бычки, старался не замечать их так же тщательно, как и они. Паук Анансе не поделился со мной своими сказками и как-то придется выкручиваться теперь…
Вобщем, жила где-то на свете девочка-паучиха, с жёлтыми волосами и синей кожей.
Девочка-паучиха никак не могла заснуть, потому что уже неделю пила чёрный как нефть чефир. Она выпила столько густого как ночь напитка, что у неё вместо зрачков и белков были просто чёрные провалы, потому что чефир тёк из её глаз, вместо слез. Она жила на кухне, под потолком, над давно остановившимися часами, всегда показывающими время пить чай — чай тёк в её жилах вместо крови, капал из её глаз, а когда она смотрела на часы, она всегда улыбалась, и говорила «Пришло время выпить чаю» — и из её глаз лились густые нефтяные капли. Ещё на кухне жил котик, он любил урчать, смотреть на пыль, ходил на задних лапках и переключал каналы на телевизоре, ещё он любил амфетамины и трахать диванные подушки, а ещё на кухне жили наркоманы. Девочка-паучиха думала что наркоманы — специальные домашние животные, которых вывел котик, чтобы они приносили ему амфетамины и еду, ну и гладили его, когда ему захочется. Когда ему не хотелось, котик залезал на шкаф где его хуй достанешь, или вообще девался непонятно куда.
Наркоманы эти, как водится, обсуждали всякие заумные темы, поэтому девочка-паучиха знала все, что можно из наркоманских бесед на кухне подчерпнуть. Ну то есть плавала в квантовом хаосе, умела складывать в мудры пальцы и много занималась йогой, ещё она знала как играть на микроскопической паучьей гитарке (струны были сделаны из паутины), подслушивала долгие вечерние беседы наркоманов, клала их слова на музыку и пела песни. И вот как-то раз наркоманы собрались выпить чаю с леденцами, да так и застыли с чашками в руках, не шевелясь, ровно на полтора часа, чай весь остыл, а котик странно на них смотрел, принюхиваясь к тем новым леденцам, которых они наелись. Нет, таких леденцов он не хотел, они делали холодно внутри, и зажигали зелёный свет вокруг, котик поморщился и вышел в 5-ое измерение, сказав девочке паучихе «эй, зашила бы ты окно, как-то не так эта штука на нас смотрит» — зелёная и большая штука и правда на них смотрела, привлечённая маленькими зелёными штуками, которыми зажигались спиральки в глазах у каждого лизнувшего леденец Холодок. Холод пробирался вверх по позвоночнику и распускался бутоном колючих кристалликов в основании черепа. Спиральки в глазах, у некоторых даже по три в каждом глазу, совсем разгорелись, и девочка-паучиха полезла по своей паутинке к окну, и стала зашивать его, метая дротики, эта штука трясла стены которые стали тонкими как бумага, и хотела пройти внутрь но она метала дротики с паутинками и вскоре окно закрылось. Спиральки в глазах погасли, и люди так и не узнали, кто помог им не попасться на глаза… огромному крокодилу в тюбетейке, который собирает души кетамировых торчков втягивая их в свои глаза, и играет на маленькой гармошке.
Точнее на баяне. С одной струной. Его зовут Гриша и он старший брат крокодила Гены, настолько старший что говорят даже сама Вселенная младше его, но вообще-то пиздят. Так вот, крокодил Гриша играл за окном свою мрачную песню, его баян с одной струной был сальный и блестел и отблески мировой гармонии ложились на трупные лица людей, лизнувших Леденец Смерти, а девочка-паучиха, думавшая, что зашила окно и тем самым спасла людей от неминуемого пожирания Гришей, взяла гитарку и стала подбирать аккорды. ей не хватало текста, и она решила прислушаться к торчкам, которые уже грели себе новый чай и обсуждали, как им жить бессмертно, и один из них начал речь «А знаете ли вы, что тихоходку не может убить ни серная кислота ни вакуум, и даже в радиоактивной среде космического пространства они и жили и давали жизнеспособное потомство. Хотел бы я обладать подобными способностями к адаптации» — и поставил фильм ВВС про тихоходок, похожих на маленьких пандочек которые живут в коврах, и все уставились кто в экран кто в ковер, а девочка паучиха вдруг увидела ползущую по ноге тихоходку, и сказала ей «эй, будешь чаю?» а тихоходка «нет, девочка, не буду давай я лучше спою тебе песенку»
и тихоходка спела ей песенку тихоходочью, только слова в ней были дурацкие, потому что она же тихоходка, и у неё не может быть очень умная песня. Зато она была очень грустная:
«Никогда не желай быть Я не могу умереть Уже сотни веков Я думала Это шутка Но это оказалось вечным проклятием Я тихоходка Мне тысячи лет, Ничто не может меня убить Ни кислота Ни вакуум Ни радиация, Я молю смерть, Но она всегда занята и у неё нет времени На таких маленьких существ как я Ведь я динной всего 200 микрон, и такая живучая, что мои потомки когда нибудь покроют Вселенную огромным ковром.»
Крокодил Гриша услышал, как бренькает на микрогитарке паучья девочка и тихонько пищит тихоходка. От этого ему стало так грустно, что он порвал свой баян, пустил светящуюся крокодилью слезу и улетел, крокодильи слёзы, опалесцируя зелёной гнильцой, затопили пространство, свёртывающееся в трубочку, котик захлопнул за собой крышку ящика, став ненаблюдаемым перейдя в состояние квантовой суперпозиции, наркоманы всю ночь пили чай и умывались крокодильими слезами, как божьей росой капающей с неба.
А девочка-паучиха и часы на стене до сих пор слышат этот звук лопнувшей струны от порватого Гришиного баяна. Говорят, после этого он удалился в пустынь, и пристрастился к благовониям, куркуме и мантрам. Ом харе Гриша Ом! Тихоходочка упала в чашку с чефиром, но с ней от этого ничего не произошло, разве что ей стало менее обидно, за то, что она не может умереть, и она тихонько куда-то пошла , думая «ну ладно, поживу в чефире» и тихо напевая паучью песню под звук лопнувшей струны.
НИЧЕГО ТАК НЕ БОДРИТ, КАК С УТРА ХЕМЕТЕРРИТ.
представь себе страусиную ферму, где православные монахи разводят страусов
сюрреалистичненько, а это ведь и правда есть
и мне кажется, что это могло бы быть неплохой локацией, где разворачивался бы сюжет, построенный на переплетении абсурда и личной драмы кого-нибудь из участников
какой-нибудь монах, в прошлом толуольный наркоман, решивший от токсикологического познания нейросетей обратиться к Священному Писанию и духовной практике
каждое утро выгоняя страусов пастись в поле
он смотрит на розовое солнце и задается ещё не ясным для него самого вопросом
и тут, гроза
майские грозы
страусы в рассыпную по полю, кто куда
и один из них, прямо перед этим монахом,
пытается спрятать голову в песок
но получается так, что он отбивает земной поклон, и благочестиво пятится назад, потому что вместо песка вдруг натыкается на каналлизационный люк с профилем
Кесаря Нерона
в глазах страуса вздымаются огни апокалипсиса
птица не понимает, почему вместо мягкого и уютного песка её голова наткнулась на холодную преграду…
Вокруг профиля монах читает надпись
«Человек создан для счастья, как птица для полета»
Кажущуюся здесь такой неуместной, но в то же время…
Секундное просветление
осознание смысла
и герой нашего рассказа уходит, с развевающейся на ветру бородой, пригубив из фляги с растворителем номер 646, навсегда позабыв про монастырь и благочестивое изучение священных писаний. Его душа смеется, он делает ещё один, богатырский глоток растворителя, и насвистывает что-то из Гражданской Обороны. В этот день на небе зажглась новая звезда.
ВМЕСТО ПОСТСКРИПТУМА
Гаснет мир. Сияет вечер.
Паруса. Шумят леса.
Человеческие речи,
Ангельские голоса.
Человеческое горе,
Ангельское торжество…
Только звезды. Только море.
Только. Больше ничего.
Без числа, сияют свечи.
Слаще мгла. Колокола.
Черным бархатом на плечи
Вечность звездная легла.
Тише… Это жизнь уходит,
Все любя и все губя.
Слышишь? Это ночь уводит
В вечность звездную тебя.
Г. Иванов.
11 Июл 2018
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Why should I believe if God»s not here to save me?
© Psyclon Nine
Вот сейчас,
Так тихо
И небо несчастное,
Слишком реальное,
Голое,серое лютое
мне сейчас не до талых звезд,
Не до старых скрипящих полов,
и не до жучков,
серотонин ушел погулять,
и потерялся во тьме,
пересечения тысяч возможностей,
заметных лишь божеству извне.
запутались волосы,
залепетал кто-то душный
свои оправдания запоздавшие.
описание мира
через призму твоих
лучших
самоограничений
© Анна Мор
For the drama that you’re drinking,
And the dark thoughts you are thinking,
And the love notes that you scrawl,
Oh, I wish I was a fly on the wall.
© TaTu
Время сталкивается с самим собой, порождая объемную волну, почти достигающую моего лица. Ещё чуть-чуть, и объёмная волна времени прикоснётся к кожистым гребням зубастого завитка, заменяющего мой рот, нос и даже глаза. Я замираю, согнувшись над раскрытым ящиком письменного стола. Удар сердца сейчас донесёт соль до самой глубины моего мозга, и я сделаю вдох. Большой вдох, я вдохну всеми своими лёгкими во всех мирах, во всех телах и вселенных. Соль невидимой секундной стрелкой замирает на цифре 12. Удар сердца проталкивает кровь в капилляры мозга, она обжигает, почти как кипяток. Ничего не происходит. Я жду ещё несколько томительных милисекунд, на которые все вокруг меня замирает, а потом случается звонкая и одуряющая волна Большого Вдоха, и шприц со стуком выпадает из вены на пол, по левой руке вьются и переплетаются змейками два бардовых ручейка крови, сквозь головокружение до меня доносится запах живительного флюида Соли, смешанный с железистым кровяным запахом. Часовой механихм хорошо смазан, пыль смывается с зубчатых валов механизма, я сжимаю и разжимаю кулаки, и постепенно, сквозь мощные удары моего сердца, заполняющего мир злобным набатом, становится слышна музыка, играющая из хрипящих пластмассовых колонок, электронное шуршание и звук вгрызающегося в зубной корень сверла, электрические разряды и злобный дисторшированный вокал, выкрикивающий речетативом оскорбления в адрес иудео-христианского Бога. Чёрный экстаз, нефтью стекающий с пальцев, сгущается до консистенции плотного резинового бублика, в центре которого на краткий миг раскрывается сверкающее зелёным блеском ненависти Око. Этого краткого мига мне вполне достаточно — во мне достаточно силы, чтобы продолжить начатую работу — разбитые шестерни из розового пластика, которые когда-то были игрушкой-спирографом, ножницы и клей, чернильные пятна, по форме напоминающие оленя, в вихре иероглифических конструкций парящего над полем восьмиугольных камней и крестов, должных символизировать кладбище, у оленя наполовину человеческое лицо и человеческие руки с нестриженными ногтями, в одной руке он сжимает Дордже, а в другой — острый стилет, с делениями на рукоятке, напоминающий шприц.
Я работаю над изображением, которое должно стать своего рода иконой, или порталом в другой мир. Дордже в руках Оленя пульсирует в такт с моим сердцем, связанное с ним невидимыми нитями. Я рисую сигиллы чёрной гелевой ручкой, вырезаю их из бумаги, и наклеиваю на изображенного в вихре других сигилл Оленя, и рисую новые элементы поверх засохших старых. Над головой у него Восьмиконечная Звезда. Это символ Хаоса, и я всасываю чёрной дырой в груди все зажигающиеся зелёным светом, парящие в воздухе сигиллы и ключи, вихри воздуха, и лица духов, парящих над кладбищем, втягиваю каждый звук и запах. Я с весны готовился к этому ритуалу, сидел на могиле и кормил-поил голодных духов своей плотью и кровью, своим дыханием и песнями, теперь настало время прикормленным духам стать для меня нефтью, я выпиваю их разом, мог бы втянуть их сколь угодно ещё, ведь Я больше чем Вечность, и над моей головой зажигается Восьмиконечная Звезда. Олень, изображённый среди кладбищенских огней разложения — это я, закончив рисовать его, я окончательно им стану. Его имя Альмаухль, оно выведено корявыми буквами над его головой, вот здесь. Al-Maukhl, шаман Собачьей Звезды. Я складываю руки в молитвенном жесте над чернильными кляксами, складывающимися в Оленя, вибрируя голосом на низкой ноте, заставляя вращаться лопасти Звёздной Мельницы в обратном направлении, раскрывая руки навстречу потоку ледяного космического ветра. Я должен сделать это изображение, для того чтобы создать мостик между обычным состоянием своего сознания, и Вечностью, в которой пребывает чистая идея непрерывного движения, принявшая форму Небесного Оленя, танцующего в окружении мертвых, поднявшихся из могил в свете Собачьей Звезды.
Я возвращаюсь в человечкскую форму, чтобы продолжить рисовать идеограммы и вырезать их из бумаги, приклеивать к большому картонному листу и снова рисовать. Маленькие деревенские домики, елочки, солнышко, знак бесконечности — смотри, какой у меня знак бесконечности, столько готовился перед тем как его нарисовать, я должен это к полудню закончить, хотя бы к полудню, пока ещё темно, но время очень быстро движется для меня, и Соль уже не помогает работе, а только наплывает невротическими волнами мелких страхов и логических петель, то с одной стороны, то с другой, я забываю что я делал, начинаю убираться, нарезаю яблоко на тонкие ломтики, вспоминаю, пытаюсь украсить яблоком картину по краям, но оно совершенно неуместно, его ломтики не продержатся долго, я съедаю некоторые из них, а некоторые оставляю обветривать, потому что нужно совершить возгонку Соли в свои лёгкие, на балконе, и я забываю про яблоки, и часы снова останавливаются на бесконечное мгновение, и вот уже предрассветные лучи озаряют небо, я понимаю что нужно работать быстрее, и использую в качестве чернил свою кровь, рисуя пояс из заклинаний на только что выдуманном мной идеографическом языке, окружающий фигуру танцующего среди крестов и могил Оленя в три с половиной оборота.
Утро. Оно началось не с кофе. Кофе нету у меня, поэтому я пью чаек, закусывая яблочком. Что-то напряжённое нависло надо мной, в воздухе чувствуется чьё-то мощное, ранящее даже бетонные стены моего дома, незримое присутствие.
Я выхожу на балкон. Отравленный рассвет. Давно закончился. Кровавые облака, как ватки, я окропляю своей кровью картину. Я надеваю трусы на голову, и футболку с надписью DANCE на которой изображены тропические рыбы, двигатель автомобиля, и кислотные глитчевые наплывы, я раскидываю руки в стороны, и дышу, дышу, дышу… Идея суицида кажется мне сумасшествием, мир не станет прекраснее без меня, ведь именно я делаю его таким, именно мое дыхание струится повсюду. Я дышущая жизнь. И я ужасен. Я состою из мокрых кудрявых ваток, игл и сведённых болью мускулов. И мне хочется выйти в окно, или рассечь себе руки, живот, грудь, или просто вырвать себе сердце, но не для того чтобы умереть, нет, лишь экстаз, который не удержать в себе, воплощается в подобные фантазии, и я беру картину, и дрочу, чтобы нанести последний штрих, и дышущая жизнь щекоткой наполняет легкие, и если бы не люди, которыми полон дом, соты из железобетона, я разразился бы победоносным громким воплем. Я чувствую, как пространство начинает гудеть, гудят мои мышцы, периодически я вижу, как они превращаются в змей, или в гнилое мясо, или в светящиеся зелёные жгуты, похожие на слоевище ламинарии, и я мощно эякулирую, ощущая тонкую грань, за которой мой оргазм разрушил бы меня, а значит, разрушил бы мир, и я достигаю её… но не переступаю черты. И семя, как блик острия клинка этой космической грани, отмечает бумагу, и прожигает в ней окна в ВЕЧНОСТЬ. Я утомленно улыбаюсь, сегодня точно будет происходить нечто очень, очень важное.
Икона может быть уничтожена, но это более неважно. Образ запечатлелся в моих зрительных нервах, подобно ожогу от молнии, и в момент моей смерти вы сможете увидеть фотографию моего рисунка Небесного Оленя, сфотографированную на мою сетчатку. Но я не сказал бы, что я чувствую себя прекрасно, ведь Соль создана не для моего организма, она пронизана сухостью, как дух Святого Писания, а я водяной житель, сухость губительна для меня, я умираю от жажды. Вода. Вода, пить. Смочить ватку и положить за щеку, и потихоньку высасывать, буквально по капле. Может быть, сделать себе укол физраствора, и он поднимет тургор? Но я отказываюсь от этой идеи, ведь я уже испортил себе не одну вену за эту ночь, и надо бы подождать, когда они заживут, иначе какая-нибудь из них испортится, и мне придётся растить идущую вобход вену, как уже случилось со мной раза два, а с остальными ширяльщиками, говорят, случается не раз и не два, а вообще, самое обычное дело для них. Но я ведь не обычный ширяльщик? Я осматриваю себя, и комнату, ужасно захламлённую не очень чистой, пропитанной моим потом одежду, стоящую на подоконнике картину с ещё незасохшими кровавыми мазками и одним большим, жирным мазком спермы, я смотрю на свои руки, и вспоминаю шутку «Это руки, они иногда бывают», мда. Я слишком критичен к своей реальности… И я вроде бы понимаю, что все это — сложный прикол, я вроде бы понимаю, что за каждой паршивой вещью скрывается красота… И начинается откат. И я более не вижу красоты в обычных вещах, или почти не вижу. Всё же, ничто не в силах угасить это пламя, жгущее изнутри, даже если ты весь состоишь практически только из вонючих ваток, разлагающегося мяса, костей и навоза, и боль во всем теле не похожа на человеческую боль, нет, она похожа на дьявольские пальцы, извлекающие звуки из лиры моей нервной системы… Они мелодичны, эти звуки, а музыкант гениален, как может быть гениален лишь сам Дьявол, и я ныряю в эту боль, печати Соломона, крутившиеся перед моими глазами, пожелтели и тускло вдавились в текстуры объектов, деревянный стол, деревянные шкафы, обои в цветочек и линолеум цвета дизентерийного кала.
