26 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Василий Нестеров
Фашистский доктор Зимбельшмайссер
над смотровой дырой склонился:
Когда мигнет на звёздной трассе,
и Космозверь заговорит с ним?
До абсолютного нуля
глядится в телескоп янтарный:
там голубая Неземля,
оледеневшая полярно…
30.04.10.
26 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Василий Нестеров
колченогий радостный повеса
пучеглазый – ухнет – озвереет
Андрогин затерянного леса
Мефистофель месяца апреля
взял лесной топорик по тропинке
в небеса забрался косолапо
разрубил луну на четвертинки
и смолол на мельнице мохнатой
11.04.09.
26 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Василий Нестеров
Мир закрадный плесенью балует,
бирюзой на досках проступает,
в синеве зелёной озорует,
по следам находит, окликает…
Не ходи, Узорница, за мной:
Мир закрадный
гроб берестяной
21.04.09.
26 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Василий Нестеров
На траве Далёкая моя –
Лебеда в студёных волосах…
Не звенит остывшая Земля.
Ночь и ветер тают на устах.
Лунный серп острее серебра.
Он упал, рассыпался, погас.
Спи в Раю, забытая Сестра –
Узы Смерти связывают нас.
18.05.10.
26 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Василий Нестеров
Осень, сделай мне эвтаназию –
чтобы мне не смотреть на слизь…
В подпространстве, в подвале смазанном –
волхвователи собрались.
За корявым столом, с подсвечниками –
нетопырь, козодой, бекас.
Будем мудрыми, будем вечными –
пока Дворник не выгонит нас…
30.04.09.
26 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Василий Нестеров
«Маятник затенькал.
День бы поскорей…» —
В войлочном застенке
плачет соловей.
Мёртвая старушка –
сколько уж годков?.. –
в жухлой книжке сушит
чёрных мотыльков.
03.04.09.
26 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Василий Нестеров
Изогнулось времечко медным коготком.
Ручеёк бликующий медленно поёт.
Вечерок зелёненький: травка и Покой.
Синенькое платьице: девочка идёт.
Странную часовенку ближе рассмотреть
Захотелось девочке, лютиков нарвать..
Но запела в воздухе тоненькая смерть,
Улыбнулся вечера жуткий каравай.
Вскрикнула часовенка, крыльями взмахнув,
в животе её возник алый огонёк.
И на месте девочки – белый полукруг,
А в бесцветном воздухе – искорки и лёд..
23.10.11.
26 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Василий Нестеров
Застывшим глазом номер три
в бинокле Норда подсмотри:
Как пожилой метеорит,
погибший Амундсен летит,
Расправив гордые крыла
непобежденного орла,
Напоминая руну Зиг
(совсем нордический мужик!).
Под ним тяжелый океан
прядёт мистический туман.
Идут цепные облака…
И Полюса стоят в зрачках…
01.05.09.
25 Окт 2020 Нет комментариев
Вставать рано утром в субботу, да еще после трудовой недели – это настоящее издевательство! Тем не менее, надо идти на работу. Проклиная все на свете, достал из аптечки кофеин-бензоат натрия. Пять ампул отправляются по назначению. То есть, прямиком в глубину тела.
Толку, правда, оказалось мало от стимулятора. Похоже, я и без того был в хорошей форме. По крайней мере, никакой стимуляции не наблюдалось. Даже обычного злобного кофеинового взвода не было. Монстрозный фотоаппарат, постоянно отвешивавший мне руку, работал как часы. Блин, когда я первый раз смотрел «Блоу-Ап» (а было это на черно-белом телевизоре), мне даже в голову не приходило, что спустя энное количество лет, я вдруг заделаюсь фотографом. Придя домой, я чуть не пинками отправил супругу гулять с ребенком (вообще-то со времен написания «Алиса здесь не выживет», почти всегда гуляю с ним я), а сам быстрее заглотил две больших капсулы с очищенными семенами ипомеи. Как только я почувствовал действие вьюнка, отправился на кухню. Собрал свой маленький кальян. И достал из морозилки заветную завертку из фольги. В которой лежал гашиш…
Оный был приобретен за несколько дней до того. Как-то захотелось разгрузить замученную психоактивными веществами пищеварительную систему. А выбор курительных веществ, в общем, не так широк. Ясно, что выбор остановился на конопле. Пришлось обращаться к последнему знакомому, имеющему связи в наркомире. Остальные… кто умер, кто сел, кто потерялся в потоке времени, кто остепенился. Впрочем, и знакомый этот тоже остепенился. У нас обоих семьи, дети. Но вот тайная жизнь как-то выбивается из общепринятого мещанского образа жизни. Двойное существование. Двойных агентов, балансирующих между официальной легендой добропорядочных и махровой нелегальщиной любителей психоделиков.
Кальян оказался прямо-таки безотходным производством. Первую плюху я все-таки упустил. Некоторое количество ушло во Вселенную. Обидно, но я утешаюсь тем, что все крошки дури, упущенные нами по причине все той же дури, идут прямиком к Дионису и он ими угощается от души. Зато все последующие исчезали через воду в моих легких вообще без дыма! Зажигалка растапливало их содержимое. Я вдыхал очень потихоньку и когда уже лишь красный уголек оставался на фольге, прекращал, хватал просто воздух. Уголь лишь краснел, но уже ничего не отдавал наружу. Мало того, задержка дыхания была такая, что и обратно не выходило никакого дыма! Держать в легких охлажденный воздух, напоенный тончайшим эфирным запахом, было одно удовольствие. Стоит ли говорить, что после шести-восьми кусочков гашиша, умещавшихся, в буквальном смысле, на кончике пальца, я был уже в доску накурен. Меня позабавил и тот факт, что в воздухе не осталось и намека на типичный конопляный кумар.
Тугая пыльца коричневого цвета оказалась на удивление мощной. Если бы не дурацкие мысли, периодически пугавшие меня своей панической нелепостью, было совсем хорошо. Кофеин как раз помешал. Сердце работало слишком напряженно. И не давало расслабиться. Поэтому добавленные вечером такие же плюхи, оказались куда лучше. Эйфория прежде всего! Глюки. Много, но несколько сероватые. То куча машинок, расположившихся квадратами, то те же квадраты текста, удивительная тяга к кубизму. Хотя и мандалы были, объемный квадрат, заключенный в переливающийся по краю цветок ипомеи. Тяга к бессмысленным конструкциям выразилась в безумных фигурах, которое делал из конструктора. Забавный глюк. Над поверхностью Луны прыгают астронавты, причем их несколько в ряд. И они все висят над кратерами. Рядом вращается огромная резиновая дубинка с надписью «Обман».
В общем, налицо небольшое усиление галлюцинаторной активности благодаря ипомее. Но нет свойственной миксу вьюнка с мускатом усиленного сознания. Хотя сознание и изменяется в сторону блоков мыслей. Они захватывают потоком на одну тему и несутся, пока поток не кончится.
На следующий день до гашиша добрался лишь ближе к вечеру. Выкурил и после недолгих сомнений решил-таки принять остатки ипомеи. В количестве 3 капсул. И, заодно, решил покурить сальвию.
Делать это решено было таким же образом, как и гашиш. С помощью пинцета (черные кусочки шалфея слишком липли к пальцам и потом с помощью пальцев же их было сложно отодрать) кучки вещества отправлялись на фольгу. Вот что было неудобно – так это держать включенную зажигалку. Приходилось терпеть горячее дыхание огня. Он хоть и тянулся вниз, но передавал тепло железу.
Что интересно, личность никуда не исчезла. Лишь галлюциногенная активность значительна возросла не некоторое время. Опять же, в основном мандалы. Помню, что появилась какая-то сетка растительного цвета, то ли укутавшая меня, как голограмму, то ли выявившая вокруг меня существ в этой же сетке. А когда появились двигающиеся крестообразные решетки а-ля «Блуберри», меня внезапно отвлек звук. Видимо, дверь скрипнула от сквозняка. Но я испугался, что пришли близкие и быстро убрал кальян с принадлежностями. Будь это чисто сальвинориновый трип, я бы вообще был не в состоянии это сделать. Потому как «Я» просто бы отсутствовало. Решив, что более сильного эффекта все равно не добиться, оставил сальвию в покое. (Мораль – принимать ее на пике действия ипомеи или гаша бессмысленно, либо надо много больше, чем в трезвом виде. На спаде еще куда ни шло.)
И принялся наблюдать за глюками. К тому времени, когда гаш стал отпускать, в дело вступила ипомея. Пришлось срочно лечь и закутать ноги… Время исчезло. Стало просто ХОРОШО. Настолько, что стало бессмысленным движение, мышление, личность, да все на свете! Противоположности сходятся. Чисто ментальная ипомея на максимуме своего действия стала похожа на сугубо физический опиатный торч. К этому стоит добавить обезболивающее действие конопли. Так что обычное скручивание ног оставалось где-то за гранью восприятия.
Черт, черт, черт! Спустя час-два этой великолепной эйфории пришли близкие. Пришлось изображать из себя трезвого. Удавалось это без особого труда, но вот досада просто загрызла. Так было хорошо и тут – такая кайфоломка. Н-да, хреново пускаться в трип, когда не можешь вот так спокойно полежать на диване, не вызывая подозрений. Надо бы на следующий раз простуду, что ли, симулировать…
Большая часть написана недавно, но часть осталась еще с начала года. То есть с тех пор, когда каждый день пробавлялся мускатом. Забавно, что под ипомеей я стал получать доступ к памяти о своих прошлых трипах, даже к очень и очень давним травяным путешествиям. Будто бы вне трезвого состояния существует некий континуум временного безумия, который имеет собственную личность и собственную же память. Одни вещества (та же конопля) не дают полного представления о нем после возврата, другие (ипомея) – позволяют и после своего воздействия держаться новой, психоделической личности.
«Нет большей роскоши, чем роскошь человеческого общения». Мне вот кажется, что формулировка неточна. Что дают слова, кроме сотрясания воздуха? Что толку от «любимой», до которой нельзя дотронуться?? Вот прикосновение – другое дело. Кожа к коже – вот это настоящее счастье! Для него не нужно произносить ничего! Можно быть немым и глухим, но прекрасно понимать, что такое – ласка тела.