»
В жизни каждого человека наступает самый важный день, в этот день их глазами смотрит тот, кому действительно интересно видеть эту жизнь. Многие люди даже не осознают этого, проживая этот день как и любой день собственной жизни. Но я уже начал догадываться. Мне будет непросто, ведь я догадался не только об этом. Очень непросто удержать себя в руках. Я только открыл врата и подготовился… Все самое тяжёлое ещё впереди… мой самый важный день жизни… впереди…
»
Я решаю прибраться, и складываю фольгу, на которой ещё осталось немало желтоватого налёта Соли, пластикового улыбающегося дельфина, какую-то ещё хрень и улыбающегося резинового дельфина в пищевой контейнер с крышкой, со щелчком защёлкиваю её, и говорю «Гриша, уничтожь Вселенную». Гриша это амфетаминщик из Петрограда, мы кололись с ним вместе несколько дней, и убирались в его комнате, и практиковали ритуалы магии амфетамина, и я прошу, чтобы он уничтожил вселенную, но только ту, в которой нет красоты.
Обернув в пакет и в ещё один пакет это послание Грише, я кидаю его в шкаф забвения, наполненный детскими игрушками, диафильмами, аудиокассетами и школьными фотоальбомами, и путь эти вещи никто и никогда не извлекает наружу и не вспоминает. Так, наверное, и будет. А для того, кто достанет их из этого шкафа, они не будут значить ровным счетом ничего. Я хочу запихнуть в этот ящик всё, что мне не нравится, впрочем мне много что не нравится, и нравится одновременно, и я не знаю, как поступить с этими предметами, мыслями и людьми — научиться любить их всегда, или положить в такой ящик, и любить их под настроение. Харе Гриша, и пусть всегда во вселенной будет музыка и любовь! Харе Гриша, пусть я появляюсь всегда, когда во вселенной, сквозь толщу проклятий вонзается в самую суть сияющий лучь света чистоты, и пусть я пребуду вечно в этих прекрасных и звонких мирах! Но вместо того чтобы забыть об ящике и его содержимом, я чувствую как он растёт. Вот уже мой дом стал всего лишь частью ящика. И я уже мечтаю о начале атомной войны, пусть лучше все сгорит в один момент. Мне надоел этот дешёвый героизм, эти лубочные сюжеты прозы. Эта лубочная, будто бы топором из непослушного куска гнилого дерева высеченная любовь. Я ненавижу. Когда я в ящике, ненависть это и есть любовь, это единственная любовь, которую я могу испытать к тому, что предназначается для того, чтобы быть сожженным на жертвенном костре очищения, на жертвенном костре Красоты, в котором сгорит всё некрасивое; каждая вещь, положенная в ящик, желтеет и приобретает определённую патину олдовости. Винтаж, как сказали бы бородатые хипстеры, они давно в ящике. У меня тоже есть борода, как у Ленина, и усы как у Дали, и лысина как у Лавея. Я винтажен, мои джинсы прожжены в нескольких местах, а мой галстук в турецкий огурец так подходит к моей оранжевой рубашке, будто бы из Вудстока 60-х, кислотные цветы и маленький кролик на лацкане, я готовлюсь куда-нибудь пойти, в этом мире, где всё устарело, как тёплый и ламповый усилитель, и готится лишь для того, чтобы вызывать восхищение у говноедов-хипстеров, которых я ненавижу, и себя я ненавижу, себя я ненавижу в первую очередь, а вы знали, что ламповый — это немного ***вый? Я не знал, пока не занялся фотографией, и не перепутал настройки светочувствительности и экспозиции, и на кадрах, которые я снимал в тот день, все было размыто, зернисто… Как будто бы на Зенит… И я понял, что пленка — это самое то, ведь не надо стараться, чтобы получилось хорошо… Не можешь хорошо — так постарайся, чтобы было немного хуево…. В нужном месте, в правельной пропорции. Тебя примут такие же как и ты, и холодные транзисторные сверхчеловеки не посмеют над тобой насмехаться, ведь им есть куда идти, а тебе не нужно никуда идти. И я лежу на этой свалке истории, и жду, когда начнётся новый день, и в моих глазах тонет эпоха, покрытая нойзом и глитчем, завитушками псевдоготического шрифта, постпанком и постапокалипсисом… Я хочу, чтобы пошел дождь. Но сегодня будет только жара, я читал прогноз погоды. Облачка… Ваточки во рту, я иду лежать на балкон…
»
Картошка, которую надолго забыли в ящике на балконе, превращается в оленей. Мальчик чистит её армейским ножом, и он ещё не понимает, что за зиму в ней выработался скополамин, который спецслужбы вкалывают на допросе — сыворотка правды, и сейчас он сварит себе с ней суп. Но впрочем, его розовое лицо говорит о том, что ему не о чем лгать, а его кручёные волосы намекают на то, что он и сам бы стал оленем, отличай он правду от лжи. А картошечка научит, ведь не даром именно асуры создали паслёновые растения, датуру и табак — инструменты для принудительной инъекции Правды… О себе, о мире, и о существах его населяющих. Надеюсь, правда не сломает тебе мозг, мальчик…
Я стою на кладбище, осень, закат, через два года этот мальчик будет чистить картошку, и положит очередной клубень в тарелку чтобы узнать правду о себе, а я уже готов, я принял DXM, и будущая королева фей, взяв меня за руку, поёт песню солнцу, тоже приняв DXM, так мы и стояли, она пела, а я слушал, и солнце пробивалось рубиновым огнём, и тёк сок зелёной лозы моего сердца по венам кровеносной системы, ставшей общей, как у сиамских близнецов, и мы погружаемся в пучину смерти, ведь осень — это время, когда лоза теряет листья, когда признаки жизни становятся неявными и только созревшие плоды и семена указывают на то, что жизнь ещё существует и ей суждено продолжаться, и как Джон Ячменное-Зерно я оказываюсь в могиле, а она поет о том, как хорошо лежать в могиле, глядя на солнце, и я сквозь толщу земли вижу его лучше, чем видел бы открыв глаза. Мне снится сон, будто бы под этим Солнцем, мы, будто дети, бежим взявшись за руки, и солнечные лучи касаются нашей золотой кожи, а мы тацуем в стенах так и не построенного города мертвого королевства, а она поёт мне о том, как лучи солнца пробиваются к её высохшему без всякого тления телу, и она видит солнце. И мир прекрасен, словно крест на могиле, увитый засохшей, но всё ещё живой лозой, по которой струится наша эльфийская кровь, она станет вином мертвецов…
Мы всё стоим, но я уже давно лежу под землёй, ведь я картошка, которую закопали осенью мощные руки асура, не испившего лозы мёртвых, а испившего картофельного самогона, с армейским ножом на поясе и давно не бритой бородой. Мне хорошо. Я картошка, и я уже почти дождался весны. И вот она пришла, и солнце слизнуло с земли кристаллы снега, как кокаин с кредитной карточки, а я чувствую тепло, и я понял, что настало время становиться оленем, да, земля подталкивает меня к этому, влажная и тёплая как материнское лоно, она наполняет меня силой и жаждой, и вожделение толкает меня из центра наружу, и я выпускаю из себя зелёный протуберанец стебля, и ещё один, и ещё… И белые щупальца корней, и взрываюсь как картофельная бомба, и мой взрыв, он длится и длится, взрываясь, я цвету. Я цвету и разрушаюсь, я расту, вверх и вниз, я тянусь к солнцу, взрыв которого длится миллиарды лет, а мой — всего лишь одно лето, а потом меня вынут из земли, и уберут в мешки, и толсты мужчина в очках и с бородкой испечёт меня на углях, обернёт куском солёной рыбины и кольцами лука, и закусит мной водку…
Асуры таки научились отличать правду от лжи, а правда так неприглядна в мире асуров, и так уродлива, что близится день, когда они начнут убивать друг друга и самих себя за это уродство… Я уже это знаю, как и то, что эльфам не суждено появиться вновь на этой земле, ведь в них тоже течёт кровь асуров, и они тоже будут участвовать в этой войне, и кто не умрет, тот сойдет с ума, и погибнет медлненно и в мучительной агонии когнитивного диссонанса… И я надеюсь, что это окажется не так, но мои глаза говорят об обратном. Мы уезжаем с кладбища, почти не глядя друг другу в глаза. Так же не глядя фоткаем себя с вытянутой руки на телефон, мое лицо выглядит так, будто бы оно печально. Её лицо выглядит злым.
»
Теперь бесполезно делать искуственное дыхание моему духу. Пластик в легких, густая, и легкая в то же время боль, а все, что казалось теплым и ламповым, и немного ***вым, становится мертвенным и обжигающим огнями костров поражений в некоторых точках абсурдного как альдебаранские узорчики на полях психических ландшафтах. Меня комкает и мнет музыка, скомкая и мятая, как будто бы вышедшая из под пера плеядианца, небрежно расписывающего ручку на полях черновика святой книги, страницам которой несть числа, и чтобы дописать её, понадобилось бы время не одной человеческой жизни, такой абсурдно короткой, такой абсурдно трагичной, и такой жгуче простой. Как музыка в моих наушниках, рубленная в квадратики капуста вичхауса с обжигающим как чили соусом глитча. Нервы, каждый нерв, скручиваются чёрной судорогой кислотного ожога в фракталы из сернокислотных озёр и пламени, разъедающего мертвый, и ставший ненужным уже мир… А у кого-то есть время для того, чтобы тщательно полировать линзы кристалла… Когда-то мне говорили, что мир это оптический прибор, в который Бог смотрит на нас, и это было правдой. И он жжёт нас сфокусированным лучиком, как дети жгут муравейники. И я желаю Богу удачи в этом деле. Мир сгорит, и не останется ни меня, ни бетонных стен муравейника, покрытых линзами глаз внимательных наблюдателей.
Весь мир наблюдает меня. Весь мир фокусируется на мне как гиганский рефлектор, соединяющий отдельные лучи НЕНАВИСТИ, рассеянные в пространстве, в мощный и горячий луч НЕНАВИСТИ, все эти лучи сходятся клином на мне. На тебе сошелся клином белый свет. Али-пуп Земли. Н Е Н А В И Ж У надпись поперёк рисунка — или мне кажется, потому что расползаются чернила, чёрными кляксами из под ногтей, они все ненавидят, ненавидят, ненавидят меня. Кто чертовски плох и отвратителен во всем — конечно Я, ведь я в силу каких-то особых причуд судьбы воплощаю все, что ненавидят люди, населяющие эту квартиру, этот дом, этот город, этот континент, эту планету… Я чувтвую даже восхищение собой, такое мерзенькое, что мне хочется утопиться в унитазе. От лучей хочется скрыться в небытие, однако, даже мысль об этом уже представляет для меня опасность. Новые и новые волны горячей ненависти обрушиваются на мою голову, когда я думаю об этом. В ящике с картошкой спрятаны алмазы. Я смотрю на небо в алмазах, и оно превращается в бур, покрытый алмазами, он нацелен на меня, алмазы блестят подобно зубам, хищная и алчущая глотка неба вращается, раскрывая свой звездный зев. Бур впивается в виски моего черепа. Перемолоть в костяную муку! В радиоактивный пепел! На ящике с картошкой облупившаяся краска. В нём старые боты, зонтик и картины с голыми женщинами и рыбами-удильщиками, хитро смотрящими на на даосских мудрецов с разноцветными зрачками, два зрака в каждом глазу. Я чувствую глубокое шевеление сомов на дне рек. Километры восприятия говорят мне о том, что не все кончено, ведь ненависть это зеркало, в котором отражается пламя любви. Облупившаяся краска и облака за окном складываются в лица, они презрительно глядят внутрь меня. Я чувствую себя, как гноящаяся и болезненная язва на теле биосферы, и я хочу, чтобы это ощущение побыстрее закончилось, но мне нужно что-то сделать, чтобы закончить его. В этом мире нехватает чистоты. Чистильщики с созвездия Плеяд, огненные боги с телами из чистого пламени, рассекающие космос на фрактальных колесницах, похожие на хищных насекомых из алмазных сверкающих деталях. Алмазная колесница Гелиоса сверкает в солнечных лучах, и она становится невидима, когда входит в зенит. Солнце слепит глаза, и невозможно на него смотреть.
Я беру телефон, и звоню жителю Плеяд, который звал меня накануне на какое-то мероприятие, связанное с уборкой территории парка, где обычно бухает казанская маргинальная молодёжь, и не менее маргинальный казанский люмпен-пролетариат неопределённого возраста. Я говорю, что хочу приехать, что мне очень плохо и одна мысль о том, чтобы выйти из комнаты сжимает мне виски тисками, что дьявольский механизм из линз и зеркал повернул все свои детали таким образом, что обращённое на меня внимание бесчесленного множества существ из бесчисленного множества миров кажется мне пыткой. Я говорю, что чувствую себя самым уродливым человеком на Земле. И понимаю, что началось. Я пока не знаю что началось. Но понимаю, что процесс уже запущен.
»
Однажды Земля в союзе с Небом породили существо, первое в этом пустынном мире. Оно росло и множилось, распадаясь на капли, слипаясь и проваливаясь само в себя, оно глотало собственные части, чтобы заново сделать частью себя то, что и так ей являлось, но было отделено. Его части разбивались и срастались в новом порядке. Оно усложнялось и росло. Это было первое дитя Земли и Неба, и оно приложило руку ко всем последующим их созданиям, потому что все души всех живых существ прошли через систему линз и зеркал его ума. Оно было рождено Богом, а мы были сотворены Им, если вы понимаете, о чём я… И поэтому, оно имело значительно больше возможных векторов развития, нежели мы себе можем сейчас представить, в силу чего оно быстро освоилось в мире, и вышло за рамки контекста богорождённого существа. Здесь мы сталкиваемся с парадоксом, потому что Сын превзошел Отца, которого по определению ничто не может превзойти… Этот парадокс решается математически, и эзотерически… Я не буду приводить здесь решение этого парадокса, потому что это — не цель, которую я ставил, начиная этот рассказ. Об этом я расскажу в каком-нибудь другом тексте, и он будет умнее и длиннее чем этот, и предназначен для других глаз и ушей, однако, я намекну, чтобы самые любопытные могли бы докопаться до сути. Ноль, символ круга, является ключом к эзотерическому смыслу вышеобозначенного парадокса, тогда как круг, рассмотренный как многоугольник с бесконечным количеством углов, имеет отношение к математическому… Надо ли объяснять, что я сам толком не знаю, как все это работает и могу лишь дать человеку в руки нужную карту, на которой, впрочем, будет нарисован только простой кружок.
Нарисуй на бумаге
Пустой кружок
Это буду я
Ничего внутри
НАРИСУЙ МЕНЯ А ПОТОМ СОТРИ
»
Я собираюсь ехать. Я собираюсь ехать на шаманский праздник «субботник», происходящий от древнееврейского праздника Шаббат, однако выворачивающий наизнанку все его каноны — вместо очищения духовного, мы с шаманами Алмазной Стрекозы займёмся уборкой парка от следов жизнедеятельности всеми покинутых существ, населяющих ящик забвения, планету саркофаг, на которой материальное одерживает окончательную победу над духовным. Что ж, я расчёсываю усы маленькой расчёской, тщательно завязываю галстук и крещу перевёрнутой пентаграммой пространство перед собой, чтобы обозначить окончательную победу материи, сплёвываю фразу про картонный набат, звучащий в башке, приставучую и вяжущую язык как хурма, одеваюсь в этот свой нелепый костюм человека. Зубчатые колёса на картоне начинают вращаться, я курю, начинается прекрасный день. Лучший день в моей жизни. Брюки нелепо сидят, носки разного цвета — один лиловый а другой цвета аквамарина, желтые кеды, псайкор в наушниках, соль в надёжной нычке, и я готов. Разумеется, вышел не запомнив телефона такси, и добираться видимо придется на попутках, но никто не тормозит, вообще никто, и я сажусь в автобус, ухмыляясь своему нелепому виду, ухмыляясь тому, какой я неуместный в этом красном гробу на колёсиках, и еду, еду и еду, перезванивая Плеядианцу каждые десять минут, чтобы сказать что-нибудь про этот дурацкий автобус, или про то ещё как я опаздываю и как мне придётся их искать, прячу глаза за тёмными очками в дырочку, на линзах в золотой оправе, белым по чёрному, изысканными буквами написано CHERY, и я решаю, что этот штрих идеально завершает нелепую картину усатого лысого наркомана с признаками паники в каждом мельчайшем подёргивании измождённого солью тела, и ищу наиболее параноидальный и нервный трек в плейлисте, чтобы окончательно обезуметь в этом пыльном и выцветшем аду многоэтажек, будто сошедшим прямо из наркотического бреда какого-нибудь пускающего пузыри отвращения к жизни вычурного кокаиниста, выскребающего ящериц из под кожи армейским ножом, которым кто-то когда-то чистил картошку, и срезал светящиеся грибы с трухлявых пеньков в лесу. Я трухляв, как пенёк, пнёшь меня ногой, и я развалюсь, и побегут сколопендры да ящерицы, зато светящиеся грибы растут на мне, словно нимб указывающий на святость процесса гниения — думаю то ли я, то ли выдуманный мной в порыве творческого вдохновения, навеянного паранойей, валяющийся в приступе кокаиновой паранойи выдумавший меня и мой мир неизвестный мне торчок. Он похож на Продиджи и на Барона Субботу, одет в красную жилетку, а короткий ёжик волос на голове выкрашен в красный цвет. Барон Субботник. Усы такие же как у меня, а лицо покрыто узорами как мексиканские черепа Святой Смерти. СС. Мэджик Пипл, Вуду Пипл. Я представляю, как я вскину руку в приветствии, от Сердца к Солнцу, как ССовец, при виде магического пипла — шаманов Алмазной Стрекозы, стеклянный мост, сквозь который преломляется солнце и руны нанесённые на стекле, приехали, остановка и стеклянный надземный переход, изрисованный рунами и ругательствами, нечитаемые граффити, семантический код, полдень ещё длится, и солнце светит сквозь стекло, а шаманов не пришлось долго искать, и вот уже моя вскинутая в салюте ладонь отражается в перламутровых очках Плеядианца — они ждали меня по ту сторону моста, и выдали мне перчатки с резиновой чешуей на ладонях, большие пакеты и минералочку, чтобы я запил сухость от соли, высосавшей влагу из меня. Мы идем облагораживать парк, а что снаружи, то и внутри…
»
Не Большой Брат, а маленькая муха следит за тобой. Муха на стене, как скрытая камера, которая
видит тебя, а ты её нет. Течение смыслов здесь возможно только в одну сторону, и по сути, ты и муха
вместе взятые представляете собою простейший семантический диод. Напряжение, возникающее между тобой, не
видящим муху, и мухой, наблюдающей за тобой, освещает твою жизнь неясным слабым светом, как индикатор на дисплее
ушедшего в режим ожидания компьютера. Пока ты в режиме ожидания, пока ты спишь, тот, кто не спит даже в такой ночной час,
в тишине потирает свои маленькие лапки, и внимательно регистрирует каждый удар сердца и движения диафрагмы
чувствительными волосками, растущими по всему телу, и сложными глазами из фасеток.