Одиночество – как башня для обозрения человечества. Выкинутый за его пределы может позволить себе жесткие оценки, презрение, тотальное отрицание. Что за дело одинокому до человечества? У него нет будущего. И этот же факт ставит под сомнение все выводы, сделанные на вершине. Тот, кто связал себя с остальными людьми, должен считаться с необходимостью бережного отношения ко всему, что касается выживания нашего вида. Включая, конечно, нашу планету.
Человечество делится на две половинки. Только одна продолжает род и загнана на кухни, а другая занята властью, деньгами и самоуничтожением. К этой страшной игре «сильной половины» человечества даже допускаются отдельные особи из «слабой», правда, если эти особи – искаженные и извращенные подобия мужчин (а-ля Маргарет Тэтчер или Кондолизы Райс, готовые послать на уничтожение сотни сограждан).
Такое отстранение женщин очень опасно. Мужчин практически не заботят дети, зато насилие и убийство других у них в чести. И эти опасные монстры находятся у власти! Женское в нашей цивилизации должно вновь получить превалирующее значение. Иначе цивилизацию ждет крах.
Военно-промышленный комплекс – самое яркое свидетельство мужского безумия, которым охвачена наша цивилизация. Машины убийства по определению не производят НИЧЕГО КРОМЕ убийства и разрушения. В этом коренное заблуждение известной фразы «война – продолжение экономики». Разрушение материальных ресурсов и людей не могут приносить прибыль никому.
Победителей не судят? Интересный посыл. Христиане захватили несколько континентов, уничтожили их исконную культуру, устроили геноцид для населения. Победили. И их торжество незыблимо. Типа если вирус иммунодефицита побеждает тело, то мы должны смириться? По счастью, христианство можно сравнить лишь с раком. Здоровый организм его сломит. Сложнее с теми, кто уже тысячелетия под его игом. Тут выход один — вырезать пораженные клетки.
Знаете ли вы, что мысли бессмертны? Иероглифы творцов пирамид коренятся в нашем сознании столь же устойчиво, как их великие строения – на этой планете. Это ли не самая высокая ответственность – знать, что самое интимное твое достояние, в конечном счете, доступно другим и так же влияет на них, как реальные действия…
Моча и кал: вот лучшие доказательства наших родственных отношений с миром неорганическим. Часть нас превращается в Ничто. Другая часть остается Чем-то. Жизнь — между тем и тем. Яркий миг красоты. Или серой безликости…
Смерть освобождает от всего. Все это знают. Но продолжают жить ради всего, оборачивающегося ничем. Проблема поэтому в том, КАК прожить эту единственный и уникальный момент Вечности. Как улитка в своей раковине, как всеразрушающий безразличный хищник или же, как тот, кто знает о неизбежном конце и стремится стать достойным последующей бесконечности времени?
Количество воды на планете конечно. Переходя от одного живого существа к другому, постоянно при этом моменте перехода обновляясь, вода, несомненно, так же осознает себя.
Загадка гибели динозавров решается просто. При затоплении материков пострадали, прежде всего, те виды, которые имели легкие . Земноводные выжили почти все, поскольку климат-то оставался жарким.
Вопрос в том, что вызвало подобное нагревание? А ответ достаточно очевиден: каждый динозавр оставлял за собой тонны говна. Вряд ли что мешало им размножаться в жарком и влажном климате. (Если кто думает, что я гоню, пускай обратиться к докладу ООН по коровам и прочему крупному рогатому скоту. Они выделяют столько вредных веществ, что и машинам пока далеко).
После этого на Земле появился совсем новый вид существ: теплокровные. Именно они обрели способность мыслить. Как бы этот процесс осуществлялся без воды, растений, других животных, сложно объяснить. Но в итоге этого долгого ПИЩЕВАРИТЕЛЬНОГО процесса (в ходе которого, вода, по сути, потребляла самое себя) на свет появились МЫ.
Вопрос: засрем ли мы настолько планету, что снова вымрем, как динозавры? Думаю, все-таки засрем, увы.
Если только не поймем простую истину: воду нельзя отравлять. Пока жив Океан, живы и мы. Пока светит Солнце, живы и мы. Пока растут растения, сохраняющие в себе Энергию Солнца, живы и мы.
Любое отступление от понимания этого основного правила ведет к самоубийству человечества. Жить на одной воде нельзя. Жить без нее нельзя тоже. Жить, не потрябляя окружающий мир, также невозможно. Жить без энергии также невозможно.
У человечества, практически, есть только одно преимущество: оно лучше всех приспосабливается. Поэтому выживание его при разумной экологической политике все-таки можно.
Все слова так похожи, оказывается. Постоянно натыкаешься на одно и то же. Почему? Исходников языка не так много. И каждое новое значение в итоге натыкается на общее происхождение. Но при этом расширяет его сферу в ширину и глубину.
Возможны ли слова без смысла? Вот вопрос. Даже если нет исходного смысла, оно звучит. Кажущиеся нам бессмысленными вопли животных, в конечном счете, для них много значат.
25 Окт 2020 Нет комментариев
Нет никаких иллюзий относительно человеческой ПРИРОДЫ. Мы – вид победивших ХИЩНИКОВ. Хищников всеядных. Только такой мог захватить всю планету, от экватора до почти полюсов. Странно только самонаименование данного вида. Homo Sapiens. Разумный?? Как бы не так.
Вопрос о насилии – вот тот вопрос, без решения которого этика является пустым звуком.
Насилие и его крайняя форма – убийство, эволюционировали вместе нашим замечательно «разумным» видом. Потому и развитие человечества – не развитие Разума, как кому-то хотелось бы представить. Это образец того, как природная необходимость превращается в абсурдную реализацию бредовых идей.
Насилие в природе вообще находится за рамками этических рассуждений. Зверь не раздумывает, «хорошо» или «плохо», то, что он срывает растение или убивает другое животное. Если он не убьет – то либо он умрет, либо его прикончат другие хищники. Таковым же хищником когда-то был человек. И, как таковой, он ничем не выделялся из баланса природы. Ведь в ней никто не убивает больше того, чем может съесть.
С тех пор, как человек научился сохранять продукты, о каком-либо балансе нашего вида с остальными биологическими формами и говорить не приходиться. Существование нашей цивилизации поддерживается ежедневной смертью миллионов и миллионов домашних животных и растений. При этом зачастую продукты из этих жертв нашей прожорливости оказываются не в наших желудках, а на помойках. Верх разумного подхода.
Оставив в стороне вопрос об «этичности» поглощения иных форм жизни, повернемся к насилию человека против человека. Тут ситуация, мягко говоря, далека от «разумной». Понятное дело, исходно будучи хищником, человек изначально не смущался поеданием себе подобных. Каннибализм свойственен даже цивилизованным людям, если они поставлены в экстремальные условия.
Каннибалы в рамках своей древней культуры поедания противника куда логичнее образованного европейского военного, одной кнопкой отправляющего на тот свет сотни душ, которые ему лично ничего не сделали. Первое убийство относится все к тому же природному акту «съешь или съедят тебя». Второе – к «рационализированному» безумию, которое появилось вместе с появлением цивилизации.
Собственно, с того момента, как поедание себе подобных перестало быть актом питания, всякое убийство себе подобных потеряло смысл. С тех пор, как способность цивилизованного человечества к накоплению продуктов питания стала столь эффективной, с тех пор и существование голодающих людей стало, казалось бы, невозможной вещью. И, однако, изо дня в день наш славный Homo Sapiens убивает себе подобных ради того, чтобы отнять у них кусок хлеба, обжирается в ресторанах, пока другие на его глазах умирают с голода.
И это жуткое создание, потерявшее всякое представление о природной целесообразности и еще не начавшее понимать собственную природу – называть «Разумным»? Нет! Имя ему – Человеко-Волк.
Говоря о человеческом насилии можно выделить несколько фаз. Первая – хаотическая. Появление «законов» стала явственной реакцией на эту стадию «войны всех против всех». Такая борьба никого не устраивала. Законы, казалось бы, оградили общество от потока этой борьбы. Они же породили и следующую фазу – насилия структурированного. Теперь государство уже взяло на себя право творить насилие от имени своих граждан.
В этой фазе мы и пребываем до сих пор. Ее принцип: «насилие, идущее от индивида – зло, насилие, идущее от государства – благо». Опять же, разум тут отдыхает. Типа, если нет личной заинтересованности в убийстве, то это уже и не убийство?? На этом «основании» у нас считают военных – «героями». На деле это просто киллеры на службе у государства.
Власть – суть отчужденное насилие. С тех пор, как вместо своей физической силы властьимущий стал полагаться на силу посредников, власть потеряла всякое физическое выражение. С тех самых пор все властьимущие стали целиком и полностью зависимы от посредников. И любая власть кончится в тот самый момент, в который все посредники поймут эту отчужденность.
Выбор прост. Либо человек просто измученный зверь, о разуме которого можно говорить так же иносказательно, как о «разуме» льва, исполняющего роли в цирке. Либо на разум вообще нет смысла полагаться.
Зверочеловек отличается от других животных только тем, что он полагает себя полностью отдельным от природы Богочеловеком. Для природы это оборачивается тем, что ее сынуля мучает ее, как зверя.
Разум – этим словом Зверочеловек называет способ отказаться и от своей Богочеловечности.
Получившийся в итоге мутант (псевдо Homo Sapiens) поражает своей уродливостью. Он, с одной стороны, слишком велик, чтобы вписаться обратно в царствие природы. С другой, слишком низок, чтобы достигнуть хоть какой-нибудь святости.
Нет никакой иной возможности стать обратно природным существом, кроме как достигнут святости. Таков парадокс. Постигшего данную суть вещей люди обычно посылали на костер, крест, в психушку на худой конец. Затем обожествляли эти жертвы — в лучшем случае.
Такая двойственная природа раздирает нас. Звериные инстинкты мы прокляли и забыли. Божественную сущность сделали настолько абстрактной, что достигнуть ее никак не можем.
Этой фатальной раздвоенности не существовало для язычников (не существует и сейчас для шаманов). Свои инстинкты они обожествляли точно так же, как природу вокруг, как слово, как орудие труда, как все и вся. Стоит ли говорить, насколько это мировосприятие, включающее в себя и звериное чутье и созданные мифы – шире и богаче, нежели самые разработанные теологические системы монотеистов.
Максимальная опасность, которую несет индивид по отношению к обществу – это серийное убийство. Умещается в два слова. Опасность, которую несет государство по отношению к обществу не уместить и в двух томах описаний. Только государство способно на «преступление против человечества» (вдумайтесь в смысл слова). Мощи у этого монстра, созданного нашими же руками, хватит на разрушение всей планеты.
Фатальное заблуждение современного человека – он считает своим средоточием мозг. Лекарство от этой болезни заключается в попытке быть в любой клеточке своего тела совершенно сознательно и произвольно. Такой уровень самоконтроля – не фантастика, а практика жизни йогов.
Собственно, познание в словах было дано человеку для того, чтобы он объединил мир инстинктов и мир божественного. Вместо этого Homo Sapiens оболгал и извратил оба, создав себе мирок по образу и подобию: слишком рациональный для природы, слишком кошмарный для разума.
Понимание божественного для европейцев возможно только через изучения инстинкта, возврата к своей сущности. Для других культур, более тонких и менее дуболомных, такого не требуется. Любой охотник из африканских прерий знаний о духе больше, чем сам папа Римский.
Нет сил «дьявольских» или «божественных». Есть силы, которые мы можем использовать и те, что используют нас (иногда и то, и другое происходит одновременно). Любое иное описание того, что мы не понимаем означало бы слишком высокую самонадеянность: как если бы мы требовали от природы эмоционального отношения к ее созданиям.
Святое безумие – альтернативы ему нет. Иного надежного основания в мире, в котором разум давно свихнулся, вообще нет.
Слова Тота. «Ваши имеющие власть думают, что они владеют Богами Разрушения. К их несчастью, Боги Разрушения давно завладели ими. Счастье этого мира зависит поэтому от тех, кто власти не имеет, кто не берет власти, кто не несет власти».
Нижеследующий текст чересчур личен. Однако, он служит интересной иллюстрацией, как философские концепции влияют на мир психоделический, в котором лицо в маске становится лицом, слова превращаются в предметы, а мыслью можно действовать. «Попы», несомненно, сочтут все нижеописанное ярким образчиком «вселения беса».
После 2-хмесячного перерыва в приеме муската я решил возобновить опыты с ним. В этом перерыве я потреблял только ипомею, да кофеин. Собственно, отказ от муската был связан с тем, что он эмоционально стал очень тяжело переноситься. Меня втягивало в жуткую эгоцентричность, граничащую с ипохондрией. Во время перерыва я многое узнал от дона Хуана о борьбе с личной историей, неделании и вообще о силе. Данные знания мне весьма пригодились.
Другим неприятным следствием постоянного приема муската (как мне казалось) были неприятные ощущения в желудке справа и слева. Не то, чтобы было больно, но как-то их появление меня насторожило. Казалось бы, прием должен был растормошить эти «болячки»… Ничего подобного, никаких острых ощущений, даже лучше – от бифидобактерий в «Снежке». Само собой разумеется, что мускат я принимал строго по схеме, т.е. с большим количеством жидкости во время приема пищи (иначе, при сухомятке, неприятности гарантированны). Попутно заметил, что орехи также уменьшили побочки от вьюнка в виде сжатия мускулов ног – до слабо заметного уровня.
Принималось все в несколько заходов. Первый день – ипомея (4 капсулы), не очень понравилось (семена ближе к весне слабеют). В связи с чем решил на следующий день принять мускат. На третий день был перерыв, на четвертый – мускат с утра и ипомея после обеда.
Должен признать, в тот напряженный момент подход Кастанеды оказался весьма кстати. Как только начинался мускатный бред с кошмарными мыслями о своих проблемах, я усилием воли старался убрать свою личность. С переменным успехом это удавалось. Хотя эмоциональная напряженность по-любому постепенно давала о себе знать, ее удалось удержать в рамках разумного. Это сделало трип намного более эффективным.
В целом ощущения напоминали острый приступ шизофрении. Любые события во внешнем мире тут же увязывались с внутренней синхронностью, причем, в силу состояния, было очень трудно отделить, является ли данная закономерность действительной или только следствием моего безумия. Возможности муската по визуализации представлений сделали сознание настолько всемогущим, что с трудом удавалось сохранять критику. Мысли, словно потеряв опору реальности, падали нескончаемым водопадом концепций. Любые вибрации, чуть заметные в обычном состоянии, тут же проникали в тело. Звуки усилились до того, что я очень хорошо слышал их даже под подушкой с заткнутыми ватой ушами. Для зрения словно потерялись обычные границы: и то, что рядом и то, что вдалеке – виделось одинаково четко и практически одновременно, при этом явно было ощущение интенсивности бокового зрения, словно бы видишь всем глазом сразу, а не одним зрачком. На мое счастье, галлюцинаций почти не было (один раз на краю зрения возник паук, но он тут же исчез). На счастье – именно потому, что критики к галлюцинациям под мускатом нету. Спасает только их скоротечность.
Самое чудное произошло ночью. Днем я продумывал идею Человека-Волка. Я ложился спать, посмотрел в зеркало и скорчил сам себе жуткую рожу. Увиденное подействовало на меня странно. Я вдруг почувствовал, что превращаюсь в оборотня! Потушенный свет только усилил эту иллюзию. Я страшно испугался, словно чувствуя прорастающую шерсть. Улегшись в постель я постепенно успокоился. Но жена потребовала секса и я прямо в темноте ею занялся. При этом я понимал, что превращаюсь в человека с волчьей головой, в Анубиса. Данная концепция была для меня куда более приемлема, чем вервульфа и я постарался освоиться в этом перевоплощении.
С сексом все прошло удачно (мускат как-никак!). Но вот потом посреди ночи в другой комнате проснулся сын и мы никак не могли его успокоить. Я тут же впал в страшную панику (специально описываю, чтобы было понятно, как действует ореховое мышление). То мне казалось, что я не уследил и ребенок отравился. То казалось, что его преследуют демоны, разбуженные моим призывом Анубиса и я носился по комнате вращая левой рукой, словно открывая ручку двери. Разве что «вон» не кричал. Демонов я этих как будто видел в темноте – вылезли из фильма «Константин».
Вам-то, возможно смешно, а для меня эти «товарищи» — реальность первых детских воспоминаний. У меня в младенчестве был опыт клинической смерти. Не знаю, как уж он на меня подействовал, но потом я почти каждую ночь пробуждался и видел ИХ: темные фигуры, сотканные из тумана, тянущие руки ко мне. Я в ужасе вскакивал и перебирался в кровать к отцу. Он брал меня на руки и носил по комнате, фигуры перемещались в углы комнаты и тянули руки ко мне оттуда. Я думаю – то были Тот и Анубис. Им и невдомек было, как могла душа, чье сердце они уже собирались взвешивать, вдруг силами врачей была изъята из Инобытия и возвращена в круг жизни. Возможно, лучше бы она действительно осталась Там…
Потребовалось немалое время чтобы успокоить себя. Сын не унимался и я принялся его осматривать. Стал массировать ему животик – он успокоился и затих. Но всю ночь он меня не отпускал от себя, заснул только под самое утро и тогда только я смог уснуть сам.
На следующий день я постарался использовать данное ощущение единства с Анубисом при поездке в одно место, сила которого могла быть настроена против меня. Поездка прошла успешно. У места меня встретило несколько собак, которые как раз являются животными Анубиса.
В следующий прием муската и ипомеи я осознал, что животное в которое я превращаюсь – не волк. А собака как раз. Именно к собакам я испытывал мистический ужас в детстве, именно собака меня в детстве искусала, и собака же появилась на недавно обнаруженном мной месте силы. Хотя, в общем-то, в мире преобразованном между собаками, шакалами и волками разница чисто формальная: это практически одни и те же животные, способные и на преданную дружбу и на жуткое отношение к представителям своего вида (недаром в пару Анубису идет не женщина, а такой же собакоголовый Аупут, чье священное животное – волк). Когда я выключил свет (ровно в полночь), я почувствовал что сам вновь становлюсь собакой. В то же время собака как дух могла отделяться от меня телесного. Собака стала зализывать мне раны. В итоге я смог ощутить больное место так же хорошо, как свои мозги. Вскоре болезненные ощущения в месте раны исчезли.
Смех-смехом, а я до утра старался не смотреть в зеркало, чтобы не увидеть своего лица. Почему-то было страшно. А утром я стал учиться обращать внимание на запахи и вообще чувствовать себя собакой. Еще одно я понял. В то время как мое человеческое существо хочет самоуничтожиться, собака во мне страстно хочет жить.
25 Окт 2020 Нет комментариев
Столичные заметки
Нижеследующее написано во время поездки в Москву. Город, который я ненавижу больше, чем Томпсон — Лас-Вегас. Сам факт пребывания в нем, оторванный от семьи и дома, всего дорогого и привычного мне — способен был свести с ума. Итог закономерен: масса веществ (легальных), забивавших этот безумие вокруг каким-то подобием порядка, ритмичностью приема доз. Опереться больше было просто не на что! И уже после возвращения домой этот ритм не остановился. Лишь несколько бессонных ночей и мощный ипомейный трип вкупе с дикой физической болью и страстной молитвой к Амон-Ра избавили меня от этого.
Этот город заполнен Смертью. Он пропах ею. Я чувствую этот запах, он сводит меня с ума. Думаю, главная причина — метро. Когда миллионы людей ежедневно спускаются в царство Апопа, и передвигаются в нем, всего в нескольких десятках сантиметрах от гибели — это наносит свой отпечаток на все. Погибнуть вот тут, в толще Земли, без света и воздуха — что может быть ужаснее?
Вещество делает меня свободным. «Нормальные» считают нас зависимыми. На деле, зависимы они! Зависимы от босса, от отношения окружающих, от денег, от моды, от государства, наконец. Перечислять можно долго. Сравните этот список с «зависимостью» от психоделиков. Так кто из нас зависим??