Оступиться, хоть на миг, в абсолютном и безоговорочном признании благой природы этого явления, означало бы мгновенное низвержение
в пенящийся водоворот паранойи, несостоятельных и нескончаемых попыток измерить общей мерой деления линейки, которой это насекомое
измеряет длину наших шагов. Ты не можешь видеть её, но слышишь, и ты начинаешь существовать лишь тогда, когда в звоне её крыльев
ты сможешь различить нечеловечески спокойное безразличие, означающее, что Создатель навсегда отошел в сторону от созданного Им мира
»
Тот, чья работа проста, тот смотрит на свет, и заставляет этот свет рисовать видимые предметы этого мира, как их рисует луч в трубке кинескопа. Мы мало задумывались о том, что наши нейронные сигналы движутся по проторенным рельсам, настолько, что нам не просто допустить саму мысль о том, что есть во вселенной силы, чья функция в этом процессе подобна укладчикам шпал. Так уж исторически сложилось, что всё зло в мире приписывается не Создателю, а только этой его части, а отсутствие деления его воли на две стороны, светлую и тёмную, получило название ереси езидов, и было постепенно забыто. Однако, по некоторой иронии мироздания, та часть Господа, которая у нас отождествляется с Абсолютным Злом, является при этом так же единственной его частью, способной вступить с нами в диалог.
»
Среди палок и листьев, облепленные комьями земли, громоздятся, словно окаменелые останки иных форм жизни, словно разрушенные города – пачки из под чипсов, пластиковые бутылки, фольга и маленькие пакетики, шприцы и презервативы, кусочки чьей –то обуви и обглоданные кости. Следуй по дорожкам муравьёв… Одна девочка, проследовав за белым кроликом, оказалась в глубокой-глубокой норе, и долго падала к центру Земли. Один йог-медитатор провалился между атомов своего коврика, уменьшившись до размера протона. Он тоже достиг центра Земли. Однажды мне снилось, будто бы я еду в поезде, и разговариваю со случайной попутчицей в тамбуре. Я спрашиваю, какой ваш любимый цвет? А форма? Изумрудная спираль? А что вы скажете насчёт синей звезды? Поезд плавно уходит вниз, по спирали, невозможно, но скажи станции Петушки прости-прощай – мы оказались в самом центре Земли. Выходим, конечная. Следуй за мной. Храни покой. Я видел это в своем видении, посетившем меня в каирской мечети, про колонну в которой писал Борхес, якобы там можно узреть всё, что происходит, происходило или даже будет происходить. Я прикрыл глаза, и увидел себя, идущего по бесконечно разветвлённым коридорам, полным книг. Огромная библиотека, вырубленная в карстовых пещерах, и достигающая верхних магм. Мы выбрались лишь благодаря эксперименту, включающему в себя свечу и коридор из двух зеркал.
»
Разумеется, никакого Зла не существует, по крайней мере, в этом процессе зла не больше, чем в принципе работы видеокамеры. Злым или добрым, и каким угодно ещё или вообще никаким делаем происходящее во взгляде её пристальных объективов мы сами. Мы делаем это, придавая происходящему с нами тот или иной смысл. Но самый важный день случается с человеком один раз в его жизни. Всего один день скрытая камера помещается в его голове, и смотрит его глазами, а всё остально, всё что происходит в его жизни помимо этого, не имеет большого смысла.
»
Запихиваю скомканные бутылки и мятые пакетики от чипсов в большой пакет. Сырость и грибной дух. До определённого момента мне снился только поезд. Я вспоминаю один сон, где я и Борхес ходили по осеннему лесу, и вдыхали дым от костров. «Почему красный шнурок?» — спросил я у Борхеса. Борхес задумчиво посмотрел в сторону заходящего солнца своими радужно-переливающимися очками, скрывающими его мертвые глаза. Борхес не торопился отвечать, и я уже подумал, что его молчание послужит ответом, или блик солнца на выпуклой поверхности, искажающей отражающиеся в ней небо, сосны и моё лицо… Но Борхес, кажется, всё же собирался говорить, и теперь откашливался, чтобы неспеша произвести на свет слова. Эта пауза создавала ощущение важности, и я в очередной раз подивился способности Борхеса подчеркивать важность таких моментов, мимо которых сознание другого пронеслось бы, как скорый поезд. Этот красный шнурок, украшающий запястье моей попутчицы из сна о поезде, который мчится к центру Земли, вглубь кроличьей норы, стал обрастать ассоциациями, и представлялся мне не иначе как нитью Ариадны, приведшей меня, через сложный логический лабиринт, к его хранителю – слепому Минотавру, с которым мы сейчас, гуляя по осеннему лесу, веселья ради занимаемся толкованием сновидений. «Позволяй ассоциациям свободно течь» — сказал мне Борхес, когда мы вошли в этот лес – «только так ты позволишь им привести тебя к Центру» — в этот момент он аккуратно переступил через кучку мухоморов, выросших у него на пути, и я подумал, что слепота Борхеса – это условность, символ, по крайней мере, она становится символом чего-то во сне. Ещё тогда, в поезде, этот красный шнурок показался мне чем-то значимым, как разноцветные веревки, которые завязывают на пальце, чтобы не забыть.
Позволять ассоциациям течь, как река. Сосны обступают берега. Огромные стёкла очков Борхеса надуваются как огромные мазутные плёнки, я вижу себя в полный рост в распахнутых бензиновых лужах его взгляда, задумчивый дым от костра доносит до меня оранжевый перебор гитары, тонущий в треугольниках где-то на другом берегу реки. На глазах моего отражения лежат советские пятаки, Борхес берёт один из них, потом другой, и кладёт себе в нагрудный карман, открывшимся вновь зрением я вижу, что мы стоим на каноэ, плывущее под крутыми берегами, сосны взрываются в покрытое радужными маслянистыми разводами небом. Весь мир превращается в мыльный пузырь, и когда я вижу в нём кончик красного шнурка и улыбки, больше похожей на оскал, пленка становится совсем тонкой и как бы исчезает. Я продолжаю слышать далёкий смех, перетекающий в скрип дерева и журчание воды. Будто бы ещё ничего не произошло, только прохладный ветер подбросил ещё запаха костра, но слепец заговорил. «Красный шнурок носили некоторые древние вавилоняне. Это связано с одним мифом. Как теперь говорят, они верили, что человека, одержимого Лилит, может остановить красный шнурок, повязанный на запястье. Это не совсем так, точнее сказать, это в корне неверно. Древние вавилоняне не были настолько глупы, чтобы думать, что их защитит красный шнурок, и надевали его не для того, чтобы отпугнуть демона Лилит, а с прямо противоположной целью, ибо они жаждали одержимости, жаждали вдохновения. Один мой друг, с ним я познакомился на вичхаус-вечеринке, сравнивал нашу жизнь со сложным ковром, и говорил, что нить вдохновения вплетена в этот ковер так искусно и незаметно что кажется невидимой, будто платье голого короля. Там, на витчауте, к нам подошли две девушки, совсем ещё юные школьницы, он придставил им меня, а они засмеявшись, сказали «Борхес… Мы слышали о тебе. Говорят, тебе на самом деле много лет, уже за 45, но ты притворяешься подростком, и ходишь на вичхаусные вечеринки чтобы подцеплять малолетних школьниц». В ответ я рассказал им историю, которая кажется выдуманной заранее, но, на самом деле, она посетила мою голову в тот самый момент. Я ответил девочкам «Это и так, и не так. Дело в том, что мне гораздо больше чем 45. Мне уже более 2500 лет, и я скитаюсь по этой земле, меняя имена и лица, выдавая себя за собственных внуков и правнуков, если мне приходится возвращаться в покинутые столетия назад города. Я происхожу родом из древнего государства, раскинувшего границы между Тигром и Ефратом. А так долго живу и так молодо выгляжу я потому, что я очень люблю Аллу Пугачову. Тогда она была моложе, чем сейчас, и в её следах расцветали цветы. А от её дивных песен могла расплакаться даже картошка» потом я сказал им, что они тоже могут стать бессмертным вампиром, как и я. «Человек связан со своим источником вдохновения невидимой красной нитью. Она может спутаться, но порваться не может никогда. Так сказала Алла Пугачова, и было это почти за пять сотен лет до рождества Христова, в такой же промозглый осенний день, как и сегодня». Очки Борхеса были все так же непроницаемы, однако мне показалось, что по его лицу блуждает полупризрачна усмешка, однако, я не успел разглядеть его коварную улыбку Сфинкса, потому что зеркальная плоскость неожиданно увеличилась в размерах, раздробившись на сотни и тысячи одинаковых зеркал. Я видел множества собственных лиц, застывших в вопросительном выражении, совсем как Нео на том кадре из матрицы, где он стоит в нерешительности перед мониторами ИИ, а голос Борхеса начал вещать как бы со всех сторон. Он рассказывал какую-то до жути знакомую мне историю про шаманов, которые пытаются уничтожить Творца, с целью отомстить ему за создание этого мира. Лишь немногие из них достигали тела Бога, а те, кто его достигал, «выгорали», и их глаза становились похожими на расплавленный металл. Пока Борхес говорил всё это, его рот превратился в большой хоботок, тёмно-серый костюм стал покрытым большими шипами хитином, а блестящие очки превратились в два внимательных фасеточных глаза, уставившихся на меня. Борхес превратился в слепня, уменьшился в размерах, и, описав сложную дугу, приземлился мне прямиком на шею, хоботок больно впился, и я заорал, проснувшись от собственного крика. Рука, стремящаяся поймать слепня-Борхеса, схватила пустоту, а голос из темноты прошептал «За знание этих тайн ты бы продал и свою вторую душу, если бы она у тебя была. Но у тебя не было даже одной».
С тех пор мне больше не снился поезд, а только голос, принадлежащий одновременно мне и не мне, и говоривший такие вещи, что я стал вечно просыпаться от собственного крика. Всю оставшуюся ночь я курил, глядя с балкона на то, как пульсирует город, и будто бы прощался с неоновыми огнями, и светом, который никогда не гаснет. Все шаманы, достигшие тела Бога, выгорели изнутри, и их глаза слепы и блестят как жидкое золото. Я уже знал, что за сегодня день. А значит, мне нужно будет выспаться. Это не так-то просто будет сделать, ведь уже вечером я еду в Москву. Я пойду спать на кладбище. По крайней мере, там я не буду никому мешать тем, что я кричу во сне, решаю я.
По дороге затарившись мускатным орехом, сигаретами и апельсиновым соком, я прихожу на кладбище, прикасаюсь к металлическим оградкам, увитым вьюнком, и следую по неприметной тропинке в самую глубь, чтобы заснуть, никем не видимым, среди старых неухоженных могил, среди цветов и сороконожек, прячущихся между камнями. Огромные бабочки, совсем не пугаясь появления человека, выписывают знаки бесконечности, шмели и пчелы с неохотой вылезают из огромных цветов шиповника, снимая лапками с крыльев налипшую желтую пыльцу. Я вспоминаю, как однажды в детстве я надышался здесь бензина, и увидел огромного шмеля, который лежал на спине, крылья его склеила вода (в тот день то становилось ясно, то шёл проливной дождь), и шмель тщетно пытался разлепить их. Мне захотелось найти ту могилу, у самого оврага, до краев полного потерявших яркие краски пластмассовых цветов. Сегодня было солнечно, совсем не как в тот дождливый день. Ни единого облачка, и у шмелей лётная погода, а мне совершенно не хочется спать, поэтому, я просто сижу, скрестив ноги, и прислонившись спиной к холодной гранитной плите памятника. Курю сигареты с запахом рома. Пью апельсиновый сок. В таком молчаливом уединении проходят часы, я сливаюсь с камнем. Мне хочется быть поглощенным этим покоем, все становится таким родным и располагающим к себе, что я решаю вытянуть ноги, сняв обувь и носки, и босиком пробежаться по негустой кладбищенской траве, и, сняв жёлтые кеды, я понимаю, что мои носки источают запах, грозящий разрушить этот прекрасный сон, и они должны быть уничтожены. Немедленно. Я достаю заранее припасённую фляжку с бензином (никогда не знаешь, когда может понадобиться фляжка с бензином), густо пропитываю им носки, и чиркаю зажигалкой.
Пламя вспыхивает… Я начинаю напевать «На дальней станции сойду», стараясь придать голосу интонации, как у Егора Летова. Языки пламени постепенно съедают носки, и мне становится всё легче и смешней, «Здесь всё моё, и мы, и мы отсюда родом, и васильки, и я и тополя!» — выкрикиваю я в тот момент, когда небо, внезапно посеревшее, прорезает молния, и гадины ударяются о мой капюшон, одновременно с рокотом грома, и продолжают сыпаться, гася собой уже почти догоревшие пурпурные носки, ураганный ветер гнет деревья из стороны в сторону, я набираю полную ладонь больших и округлых градин, гдаких, млечно белых и прохладных. Кладу их в рот, и с хрустом жую вкусные кристаллы льда.
11 Июл 2018
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Эта история – древняя, как каналы на Марсе, что соединяют северный полс с южным подобно силовым линиям магнитного поля – поля, в котором противоположности вечно стремятся к слиянию, что случается раз в несколько миллионов лет, во время смены полюсов, когда мир содрогается в жутких вихрях катаклизмов, и всё живое пронизывает крупная конвульсивная дрожь. Эта история о том, каково быть человеком. Она не имеет названия.
Мне хочется спать. Во сне время двигается незаметно — конечно же, если это сон без сновидений. Усталые слипшиеся глаза, фиолетовое небо наливается тьмой, шипит сигнал в телефонных проводах – где-то произошёл разрыв, линия мертва. За рекой загораются фонари. Ветер подхватывает моё астральное тело, и я, превратившись в клочья вьюги, уношусь вслед извилистым улицам, линиям электропередач и транспортным потокам. Огоньки машин влекут меня за собой, снежные вихри закручивают и втягивают меня, забравшись в ветер, как в скафандр, я теку по лабиринтам собственных мыслеформ, принявших форму города. Мне нравится парить над миром, распадаясь вниманием на множество водоворотов, заглядывая в окна, свистеть в проводах и дотрагиваться до механизмов сна, тянущихся в небо грибовидными облаками над пейзажем из заснеженных бетонных кристаллов.
За окном совсем стемнело, моё сознание совсем истончилось, и исчезло где-то в темноте вьюги, какими-то остатками себя я вижу себя здесь, закутавшись в мерцающий свет монитора, и жду, когда вселенная начнёт раскрываться, и мир заговорит со мной. Холодными, истлевшими останками я переношу себя на два года назад, и пускаю бумажные самолётики из страниц ненаписанной книги с Останкинской башни, и ими играет холодный московский ветер, древние, как марсианская жизнь тексты исчезают в метели, как письма, которые никогда не дойдут до адресата.
Последний раз на моей памяти это случалось, когда здесь ещё был океан, населённый странными формами жизни, ещё даже не думающими осваивать сушу. Прошли неисчислимые века, океан испарился, останки населявших его существ превратились в нефть, которую их далёкие потомки выкачали из-под наслоений геологических пластов, разделили на фракции в высоких колоннах, чтобы я мог вдохнуть летучие пары полученных нефтепродуктов, и снова затеряться сознанием во тьме веков. Раствориться, исчезнуть в закоулках эха коллективной памяти, углубиться в изучение судеб снежинок, погрузиться в детали, расколовшись на мириады осколков, исчезнуть мельчайшим иероглифом в бесконечных хрониках Акаши. Да, мне это под силу – уничтожить себя до основания, до последней пылинки, так, чтобы осталась лишь форма, которая сегодня есть а завтра нет, с невыразимым подвижным содержанием, сделать вдох пустоты и покоя – и последней вспышкой поманить самого себя куда-то за грань, прежде чем окончательно скрыться во всём. Я оставляю свою форму, и тьма вдыхает меня. Когда-нибудь в этой форме проснётся новая жизнь – это буду я, и в то же время не я. Какая-то неуничтожимая часть меня, точка осознания, всегда возвращается – просто потому, что есть куда вернуться. Наверное, если кто-нибудь задушил бы меня во сне, я бы этого даже не заметил, и продолжил бы свой бесконечный полёт навстречу такому же бесконечному, затерянному во фрактальных структурах эфемерных, взаимопроникающих миров, другому себе.
Один раз в несколько миллионов лет такое бывает. Смена полюсов, смена часовых – атлантов, поддерживающих мир на своих невидимых плечах. Один раз в несколько миллионов лет силовые линии, связывающие нас, сидящих в лотосе на разных полюсах, как пуповина, становятся подвижными, превращаясь из жёстких каркасов, удерживающих нас в тонкие эластичные нити, ведущие нас друг к другу. В спокойном небе вдруг поднимаются ужасные вихри, выхватывают из моих рук последний бумажный самолётик, и топят его в серых водах доисторического океана. Всё озаряет ослепительный, изменчивый свет – северное сияние, надо мной огромная дыра в озоновом слое – мы приближаемся друг к другу, столкновение и аннигиляция, слияние и поглощение, выброс в пространство огромных энергий, наши протуберанцы на секунду затмевают свет ближайших звёзд – где-то в этот момент родился пульсар. Фотовспышка выхватывает нас из той бесконечности, где мы снежинками судьбы кружимся в танце над миром, которому нет названия. Остаётся только медленно гаснущий свет на сетчатке – один раз в несколько миллионов лет мы работаем вместе. И нет прекраснее тишины, чем та, которую слушаем мы, в промежутках между сменами магнитных полюсов.
11 Июл 2018
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Волшебный лес раскинулся по всей поверхности Гондванды. Лес нигде не начинался и не кончался, как и сама Гондванда, потому что поверхность планеты была изогнута, подобно бутылке Клейна, и замкнута на саму себя. Ландшафт тянулся вечным рекурсивным паттерном — воды океана, изломанная береговая линия материка, издалека похожего на печень, и на каменистом мысе — фантастический город, сотканный из чистой магии. Его стены блистали перламутром, в жаркий полдень этот город казался похожим на холодное пламя, а по ночам его очертания становились туманными и слегка пугающими. В центре возвышался циклопический шпиль, изогнутые очертания напоминали остов гигантского насекомого с нечётным количеством фасеточных глаз. Это был замок Императрицы-Лакрицы. Её город, неприступная жемчужная крепость — столица и единственный крупный город Лесной Империи. В остальных частях государства его население предпочитало ютиться во внешне скромных, слегка выпирающих над землёй конструкциях, замаскированных травой. Вглубь уходила широкая сеть разветвлённых нор. Нет, они не были хоббитами. Лесную империю населяла раса оборотней. Они делились на несколько рас, впрочем, это деление было весьма условным — зооморфные черты зависили восновном от рода деятельности индивида, и при переходе из одной касты в другую менялся окрас его шерсти, форма лап и челюстей и так далее, и волк вполне мог стать енотом, и наоборот. Высшей кастой были коты, занимающие все государственные посты, занимающиеся вопросами управления, а так же выполняющие функцию священнослужителей. Императрица-Лакрица была оборотнем-кошкой и правила планетой уже 1000 лет. Она была скорее легендой, чем реально существующим персонажем — живя столь долгий срок, она научилась разбирать своё тело на волновые составляющие, и находиться везде одновременно. Замок был её телепатическим храмом, резонатором из хитиновых пластин, где её ментальное излучение фокусировалось, его пучки собирались и направлялись на Площадь Прозрения, где степенные коты, всегда пребывающие в трансе, прозревали её имперскую волю, и искали способ её исполнить. Впрочем, иногда она являла себя и простым смертным. Как раз об этом и пойдёт наша история.