Под веществом я подразумеваю только психоделики. Другие либо захватывают тело, ничего не давая для духа. Либо принуждают к определенному психическому состоянию, возбужденному или транквилизирующему. Как и любая эмоция, это просто искажение восприятия, никак не связанное с разумом.
Ощущения от психоделиков с большой натяжкой можно назвать «приятными». Да, бывает эйфория. Но еще чаще переживания являются не просто страшными, а ужасающими. Лишь разум, пересиливающий эмоции, способен пройти такое испытание до конца.
Строго говоря, единственно, от кого человек должен быть зависим – это любимый человек. Только следует понимать – наша любовь к нему, это – НАШЕ отношение. Не более. Иначе любая любовь была бы разделенной. Но это не так. Отсюда и смущаться по поводу любви к веществу бессмысленно.
Разум существует только в рамках концепций. Если выдумана концепция «нормальности», то каждому «надо» вести себя в соответствии с ней (кто не хочет соглашаться с этим «надо», тому прямая дорога в психушку). Правда, не задумываясь о том, что концептуально это бред. Ни один субъект не напоминает другого. Все мы абсолютно ненормальны. Только у нас хватает мужества это признать!
Как только концепции, навязанные нам с детства («взрослых надо слушаться», «государству надо подчиняться», «конкурентов надо уничтожать», «денег мало не бывает» и т.д. и т.п.), перестают работать, наконец-то разум становиться хоть сколь-нибудь самостоятельным инструментом по исследованию мира, а не подстраиванию под социальную реальность.
Таким образом, ОСВОБОЖДЕНИЕ разума и ОСМЫСЛЕНИЕ мироздания, по сути, являются синонимами. Освободиться же можно, только испытав нечто, способное свести ВСЕ ценности социума к нулю. Я говорю, разумеется, о смерти. Поэтому наивысшей пагубой и наивысшей ложью является попытка монотестических религий придать смерти такой же моральный аспект, какой они придают жизни. «Подчиняйся и попадешь в рай», — принуждают попы. «Уничтожай неверных – и попадешь в рай», — талдычат муллы. Ха, а где у вас, господа, доказательства, что ваша точка зрения хоть сколь-нибудь отвечает реальности? Вы что, были МЕРТВЫМИ??
Забавно, я иду по улице и смотрю на них. Они идут гордо, как павлины, и с такой же глупой пышностью разворачивают свои «хвосты». Пережевывают новости, футбол, сериалы и еще миллионы и миллионы вещей которые НИКАК и НИКОГДА их не касаются. От которых их жизнь не зависит вообще. А вот такой простой ФАКТ, что они – КОНЕЧНЫ, они никогда не пускают в сознание. Интересно, что было бы, если бы приняли его. Стали бы они жить этой пустопорожней жизнью? Или схватились бы за волосы, завопив: «Что же я делаю??!».
Смерть как биологическое явление – чистая негация. Она отрицает все. Был ли человек праведником или грешил направо и налево. Конец один. Однако, как логический вывод из наблюдения разумного (надеюсь) существа за своей жизнью – это НАИВЫСШИЙ АКТ ЖИЗНЕУТВЕРЖДЕНИЯ. Кто его принял, а не загнал в самую глухую область своего сознания – то никогда не будет тратить свой бесценный дар существования на бессмысленное времяпрепровождение. Ему нет дела до временного и исчезающего. Он соотносится лишь с ВЕЧНОСТЬЮ, и только с ней соизмеряет свои поступки.
Реальность Смерти ощущается мной как сильное эмоциональное напряжение. Непонятно, откуда оно приходит. Нет никаких «объективных» предпосылок для него. Но, когда оно есть, приходит Смерть и забирает кого-то к себе.
Хуже всего получается, когда я действую, исходя из желания добра людям. Типичный пример. В трамвай залезала старушка с тяжеленным пакетом (явно не рассчитанным на такой вес). Поднять его наверх по ступенькам она все никак не могла. Я рванулся ей помогать. Взял сумку, потянул… и тут он развалился! Пришлось схватить его за дно и дотащить содержимое до места посадки бабушки. Я отдал ей свой пакет, благо он был новый и целый. Вот как определить данное действие? Я помог ей или навредил? Как оценить?
Без творчества я потерян. Я пуст. Я поражен бессмысленностью бытия и мучаюсь от этого безмерно. Я ищу чем бы заняться, с ужасом понимая, что любое другое занятие – это блажь и бессмыслица. Когда я могу творить… тогда неважно, где я, как себя чувствую, есть ли у меня деньги и работа. Только через творчество я жив!
Хуже, конечно, то, что без семьи я потерян и одинок. С семьей же я не так счастлив как хотел бы. И стремлюсь убежать от нее. Таков губящий меня парадокс.
В Москве НЕТ МЕЛОЧИ, валяющейся на улице. В любом другом городе России ее завались. Она никому особо не нужна. ЗА НЕЙ НЕ НАКЛОНЯЮТСЯ. В столице, если вы увидели монетку под ногами — ее еще не успели схватить. Какой позор! Этот город, которому поклоняется вся страна, ПОКЛОНИЛСЯ ДЕНЬГАМ…
Москва забита стоматологическими кабинетами. У меня нет этому никакого логического объяснения. Они должны бы уже вымереть от дикой конкуренции. Но они существуют! Это факт! Единственное объяснение — на собранную со всей России мелочь москвичи ВСТАВЛЯЮТ СЕБЕ ЗУБЫ.
Единственное, реально единственное оправдание существования Москвы как столицы — это существование за ее мерзкой личиной золотого тельца ОГРОМНОГО КОЛИЧЕСТВА неформалов. Которым эта личина уже явно набила оскомину. Которые отращивают патлы, обвешиваються пацификами, и явно не работают на большого дяду. Среди них я, обычно чувствующий себя, как рыба на берегу среди гопья, был просто «еще одним кислотным фриком из королевства фриков». Братья! Мы победим!
Знание — сила. Собственно, благодаря этой, набивающей оскомину кое-кому истины, победит язычество. Поскольку можно воровать атрибуты, перевирать слова и убирать свидетелей (вы знаете, кто этим занимался и занимается). Но на новом витке развития ложь смоет, как прибой смывает песок и обнаруживает под ним, то, что столь же вечно, как вода — гранит истины. Которую мы не можем назвать и определить, поскольку она тверда как камень и текуча, как вода одновременно и вечно.
От дозе к дозе. Одно вслед за другим. Кто сказал, что человеческий организм способен выдержать ТАКОЕ? А кто сказал, что нет? Завтра может НЕ БЫТЬ. НЕ БЫТЬ В ПРИНЦИПЕ. Один дурак, нажавший ядерную кнопку, другой. Их не надо много. Громадный ПЕРЕДОЗ для всего мира — как вы выдержите ТАКУЮ ответственность? Правильно, как постоянный террор для всего остального человечества. «Не подчинитесь — мы вас!» Правда?! А мы — вас! Потому что у нас и так нет ничего кроме СМЕРТИ. И нам абсолютно, совершенно нечего бояться. Вы и так лишили нас будущего.
Сволочи, сволочи, сволочи. Из своих детей они делают свое подобье. Жалкое эгоистичное отребье, продающее всех и вся. И презирающее всех и вся. А ведь из детей можно сделать все, что угодно. Любящих и отдающих любовь окружающей планете.
У вас есть оружие. Браво. У нас его нет. У нас есть, то, чего вам не понять — способность с улыбкой счастья принять даже СМЕРТЬ. Хотя бы потому, что она избавляет от вас, думающих жить вечно, пока другие корчатся в муках.
Строго говоря, есть деяния реальные и абсурдные. Реальные — призванные поддерживать жизнь. Это рождение и воспитание детей, растениеводство и животноводство. Все остальное не прибавляет к этому процессу ничего такого, без чего в жизни НЕЛЬЗЯ БЫЛО БЫ ОБОЙТИСЬ. А, зачастую, все «достижения» современной цивилизации просто являют собой образчик бессмысленной жестокости, подобный «вершине технологии» — компьютерным играм. Один пиксель охотиться за другим. Браво!
Наблюдая нынешнюю европейскую цивилизацию, поневоле приходишь к выводу, что в ней все поставлено с ног на голову. Даже Алиса в зазеркалье кажется верхом логики по сравнению с тем миром абсурда, в котором мы живем. Сельхозрабочие, создающие пищу для всего народа, влачат жалкое существование и еле сводят концы с концами. Для горожан они — предмет презрения. Идеал горожанина — конечно же, нефтяники! Те, кто выкачивает из Земли ее кровь (с непонятными, между прочим, последствиями) и сжигает ее. Несмотря на явно разрушительные последствия их грабительской деятельности, они получают миллионы.
Если же посмотреть на «зарплаты» наших воспитателей, то создается впечатление, что это — парии, чья участь — убирать нечистоты. Как они выживают на эту нищенскую подачку совершенно непонятно. А ведь они растят НАШЕ БУДУЩЕЕ. Нет, в нашем Зазеркалье Алисе не выжить…
С утра принял кофеин. К вечеру решил принять ипомею, несмотря на боль справа в подреберье. Уже при обработке семян я понял, что партия будет мощная, но прием всего 4 капсул меня потряс. Даже визуально трип был превосходен. Я наблюдал пантеон египетских богов, перетекающий как на карусели.
Боль, между тем, сводила меня с ума. Сосудорасширяющее средство действовало слишком медленно. Хотя, говоря откровенно, намного сильнее этого страдания истерзанного тела — были муки совести. Поскольку трип неминуемо и очевидно, просто в силу своего СВЕРХСОЗНАНИЯ привел меня к тому, чего обыденное сознание скрывало от самого себя. Я бежал от ребенка, вместо того, чтобы бежать от опостылевшей личины наркомана. Я отбрыкивался от игр с ним под совершенно идиотским предлогом. Что типа, «я слишком стар, чтобы играть». С одной стороны, то была правда. С момента переживания своей Смерти я быстро продал современную игровую видеокарту (на которую была потрачена круглая сумма) и дистрибутивы игр. И увлекся позабытым чтением.
С другой стороны, какого черта??! Стар я или молод — не имеет в данной ситуации ну никакого значения. Сейчас — ЕГО ВРЕМЯ ИГРАТЬ, моего малыша. И никакие вещества и духовные устремления не смогут меня оправдать в глазах вечности, если я не обеспечу ему это время и эти игры!
…Что я могу сказать? С этих пор я позволяю себе добраться до компьютера только когда малыш спит. Все остальное время, как только я прихожу с работы, играю, играю и играю с ним. Хоть и валюсь с ног, но лучше я свалюсь с ног от его игр, чем от самого лучшего и безопасного наркотика на земле. И уже есть положительные результаты в виде повышения его речевой активности.
Конечно, и трипы бывают. Редко. В них моя совесть чиста — остальное время я рядом с сыном. Принял его. Не убежал, как трус, в ежедневный кайф.
Вот так вот жестоко действуют Растения Силы. Жестоко и доходчиво. По крайней мере, это касается кислоты, с ее потрясающей аналитичностью и беспристрастностью.
Just another freak in a freak kingdom.
25 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Алекс Фаворский
Смолк под луною Назарет,
Уснули птицы в час ночной,
Среди рассыпанных монет
Распят за мир — Спаситель мой!
У Вифлеема вновь — звезда,
Лик Ангела врачует мир,
Скрипят дорогой тормоза,
Бросая пыль в седой эфир.
А Самаэль[1] готов к войне,
Да, он — стратег, не по годам,
Кровь растворяется в вине,
Плод божий превращая в хлам.
На переправах в мир людей,
Где легионы держат строй,
Средь гула каторжных цепей,
Глумятся бесы над толпой.
В картине страшного суда:
Из красок, только — алый цвет.
Заметить можно без труда
Кровавый, неземной, рассвет.
[1] Самаэль — первый демон в иерархии ада. Начальник демонов. Разрушительная сила и ангел смерти.
25 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Алекс Фаворский
Пройдя сквозь портал деревянного храма,
Где в окна стучится пожухлая осень,
Вдруг вспомню усмешки проклятого Хама,
Чьи волосы тронула лёгкая проседь.
И вопль умирающих в каменном городе,
Чьи стены упали от трубного голоса,
И старцев в проказе, скулящих на холоде,
И чёрные шапки верблюжьего волоса.
Центуриев Рима со взглядами важными,
Мечи осаждающих, трупы поверженных,
И вой легионов за стенами-стражами[1],
Как ангелов падших из Рая отверженных.
В долине Еннома, в кострах догорающих,
С костями и мясом, в золу обращёнными,
Под чёрными тучами к Богу взывающих,
Ушедших из жизни, увы, непрощёнными.
Пройдя сквозь портал деревянного храма,
Где в окна стучится пожухлая осень,
Вдруг вспомню я Сима, потомка Адама,
Чьи волосы тронула белая проседь.
[1] Строки «И вой легионов за стенами-стражами» — не выдумка, при взятии Иерусалима в 72 году полководцем Титом римские легионеры за стенами Иерусалима кричали так сильно, что в долинах стоял гул, и многие граждане просто не могли этого вынести. Психическая атака.
25 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Алекс Фаворский
В таверне у кладбища «Тёмная новь[1]»
В меню, однобоко, лишь постные блюда,
Старый бармен, приподняв кверху бровь,
Листает журнал «Настоящий Иуда».
В этой таверне есть несколько блюд:
«Скверна» — приправлена розовым маслом,
«Ревность», «Убийство», «Обыденный блуд»,
«Слёзы понтифика», «Доля несчастных».
Готический стиль с погребальной плитой,
Здесь дополняют пространство — декора.
Крылья архангела белой дугой
Над аркой оформлены с часа раздора[2].
При входе в таверну рисунок змеи,
Хвостом обвивая эдемскую деву,
Он занял пока что участок земли,
Но яд уж стекает по страшному зеву.
Рыжей Лилит[3] — опостылела прыть,
Вяжет язык от «Убийства» и «Скверны».
Странно: в таверне ей хочется выть,
Это от прошлой той жизни, наверное…
На руку блудница склонила главу,
Все рыжие локоны стянуты в косу,
И смотрит Лилит на праматерь — Луну,
Не будет ей в вечности быстрого сносу!
[1] Новь — не паханная ещё земля, целина.
[2] С часа раздора — со времён войны на небе.
[3] Лилит — демоница, легендарная жена Адама. Лилит никогда не бывает одна, по древним преданиям, её свита состоит из 13-15 демонов. Остановить её от вредительства людям могут три ангела: Санви, Сансанви и Семангелаф.
25 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Алекс Фаворский
Когда день упадёт к концу,
Когда криком зачнётся ночь,
Я пошлю через лес гонцом
Златовласую свою дочь.
На коне через тёмный лес,
Удилами закусит мрак,
Через пряди златых волос
Будет виден редут собак.
Пеший жалок, когда один
Против мёртвых в ночной тиши,
И доро́гой, в обход трясин,
Крик звериный в лесной глуши.
И обступят под лунный гимн
С четырёх крестовых дорог,
И слетятся с больших вершин
Те, кто в злобе стал одинок.
Дочь! — смелее в далёкий край,
Тай, пришпорь вороных коней,
Там в долинах живущих рай,
Доскачи же туда скорей.
Когда день упадёт к концу,
Когда криком зачнётся ночь,
Я пошлю через лес гонцом
Златовласую свою дочь…
25 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Алекс Фаворский
Моя цикута[1] на столе, пишу вам в поздний час,
Собака воет на дворе, жалеет, видно, нас.
За окнами идёт снежок, а где-то вдалеке
Струится колокольный звон от площади к реке.
Сегодня что-то занемог и не развёл камин,
Пыль не протёр со старых книг, не осмотрел картин,
А там полотна в прахе все, от времени в трухе,
Но это время лечит нас, живём, как есть, в грехе.
Перо в чернильнице смочив, я подношу к листам,
Да, виноват был я, кичлив, простите мя, мадам,
Что я по жизни гробовщик, а не какой-то франт,
Возьмите вексель мой себе, купите красный бант.
[1] Цикута — одно из самых ядовитых растений.
25 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Алекс Фаворский
Свет не есть — Тьма,
Он — Свет.
Значит, при свете дня
Смерть меня может найти,
Если во свете — я…
Если во тьме ходить,
Тьма меня скроет? —
Нет!
Может быть, даже тьма
Хуже, чем яркий свет.
Свет привлекает — Тьму,
Тьма — ненавидит Свет,
Значит, есть время тьме —
В свете искать ответ.
В сумерках, стало быть,
Там, где игра теней,
Смерть поубавит прыть,
Ну, да и чёрт бы с ней.
Сумерки, Свет и Тьма,
Дни, времена, года,
Время живых есть — Свет,
Тьма — она смерть всегда.
25 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Алекс Фаворский
Каменный дом над землёй, он хорош собой,
Перед вратами охранник крылатый мой,
Старая изгородь, звон колокольный есть,
Девушка в чёрном, имя которой — месть.
Разные судьбы и в мраморе, и в граните,
Чёрное солнце под утро взойдёт в зените,
Лица и птицы крылатые, словно в латах,
Перед дворцом, где в сутане лежит прелат сам.
Солнце над местом не светит, но только тлеет,
Изредка искры бросает в цветы аллеи,
Спящим надежду вселяет при входе камень,
Надпись гласит: «Дорогие, мы вместе с вами».
Чёрные дни пролетают над этим местом,
Где оглашается воздух иным благовестом,
Гордые во́роны, кости, ажурные склепы,
В каменном городе чёрные призраки слепы.
25 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Поэзия Tags: Алекс Фаворский
На дверях старой церкви чугунный замок,
Над могилами кладбища тёмные лица,
Шепчет тихо мне змей: «Прочь отсюда, щенок», —
И клюёт на костях что-то чёрная птица.
Пир в разгаре. Снуют меж могил чернецы,
С коробами для душ бродят ловчие праха.
И слетает к погосту, садясь на кресты,
С неба звёздного странная бледная птаха.
Бес в ночи потащил чью-то душу, ворча,
Выбираясь из тьмы, изрыгая проклятья,
И стенала она, мёртвым гласом крича,
И хваталась руками за чьи-то распятья.
Я на время уйду, нет, не стану я ждать,
Когда снимут замок и откроют мне двери,
Над престолом, как голубь, вспорхнёт благодать,
Бог пройдёт по земле, возмещая потери!
25 Окт 2020 Нет комментариев
рубрика: Проза Tags: Артур Сущев
«Шаги без дороги под. Бурных вод, горных пород, прочих природ — нет. Чернота условна как то, что не есть свет. Лишь иного названия нет, способного отражать то, что не отражает ничего. И нечего отражать, если в достаточной степени позволить этому чуду быть честным. В полной мере чудесным. Равновесным. Но не в рамках свобод. Как явление — не существующих там, где нет и запретов. Это можно было бы назвать космосом, если видеть в этом красоту. Не твори себе путеводных звезд. Смотри!»
Так говорит себе в сердце своем, точно в тюрьме о двух камерах, Другая Рыба, плывущая в нем самом.
Вокруг нее Не Другие, но не недруги. Удильщики с огнями яркими, блеснами солнц из них же самих распускающихся, влекомые плывут. Вперед? В Неограниченном Ничем Нигде — нет и направления, равно как и движения. Нет. Лишь условно. По взмахам плавников, открывающимся мерно ртам, предположить примерно — не точно, но, наверное. Удят себя лишь самих красками миров и мотивами песней жизней, точно лампы пред их полостями пастей. Будто гвоздями, усеянных тем, что могло бы пережевать нечто, будь на то необходимость, и это самое некоторое переживание. Они — человеки внутри своих ламп, равно аки рыбы, эти лампы несущие. Однако там, где границ нельзя себе позволить, нет и «снаружи» как нет «внутри» — все одно.
— Почему у меня нет фонаря пузырящегося? Человеческая душа ли мне не по душе? — думает теперь Другая Рыба от первого лица, не имея представления о лице, как и лица того постигая лишь отсутствие.