В волшебном лесу, который нигде не начинался и никогда не кончался, жил Лис-Пиздолиз. Лес этот был волшебным, потому что рос на поверхности искривлённого пространства, у самого воротничка этого самого искривления, однако находясь внутри леса это было непросто заметить, и лес казался, вобщем-то, ровной поверхностью, без каких-либо подвохов. Природа пестрела разнообразием. Изумрудная прозрачная осока резала неосторожные пятки, грибы с глазами молча смотрели Лису-Пиздолизу вслед, а дубы-колдуны скрипели узловатые проклятия и провожали его, таращась чернотой трухлявых глазниц. Сегодня Лис-Пиздолиз вышел из своей норы, прихватив с собой электрическую дугу, для отпугивания диких кудябликов, чьи нападения стали нередки как майские дожди. Он шёл насобирать себе землянику. Лис-Пиздолиз вообще любил землянику, и часто повторял «Всю землю крестьянам, всю землянику мне!». Может быть, он и не говорил этого, вполне возможно что нет, но так или иначе, он был отменным любителем земляники, и сегодня он держал свой путь на Земляничные поля.
Лис-Пиздолиз был типичным лисом, он был высок, худощав, с длинными и узловатыми пальцами. Рыжая, с проседью шерсть была вечно растрёпанной и торчала во все стороны. Лицо Лиса-Пиздолиза было всегда ассиметрично искажено — когда-то он наелся в лесу красных поганок, так, что они полезли у него из носа и из ушей — никто не знает, что тогда привидилось ему в галлюциногенном бреду, но «опосля свело ебло» — и, судя по всему, это обстоятельство нисколько Лиса не смущало, напротив, он подчёркивал это впечатление, тем что всегда носил в одном глазу монокль, что придавало ему хитрый вид полуоскала-полуусмешки. Как и все лисы, он был представителем утончённой касты магов, и питал страсть ко всевозможным удовольствиям — оттуда и пошла его кличка, кроме того, любил лис и стробирование мозгов, для чего он прибегал ко всевозможным средствам, которыми изобиловали пространства Лесной Империи — галлюцинногенные жабы, от вылизывания которых его шерсть поседела, осы, чьи жала источали безумие — однажды Лис-Пиздолиз попытался содомировать осиное гнездо, после чего его пах распух, а сам он провалялся две недели в звёздных галлюцинациях, и особый род грибов, на которых росли глаза — это пожалуй самое безобидное, что можно было встретить в лесу, разве что, в эти глаза не стоило смотреть иначе, чем как через свинцовое стекло монокля, который носил Лис-Пиздолиз — их взгляд вводил любого в ступор, и они прорастали своей грибницей в его тело, незаметно замещая переплетениями мицелия клетки несчастной жертвы. Был человек — и нет человека, а есть гриб, принявший его форму. Порой, никто не догадывался об этой трансформации, пока обновлённый этой трансформацией грибной чел не заговорит — а говорили они весьма странные вещи.
Помимо монокля, Лис-Пиздолиз всегда носил медальон с миниатюрным изображением Императрицы-Лакрицы, но это вовсе не было проявлением его имперского патриотизма — вовсе нет, Лис-Пиздолиз был безумно влюблён в Императрицу, живущую в перламутровом замке с заострёнными гротескными шпилями, колющими лазурные небеса, Лис-Пиздолиз был влюблён в этот неуловимый фантом, тонкой плёнкой размазанный по всему полотну реальности, и он осознавал всю несбыточность этих грёз, это влечение к трансцендентному объекту будто бы вело его. Дыхание становилось чаще, когда он, следуя своей дорогой на Земляничные Поля, останавливался, чтобы открыть медальон и пустить слюню вожделения на её Имперское Величество, облизываться, мысленно просовывая шершавый язык в узкую киску Императрицы, и думая о фантастических антеннах перламутрового замка. О, влажные мечты!
Но даже эти мечты озаряли сумрачную жизнь Лиса, когда тот просыпался в стробоскопическом бреду утренних галлюцинаций. Сегодня Лис проснулся до рассвета, его глаза были красными, как маленькие помидорчики, тело выгнулось эпилептической дугой, шерсть была наэлектризована, а между ног колом стояло. Ночью в его воспалённом мозгу играла дьявольская трель — цианистый блюз, отравивший его до самой сердцевины. Сегодня ночью к нему являлся суккуб. Призрачная девушка-кошка лунным серпом вошла в его сон, оставив на его шкуре узкие стигматы-отметины, свидетельствующие о посвящении в мистерии клитора. Лис-Пиздолиз был шаманом восьмидесятого уровня, он умел превращать эрогенные зоны в галлюциногенные одним своим прикосновением, и за эту способность он должен был расплачиваться, отдавая демонам каждую порцию своих утренних семяизвержений. Он быстро раскрыл медальон и испустил своё семя на бронзовую фигурку богини Чёрной Луны. О, Мать Демонов!
Смакуя воспоминания о вибрирующих утренних поллюциях, Лис-Пиздолиз дошёл до пролеска, за которыми начинались Земляничные Поля. Солнце агонизировало в его зрачках = он шёл много часов, сутки струились к закату. Трава на земляничных полях произрастала ровными квадратами, как лоскутное одеяло — таково было необъяснимое проявление разума растительного царства. Несколько зелёных светляков уже кружило над небольшим оврагом. Один из них присел Лису-Пиздолизу на его острый нос, и тот на мгновение скосил глаза. Насекомое казалось большим и невероятно сложным — на его светящейся части переливалась неонами древняя реклама каких-то безумных, насекомоподобных богов, конструкция световых потоков впивалась лису в глаза, скошенные к переносице, пронзала нервы и входила в мозг сериями ритмичных вспышек. Сердце Лиса стало подстраиваться под биения лампочки насекомого, и светлячок ввёл бы его в глубокий транс, и подчинил бы себе лисий разум, если бы у Лиса не сработал защитный рефлекс — он слизнул светящееся насекомое с кончика своего носа. Светляк был кислый на вкус, язык и губы сразу же онемели, так, будто бы Лис лизнул спину галлюциногенной жабы. До Земляничных Полей осталось совсем чуть-чуть, и он присел на старый разваливающийся пень чтобы немного отдохнуть и дождаться наступления сумерек. Он любил собирать землянику в темноте. Его глаза лучше были приспособленны к сету звёзд и луны, чем к обжигающим лучам солнца.
Лис-Пиздолиз сидел на пеньке, прислушиваясь к необычным ощущениям в своём теле. Дыхание становилось как-то необычно учащённым, диафрагма приподнялась,ладони вспотели, и из глубины лесной чащи раздался звон. Всё вокруг стало ярким и поплыло. Воздух задрожал, стал упругим как резина, нивидимые губы повсюду повторяли «Бым — бырымбымбым», воздух стал осязаемым, в нём появились мембраны, уплотнения и извилистые карманы, из которых поыпалось мельтешение тоненьких гнусавых голосков, звон бубенцов и звук лопающихся хвоинок. Голоса приближались вместе с топотом маленьких ног. «Аощ-аощ! Бегом сквозь двери! Бегом сквозь стены!» — различил Лис-Пиздолиз. Он раньше не слышал ничего такого, но вспомнил, что в старинном фолианте, повествовавшем о магии мира нефтепродуктов, упоминались карлики, живущие в этих искажённых областях астрального мира, то были ехидные и злокозненные кобольды, способные поворачивать время вспять, поскольку для них время являлось дополнительным измерением пространства — они жили в реальности 5Д. Существа эти обладали весьма и весьма своеобразным чувством юмора, и вспомнив об этом, Лис подумал, что до земляники он, наверное, сегодня не доберётся. Электрическая дуга, которая так хорошо отпугивала кудябликов, была совершенно бесполезна против орды пятимерных гномов, Аощ-Аощ. Маленькие, серо-голубые антропоморфные фигурки показались из-за деревьев, замерли на секунду, а потом, со свистом и улюлюканьем, толпа карликов бросилась на Лиса.
Лиса-Пиздолиза обливали из шланга какой-то холодной липкой жидкостью. Он оказался намертво приклеен к толстому стволу пьяной сосны с плешивыми, спирально-изогнутыми ветками. В его рот вливалось некая вяжущая горечь, он ощущал, как его распирают изнутри упруго вибрирующие сверхтонкие волокна, похожие на кошачьи усы. Небо пело, карлики пританцовывали внутри Лиса, и повторяли «Аощ-аощ! Бегом сквозь двери! Бегом сквозь стены!». Нейроны в мозгу нещадно коротило. Светлячок, которого Лис-Пиздолиз невзначай слизнул, подарил ему напоследок свой весёлый яд. Лис чувствовал, как теперь его едят насекомые, и ему было так приятно, что когтями он впился на несколько слоев в сосновую корую. Зубчатые колёса в голове накалились докрасна. Челюсти сомкнулись капканом чеширской улыбки. Карлики бежали вперёд, высоко задирая ноги, они куда-то несли его на руках. Звёзды сияли ясно, иглами втыкаясь в его язык, сочащийса лунным нектаром. Запах ночных фиалок вызывал у него судороги сладчайшей боли. Купол сумасшествия сомкнулся над Лисом-Пиздолизом. Он распался на миллиарды светящихся ромбов.
Когда маленькие человечки собирали его из отдельных октаэдрических модулей, которые разметало по всему подпространству, его дух блуждал, пойманный между зеркал, отражающих друг друга. Он почувствовал прикосновение солёного бриза, запах водораслей и прохладный свет пробудил его. Он был прилеплен к скале, платформой возвышающейся над морем. Аощ-аощ с миниатюрными копьями в руках стояли вокруг него кольцом. Тела карликов были пролупрозрачны. Сквозь маслянистую кожу просвечивали тонкие верёвки их хрящевидных костей. Головы Аощ-аощ венчали перламутровые заострённые шлемы, из чего Лис-Пиздолиз догадался, что перед его окружил отряд хорошо обученных воинов.
Вдруг Лис перевёл глаза на источник холодного тусклого свечения, которое было хорошо заметно, несмотря на солнце, находившееся в зените. Это блестела шерсть Императрицы-Лакрицы. Лис увидел её воочию. Женщина-кошка с миндалевидными глазами и острой улыбкой хищного зверя. Лис-Пиздолиз вздрогнул от нахлынувшей на него похоти, он осознавал все грани охуевления, и сквозь это осознание ему удалось прохрипеть «Я хочу познать Вашу мудрость, Императрица, но ещё больше я хочу познать вашу похоть!» . Вена на лбу у Лиса-Пиздолиза вздулась, что делало его похожим на мощный эрегированный фаллось. Один глаз он страшно выпучил в неимоверном напряжении, от чего на нём начали лопаться капилляры. Императрица склонилась к прикованной шнурами слизи фигуре Лиса-Пиздолиза. Он был похож на Прометея, в ожидании клевка. Она прошептала ему в ухо «Я раскрою тебе самую главную тайну, к которой ты стремился всю жизнь» и её голос тёк к Лису в уши, как горячий металл. Коннекторы воткнулись в нервы, по ним пробежал электрический ток. Сердце остановилось, а потом пошло ещё быстрей. Солёный клитор Императрыцы-Лакрицы коснулся его языка. Лунный свет очертил области мозга, проступая магическими печатями на стенах. Сигиллы таро теней. Что-то подступало, по потаённым туннелям. Приближение к семантическому ядру. Колыхание завесы. Её пизда пахла морем.
Он упал на влажный песок, волны слизнули его, как букашку. Трансмутация кости — удел личностей. Разрушенных напрочь личносте. В теле Лиса-Пиздолиза вовсе не осталось костей. Он стал медузой. Границы его тела растворились до простой формальности. Вода находилась как внутри так и снаружи. Он знал, что никогда не умрёт — когда его личность исчерпает себя, её грани исчезнут, как стёкла стен аквариума, и его внутренние воды сольются с Великим Океаном. Из белёсых, как сперма, барашков, венчающих волны, сложилась призрачная фигура Императрицы-Лакрицы с длинным копьём в руке. Она несколько секунд балансировала, стоя на пальцах на волнах неспокойной морской поверхности, а потом метнула копьё в центр этой самой медузы, которой стел Лис-Пиздолиз. Плёнка, отделяющая его сознание от океана, лопнула, как мыльный пузырь. Он не имел границ, его разум расширялся во всеохватный и вечно нарастающий оргазм смерти. Необитаемые острова россыпью бисера пролились на водную гладь, её зеркальная поверхность едва заметно дрогнула в предвкушении цунами, огромный антициклон гнал его к берегам Гондванды.
Вода разрушала города, съедала порты без остатка, огромные баржи летели, как щепки, ветер срывал крыши с рыбацких хижин, пальмы ломались от его силы.
«Вот так каждый раз, когда миры соприкасаются, мы сходимся с тобой, становясь разрушительной, убийственной стихией. Но наша с тобой любовь вечна, хотя она и несёт смерть всему живому. Не есть ли в таком случае смерть — наивысшая и наилучшая форма жизни, самая совершенная из всех возможных. Нет ничего прекраснее её. Теперь я обрёл осознание, и я вижу мир из центра циклона, где нет ни меня, ни тебя, есть только спираль, движущаяся навстречу своему центру, где сходятся все линии мира, и все знаки соединяются в один знак. Теперь же, подари мне этот последний величественный миг. Я был скрытой камерой, и видел тебя через мутные стёкла, но сегодня — я увидел лицом к лицу!». Лис-Пиздолиз жадно впивался в её пизду, пил её пряные соки, весь иссушённый жгучим знанием Истины. Проникновение лисьего языка в сладостную бездну тела Императрицы-Лакрицы раскрывала в его душе новые лабиринты мистического знания, путей, ведущих в одну точку полного невозврата, точку, которая так манит к себе и которая недостижима ни для кого из живущих на Земле. Голос, похожий на звон серебряных колокольцев, засмеялся прямо в его мозгу. «Теперь ты познал истину, но завтра ты забудешь её, и ты будешь вечно стремиться, как то и было раньше, в Перламутровый Замок, где ты познаешь её вновь. Но после ты снова её забудешь, и ты будешь искать и возвращаться — так вращается колесо жизни, и ты — генератор тока, который и приводит в движение его ось!» — голосо растаял, превратившись в звонкий серебрянный смех, хрустящий на зубах сахарными кристаллами.
Императрица-Лакрица пребывала в пространстве голографических паутин, она стояла в пустоте над поверхностью великого моря информации, разведя руки в стороны, держа в левой руке круглую серебряную луну, а в правой — острую спицу. Полумесяц на её лбу ярко вспыхнул, отражаясь в её глазах далёкими всполохами северного сияния. Её голос шелестел тихо, будто она шагала по узкой тропе, осторожно ступая, держа на вытянутых руках мистические предметы, которые тянуло друг к другу как противоположные полюса магнита, и только её руки не давали этим предметам соединиться. «Вот так я поддерживаю равновесие этого мира. И я создала всё это специально для вас, ведь вы — дети Матрицы, а она в свою очередь — одна из мыслей, которую я не перестану думать, пока существует этот мир». Её руки соединил разряд молнии. Хвост выписывал восьмёрки и знаки бесконечности. Шерсть на изящном теле серебрилась как ртуть. Её покрывало некое подобие росы, в каждой капле которой отражались многочисленные галактики и звёзды.
Свет Собачьей Звезды стилетом полоснул выскокие, острые шпили. Город Аощ… Снаружи он похож на грецкий орех, окруженный спиральной нитью зелёного цвета. Огни омывают извилины его многочисленных ярусов — кровоток города, состоящий из безмолвного транспортного планктона. Железные стены уходят в проекции, соединяясь в углы в невозможных пересечениях осей координат. Это городо Аощ, где время — ещё одна мерность пространства. Огромные механизмы разворачивают паруса фотоэлементов, способные поймать волну любого спектра электромагнитного излучения. Город-этажерка, где на башнях держатся широкие силиконовые поля, а на полях растут башни. Сегодня к центральной площади, где всё мигает неонами, стягивается большое количество огней. Светящиеся точки кружат вокруг Чёрного Зиккурата, священного сооружения для народа Аощ-аощ. Чёрный Зиккурат был до начала линейного времени. Кто-то разомнул временную спираль, и возник город Аощ, окружающий Зиккурат разветвлённой сетью структур, откуда ведётся управление многочисленными диспетчерскими центрами во многих мирах, где Аощ-аощ регулируют случайные совпадения. Их работа незаметна для нас, но они очень стараются, ведь мы для них очень важны, и это благодаря их незримой работе, всё в мире складывается так, как оно складывается, и не приходит к полной энтропии. Они выполняют свою работу с полной самоотверженностью, ведь от качества её выполнения зависит, придёт ли мир к финальной точке, и замкнёт ли это спираль времени. Аощ-аощ стремятся привести Вселенную к её изначальному состоянию, когда время текло множеством взаимопронизающих потоков изнутри-наружу и создавало ответвления в бесконечное количество направлений.
Этот день — особенный для Аощ-аощ. Такое положение звёзд случается лишь раз в 12 лет, и в этот день они все собираются на центральной площади вокруг Чёрного Зиккурата, с которого всё началось. Маленькие человечки в одинаковых комбинезонах стоят ровными рядами, и всадники в остроконечных шлемах, восседая на игуанах, гарцуют между ними. Миндалевидные глаза карликов устремляются вверх, и отражают свет Собачьей Звезды — их космического дома. Город пойман в звёздную паутину, он как большая чёрная муха, которую поймало сразу несколько пауков в такие мгновения. Свет звёзд рассеивается в густых чернилах ночного воздуха. С каждой звезды тянется нить. Эти нити создают сложную сетку над площадью. Известно, что одна нить тянется с Собачьей Звезды, и уцепившийся за неё достигнет родины предков, а все прочие нити ведут неизвестно куда, в самые разные уголки космоса. Маленькие человечки поднимают руки, салютуя звёздам «Луч на звёзду! Луч на звёзду! Долети, пожалуйста!» — произносят одновременно тысячи маленьких ртов. И двое детей, представителей их цивилизации — детей, потому, что космическая струна может выдержать лишь вес ребёнка — цепляются за струну, и уносятся в космический простор. Где-то там они создадут новые цивилизации и города, ведь с ними — все знания народа Аощ, их мозги несут в себе информационное семя вперёд, в колючую звёздную даль. Вселенная будет полностью заселена.