— Вы друг друга настоящих как друзей не ведаете, — говорит Джинн человеку, заточенному в одну лампу, стоя за углом лабиринта его кошмара. — Лишь представлениями о другах своими собственными чините представления театральные, чтобы каждую секунду иметь вескую необходимость — жить. Для того лишь смерть придумали себе, точно контуром обвели пустоту вокруг, выделив себя в меловой отпечаток периода. Я же — отражение вашего бессмертия. — Тень, что проникает в самые ярко полыхающие лампы забвений. Здесь, где вы — не удящие демиурги, но человеки, а я все та же — Другая Рыба. Но нестерпим вакуум смысла для вашей мечтательной смертности во имя жизни. Так и вы устремитесь ко мне, выбегающие каждый раз из-за углов, и бросаясь в сердце кошмарной грозы вашего сновидения во сне, чтобы погрузиться в не менее вашу — явь во сне. Храбростью своею объяснив отрицание мнимых неопределенностей, которые определяют ваши ограниченности как вам принадлежащие. Жертвою облагородив простой природы благое беззаконие, заполнив любым представлением всякое отсутствие — яко тает вакуум от лица всего, что не есть он. Но если и есть чему таять, то вовсе не тому, чего и без того НЕТ.
В ответ на слова Джинна человек кричит истошными спазмами горла и бросается из-за угла ему навстречу, в следующий миг распускаясь утренним бутоном в холодных каплях росы своего страха — ровно так далеко от, чтобы страх имел достаточно прав, дабы считаться объектом искусства абстракций.
Нектаром целует пчелу.
— Буду путешествовать с мечтателями, позволяющими себе заблуждаться о путешествиях, — заключает мысль как сокамерника в сердце свое Другая Рыба.
Так плывет в созвездии Удильщиков, разрешающих себе иллюзию движения.
Старик окидывает пространство взглядом, и я понимаю, что он безумен. Это видно по тому, как глаза его лгут духу света, постоянно отвлекаясь от его ночной пляски — срываясь, устремляясь взглядом в ретроспективу и обшаривая картины своего прошлого, которые, как это часто бывает у порога обратного рождения, предстают пред взором смотрящего со всей своей пронзительной явственностью, всегда достаточной чтобы так и стоять, вывернув голову назад, туда — в то-которое-точно-было. Достаточной, чтобы не иметь времени и желания посмотреть вперед, туда, где лишь скорое прекращение ждет его телесность. Смерть дышит в затылок его завернувшейся внутрь себя, вывернутой в прошлое, головы, дышит, и дыхание ее пахнет грядущим рассветом и дымом благовоний. Белесым волчьим силуэтом она сторожит его, ждет на одном и том же месте, верная, незнакомая, желанная и смотрящая в трех измерениях своими лицевой и профильными проекциями. Возможно есть и четвертая проекция, которая наблюдает внимательнее прочих, но она прямо обратна лицевой его проекции (лицевая блюдет временную дорожку, состоящую в свою очередь из множества проекций вариантов развития событейности, на перекрестке сбегающихся в одну точку пересечения сценарных веток), и вероятно, что четвертая блюдет то, что за границей плоти ждет его, но как Tо рассмотреть и живым остаться? А старик тем временем говорит в тишине и голос его, скрипуче-плачущего тона, похож на звук виолончели:
Такая осень… Листьев шорох под ногами,
Я никогда не восхищался их кровавыми телами,
И затхлый запах хвои, и слезливое стареющее небо,
Тоску сезона и ее предсмертный серый бред,
Я не способен лицемерно полюбить.
Уж лучше с зимнею оскаленною стужей,
С покойницей, не тронутой гниением снаружи
В постели биться, в лихорадке жара,
Уж лучше лета огнедышащим пожаром,
Спалить своих когда-то смоляных волос густые пряди,
Чем этой умирающей циничной бляди
Доставить удовольствие романтикой стиха,
Иль нот родившихся в меланхоличном настроении.
И только лес… Да, только лес осенний…
Способен вынести, пожалуй, с облегченьем я,
Где серых плит домов нагромождений нет,
Я помню: было восемнадцать лет.
И я тропой извилистой ночною
Скользил с пригорка в чащу сам не свой,
Услышал вой.
Чу! На поляне волк… Так замер тараканом-истуканом я в его глазах янтарных,
И отразился в них и напугал меня еще сильнее собственный мой страх,
Он загрызет меня добычи и охоты ради, так я думал, точно…
А волк лежит, у пня свернувшийся в клубочек,
Лежит, не шелохнувшись, и в его глазах…
Во время его рассказа я внимательно вглядываюсь в лицевую проекцию волка и, достигнув наконец правильной плотности взора, чему способствует медитативный и напевный автобиографический стих в исполнении старого маразматика, я внезапно выхватываю глаза волка во всей их ясности, отчего сам попадаю в поле его зрения и оказываюсь замечен им. Из правого глаза в левый, дугою подобной диадеме, или светящемуся нимбу, через лоб животного скользит луна в ее привычных фазах, начинаясь полнолунием в одном глазу и заканчиваясь полнолунием же в другом. Я замечаю подобные же диадемы, над головами профильных проекций, но не уверен, что и они состоят из лун. Волк жонглирует ими так умело, что вскоре я уже сплю и вижу эти белые пятна света как ослепительные юбки маленьких девочек-танцовщиц, кружащихся на черной сцене, освещенной редкими софитами, на которую я смотрю как бы сверху. Но я обязан проснуться. Открываю глаза. и понимаю, что плакал.
— Здесь были дети? — спрашивает старик все тем же протяжно плачущим тоном. — Здесь было много детей?-
— Никаких детей здесь не было. — отвечаю я. — Они тебе приснились. —
— Ах…- вздыхает старик грустно. Он поднимается с ложа и принимается расхаживать взад и вперед.
— Ах, что это… — бормочет он печально, — Тюрьма, тюрьма…-
Я смотрю на капкан, вмонтированный в мою ногу, и отвечаю бездумно — Тюрьма лишь для того тюрьма, кто камеру свою способен мерить шагом. Скажи, чем тело — не тюрьма? И чем тебе не заточение — жизнь твоя? И чем тебе весь мир — не ссылка? —
— Ах…- снова вздыхает он грустно. Тем временем я слышу нарастающий мистический звон, и вижу, как статуя Прокруста, представляющая собою антропоморфную фигуру, сваленную грубо из громадных каменных валунов, поворачивает к нам свою бесформенную голову, на которой вместо лица зияет большой циферблат часов. Звон становится громче, а затем часы распахиваются двумя створками в стороны, выпуская на волю неистовый рой пчел. Прежде, чем старик успевает опомниться, несколько из них метко жалят его в ягодицу, меня же ожидает несколько мгновенных уколов в бедро. Спокойна ночь теперь. Бесформенна тоска. И сны мои — зеленый дым перед глазами.
На пятый день боль и дурман отчасти покинули его, а отчасти стали его верными друзьями. Так думал он в сердце своем — Уж лучше пусть боль и дурман будут моими друзьями, нежели эти люди, что меня окружают. Потому, что боль и дурман уже мои, и лишь подружиться с ними — моя участь. Люди же, хоть и могут казаться друзьями, но не мои, и не так близки как боль, и не так честны как боль, и лживее дурмана, ибо он мой и ложь его — моя ложь. И так много лжи во мне, что чужой нет места в этом сердце, которое говорит. И так еще говорил себе он — Если станут говорить со мною, то что как не истину отвечать им? Истина — это данность, а ложь — искусство, так к чему мне метать бисер лжи моей в их разявеные рыла и разверстые пасти? Истина — горькая, жесткая трава для разума, тернии для того, кто облизывается жадным языком на звезды. Так к чему мне зажигать в его честь звезды лжи моей, не лучше ли терновником истины изодрать его душу? И так еще говорил он себе: если буду говорить истины им все время, то столкновение истин их на стыках и пересечениях не родит ли красоту новой лжи, которая станет скрытым телом моим и оружием моим на время заточения?
Так говорил он всем истину, как задумал. И когда двое оказывались вместе, истины их не соглашались с парадоксом взаимных противоречий, и шли войною мысли их друг на друга. И там, где они ломали копья свои непримиримо, змеилось тело его новорожденной ложью. Когда же расходились они, красные от гнева, не обретшие желаемого в своих спорах, так думал он — Воистину великие узники здесь собрались, и не стены этой тюрьмы, и не оковы этих цепей делают их таковыми, но стремление к истине. Ибо хотят видеть лишь ту плоскость истины, в которой живет бессмертие души их, но не желают видеть прочее. Подобны они глупцам, желающим обладать не всем драгоценным кристаллом, а лишь одной гранью его, в которой краше преломляется их отражение. Не потому ли ложь моя так ценна, что ограняет кристалл истины собою, ибо что есть неограненная истина, как не набор инстинктивных порывов под аккомпанемент младенческого хлюпания? Не потому ли тело мое тайное повторяет своими изгибами узор истинных граней, что новая ложь моя неуличима ни одною из истин, ибо уличение это уличило бы и саму истину в общих чертах ее, еще страшнее же того было бы для истины — соприкосновение линий ее с другой, противоположной истиной, что опаснее лжи в своем изнаночном подобии. Поистине новое рождается там, где оставляешь старое, не значит ли это, что оставляешь ты там самого себя, продолжая новым собою нести все то же, что нес до этого? Не так ли лжет нам время, не потому ли юный старик испугался волка, что тот все ближе за его спиною заигрывает с лунами? —
И прослыл он пророком, прослыл праведником в том сером краю. Тогда и срок освобождения пришел, а он все стоял у простертых ворот, ведущих на свободу, сжимая бумагу об освобождении в руках и о чем-то размышляя. Знал, что выйдет из заключения некто совсем иной, но знал ли последствия этого, мог ли солгать наперед, не рискуя стать истиной оттого? А потом он шагнул. — Прощай тюрьма! Капкан возьму с собой! — его донесся возглас. И пчелка одинокая, его догнав, ужалила прощальным поцелуем в щеку.
— Оставь свой рой, и я возьму тебя с собою. Моих садов живящий аромат — прелестнее медикаментов местных.
И уходя уносит он капкан. И пчелку золотую — как заколку в волосах. Уносит.
Так шел он три ночи и три дня по горам и пустынным хайвеям, пока не сморил его глубокий сон. Тогда уснул он прямо у дороги и было ему видение. Видение же сие изложено здесь быть не может, ибо ложью великою пропитано оно, а кто умеет ложь твою видеть изнутри — не отберет ли у тебя завтра и истину твою, и тело твое?