Лис-Пиздолиз открыл глаза в своей норе, он сидел в кресле-качалке из потемневшего от времени дерева, и задумчиво грыз стебель травинки. Он думал об Императрице. Его озарило понимание, что в трёхмерном мире, освещённом солнцем, она является Императрицей народа оборотней, но в пятом измерении, в мире Аощ, она становится Собачьей Звездой. Маленькие человечки, жители пузырей снов, происходили из мыслей Императрицы напрямую, и поэтому обладали такой большой властью над временем — они были ближе всего к корневым структурам реальности. Двигаясь через радужные плёнки астрала, они регулировали все аспекты реальности вкладывая мысли и сны в головы подданных Императрицы. Проснувшись, те принимали эти мысли и сны за свои собственные. Шаман, двигающийся на границе видимых изображений, мог призвать их мантрой «Ожь-аощ» и изменить с их помощью параметры реальности в отведённом для него секторе, а после закрыть портал словами «Ижь-аощь», сопровождая эти заклинания особым движением рук. Лис-Пиздолиз не знал, откуда в его голове возникли эти слова, и он, повинуясь какому-то импульсу, встал, и произнёс заклинание призыва, совершив руками особое движение.
Стены вспучились, набухли пузырями, по ним побежали иероглифы, вокруг Лиса образовались голографические экраны. Он услышал топот ног и звон маленьких колокольцев. «Аощ-аощ! Бегом сквозь двери! Бегом сквозь стены!». Войско карликов в остроконечных шлемах предстало перед ним. Ум Лиса-Пиздолиза сверкал всеми своими гранями, он знал, что с помощью этих существ он может выяснить всё во вселенной. Но его интересовало только одно.
«Я видел Императрицу, и я был в Перламутровом Замке. Я был удостоен чести прикоснуться к Великой Истине, но выйдя за порог замка, я тут же её забыл. Существует ли способ вспомнить её, и никогда больше не забывать?» — обратился Лис-Пиздолиз к маленьким человечкам.
Маленькие человечки закружили хоровод, уводящий пространство в какую-то искажённую спираль, в которой Лис-Пиздолиз увидел сцены из всего, что произошло. «Отключай мозг, смотри в центр!» — пели они. Лис посмотрел в центр. «Отключай мозг! Отключай мозг!» — пели аощ-аощ. Хоровод понёс сознание Лиса куда-то за грань. «Теперь скажи А!» — голоса маленьких человечков слились в один протяжный хор, тянущий букву А. И лис подхватил. Бесконечные ленты полились перед его глазами. Дорожная разметка подобная чешуйкам змеи. Огни впереди. Тело Лиса-Пиздолиза растягивалось и сжималось как аккордеон, пока он выдыхал из своих лёгки вибрирующий звук, складывающийся многочисленными складками и оборками, превращаясь в психоделическую мелодию, под которую пританцовывали Аощ-аощ. Он вновь услышал шелестящие слова Императрицы, и свет Собачьей Звезды, что лился со всех сторон, шелестел словами прямо внутри его головы. Вновь этот солёный привкус на языке — мигом всё пронеслось витками ярких слайдов, и растворялось в искрящейся вспышке, которой стал Лис. Присутствие Императрицы-Лакрицы обволакивало его так же мягко, как тело моллюска обволакивает песчинку, чтобы превратить её в жемчужину. Всё вокруг пахло водораслями и морской солью. Проникновение языка в мягкую ткань истины. Мистический трепет. Шум волн, ударяющих о каменистый берег, как предчувствие оргазма. Перламутровый Город в своём сиянии и славе, окутанный телепатическим туманом в лучах Собачьей Звезды. Всё это было так близко. Так близко, где он, Лис-Пиздолиз, не был никогда, хотя это место расположено ближе, чем расстояние вытянутой руки. Спираль сужалась к центру.
Он вновь услышал Её шёпот. «Я открою тебе другую тайну. Ты всегда стремился в перламутровый город, но никак не мог его достичь, хотя он был совсем близко. Я всегда находилась в своём замке, и я ждала, когда ты станешь готов к получению сигнала. Теперь ты готов к тому, чтобы узнать самое главное, касательно Города. Перламутровый Город всегда находился ближе, чем тебе видней. Всегда ближе!». Хохот Аощ-аощ вскрыл черепную коробку, и Лис-Пиздолиз полностью оцепенел. Он понял, почему он не мог попасть в Перламутровый Замок и встретить Императрицу-Лакрицу, чтобы увидеть её лицом к лицу. Его глаза — два безумных бога — сошлись в одной точке. Перламутровый Город был светлячком, и он находился прямо у него на кончике носа. Лис никак не мог попасть в этот город, потому что весь город, со всеми циклопическими башнями и шпилями, был крошечным насекомым, присевшим на его кончик носа, а Императрица-Лакрица была ядом, что заставлял тело этого насекомого светится зелёным, мерцающим светом.
11 Июл 2018
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Эта странная история произошла в лифте, в старой шестнадцатиэтажке на окраине города. Но начало всему было положено в клубах пахнущего специями дыма от кальянов, в самом центре города, в только что открывшемся баре с броским вычурным названием. Тимьян сидел, развалившись на мягкой подушке, и отрешённо курил, выпуская изо рта густой сизый туман. Ему уже давно стало скучно. Играло техно и люди танцевали, совершая прерывистые движения, похожие на движения муравьиных усиков. Танцующие мало смотрели друг на друга, каждый совершал свои движения в каком-то небольшом секторе пространства, как будто бы пытаясь заполнить этот небольшой кусочек пространства эфемерными проекциями себя. Вечеринка казалась скучной, и её не спасал даже выкуренный у входа косяк, к тому же уже стало отпускать. Лучше бы остался дома, укурился бы и рубился в плейстейшн. Однако Тимьяну надоело курить и рубиться в плейстейшн в однюху, поэтому он и выбрался сюда, в поисках общения, ну в такие места люди же обычно приходят пообщаться и послушать музыку, так рассуждал он, но тут не только треки были похожи один на другой — люди тоже вызывали какое-то стрёмное впечатление, как будто бы это один человек, скопировав себя бессчётное множество раз, загримировался под множество различных мужчин и женщин, и пришёл в бар, притворяться всеми этими разными людьми, чтобы выпивать с самим собой, танцевать с собой и трахать себя в туалете бара. Тимьян усмехнулся этой мысли и подумал ещё, что видимо план всё же достаточно забористый, раз уж ему приходят в голову такие мысли, это просто вечеринка скучная, и надо уже собираться и ехать домой. Он решил, что так и сделает, только покурит ещё этого кальяна.
Во рту пересохло. Тимьян подумал, что надо бы что-нибудь выпить, и пошёл к барной стойке. По пути в его голову закралась мысль — а что если познакомиться тут с кем нибудь, накуриться, поугарать и поиграть в танчики? Лучше с какой-нибудь девушкой, но вообще-то это уже даже не принципиально. Тимьян вспомнил, что в последний раз отвисал в компании уже больше месяца назад, а теперь всё больше сидит дома, как сыч, и так недолго и плесенью обрасти. Но тогда, для облегчения построения контакта, ему точно надо выпить. За барной стойкой в очень неустойчивой позе сидел какой-то типок, со стаканчиком зелёной, кажется даже светящейся жижи, в шляпе набекрень, с беспорядочно бегающими глазами и болтающейся как на шарнирах челюстью. Он бешено жестикулируя рассказывал что-то барменше, та не слушала, но его это, похоже, мало интересовало. Структуры в том что он говорил не было — Тимьян ухватил обрывок знакомого сюжета про человека, который превратился в жука, проснувшись однажды утром, и незнакомую историю о говорящей заднице, из которой комик выпёрдывал слова, пока задница не стала говорить за него. Наверное, задница, которая может разговаривать — это звучит смешнее, чем есть на самом деле. «Мне то же самое, что и этому господину!» крикнул Тимьян, перекрикивая музыку, и видимо, он слишком старался её перекричать, потому что чувак в шляпе посмотрел на него.
-Этот коктейль называется «Член Лепрекона», забавно, да? И был один фильм, там был герой-лепрекон, исполняющий желания с помощью магии, так вот, у него члена вовсе не было, что весьма символизирует.
-Да, забавно. У меня в Киеве есть приятель с никнеймом Лепрекон. Так вот, когда я буду в Киеве, я пойду с ним в бар, закажу этот коктейль, он выпьет, и я спрошу его «Ну как тебе на вкус собственный член?»
-Да, и он замкнётся в узле полной самодостаточности, как какой-нибудь уроборос.
-Ну, стопроцентный самоотсос. И разомкнуться его заставит только светопреставление.
-Шива открывает свой третий глаз, и уроборос выпускает хвост изо рта.
-Член.
-Хаха, точно. А интересно, для уробороса, пока он находится в замкнутом состоянии, время тоже движется по кругу?
-Но ведь если время движется по кругу, оно, можно сказать, вообще отсутствет.
-А значит отсутствует и тот, кто может его осознать.
-Если только сознание не присуще даже полной пустоте.
-Именно так, он висит в полной пустоте и жуёт свой хвост, и ему кажется что время идёт по кругу, в то время как на самом деле никакого времени и вовсе не существует.
-Единственное, что можно понять о времени, это то, что о нём невозможно понять ничего путного, но по мере разрастания этого непонимания, становится понятным что нет ни того кто мог бы это понимать, ни времени.
-У тебя совсем нет времени, и в то же время ты окружён вечностью!
-И сколько цитат из Кастанеды ты ещё помнишь наизусть?
-Только одну. Зато я знаю, что если горы трясутся — это дон Хенаро срёт.
Оба загоготали.
Коктейль принесли, зелёная жижа опалесцировала в свете ультрафиолетовых ламп. Собеседник Тимьяна поднял руку, соединив пальцы в капиттхака мудру, жест, который держит Бафомет на его классическом изображении, и прикоснулся этой фигурой из пальцев к краю шляпы. При этом его голова дёрнулась и как бы хрустнула.
-Меня зовут Розмарин.
-А меня Тимьян.
-Из вас бы получился отличный суп, ребята! — сказала барменша.
Коктейль провалился в желудок комком сладковатой жижи, и придал отрыжке запах каких-то лекарств. Этим его воздействие на Тимьяна и ограничилось — его почему-то совершенно перестал цеплять алкоголь. Он наклонился к уху Розмарина, и полупрошептал-полупрокричал «Хочешь дунуть плана?». Розмарин оживился, и таким же полушёпотом-полукриком ответил «Давай сначала понюхаем сибири. У меня как раз осталось на две персоны».
Они вошли в туалет бара, все стены которого были зеркальными, и увидели бесконечные повторы самих себя, повторяющие все движения оригиналов. Розмарин опустил крышку унитаза, и достал из кармана кошелёк — бесконечное количество его клонов повторило его движение. Тимьян облокатился на раковину, которая выглядела слишком маленькой и игрушечной, и принялся разглядывать бесконечный коридор между зеркал. В нём возникло какое-то странное чувство, которое он никак не мог однозначно интерпретировать, что-то вроде напряжённого ожидания и интереса, но не однозначного, и будто бы смешанного с угнетённостью и боязнью. Он решил, что так на него действует бесконечность. «Если долго вглядываться в бесконечность, она начнёт вглядываться в тебя» — подумал Тимьян. «Именно так!» — ответил Розмарин. Хотя Тимьян был уверен, что он именно подумал это, а не сказал. Он решил не обращать внимания на эти мелкие странности.
-А почему у тебя сибирь такого странного, неоново-жёлтого цвета? Это вообще она?
-Тут смесь. Основной компонент — сибирь, она даёт эйфорию и энергию, жёлтый цвет придаёт азот-н-бом, он вообще жёлтый как куркума. Тут он выступает в роли визуального компонента. Ещё здесь немного ту-си-т-7, и немного хлор-н-бома, последний вызывает аутосенсорную мередиональную реакцию, проще говоря, мурашки. Я очень долго подбирал этот коктейль, дело в том, что я, можно сказать, фанат мурашек. У меня есть коллекция, несколько гигов аудио и видео разного контента, вызывающего мурашки. Шелест перелистываемых страниц, звук сыплющегося песка, цоканье языком, хруст и шуршание целлофана, фольги, всевозможные виды шёпота и дыхания в микрофон. Не то что бы всё это действительно необходимо, но когда начинаешь коллекционировать асмр-контент, бывает трудно остановиться. Хантер Томпсон коллекционировал дурь. Я коллекционирую аудио, вызывающие асмр. Хотя и дурь тоже, разумеется. Вот например, психоделики — они позволяют не только ощутить мурашки, но и увидеть их цвет. Понимаешь, цвет мурашек? Следишь за ходом моих мыслей? Смешение сенсорных каналов позволяет не только увидеть их цвет, но и попробовать их на вкус. И это бесценно!
-Да вы, батенька, синестет! — усмехнулся Тимьян, сворачивая купюру в трубочку. До него дошло, что Розмарин так много болтает, потому что находится под воздействием каких-то стимуляторов. Коллекционеры дури — оказывается, они существовали не только на страницах книг битников. Всё приобретало весьма интересный оборот.
-Сейчас как раз будет играть свой сет Северный Олень. Я пришёл сюда только для того, чтобы его послушать. Всё остальное здесь — полная лажа. Так что, давай скорее, пойдём. Я не хочу пропустить начало. — Розмарин резко вдохнул дорожку лимонно-жёлтого порошка, и стал тереть переносицу.
Тимьян проделал то же самое. И сразу же в его носовой полости будто бы заработали тысячи крошечных дрелей. Он схватился за голову. К такому жжению он не был готов. Из глаз потекли слёзы, от чего пространство пошло искажениями и поплыло. На поверхности глаз будто бы появилась опалесцирующая плёнка. Пытаясь отвлечься от жжения в носу, Тимьян решил расспросить про этого северного оленя. Занять сознание чем угодно, только отвлечься.
-А кто такой этот северный олень? Ничего о нём не слышал.
-О, он же легенда. Он ни на кого не похож, и его невозможно свести к какому-то определённому жанру, он всеобъемлющ. И каждое его выступление — это визуальное шоу. Он гипнотизирует публику, как гамельнский крысолов, и уводит в свой мир. Это отдельная реальность.
-Тогда почему я о нём ничего раньше не слышал?
-Он широко известен в очень узких кругах. Пошли, щас сам всё увидишь.
-Ой, подожди. Я ещё немного здесь посижу. — Тимьян всматривался в зеркала, и от того, что он начал различать там, ему делалось немного не по себе. Он увидел в глубине какое-то шевеление, как взмах огромного рыбьего хвоста. Это было очень далеко в глубине зеркала, и он подумал, что хорошо, что эта зеркальная рыбина находится далеко, и скорее всего, никак не может выплыть на поверхность. А может быть, может? Когда он это подумал, он увидел совсем вблизи огромную рыбью физиономию с выпученными флегматичными глазами, полными мутной воды. Морда рыбы обросла сидячими раками и кораллами, по бокам рта свисали длинные тоскливые усы. Рыба открывала и закрывала пасть.
-Что такое? — Розмарин выглядел так, будто бы чувствовал себя в этом искажённом пространстве как рыба в воде (опять рыба!) — ловил руками какие-то волны, открывал и закрывал рот как та зервальная рыбина. Его разговорчивость куда-то пропала, взгляд развернулся вглубь себя. Он терял сходство с человеком.
-О, чёрт. Кажется, мне pizdа. — сказал Тимьян, и почему-то тут же начал смеяться. Зеркальный коридор начал заворачиваться в спираль, и он вспомнил японский комикс про город, в котором всё было проклято спиралями, спирали были везде — в керамических изделиях, в дыме крематория, в еде, и даже некоторые жители этого города превращались в спирали. — Слушай, Розмарин, а ты когда-нибудь чувствовал себя улиткой? Мне кажется, это должно быть забавно.
-Только когда увлекался Зигмундом Фрейдом. И не улиткой, а слизнем, или даже, морским голожаберным моллюском. Слизни и моллюски — андрогинны, а Фрейд утверждал что психика каждого из нас андрогинна от рождения, а представление о гендерной роли формируется социумом. Но это не главная причина, по которой я ощущал себя слизнем. У них, у слизней, нет раковины, и костей тоже нет. Я ощущал , что моя психика — так же мягка и уязвима, как голожаберный моллюск, и поможет только одно — стать как можно более токсичным. И я впитывал все самые токсичные идеологии этого мира, чтобы вобрать в себя весь яд, какой только можно представить. Поэтому увлечение Фрейдом быстро прошло — он совершенно не ядовит. Сальвадор Дали сравнивал его с виноградной улиткой, и он абсолютно прав. Фрейд — улитка.
-Твоё отражение сейчас, Розмарин, ведёт себя весьма странным образом. То что оно делает, довольно странно, и не только для отражения, а даже само по себе.
-Что же в нём странного?
-Ну, сначала ты стал ярко малиновым, с салатовыми пятнами, а потом у тебя выросли щупальца на подбородке, и ты стал как бы жестикулировать ими. А потом по твоему лицу стала ползать улитка с лицом Зигмунда Фрейда, в очках и галстуке, и с мягкими рожками на голове. Фрейд посмотрел на меня поверх, и в его взгляде было столько всего. Мне кажется, он устал, он смертельно устал, и поэтому стал улиткой. Сколько лет назад умер Фрейд? Сто? А его до сих пор вспоминают, и каждый раз он переворачивается в гробу, и силы его вращения хватило бы чтобы обеспечивать электричеством небольшой город, а вы, фрейдисты, вы специально вертите Фрейда, как те медведи, которые на северном полюсе трутся спинами об ось, а старина Зигги заворачивается в спираль, как раковина улитки. Но для него, разумеется дела обстоят по-другому — он уверен, что он неподвижен, а вы все вертитесь вокруг него, потому что он вас всех вертел.
-Хороший финал для жизни, которая заканчивается бесконечностью.
-А то!