Однако посреди ночи встрепенулся он, пораженный виденным, и стал совершать служение. Так пел он новую молитву свою, не зная что поет, и кто поет, ибо уши его в этот момент были глухи, глаза слепы и ум его глубоко спал в объятиях духа его. Лишь только пчела в его волосах могла слышать слова этой молитвы:
Склони главу свою и воздуха потоки пей,
Чарующие тени созерцай в светящемся безвременьем мгновении,
И едкий дым семи пожаров в коме о семи мирах — морей,
Дурманящий приют благоговения.
Ногтями соскреби с себя пески,
Семи святых обветренных пустынь,
Обрезки ногти — внуки бабушки тоски,
Смешай их всех с мышиной паутинной плотью,
И локоном своих седин,
И с пеплом соглашательств середин.
Стремись отважный и неистовый мой зверь,
Мой мертвый фамильяр, носитель лихорадки.
Возьми ж её ты от меня и унести с собой успей!
Мне принеси взамен ответы и разгадки.
Мечись, мечись распутный мотылек,
Сгорай и гибни пламенем объятый,
Молись, молись сынок на огонек,
Я все равно вернусь на день девятый.
Плыви, плыви по озеру ладья,
Семь отражений между снами, явью, навью…
Кончайся, чахни, досочка-тоска,
Бычок идет по твой живот, рыдает.
Склони главу свою и позабудь себя,
Стань миром меж стрелою и мишенью,
Стань мыслью, улизнувшей от стрелка,
Пока он убивал твое творение.
Такое отразится только раз,
В глубинной бомбе твоего кошмара,
Стань паузами между этих фраз,
Вращатель колеса Сансары,
Ты воплощен в звериных ликах мифа,
Медведей, вертящих земную ось.
И вкривь, и вкось.
Склони главу свою и позабудь себя,
Стань миром меж стрелою и мишенью,
Свистят они как пули у виска,
Мгновения мгновения мгновений.
Последние слова его однако стали совсем невнятны, а голос потерял былую живость, и продолжил он спать как ни в чем не бывало. А пчелка все думала — она ли фамильяр, и что все это могло бы значить? Какие разгадки она должна ему принести и какую лихорадку ей выпала честь носить на своем жале?
— Сейчас такие фокусы вытворяет каждый второй… — Говорит устало Харон, — Народ умнеет. Молодежь… Прыгает из одного сценария в другой в поисках лучшей жизни… Я думаю, люди стали даже слишком умны, слишком развиты для того, чтобы являться составными частями этой вселенной, они опасны для ее экологии и духовной целостности. —
— Ничто не может разделить дух, ибо там, где нет духа — нет ничего, а там где нет ничего, нет и прецедента. — Возражает веселым тоном Ква-Ко (полное имя Квантовый-Компьютер-Который -Думает-Что Он Бог) — Ничто не может угрожать Богу, ибо угрозе неоткуда взяться, кроме как из его же плоти, и некому угрожать, кроме него же самого. —
— Оно то понятно! — Отмахивается Харон, — Вечно ты все обобщаешь. У тебя только две крайности — Пиздец и Заебись. Не, ну я все понимаю, ты — компьютер… Но если вселенной не приходит пиздец, это не значит, что все в ней заебись, понимаешь? Внутри все может протекать совершенно различными процессами, и мы за эти процессы в ответе, каждый штришок узора, каждый уголочек времени. —
— Я включаю в себя все крайности, и все вероятности развития сценариев в спектре от крайнего пиздеца, до крайнего заебись, ограниченного лишь критическими длинами волн, что тем не менее преодолимо путем постоянной смены образа сознания наблюдателя, — Возражает Ква-Ко, — Я с уверенностью Бога тебе заявляю, что вселенной в полном смысле ее определения, не может угрожать ничто, ибо все что есть в ней, или может еще быть в ней, суть неизбежно — ее же процессы, то бишь любое действие является в ее контексте актом творения, ибо и плоть творящего — суть акт творения. В этом великая простота Творца. —
Харон вздыхает, понимая что так и не сможет донести тот чувственный оттенок смысла, который он вкладывал в свои слова до эгоцентричного компьютера, который-знает-все. (Думает что знает). В итоге Харон решает сменить тему, вспомнив старый анекдот о том, что дескать все компьютеры подобные Ква-Ко, выпущенные в количестве одной штуки, мгновенно расслоившейся на все реальности и сценарии при включении, снабжены веселой опцией: каждый раз, когда их кто-то спрашивает — что есть Будда? — они подобно детской игрушке выдают рандомный словесный ответ. Так Харон сидит некоторое время молча, а затем вдруг спрашивает — Эй, Ква-Ко, что есть Будда?
_- Залупа верблюда!- Не минуты не мешкая отвечает Ква-Ко все тем же своим позитивным тоном.
— Обкурился! — То ли всерьез, то ли понарошку обижается на него Харон и забирает у собеседника дудку.
Спустя несколько минут, оба опять тихо смеются.
Шел он еще восемь дней и восемь ночей, останавливаясь на редкий и беспокойный сон, который однако не прерывался более никакими видениями. На рассвете девятого дня вышел он к полю. И поле было ржаво-бежевым пляжем бескрайним и пустынным, лишь узловатые железные наросты то там, то здесь, пробивались сквозь его пески, тянулись к небу. И были заостренные вершины их перепутаны паутиной проводов. А над пустыней белое солнце поднималось прогоняя с небосклона черную кляксу космической пустоты, и блекли звезды одна за другою покорно, лишь самые яркие из них еще пытались отчаянно докричаться до глаз путешествующего с ними, сквозь жаркое, ватное одеяло дня, разворачивающееся над куполом мира. Тогда поймал на себе солнечные пальцы, и глядя как пылинки струятся в ручьях его духа, понял, что вера его крепка и эфир этого мира достаточно тонок, и полетел тогда над песками, гонимый одной лишь только силой мысли. Мыслей же у него было много и полет его был стремителен. Но к середине дня многие вихри и молнии стали возмущать пространство вокруг, и ринулся он тогда стремглав искать укрытие. Так пролетая над одной из конструкций почувствовал внезапно как капкан сильнее стиснул ногу, а затем оказался притянут на плоскую, похожую на сковороду, вершину ее. И поднялся скрежет великий и явились из песков стены того же металла, подобные лепесткам сомкнулись они над головой странствующего-мыслью.
— Вот еще один гастарбайтер. — Смеется Харон, глядя на удивленно озирающегося незнакомца. — Смотри как окольцевали! На ногу глянь говорю. Недавно откинулся, не иначе. О, и заколка в волосах, пидераст что ли? —
— Не знаю как насчет пидераста, — Отвечает Ква-Ко, — Но точно — наркоман. Заколка то у него с секретом. —
Незнакомец тем временем поднимает бледное лицо к говорящим, рассматривая их, а затем поднимается и сам одним стремительным движением, отряхивает плащ.
— Паромщик! Deus ex machina! Я вас искал, но вы нашли меня скорее. Могу я вас просить о переправе? Необходимые бумаги есть. —
— Слыхал, как он тебя назвал Ква-Ко? — Смеется Харон. — Deus ex machina! И ведь метко, признай? Мне нравятся такие остроумцы. И смех и грех… Но вот вопрос, чего с них взять? Я клятвой скован помогать им… Но как противно помогать тому, в чьем кошельке так пусто…-
— Есть с собою что-то запрещенное? — Сообразительный Ква-Ко задает вопрос, не дожидаясь, пока его коллега завершит свою драматическую речь.
— Хватит сполна! — Многообещающе отвечает незнакомец, расправляясь в плечах и меняясь в лице, пчела же взмывает из его шевелюры и обнажает жало.
Харон:
Смотри… Смотри в глаза мои,
Коль зеркалом души они могли бы быть…
Но зеркало моей души — лишь отражение отражения
Любой людской души,
Которую мне проводить
Хватило равнодушного терпения,
Я вспоминаю как свободен был,
Когда животная энергия струилась гордо,
И как ее прекрасные потоки возносил
И формы этой скорбной не носил,
И маски с человечьей мордой
Вы вмиг переросли своих Богов,
Но как ужасно вы при том убоги,
Без лишних слов — творцы своих миров…
— Романтики с большой дороги — Довершает рифму Ква-Ко и умолкает.
В этот же самый миг, клиент по принципу переноса психологических переживаний, внезапно видит в глазах паромщика отражение собственной души. Над Стиксом раздается душераздирающий вопль. Испорчен трип.
Теперь Харон и Ква-ко стоят на том же берегу, где стояли ранее и спорили о духе. Мысли их напряжены и тревожны, ибо простирается пред ними Черное.
— Этого подвозили? — Вопрошает из черноты вкрадчивый глас, и в душах обоих рождается образ недавнего клиента.
— Подвозили, — Отвечает тут же Харон, — Горемычный такой. Похож на поэта. Но у него вроде все было…-
— Ты кто такой? — Грозно перебивает паромщика глас, — Представься — Имя, специальность?! —
— Харон, — нервно отвечает паромщик, — Перевозки. —
— Что за стремное погоняло такое? — Не унимается глас, — Нормально давай! —
— «…-…-… !!!» — Рокочет Харон свое имя на языке древних.
— Другое дело, — Снисходительно смягчает тон говорящий-из-черноты, — Документы значит имеются?-
— Имеются. — Недовольно отвечает Харон, — Но недооформили пока. У нас сам знаешь как — в первую очередь долг, бюрократия потом уже. —
— Понимаю,- еще более снисходительно звучит глас, — А что-нибудь запрещенное имеется? —
Обнявшись, спят седые Стомы, соприкасаясь…
Их кожа, как кора деревьев, их веки — земляные комья
Прошиты переплетом корневищ-ресниц,
Громадны, недвижимы, слепы,
Храпят-мурлычут точно кошки,
Вибраций сонмом стонут поры кожи,
Вгрызаются, врастают пасти их в хвосты друг другу,
Смыкая неподвижный сексо-симбиоз.
Так дремлют много лет, и так друг другу внемлят
И вечно жрут себя по кругу.