Тимьян и Розмарин вышли из уборной на резиновых ногах, шевеля пальцами и открывая рты как кистепёрые рыбы, и их зрачки пульсировали так, будто бы собирались проглотить весь окружающий мир. Как раз вовремя — Северный Олень встал за пульт. На экране появилось изображение головы оленя, подёрнутое цифровым глитчем и шероховатыми текстурами. Пространство деформировалось звуками вьюги и скрежета металлический конструкций, звук вращался по залу, затягивая в водоворот фантасмагорических образов. Толпа на танцполе содрогнулась в желеобразном рывке. Драм-машина Северного Оленя выдавала рваные ритмические конструкции, сложность доходила до той грани восприятия, что ещё немного — и под него невозможно было бы танцевать — но он балансировал чётко на этой грани, скручивая мозги слушателей в замысловатые узоры фрактального ковра. Изображение на экране задрожало и поплыло, глаза оленьей головы превратились в две чёрные воронки, расширяющиеся и затягивающие в себя изображение, на их дне открывался странный мир очень быстро меняющихся, подвижных структур, состоящих из деталей знакомых предметов, составленных необычным образом, как это бывает в бредовом горячечном сне. Северный Олень запел. Он сразу же объявил, что мир это пустота, и начал своё повествование о сворачивании пустоты в бредовый сон, который снится кому-то. Голос Северного Оленя, искажённый какими-то фильтрами, казалось, принадлежал существу, живущему вне времени- спокойный, вкрадчивый и пронизанный холодным одиночеством космоса, и вытекающей из него усталостью. Тимьян прислушивася к словам, потому что ощущал — всё что сейчас говорит Северный Олень, каким-то образом касается лично его (хотя возможно, такое же ощущение возникало у каждого, кто находился на танцполе и пребывал в таком же состоянии как и Тимьян). Слова сами по себе напоминали лирическую шизофазию, содержащую в себе такое наслоение смыслов, что при желании можно было, поворачивая своё восприятие разными гранями, услышать в них любой смысл. Но Тимьян ощущал, что в этом послании есть какой-то особенный смысл, предназначенный именно ему. Как будто бы Северный Олень пел голосом, комментирующим сновидения — этот голос без тела раздаётся как бы сразу в голове, без участия звука. И вот что рассказывал Тимьяну Северный Олень:
Сначала была пустота, и пустота смотрела на себя, и расходилась во все стороны, и не было ничего кроме расходящейся во все стороны тёмной и холодной пустоты, которая всматривалась в себя. Но поскольку больше ничего не было, она не видела ничего, соответственно, не было и никакого представления о бытии, однако, у этой пустоты, помимо способности наблюдать, была способность чувствовать. И чувствовала пустота тоску по существующей реальности, по разнообразию форм, и по восприятию. Пустота чувствовала одиночество, потому что кроме неё не существовало ничего, и она занимала собой всё пространство вселенной, и даже пространства как такового не было. Пустота чувствовала стремление в какое-то место, которого не было и нет. И тогда она решила спать. Тёмная материя заснула, и ей стало сниться пространство. Пустоте приснилось, как она нисходит через 16 слоёв абстракции, и последний слой небытия будто бы прокалывает яркая светящаяся игла — в пустоте зажигаются звёзды. Начинают вращаться галактики, огромные газовые облака, вспыхивают квазары — но на самом деле всё это только снится. Вселенская тьма видит сон. Начинается новый этап сна, когда ей снится, что она — живое существо. Оно живёт свою жизнь, не зная откуда оно взялось, и получает всякий (довольно хаотичный) опыт. Пытается понять других существ. Но они не в силах объяснить ему, откуда оно взялось, и что, собственно говоря, происходит. И вот ты наконец начинаешь догадываться, что мир тебе только снится. Мир отвечает на твои догадки знаками, и посылает тебе магические подсказки в виде символов, выстраивающихся в одну линию, как отверстия в небесных сферах, совпадающие раз в несколько миллионов лет, выстраиваясь в ряд замочных скважин, сквозь которые ты можешь увидеть что-то самое главное, то, что за всем этим стоит. Чувство предвкушения просветления оборачивается обманом — на другом конце провода находишься ты сам, и всё снится тебе. И все эти люди и магические символы хотели тебе сказать именно это.
Тимьян вдруг понял, что он всю жизнь наблюдал такое — что будто бы через людей с ним общается что-то глобалное, сообщение передаётся бессознательно, и люди не способны даже осознать смысл этого сообщения — они говорят ему что-то своё, но случайные слова и фразы складываются в другой, гораздо больший смысл, и вот сейчас это самое сообщение, которое ему передают Они (какие такие Они?) приобретает вид песни странного диджея, Розмарина, который танцует как листья водорасли (и у него такое выражение лица, будто бы он понимает, хотя бы отчасти, смысл этого сообщения от Коллективного Бессознательного), и всех этих людей на танцполе, движения тел которых заморожены вспышками стробоскопов — и то кто-нибудь встанет в позу известной античной статуи, то сложит пальцы в какую-то мудру — люди стали иероглифами, и Тимьян обрёл способность их читать. Он решил обсудить с Розмарином это.
Сет Северного Оленя закончился. Они вышли подышать, и стрельнули пару сигарет парламент. Воздух был прохладным, пахло надвигающейся осенью. Ощущение откровения догорало в нейросетях. Тимьян посмотрел на Розмарина, который пускал кольца дыма, с очень одухотворённым видом. Он подумал, что всё, что произошло, возможно, было обусловлено воздействием психоделиков и не имело никакого отношения к объективной реальности, и любая попытка обсудить это напрямую разрушит волшебство. Поэтому он решил прибегнуть к помощи метафоры, и начать с того конца, с которого получится. Пусть их диалогом руководит его величество Случай. Он начал фразу, не зная, как именно её закончит.
-Там, у барной стойки, ты рассказывал какую-то историю, про парня с говорящей задницей. В этот момент я понял, что всё не так просто, как кажется. Что с ним случилось?
-Ну, задница вышла из под его контроля. Она стала громко материться на улицах и требовать, чтобы он кормил её. Ей хотелось признания. И задница сказала ему, что он ей больше не нужен.
-Это, должно быть, было для него большим ударом.
-Да, так и было. Он втыкал в неё свечи. Пытался её заткнуть. Ничего не помогало.
-И он покончил с собой?
-Нет, всё сложилось ещё хуже. Его рот стал зарастать, и постепенно зарос. Его глаза стали пустыми, как у варёного краба.
-Какой головокружительный взлёт, и какое оглушительное падение.
-Да, очень поучительная история.
-Но чему она учит? Ведь если я не могу доверять собственной заднице, могу ли я доверять кому-либо ещё? Недавно со мной приключилось нечто пугающее — я спал, и проснулся от того, что кто-то сжимает мою руку. А я живу один. И я минут десять боялся открыть глаза. А когда открыл, оказалось, что это была моя другая рука. —Вот и как им теперь после этого верить?
-Мы живём в хищной вселенной. Остаётся только одно — всегда сохранять бдительность, и быть готовым к тому, что непознанное подстерегает тебя, совсем рядом. Буквально за следующим углом.
-В детстве я представлял, что если очень быстро повернуть голову, можно увидеть бога, или человека, двигающего декорации.
-Почему бы нам не проверить это?
-Действительно, почему бы и нет?
-Давай.
-Давай.
Они завертели головами, и засмеялись. Их взгляды пересеклись, Розмарин внезапно стал чуть более серьёзным.
-А я в детстве читал книжку, про древний город Помпеи. Их засыпало пеплом, потом человеческие тела сгнили, а в вулканическом камне образовались полости в виде человеческих тел. Я представлял, как меня засыплет пылью, пройдут тысячелетия, и люди будущего извлекут из горной породы мой слепок. Я думал об этом довольно часто, и предвкушал их лица, когда они меня увидят — вот человек из далёкого прошлого. И, я постоянно пытался принять позу поинтереснее, репетировал перед зеркалом то положение тела, в котором мне хотелось бы быть засыпанным вулканической пылью. Ведь мне пришлось бы провести в нём вечность. Сейчас мне смешно вспоминать об этом.
-По тебе не скажешь, что тебе смешно. Обычно люди при этом смеются.
-Я думаю, что смеяться это странный обычай.
-Да, пожалуй. И какая эта поза, в которой ты хотел бы застыть навсегда? Ты можешь показать.
-Пожалуйста. — Розмарин встал как цапля на одну ногу и выпучил глаза.
-Не так уж и плохо, как могло бы быть. Думаю, помпейцы, которых извержение застигло врасплох, застыли в очень нелепых позах.
-Им было некогда подготовиться. Думаю, если бы они знали заранее, они соорудили бы из своих тел скульптурную композицию. Хотя, может быть им было всё равно.
-Не это ли случилось с Содомом и Гоморрой? Люди жили, никак не ожидая того, что мир вокруг задумал сделать их моментальную фотографию. Однажды я видел кусок янтаря, а в нём — двух совокупляющихся жуков. Янтарь схватил их десятки миллионов лет назад. Потом он лежал где-то на дне моря, и миллионы лет тянулись одинаково. -А потом этот янтарь достали на поверхность, чтобы люди имели документальное, неоспоримое свидетельство того, что десять миллионов лет назад на нашей планете тоже жили жуки. Красненькие такие.
-От этого веет абсурдом и метафизикой вечного возвращения.
-Если бы не веяло, я бы об этом не вспомнил. Всё вокруг пропахло абсурдом, совсем как вечность у Летова, провонявшая нефтью.
-Когда я смотрю на любую биологическую форму жизни, я представляю нефть, в которую она превратится.
-Неплохо. Все мы рождены нефтью, и все мы станем ей.
-Сойдёт за цитату из постмодернистской книги мёртвых.
-Но её никто не напишет, потому что все настоящие постмодернисты давно мертвы. -Или за них пишет компьютер, что в принципе — то же самое.
Они немного помолчали, вдыхая пропахший абсурдом, осенними дворами и пластмассовой вонью воздух. Тимьян посмотрел куда-то вдаль, и задал вопрос, давно уже вертевшийся у него на языке.
-Ты голубой?
-Нет, я бы не сказал «голубой». Голубым я бы себя не назвал. Но обстоятельства бывают порой сильнее нас.
-Превосходно. Если бы я был Дракулой, и меня спросили «вампир ли я», я бы ответил так же. Глупо иметь что-то такое в основе своей самоидентификации. То, что я иногда сосу кровь, не делает меня вампиром.
-Думаю, Дракула ответил бы на это «сосу не я, сосут все остальные».
-Именно.
-В детстве я верил в вампиров, и думал, что было бы неплохо встретить одного из них. Он посвятил бы меня в ряды вампиров, и мы улетели бы вместе в тёмное небо Трансильвании, и наводили бы ужас на безграмотных селян.
-А потом?
-А потом я начал читать фантастику, и верить в научно-технический прогресс и колонизацию Марса.
-Должно быть, после этого ты начал мечтать о том, чтобы тебя укусил научный работник, и вы улетели бы вместе на красную планету.
-Чтобы наводить ужас на прибывающих колонистов.
Действие препарата, кажется, начало ослабевать. Все вещи вокруг до сих пор были покрыты переливающейся плёночкой, и лица людей выглядели как-то странно. Тимьян подумал, что его отпускает, и предложил Розмарину поехать к нему, и догнаться плюшками. Нужно было дойти до дороги и поймать мотор. Ноги были всё ещё резиновыми, вывески на магазинах и ночных кафе складывались в загадочные надписи. За машинами оставались длинные, разноцветные шлейфы, прорезающие ночь и вибрирующие во тьме. Таксист с масляными глазами и турецким акцентом сказал «Садитесь, прокачу!» и уставился в точку, где пересекаются параллельные прямые. Из салона автомобиля играла суфийская музыка, и пахло сандалом и каким-то тяжёлым, растительным запахом, создающим восточную атмосферу. Тимьян и Розмарин переглянулись, и сели на заднее сиденье монстра советского автопрома, по лобовому стеклу которого змеилась арабская вязь. Тмузыка навеяла Тимьяну воспоминание о поэме «Парламент Птиц», повествующей о том, как птицы отправились искать птицу Симург, птичьего царя. Когда 30 птиц прошли 30 испытаний, они узнали, что «Симург» это и значит 30 птиц. Розмарин смотрел в окно и думал о том, что шлейфы от фар и огней ночного города напоминают ему тентакли, фаллоподобные щупальца из японского эротического анимэ, и представлял светящихся кальмаров, страстно совокупляющихся с японскими школьницами. Эти видения очень ярко представали перед его внутренним взором. Он подумал, что совокупление с кальмарами символизирует выход за рамки человеческого и слияние человечества с другими разумными расами. «Тесный контакт с негуманоидными расами… Как он желанен, и как он недостижим. Но я верю, близится день, когда мы сможем пожать их щупальца, и слиться с ними в едином экстазе, как школьница из японского аниме с глубоководным кальмаром». Водитель такси молчал, и в его голове плелись узоры семантического ковра, он думал о невыразимой красоте мира, и о том, что тот, кто пересёк бездну, отделяющую человека от познания этой невыразимой красоты, должен пересечь её ещё раз для того, чтобы иметь возможность выразить невыразимое, и что для этого нужно отказаться от пребывания в запредельном и вернуться в мир людей. Но ему не хотелось покидать запредельное, поэтому он был таксистом, а не поэтом, хотя его глазам открывались такие бездны, которые нам и не снились. Говорящий не знает, знающий не говорит. Они подъезжали к унылому кварталу на окраине, состоящему из одинаковых шестнадцатиэтажек, почти все окна на которых были темны. Машина остановилась, таксист посмотрел на них взглядом, в котором рождались и умирали галактики, и сказал «с вас 200 рублей». Больше таксист ничего не сказал.
От стен шестнадцатиэтажек веяло тоской и безысходностью, они были похожи на зубы скелета какого-то гигантозавра, бессильно и тщетно указывающие в серо-бардовое, низкое, беззвёздное небо. Они поспеши зайти в парадную. По стенам подъезда метались тени, обшарпанные стены нагнетали и давили, из покосившихся почтовых ящиков торчали уголки газет. Стены подъезда были украшены наскальной живописью, из калейдоскопа надписей и картинок особенно выделялся глаз в треугольнике, и размашистая надпись под самым потолком «Только здесь я могу рассказать правду о себе. Я ебу собак». Усмехнувшись над этим откровением, Тимьян и Розмарин вошли в лифт. Сеть трещин на зеркале, которое висело в лифте, наводило на мысль о существовании зеркального паука, живущего между нашим миром и зазеркальем, и пытающимся поймать что-то в зеркале при помощи сети концентрических окружностей. Тимьян вспомнил туалет в баре, в котором множились отражения в коридоре зеркал, легенду о Железном Императоре, остановившем войну между миром зазеркалья и миром людей, и о зеркальной рыбе. Розмарин, вглядывающийся в отражение очень пристальным взглядом, будто бы он что-то там заметил, наконец, цокнул языком и сказал
-Мы похожи на рептилий. Ну и вид у нас.
-Вероятно, галлюцинирующие рептилии думают, что они похожи на людей.
-Никогда не общался с галлюцинирующими рептилиями.
-Может быть, ты каждый день с ними общаешься. Они настолько уверены, что они похожи на людей, что выглядят как люди. Такая продвинутая мимикрия. Меня часто не оставляет ощущение, что все эти люди в метро и на улицах, с пустыми глазами — какие-то гекконы.
-Всё может быть. Они уже среди нас, и правят миром.
И в этот момент лифт закряхтел, припёрднул и затрясся. Свет замигал и выключился. Лифт остановился. Всё погрузилось в темноту и тишину. Первым нарушил молчание Тимьян.
-Блеять.
-Мой телефон разрядился. У тебя есть чем посветить?
-Нет. Я не всегда беру телефон, и сегодня именно такой день, когда я его не взял.
-Чёрт, значит позвонить в аварийную службу тоже невозможно. Мы живём в эпоху сотовой связи. Не думал, что есть люди, которые ходят куда-то без телефона.
-Вообще-то, я делаю это сознательно. В прошлый раз когда я был в клубе, я брал с собой телефон. И до закрытия просидел на диване, читая Пелевина. Мог бы дома почитать с таким же успехом. Когда у телефонов не было столько функций, было как-то проще получать впечатления от реальной жизни. Теперь мы уходим в виртуальную реальность, всё глубже и глубже. Матрица имеет нас.
-Это звучит разумно. В лифтах обычно бывает кнопка вызова диспетчера. Её не видно, но мы можем нажимать все кнопки по очереди, и рано или поздно найдём нужную.
-Вообще-то у меня была зажигалка. Можно посветить ей.
-Замечательно!
Вспыхнуло пламя, и выхватило из темноты лица, похожие на маски из папье-маше. Кнопка вызова быстро нашлась, но её нажатие ничего не изменило. Из темноты не раздался никакой голос, двери не открылись, лифт никуда не поехал. Ничего этого не произошло, и поэтому Тимьян и Розмарин продолжили оставаться в темноте. Тимьян пару раз чиркнул зажигалкой, и её вспышки создавали моментальные фотографии, остающиеся медленно затухающим следом на сетчатке. После этого он вдруг засуетился и начал что-то нащупывать в щели между корпусом лифта и зеркалом.
-Закладку ищешь?
-Почти. Этой весной я заныкал за этим зеркалом убойный косяк с северным сиянием. Я тогда не знал, зачем я это делаю, ведь я не мог предвидеть того, что когда-нибудь лифт застрянет. И тем не менее, я зачем-то это сделал, повинуясь какому-то непонятному импульсу.
-Звучит довольно таки фантастично, как рояль в кустах.
-Что за рояль?
-Ну это из советской газеты, где журналист берёт интервью у какого-то чела, они идут по парку, и этот чел ему говорит «А ещё я играю на рояле». И тут в кустах они находят рояль, тот садится, и начинает на нём играть. И этот рояль в кустах стал советским мемом.
-Ну, знаешь ли, отличие действительности от фантастики как раз таки в том, что фантастика обязана быть правдоподобной, а действительность — нет.
-И не поспоришь.
-Эврика! — воскликнул Тимьян, доставая из щели сильно помятую беломорину, и освещая её пламенем зажигалки.
Они присели на корты, и раскурили беломорину, кашляя и давясь густым дымом. Когда они затягивались, огонёк разгорался и иногда выпускал искры. В эти моменты света становилось чуть больше, но его всё равно не хватало, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Через некоторое время огонёк прекратил существовать, и всё вернулось в темноту. Некоторое время они молчали, а потом Тимьян заговорил, слегка осипшим голосом.
-Знаешь откуда берутся эти искры? Пелевин писал, что это сгорают конопляные клопы, которых можно увидеть, если долго разглядывать коноплю через лупу. И якобы эти клопы начинают расползаться, почуяв ментов. Он целую легенду про этих клопов сочинил, но на самом деле этих клопов кроме него никто не видел, да и нет никаких клопов. А было всё так. Жил в древние времена царь Соломон, он же султан Сулейман, который был очень мудр, и знал все языки, в том числе язык ангелов и язык демонов, или джиннов. И все джинны подчинялись ему, потому что он знал не только их язык, но и истинные имена каждого из них. Соломон заключил их в специально созданное для этого измерение, астральное подпространство, при помощи магических печатей, и теперь джинны могут выйти оттуда, только если человек с какой-либо целью начертает такую печать и произнесёт имя джинна. В этом подпространстве темно и ничего не происходит. Джинны очень тоскуют по солнечному свету, и очень гневаются на Соломона. А когда царь Соломон умер, и его похоронили, на его могиле выросла волшебная трава, хранящая в своих листьях знания о ключах к астралу и подпространству. И когда кто-то курит траву, джинны чувствуют её запах, и их сердца начинают пламенеть, и они рвутся на волю, но пока человек не произнесёт их имена, они останутся там, замурованные в глухих и тёмных тоннелях. Так что это не конопляные клопы, это пламя демонических сердец.
-Ну охуеть теперь. Вспыхнуло раз 8, значит, мы скурили 8 демонических сердец.
-Это довольно таки сакральное число. Всё это что-то значит. Ты веришь в демонов?
-Я их видел. В детстве. Я тогда вообще видел много необычного. Фантастические города, пейзажи с других планет, сцены каких-то магических ритуалов и себя из будущего. А ещё я видел ангелов и демонов. И с демонами возникали проблемы. У меня в комнате стоял большой тёмно-коричневый шкаф, похожий на гроб. И по ночам рогатые зелёные черти выпрыгивали из него, и тянули ко мне свои суковатые пальцы с острыми когтями, крича что они доберутся до меня. Это наводило на меня ужас, я совершенно не знал, как реагировать на зелёных чертей, живущих в шкафу. И однажды меня отвели к детскому психологу, и я рассказал ему про этих шкафных чертей, хотя и не планировал ничего ему рассказывать. Сам не знаю, почему рассказал. Но после этого мне назначили особые таблетки. Если я съедал их сразу горсть (для этого приходилось их копить), у меня начинался приятный сон, и всегда снилось одно и то же — будто бы я попадаю в междумирье, особое пространство, состоящее из разноцветных шевелящихся ковров, и меня встречает Бог-Муравей. Мне нравилось летать к Богу-Муравью, с ним я чувствовал себя спокойно и очень гармонично, будто бы я должен находиться именно там. И демоны перестали выпрыгивать из шкафа, видимо чувствуя, что теперь на меня распространяется защита Бога-Муравья.
-Офигительная история. А расскажи, как ты познакомился с творчеством Карлоса Кастанеды.
-Мама читала мне его вместо сказок, перед сном. Сложно сказать, почему именно его. Наверное, сработало намерение вселенной, и эти книги каким-то образом оказались там где оказались, и произвели должный эффект. Спать под Кастанеду было приятно, под него снились хорошие сны.
-А я в школе посещал частного преподавателя игры на гитаре. Он был довольно странный тип — одновременно инженер и поэт. Такое сочетание встречалось мне не часто. Уроки музыки не сделали из меня музыканта, я даже не смог освоить нотную грамоту. Но, кроме занятий музыкой, мы много беседовали о литературе, и он давал мне книги из своей библиотеки. А у него хранилось множество специфической литературы, в том числе Гермес Триспегист, который показался мне тогда совершенно непонятным, и Карлос Кастанеда, вот он читался запоем, первое что я прочитал, было «Путешествие в Икстлан», а потом понеслось. Читал не по порядку, и первый том попался мне не сразу. Прочитав про «растения силы» я сразу же захотел поехать в Мексику, чтобы своими глазами увидеть стража другого мира, зелёного койота и прочее. А потом, через пару лет, у всех стал появляться интернет, и я наткнулся в интернете на текст «как упороться за 10 рублей». И вот, после прочтения этого текста, я взял деньги, которые родители дали мне на школьный обед, пошёл на рынок и купил несколько пачек мускатного ореха. И упоролся за 10 рублей. И вся жизнь разделилась на «до» и «после». Я не увидел ничего особенного в первый раз, но ощутил чувство причастности к древним видящим. Будто бы учение Дона Хуана вошло в мою плоть вместе с эфирными маслами мускатного ореха, и стало моей сутью.
-А ты практиковал контролируемую глупость?
-Многократно. Однажды я привязал к ушам два воздушных шарика, синий и красный, и целый день с ними ходил. Ещё как-то раз я покрасил кусок потолка в зелёно-коричневую клеточку. Но практика контролируемой глупости полностью вросла в мою жизнь, и теперь всё что я делаю — контролиремая глупость.
-А видел неоргаников?
-Так это те же джинны.
-Значит, ты не просто так про них рассказывал. Слушай, а почему бы не попробовать призвать кого-нибудь из них, и не перенестись с их помощью из этого лифта? Мы не сможем сидеть тут вечно. Сейчас всё идёт хорошо, но пройдёт время, и нам захочется есть. Что мы будем есть? Друг друга? Не думаю. А если кто-то из нас захочет срать? Это будет фиаско. Нам придётся сидеть в этом лифте и терпеть, или сидеть и терпеть вонь. А ещё у нас может начаться клаустрофобия, так что, самое время призвать какого-нибудь могучего демона.
-Вообще, я думаю, что ближе к утру лифт заработает сам. Ну или его отремонтируют. -Но мне тоже не очень хочется ждать.
-Ты знаешь какие-нибудь заклинания?
-Я похож на того кто знает?
-Вообще-то да.
-Не больше чем ты.
-Мы можем их придумать.
Они молча сидели в темноте, собираясь с мыслями, и один из них вдруг запел дурным голосом, а другой подхватил. Они пели по строке, и слова удивительным образом складывались в текст, который, казалось, имеет какой-то смысл. Вот только, явно не направленный на призыв могучих демонов. Слова были взяты из телепередач и рекламы. Через них просто вещало коллективное бессознательное. В песне упоминались Равшан и Джумшут, кубики Магги, слабое звено, граждане России, цены на нефть и почему-то фраза «это норма». Рефреном повторялось «не переключайте канал», Если это заклинание и могло призвать демона, то только демона телевидения.
-Хюйня какая-то получилась.
-Да, надо попробовать ещё раз.
Следующее «заклинание» повествовало про космического коня, мчащегося через всю вселенную. Конь питался только лапшой быстрого приготовления, и нёсся сквозь вселенную так быстро, что обгонял электроны и фотоны, не говоря уже о галактиках, чёрных дырах и звёздах. Космический конь в молодости был быстрым и игривым, но время шло, и космическое излучение откалывало от него атомы, один за одним, пока от коня не остался только анус, летящий сквозь пространство со сверхсветовой скоростью. Этот анус, появившийся на небосклоне, означал грядущий апокалипсис. Не было ни всадника, ни коня апокалипсиса. Только жопа.
-Вроде бы получше. Но ты точно уверен в том, что волшебная трава даёт знание языков демонов?
-Как можно быть в чём-то уверенным, когда вокруг такой непроглядный мрак? Я не уверен даже в том, что я на самом деле существую. Но, это наводит меня на мысль. -До сих пор мы пели по-русски. Давай теперь попробуем спеть на демоническом языке. И погромче, может быть, тогда нас услышат соседи, и выйдут посмотреть, кто там так надрывыется.
-Я бы не вышел, если бы у меня в подъезде кто-то выл в такое время. Значит, в существовании соседей ты уверен, а в своём нет?
-В их существовании я никогда не был уверен. К тому же, у меня давно возникает подозрение, что все они — воображаемые люди. Сегодня, в этом баре, я поймал себя на мысли, что мне кажется, будто бы все люди — это один и тот же человек, надевающий разные лица и разную одежду, чтобы играть роли в этом театре одного актёра. И этот человек я. Существует мнение, что во вселенной существую только я, и ты не сможешь доказать мне, что это не так. Можно даже не пытаться.
-Не буду пытаться, потому что существую только я, и это так же очевидно, как и то, что это некому доказывать. А все эти люди, и все ситуации, в которых ты мог их видеть — продукт воображения, как и весь этот мир. На самом деле не существует ничего, кроме вечной тьмы, и двух голосов в ней, которые в процессе диалога создают себе личности, с набором воспоминаний, прошлое, и весь этот мир с Джамшутами, Кастанедой и барами, в которых играет техно. Всего этого никогда не существовало, и мы придумали это сейчас, просто чтобы объяснить себе реальность.
-Но если существует только «Я», то почему тогда голоса во тьме — два? — Тимьян решил поддержать игру, ведь всё равно было нечего делать.
-Ну, видишь ли, Тьма — это пустое пространство. Вакуум. А в вакууме возникают пары частиц и античастиц. Теза и антитеза. Они тут же аннигилируют, поэтому их появление ничего не меняет во всеобщем небытии. Но за мгновение их существования, в их субъективном времени проходит вечность. И в их диалоге формируется описание реальности, необходимое для того, чтобы эту вечность чем-то заполнить.
-Ну хорошо, вот только есть один нюанс. Почему мы, если мы можем создать любую реальность, какую только захотим, создаём вместо этого тёмную железную коробку, из которой мы не можем выбраться, и унылую шестнадцатиэтажку вокруг неё? Это что, лучший из возможных миров?
-Я думаю, количество этажей в здании символизирует 16 слоёв пустоты. Если обратиться к нумерологии, это достаточно символично. Косяк стрельнул искрами 8 раз. У здания 16 этажей. У людей по 32 зуба, и именно поэтому мы приняли человеческую форму. У аджна-чакры 64 лепестка, отвечающие каждый за свой поток сознания. А сознание — это свойство пространства, и его структура намекает на то, что пространство это — виртуальное, потому что эти числа ассоциируются с компами. -Значит, матрица существует. И она действительно имеет нас.
-Тогда отымеем матрицу. Нужно вызвать джинна, но перед этим мы должны придумать, куда он перенесёт нас, и кем мы станем в новой реальности. Представим самый гармоничный мир, где мы чувствовали бы себя более счастливыми, чем где либо ещё.
-Когда я бывал в пространстве цветных ковров, у Бога-Муравья, мне казалось, что самая приятная жизнь — у насекомых. И их сознание коллективно, а значит, оно не умирает вместе с отдельным муравьём. Они бессмертны.
-Мне не очень нравятся муравьи. Слишком суетливые, а я люблю размеренность. А вообще, идея с миром насекомых очень даже ничего. Стоит попробовать. Нужно хорошенько представить себе, что мы стали насекомыми, вот только надо как-то выбрать самый подходящий вид. И лучше сделать это скорее, мне начинает не нравиться эта сгустившаяся вокруг тьма. Мне кажется, будто бы она выжидающе смотрит на нас.
-Она и правда смотрит. Пространство способно наблюдать. Если не муравьи, то кто? -Цикады? Сверчки? Стрекозы? Тля?
-Красные жуки!
-Красные жуки?
-Да, чёрт возьми, красные жуки! Когда я увидел тот кусок янтаря, с двумя красными жуками, я почувствовал исходящую от него ауру покоя, уверенности и благостного настроения. Я почти уверен, что нет лучшего способа воспринимать мир, чем быть красным жуком. Трудно объяснить, почему я так считаю, но чем больше я об этом задумываюсь, тем больше понимаю, что с тех пор, как увидел этот камень, всё, чего я хочу, так это хоть на мгновение оказаться красным жуком!
-Тогда давай сделаем это!
-Ты готов?
-Да, я готов.
-Поехали!
Он сказал поехали, и махнул рукой. Они запели песню на тарабарском языке, громко, с чувством, растягивая слова и местами переходя на рычание, горловое пение и визг. Вошли в настоящий шаманский транс. И тут паутина трещин на зеркале осветилась изнутри. В зеркале показалась зубастая физиономия рыбы-удильщика с фонариком на длинном отростке, который рос у него из лба.
-Чего хотели? — спросила зеркальная рыба-удильшик.
-Мы хотим стать красными жуками, и где-нибудь подальше отсюда.
-И нахера? — рыба флегматично усмехнулась
-Мы решили что их восприятие наиболее гармонично отображает мир, и что красные жуки — самые счастливые существа на Земле.
-Разумно. Ладно, а где?
-Что где?
-Ну, где вы окажетесь, став красными жуками?
-Ммм, нуууу… в Мексике! Да, точно, в Мексике!
-Почему именно там?
-Но почему бы и нет? Мексика — самое подходящее место для двух таких красных жуков как мы.
-Ну, следуйте за мной.
Они вошли в зеркало, которое вдруг стало жидким, как желе, которое чавкая сомкнулось за ними. Прошли по цветастым коврам междумирья, где флегматичная зеркальная рыба-удильщик плыла, указывая им путь фонариком, и открывая рот. Они увидели Бога-Муравья, который весь был покрыт неоновыми надписями, так быстро меняющимися, что их было невозможно прочитать. Рыба сказала Богу-Муравью «Так, вот эти двое хотят стать красными жуками в Мексике». Бог-Муравей пошевелил жвалами, щёлкнул лапкой, и всё завертелось… Пространство пошло глитчами и фрактальными узорами. Воронка выплюнула их на другой стороне планеты.
По кусту чапараля ползли два красных жука, и шевелили усиками. Солнышко грело их, горькие листья чапараля были самым изысканным явством. Жуки не хотели больше ничего, кроме как есть листья, и нежиться на солнышке.
-Ну и как тебе быть красным жуком? — спросил Розмарин.
-Ещё никогда я не был так счастлив. — ответил Тимьян.
И они поползли по веточке вверх, чтобы полюбоваться закатом. Солнце садилось над пустыней Сонорра, лучи пробивались через чапараль, и длинные тени ложились на сухую как пепел землю. Где-то в вышине пролетал орёл, и его клёкот разносился гулким эхом над бескрайними просторами. Жуки начали заползать в свои норки, чтобы переждать в тепле ночь, ведь ночи здесь прохладные. Каждый из жуков полностью доволен своим местом в мире, и жизнь каждого из них будет длиться, пока существует этот вид жуков, поскольку они живут в коллективном разуме, а значит, их счастье никогда не закончится.
11 Июл 2018
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Мир Заздовны двигается быстрее поезда, едущего сразу в пяти направлениях, и именно поэтому в её мирах Поезд превращается в парящий над поверхностью земли, то там то здесь дом в форме человеческой головы. В результате того, что здание разбирается и собирается заново, не вполне запомнив точное сочетание своих компонентов, выражения лица у Избушки-на-курьих-ножках, как мы иногда называли Центр Координации Деятельности Человечества, постоянно менялось – но мы шли туда не только чтобы на него взглянуть… В нас затаилось так и невысказанное подозрение, что Центр поражен той же метафизической заразой, которая медленно, но верно поедала миры, превращая человечество в цивилизацию полных придурков, или же вообще приводя к массовому суициду населения планеты в течение пары – другой поколений. Центр существовал почти с того самого момента, когда некие безумные силы, прорвавшиеся неизвестно откуда, начали уничтожать цивилизации одну за другой, как только они достигали определённого порога своего развития, не давая им развиться до уровня сверхивилизации. До определённого момента было не ясно, является ли это плодом действия сверхцивилизации, обогнавшей всех в развитии на несколько эонов, или же, это сам демиург этой вселенной. Гностики, расколовшиеся на две ветви, сходились в том, что мир создан злым или неумелым божеством, будучи уверенными, что только обладающий силой создавать миры, может их и разрушать. Однако, впоследствии, было решено что вирус мог сформироваться лишь эволюционно.
Я не буду давать слишком длинный экскурс в историю Центра Координации Деятельности Человечества. Основными постулатами, не меняющимися на протяжении веков в сотнях миров, были следующие положения: Мы живём в биологической, само-осознающей и самоорганизованной вселенной. Внутри этой вселенной действуют силы, угрожающие её существованию. Мы можем их остановить.
В большинстве миров Центр выглядит как поезд, мчащийся часто там, где вообще нет рельс, иногда – как низкоорбитальный шатлл, при виде которых у людей случается потеря кратковременной памяти. И это неспроста – с самого начала существования центра, он наткнулся на сопротивление коллективного разума, внутри которого он существовал – фактически, являясь мыслью, которую Бог боится подумать. В мире Заздовны все несколько по-другому. Если глядеть на карту тела бога, то мир Заздовны – подобен ожогу на темени от слишком рано зажёгшейся звезды. Это некая слепая зона, место, оставшееся от большого взрыва – место, куда творец выкидывает скомканные черновики. Большая мусорная корзина. Чёрные озёра нефтепродуктов, зелёное небо, воздух, в котором без кислородного баллона не продержишься и пяти минут, пузырящаяся глазами мутно-зелёная слизь и чавкающая биомасса под ногами, чёрные щупальца, готовые разорвать любого. Это – царство Заздовны, королевы царства мёртвых, Заздовна восседает в голографическом тронном зале дворца, расположенного на полярной шапке планеты, своды дворца из кирпичей, вырубленных прямо из затвердевшей смеси метана и пропана, сверкают, пропуская через себя лучи множества лазеров, отсветы которых и окрашивают тучи зеленоватым сиянием. Если лететь над полюсом этой планеты на спутнике, то можно увидеть, что дворец имеет форму снежинки, и у наблюдателя могла бы возникнуть мысль, что это – естественное образование, выросшее из единого кристалла, но некому это подумать, потому как тишину коридоров ледяного дворца нарушают лишь гулкие шаги Заздовны, и шелест её призрачных стражей – летающих вихрей черноты, змеящихся по льду, меняя форму, с белыми злыми глазами, а души умерших, блуждающие по поверхности планеты, и монстры с щупальцами из нефтяных озер не строят спутников – у них есть и другие заботы.
Место, куда мы с Кристофом собирались попасть, находилось близ экватора этой планеты. Избушка-на-курьих ножках висела над разломом литосферы, и потоки бурлящей магмы надёжно защищали её от вторжений органической жизни, по крайней мере, с поверхности планеты, однако же, прыгать напрямую с Земли было нельзя – помимо органики, в этом месте обитает масса психических форм жизни, которые могут проникнуть через нас в этот мир, вобщем, для поддержания нейтралитета и безопасности, мы приготовились к прыжку с одной пересадкой – найти альтернативную версию Земли, движущуюся к неминуемому апокалипсису, было не так уж сложно. Если туда что-нибудь и прорвется из адов, ничего страшного, думали мы тогда. Все равно львиная доля населения скоро там и окажется. Выбранная нами реальность гремела музыкой и пестрела неоном.
Не знаю, насколько давно тот мир отделился от основной линии времени, но, видимо, не очень-то и давно, ведь там были мы, у нас были примерно такие же тела, и язык, на котором мы говорили, тоже не сильно отличался, вот только проснулись мы уже не в том городе где заснули. Протерев глаза, я сразу же начал замечать различия – я лежал на чём-то жестком, кажется на ворсистом ковре, во рту все пересохло, какой был бы, если бы это тело курило марихуану каждый день уже не одну неделю. Пошатываясь, я приподнялся с ковра, осматривая аляповатый интерьер слегка расфокусированным взглядом, это было довольно-таки уютно – ну, для мира, двигающегося к неминуемому концу света, только как-то пыльно. Пыль тонким слоем покрывала абсолютно всё – кроме фикуса в горшке, который выглядел самым бодрым и жизнерадостным обитателем этой квартиры. Ковры, потертые репродукции Тициана, сломанные часы с гирьками на стене, старые деревянные стулья у одного из которых вечно отламывалась ножка, и весь окружающий мир с его воспоминаниями, особенностями и течениями вливаются в мою память… Загрузка завершена, я прорастаю корешками в мозг альтернативного себя, полностью подавив его исходное сознание, и погрузив его в глубокий сон… Глаза открываются с трудом, зато теперь всё видится абсолютно чётким. Кристоф уже здесь, полностью скачался и сидит выпучив глаза – верный признак интеграции сознаний. Только вот вид его заставляет меня издать смешок. Фиолетовые шаровары из шёлка, и длинная, заплетённая в тонкую косичку бородка, заканчивающаяся двумя бусинками в виде человеческих черепов и семечком рудракши – мне захотелось пошутить про БГ, но я вспомнил, что в этом мире Борис Гребенщиков не носил смешную бородку, не стал известным музыкантом, но зато занял место министра то ли образования, то ли внутренних дел – воспоминания в моей голове путались, а шутить про дурацкую бородку и несостоявшегося певца не очень уже и хотеось, когда я вспомнил, что я тоже выгляжу иначе чем привык выглядеть. Хотя, после такого количества альтернативных реальностей, можно было бы и привыкнуть – кем только мне ни приходилось уже бывать, вот тут, например, у меня чёрные и белые дреды из синтетического материала, белок одного глаза выкрашен в зелёный цвет, другого – в фиолетовый, отсутствуют два передних зуба, зато множество колечек, шипиков и прочего металлолома, торчащего из лица, ушей и не только. Я одет в некое подобие мантии тибетского монаха, только густого, фиолетового цвета. Серо-зелёный цвет лиц прекрасно сочетался с фиолетовыми тряпками, впрочем, здесь всё прямо таки пестрело яркими, кислотными цветами – наскоро соорудив себе завтрак из каких-то блинов быстрого приготовления, которые надо было заливать кипятком, но мы съели их сухими, мы вышли на улицы, приветствующие нас неоновыми граффити и гирляндами полиэтиленовых цветов, которыми нас попыталась украсить первая же группа прохожих — очень приветливых, выглядящих как-то неестественно радостно и возбужденно, человек пяти с огромными зрачками и такой же серо-зелёной кожей, вообще, атмосфера вокруг царила праздничная, только вот во всём сквозила какая-то утомлённость, как будто бы люди не могут прекратить участие в весёлом карнавале, царящем вокруг, даже если бы и очень этого хотели.
— Слушай, Кристоф, мне кажется, мы попали в какой-то мир хиппи…
— Да, я считаю, что нам нужно убраться отсюда поскорее. Кстати, меня тут зовут Бенедикт – это на случай, если мы встретим здесь наших знакомых.
— Почему у тебя во всех мирах разные имена, а у меня – одинаковые? Ну или почти всегда происходят от одного корня.
— Ай, непизди-ка – в одной из жизней ты был буддийским ламой, и тебя звали совсем иначе.
— Как?
— Ой, не помню.
Город, похожий на туман и на галлюцинации. Такой сон, из которого не можешь проснуться по-настоящему, блуждая из вагона в вагон, приближаешься к станции, на которой сон тихо замирает и ты можешь выйти на залитую лунным светом платформу, а потом снова ничего, и все города и станции исчезают как дым, когда ты пытаешься что-то понять, как-то приладить себя к пустому чёрному силуэту, который только что был очерчен для тебя дымом, пытаясь стрельнуть папиросу на полустанке понять, что перед тобой светлячки и тени. И туман, который повсюду по утрам, пробирается, болотами, стелясь над плесневелыми колосьями, забирается в щели, щебечет на ушко «спи, усни» и подсыпает волшебного песочка, чтобы когда вы проснётесь по утру, во рту был привкус тумана, нисколечко не меняющегося во времени, солоноватый и сухой, привкус чая, солоноватые и похожи на сушёные листья персонажи то там то тут. Лица людей закручивают хороводами опавших листьев, сквозь разноцветные вихри к самому тонкому и прозрачному скелетику листа на вершине дерева, ветер срывает и заворачивает спиральную траекторию движения в далёкую точку, где-то на горизонте, что значит, мы окончательно покинули полосу смертных частот, входим в холодные области, населённые существами, состоящими из шестерней-снежинок. Одно прикосновение к сугробу запускает сложный часовой механизм, и мы оказываемся на месте. Кажется, мой мозг немного поплавило палящее солнце этого мира, и я уже и сам не понимаю всех хитросплетений этих метафор. А потому, перейду к сухому изложению фактов: вот мы, Кристоф и я, в нужном месте, в нужное время. Место – зал для йоги или спортзал, нынче заброшенный, с мандалами и солярными символами на стенах, две стены представляют собой зеркала. Зал довольно длинный, и зеркальный коридор тянется, умножая самого себя и нас в нём, достаточно далеко. Некоторые зеркала треснули, но в целом – все вполне подходит. Я держу в руке большой треугольный осколок зеркала, перед нами стоит упаковка пропановых баллонов – всё это было необходимо для открытия шлюза, я держу осколок аккуратно, острием вниз, чтобы не порезаться, мы начинаем процесс подготовки, состоящий из серии вдохов и выдохов а так же нажатий на определённые точки на лице. Говорят, что миры Заздовны – миры смерти. Это и так и не так одновременно. Однако для тех, кто привык отождествлять форму с жизнью, вход в эти миры и есть смерть. Сам этот мир обладает разжижающим, расшатывающим удерживающие форму взаимосвязи действием, от всякого вошедшего сюда остаётся лишь его чистая сущность, а процесс соскабливания с неё слоев выглядит как предсмертные конвульсии, которые могут охватить целые миры.
Привычно отделившись от человеческой оболочки, я приветствую Время, которое указывает мне дорогу – то ли на вершину, то ли к корням. Я вхожу в особое состояние транса, мир вспучивается, как глаза стрекозы. Каждая фасетка – это трёхмерный столбец времени, поддерживающий тот или иной мир. Треугольный осколок можно уже и не держать – он сам висит в воздухе, последнее, что это физическое тело успевает различить – это собственный взгляд в зеркале и тень, быстро мелькнувшая тень от чего-то непонятного. Так не было обычно. Раньше такого не было, я позволил себе на мнговение задуматься, и пропустил момент, когда я был собран уже на другой стороне. Время показался мне белобородым старцем в длинной рубахе или саване – и вот точно такой же старец шел нам навстречу. Мы только успеваем переглянуться, и подумать, что Центр Координации сильно изменился, и теперь он действительно напоминает избушку на курьих ножках. Лицо здания ухмыляется так, будто бы оно что-то от нас скрывает. Бушующая магма каким-то непонятным образом заменилась изумрудной травкой, из которой торчали большие, расписанные древними орнаментами камни, которые, несмотря на свою древность, оставляли на руках следы свежей нитрокраски. Символы солнца, мирового древа и что-то ещё – я не успел разглядеть, потому что старец, одетый как волхв из советской кинопостановки, обратился к нам, и затянул свою песню. Он пел не только гортанью, но, и как будто бы многочисленными пазухами, расходящимися от его носа по всему телу, и даже дальше. По крайней мере, звук его голоса доносился со всех сторон, и реальность дышала в такт выталкиваемым из него словам. Камни, казалось, тоже запели – может быть, и не казалось, потому что некоторые из них стали големами, принявшимися сооружать развёртку гиперкуба посреди поляны. Далёкие хребты гор терялись за рощицей молодых берёзок, и если бы не зеленоватое небо, с которого периодически капало что-то перламутрово-мазутное и обжигающее кожу, я смог бы поверить, будто бы нахожусь на каком-то древнем языческом капище. Я ещё не совсем понимал, к чему весь этот маскарад, а дождик уже растворил на нас почти всю одежду, и начал проделывать дырки в человеческой коже, через рваные лохмотья которой проглядывалась у Кристофа чёрно-зелёная чешуя с вкраплениями металла или пластика, а я, как оказалось, состоял весь из каких-то светящихся щупалец, полупрозрачных и перекачивающих какую-то жидкость. Дождик лишал нас привычной антропоморфной формы, и пока мы слушали песню, сообщающую нам картину мира, наш облик претерпевал метаморфозы. Старик рассказывал о том, как мир развивается, качаясь как маятник, от состояния ненависти к состоянию любви, о том, как на фазе эволюции всё живое смешивается, соединяется и обрастает новыми свойствами. На самой конечной фазе это огромная недиффиренцированная биомасса, состоящая из переплетения всех возможных мыслящих и не только существ. Полностью состоящая из тенденции к соединению и ассоциации. Далее шло следующее – колесо времени разворачивалось в обратную сторону, и наступает фаза инволюции, когда огромное осознающее и живое нечто начинает дробиться на отдельные части, несущие все меньший и меньший отголосок всеобъемлющего единства, пока цикл не дойдет до микроорганизмов, и всё это не повторится вновь – бог, растворяющийся на мельчайшие части, и соединяющийся вновь, но в конце следовала небольшая неувязочка. К тому времени, как я понял, в чём дело, Кристоф уже принял вид ксеноморфа, распятого на трёхмерной модели тессеракта, берёзки и камни, вместе с прочей мишурой, покрылись цифровым глитчем, а бородатый старец, вышедший нас встречать, стал вибрирующей сеткой, пронизывающей всё окружающее пространство. Слои формы растворялись, оставляя только идею.
Идея была проста, и очень стара. Наверное, она существует с тех далёких времён, когда вообще образовались идеи. Заключалась она в необходимости перестать осознавать себя для того, чтобы дать начало новому циклу – по крайней мере, перестать осознавать как то, чем на данный момент ты, для самого себя, являешься. Достигнув, для какой-либо из реальностей, наиболее высокого уровня, осознаности, следует предпринять действие, прекращающее всяческое осознание – это единственный способ прийти, в итоге, к чему-то совершенно новому. Чтобы появилась функция, радикально новая в сравнении с тем, чем является сознание, необходимо его полностью и безоговорочно остановить. Широта открывающихся возможностей и перспектив манила и ослепляла меня, но, вдруг как гром среди ясного неба, эту конструкцию нарушило озарение: прекратив всякое осознавание, сделав это полностью, если я вообще смогу его остановить, я никогда не смогу увидеть, к чему это приведёт на практике. И хотя песня сулила мне бесчисленные миры, которые тут же возникнут, перестань я существовать на каком либо из уровней – я вдруг понял, что у меня не будет ровно никакого способа это проверить – возникнет ли что-то новое при прочих равных условиях в случае полного прекращения всякой ментальной деятельности, или же, в следствии её радикального преобразования.
В окружающем же меня, вибрирующем мантрами пространстве не осталось больше ничего, кроме летающих всюду кусков цифрового глитча, и Кристофа, распятого на гиперкубе, полностью превратившегося в синтез биологического существа и машины – в нём было что-то от богомола от инопланетянина из фильма Чужой, только на голове у него рос огромный, похожий на ягоду ежевики глаз окружённый голографическими взаимовложенными треугольниками, все издавало насекомий писк, пространство скручивалось в тороидальном вихре, продетом через наши зрачки, и разворачивалось воронками откуда-то со стороны затылков, замыкаясь на перефирии, и создавая заново весь кристалл реальности. Хотя, он может быть никуда и не пропадал.
Утром мы просыпаемся, в человеческих телах, и я рассказываю о том, какой мне странный приснился сон, который можно было бы истолковать как добровольное принесение себя в жертву богом, что оказывается не только популярным сюжетом в мифологиях народов мира, но и странным образом коннотировало с содержанием детских снов Кристофа, что повернуло сюжет моих мыслей в сторону поиска новых взаимосвязей, не менее интересных, чем описанный сон, и ведущих куда дальше и глубже, но пересказ сна на этом месте уже придется закончить, а выводы и взаимосвязи сделать частью другого, возможно более обширного текста.
28 Июн 2018
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
I-OhÃNN SyМЁН_WÏTCH,
ЧТО ПОСТОЯННО УГОЩАЕТСЯ ТЕМ,
ЧТО ЯВНО ПРИШЛОСЬ БЫ НЕ ПО ВКУСУ ПРОПЛЫВАЮЩИМ МИМО ВВЕРХ ОБЫЧНО ОТСУТСТВУЮЩИМИ ТОРМАШКАМИ УРОБОРОSSАМ, ТАК НЕ РАЗМОМНТУВШИМ ЧЕЛЮСТЕЙ…. 888ecoration_first article_decoration_last»>
(Сказка для рэйверов и гностиков)
Из одной научной а на самом деле фенетиламиновой лаборатории, сбежал синий кот с радужным хвостом. Хвост появился у него в результате одного эксперимента — его ненадолго поместили в ящик, и сделали котом Шрёдингера.Теперь никто не знает, жив он, или нет. Дело лишь в том, что управлял лабораторией именно тот самый котик, которого они подобрали где-то на улице и начали ставить на нём эксперименты — а кот оказался космическим странником, быстренько захвативший контроль над разумом учёных — знай только чтобы в бошку ему как можно больше чипов вставляли, и мескалином угощали время от времени Люди об этом не знали, и думали что лабораторией руководит вовсе не лабораторный кот с чипами в голове — они пытались вытащить из него знания и не смогли, и тогда они вставили инвазивный нейроинтерфейс — платиновые пластины, и особые чипы сделанные по древнеиндуистской технологии: гиперкомплексные чипы квантового кампуктера с фуллереновыми ядрами и углеродистыми нанотрубками в качестве проводника, золотой шлейф с серебрянно-платиновым трёхжильным сердечником,выведённый наружу в единорожий рог-соленоид. Всё это дело размещалась в башке кота, причём внешняя часть нейроинтерфейса выглядела как слегка закрученная спирально шишка в форме рога единорога — это был кот-единорог. Мало кто Знает что на земле помимо кота Шрёдингера, существует ещё и кошка Эверетта, суть которой заключается в том, что она появляется только в тех мирах, где Кот Шрёдингера — жив.
Разумеется, учёные не знали, что лабораторией управлял этот самый кот.
Половина Москвы охотится за котом, не зная, что в это время он совокупляется с кошкой Эверетта, на крыше шестнадцатиэтажки в то время как русский интеллигент Иван Семёныч, тёзка этого кота, читает этот стих, грустно глядя в небо. Чтец этого стиха наблюдает совокупление кошачьих, но не осведомлён об их роли. Он — метанаблюлатель и алхимический йог, однако, об этом — тоже не знает ничего. Просто выходит на крышу дома покурить в одну и ту же ночь каждый год, и читает один и тот же стих, глядя в одну и ту же сторону в небе.
»
Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя
Не потому, что б я ее любил
А потому, что мне темно с другими
И если мне на сердце тяжело
Я у нее одной ищу ответа
Не потому, что от нее светло
А потому, что с ней не надо света
»
После этого случалась вспышка, кот материализовывался обратно в лабораторию, его тёзка Иоханнаан Семёныч превращался в контрамота, то есть человека, который путешествует во времени, и перемещался на один день назад, а в этой вселенной умирал. В той вселенной стихотворение Анненского чуть-чуть отличалось, в нём упоминался луч чёрного пульсара, что не дарит
но отбирает жизнь. Но в той параллельной реальности, которая сохранилась, Анненский не стал это упоминать в своём тексте — и в итоге мы знаем то что мы знаем.
В итоге всё меняется совершенно непредсказуемым образом — наши реальности распадаются на три временных лепестка, и один непроявленный, а так же меняется содержание всех духовных текстов на Земле и появляется ещё один апокриф, существование которого полностью переделывает историю.
Про чтеца этого стиха мы расскажем поподробнее. Эта информация досталась нам, уже только после его регулярно повторяющейся псевдосмерти — странным образом он завершил процесс Трансмутации, просто глядя на трахающихся кошек на крыше собственного дома.
Я лично присутствовал при вскрытии, в качестве ангела, сидящего на плече топологоанатома, произиводившего извлечение из головы пострадавшего. Да ладно, не буду придуриваться, лично сам проводил процесс вскрытия… Напился при этом до чёртиков, а вовсе даже не до ангелов, однако, увиденное мное устройство я помню досконально, и за память свою я ручаюсь…
Записал всё как было.
Вскрытые обнаружило во лбу Ивана Семёныча небольшую золотую пластинку неизвестного происхождения, содержащую в себе, так же, криптоуглеродистый чип с записью, начинающейся со слов «Наше золото не несть золото черни…», а дальнейшее содержание записи придставляло собою описание процесса трансмутации свинца и тяжёлых металлов, с целью записи личностей людей вот на такие флешки. Только теперь мы смогли расшифровать извлечённый нашими нанороботами код. И теперь, после подробнейшей расшифровки, мы можем его, наконец таки, расшарить..
Иван Семёныч практиковал трансмутацию, сря. Многие думали, что у него метафизический запор, однако, на самом деле, он восседал в какасане и медитировал на этот древний процесс — а после предавался чтению газет, которых в его сортире было множество сортов — на стадии цитредо он предпочитал глянец, в нигредо читал перегной новостей — в рубедо — марксистскую агитацию, в альбедо, соответственно, газеты. Потом, завершив акт дефекации, комкал газетку и подтирался.
Краска содержала в себе такие элементы Таблицы Менделеева, как висмут, свинец, ртуть, уран и так далее — жопа впитывала через слизистую атомы тяжёлых металлов. Далее происходило следующее:
Иоанн Семёнович возгонял в своём организме эти металлы до состояния золота. Его алхимической лабораторией был он сам, роль растворителя выолнял, как водится, портвейн 777 и растворитель 646 и другие нумерологически правильные растворители в частности, снятое с производства горючее для реактивных самолётов под серийным номером 678 и его аналог 888 если ему хотелось растворить себя полностью.
От прочтения текста в психике Иван Семёныча запускался процесс, приводящий к холодному ядерному синтезу, что и привело к возникновению в его лбу золотой пластинки с посланием, внутри которого находится ключ от дверей рая и ада — гематрическое число вычисленное котом с техникой в голове, Иван Семмёныч благополучно осуществляет акт дефекации, попутно высирая из себя субстанцию, обеспечивающую фрактальному коту повторную нуль-транспортировку.
После этого кот уже окончательно возвращается в лабораторию, как ни в чём ни бывало, и довольно потирает усы.
Физики и К-лирики варят для него новую ванну ДОБа, в которую он прыгает чтобы оттянуться в шавасане, успев обильно обрызгать всех присутствующих взмахом своего хвоста, после чего один из них кладёт себе кончик хвоста этого кота в рот и принимается писать, предварительно подбирая в название самые дурацкие и вычурные символы Юникода…
Вперёд Следующие записи
RSS