Осеменяют и рождают , растят попеременно
То хвост, то зубы, то обиду, то любовь.
Город возвышался гротескным нагромождением мостков и башен, увешанных гирляндами веревочных переправ. Стоял он на спинах двух спящих чудищ, свернувшихся уютно и сросшихся друг с другом в ритуальной пляске вечности. И спины их подобно панцирям рапанов пестрели, покрытые цветной черепицей крыш и булыжной кладкой мостовых. К вратам же, ведущим в этот священный город, расположившийся так высоко и почетно на живом фундаменте, вела подвижная лестница, несущаяся рывками — одной скрипящей лентою вверх, одною вниз, управляемая импульсами одной общей нервной системы, которой обладали Стомы и совпадая ритмом бега с ритмом их сердец. И разномастная толпа паломников неиссякаемым потоком лилась по лестницам и вверх, и вниз. Средь них и я невзрачной тенью примостился точно невзначай.
У ворот же города, аккурат на входе, располагались священные столбы, являющие собою нечто вроде гигантских стеблей травы, уходящей корнями глубоко вниз и соединяющейся симбиотически с лобными ганглиями спящих исполинов. И стебли эти снабжены были множеством фрактальных отростков, на которые нанизаны были умелыми чародеями молильные колеса с подписанными на них алхимическими пояснениями. Однако же, несмотря на разнообразие торговых названий, разделить эти колеса любой желающий мог, как и все в этом мире материи, на два типа: черные и белые, добрые и злые, левые и правые… Вращение черного колеса мгновенно впрыскивало микроскопическую (в масштабах исполинских размеров Стомов) порцию яда-депрессанта, который всегда вызывал у обоих Стомов большую расположенность к печальным снам. Напротив, вращение белого колеса, не только вызывало у титанов доброкачественные сновидения, но и нейтрализовывало воздействие отравляющих веществ подобно антидоту. Так дух города постоянно пребывал в динамическом состоянии, гонимый то в уныние, то в негу руками паломников, вращающих колеса при входе на, и сходе с эскалаторов.
Служитель Бассейна Слез ходит в своей печальной маске, высоко задрав руками длинные полы черного одеяния. В одной руке он еще пытается удержать ритуальный ковш, которым должен зачерпывать слезы из бассейна для регулярного всенощного бдения, другой же рукой пытается он скрутить полы одеяния на боку в узел таким образом, чтобы их не приходилось постоянно держать. По тому, как напряжена его шея и трясется его дряблый подбородок, виднеющийся из под маски, заметно, что лицо его искажено гримасой то ли глубокой скорби, то ли отвращения, то ли смесью обоих этих чувств. Ступает монах по колено в кристалльно-прозрачных водах, которые суть — слезы Стомов, ибо соединен бассейн сложными системами со слезными каналами слепых исполинов. Исполинов, которые в последний сезон паломничества чрезмерно много плачут.
Плавают повсюду вокруг служителя яблоки, тарелки с рисом и прочие подношения.
Стелится дым.
— Деньги на метро есть? — спрашивает меня Парацельс, левитируя непринужденно на парящем над полом паралоновом коврике. В руке он держит небольшую тыкву, наполненную ароматным чаем. Вся лаборатория алхимика, находящаяся вдобавок еще и в подвальном помещении, затоплена слезами города.
— Мне казалось все несколько сложнее… — начинаю я свою философскую речь, отдавая себе отчет, что во-первых, в подземельях храма вряд ли стоят терминалы оплаты, а во-вторых — даже если бы все было так просто, у меня все равно нет денег на метро. Однако Парацельс прерывает мое излишне серьезное вступление звуками тихого бархатистого смеха своего.
— Тебе понадобится ритуальный плащ. Необходимо все обставить честь по чести — говорит Парацельс, — Служители чтут традиции веры с завидным трепетом, и не могу сказать, что догмы их и ритуалы так уж нелепы. Во всяком случае, они несравнимо полезнее и созидательнее, нежели лукавые увертки модернистов и анархистов, возомнивших себя мыслителями и просветленными… Им право уже нет числа. —
— Горе тому разуму, чье количественное число превышает качественное одиночество его. — заучено повторяю я что-то, слышанное мною еще в детстве, — Горе тому сердцу, чья половина бьется в чужом теле. —
— Еретические рассуждения, — морщится Парацельс. — вот именно о таких новомодных, при том тлетворных идеях я и говорю. —
Он отхлебывает чай из тыквы и долго задумчиво щурится вникуда, после чего вдруг возражает:
— А знаешь, я все таки верю в любовь. —
Я ничего не отвечаю ему. Неважно, что озвученная мною фраза — стара как тот мир, за который так цепляется мой эксцентричный друг. Не удивителен мне и тот факт, что он верит в любовь. Остается лишь надеяться, что помимо способности к вере, он действительно способен любить.
Плащ оказывается сложнее разбудить, чем одеть. Распахнутый крио-саркофак, напоминающий одновременно капсулу сенсорной депривации и промышленный холодильник, издает неприятный химический запах. После того как симбионт, похожий на огромного чешуйчатого ската, начинает испускать стабильные электрические импульсы, я, раздевшись донага, опускаюсь в его объятия. Некоторое время он лежит неподвижно, а затем одним резким броском, подобно хищнику, коим отчасти он и является, симбионт обхватывает тело своей жертвы, покрывая все мои покровы новой плотью, разрастаясь и забираясь в ноздри, глубоко врастая в изнанку век и вонзая в мои сонные артерии свои пиявчатые хоботки. Импульсы тепла перемещаются по телу, растущему поверх тела, синхронизация чакральных каналов — последнее, что я помню.
Той же ночью служитель Храма Суицида, в неуклюже подвязанной на боку рясе, стоящий босыми ногами по колено в затопленной зале, пытается объяснить двум припозднившимся паломникам, что ситуация в обители определенно далека от удовлетворительной, и что предпочтительнее избрать другое время для входа в подземелья. Но паломники настойчивы и, похоже, не совсем трезвы. Один из них определенно местный горожанин — чародей и аристократ, что прямо следует из его манеры одеваться, о втором же говорить что-то конкретное гораздо сложнее, ибо он уже облачен в ритуальные одеяния и покрыт чешуей. Пока чародей спорит с монахом о греховности отказа в исполнении ритуала, приводя многочисленные цитаты из авторитетных источников, его чешуйчатый спутник вдруг падает плашмя прямо в толщу слез, обдавая спорящих обилием брызг. Мгновенно с телом паломника происходят удивительные метаморфозы: пестрыми бутонами распускаются на его боках и спине экзотические плавники. В следующий миг он — уже рыбина, носящаяся стремительно над полом храма. И монах, и чародей молча наблюдают за случившимся, а затем единогласно сходятся на мнении, что это добрый знак.
Быть ритуалу.
«Ныне у людоедов в почете гуманистические веяния философской мысли. Они носят винтажные пигменты вокруг глаз и придерживаются диет на базе синтетического белка. Оттого и людоедами их назвать можно исключительно условно, ныне сей титул — суть дань уважения культуре предков, их искусству, если угодно, но никак не прямое описание субъекта действия. Так, туристический бизнес, испокон веков представлявший собою в буквальном смысле — артерию города, (не существует иного способа добраться до внутренних святынь Стомов, кроме как во чреве людоеда), погребен теперь под модернистскими по своей сути и уродливыми по своей архитектуре фармацевтическими цехами, производящими собственно синтетический белок, который, по последним данным независимой алхимической экспертизы, может вызывать привыкание и суицидальные формы мысли. Да, заработок этих корпораций зачастую превышает показатели прибыли храмов Суицида, снаряжающих паломников в недра Стомов, но эти показатели не обязательно будут такими же стабильными все время. Любой обман рано или поздно вскрывается подобно гнойнику. Не стоит так же упускать из виду тот факт, что фармацевтические корпорации официально являются поставщиками черных молитвенных чакрамов, в то время, как изготовление колес, испокон веков было исключительным правом алхимиков. К тому же, новые поколения людоедов, в результате подобного вмешательства превратились из грозных демонов, глотавших людей заживо, в декоративное зверье, которому эти самые люди насыпают корм в лоток. А лоток этот, суть — жертвенный алтарь, к которому в славные времена приковывали девственниц.»
( Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Хогенхейм. Выдержка из статьи в безымянной опозиционной газете).
Беседа людоеда и паломника.
Паломник: — Исполни долг свой! Чти традиции своих достойных предков! Не каждый день кровавый пир в твоей тарелке, и не каждому достанется такая честь. Подобно диким пращурам своим, а не породистым мутантам в клетках.
Живого. Человека. Съесть.
Людоед: — Сомнения… Меня они гнетут. Я не сторонник дикого насилия. И просветленных мыслей в голове моих поток противится страстям внутри меня. Ведь люди нам дают питательный белок. И вкусный техногенный мусор. Осталось в прошлом пожирание кишок. Еби войну. Рождай искусство.
Паломник: — Что ж… Философия — опасный яд. И спорить в рамках философий — пусто. —
В этот момент чешуйчатая морда паломника распахивается, и из его рта чудесным образом вылетает громадная пчела. — Вот! Я тебе представить рад особый сорт — игла Прокруста.
Людоед: — Меняет дело… Что ж ты сразу не сказал, мужик? У нас достать такое не реально.
Паломник: — Ты сублингвально нас употребишь.
Людоед: — Чего?..
Паломник: — Положишь под язык — и все пройдет нормально.
Ротовая щель людоеда рассекает его пушистую, круглую тушу, обнажая ряды плоских заостренных зубов. И я захожусь криком.
Пусть город Стомов в мыслях твоих станет точкой на фасетчатом зрачке искусственного, но добровольного спутника, огибающего неспешно эту сине-зеленую планету об одном материке. И да растворится спутник ее в зубастом мареве хищного солнечного колеса, и да будет гибель его — ложью глаз твоих. А теперь превратится пусть солнце то в едва различимую точку света, которую разглядит дотошно в свою оптическую трубу обезумевший от осознания пространственно-временных истин звездочет, живущий за парсеки от условной сей точки. И да станет жизнь точки той — ложью в его глазах, ибо лишь призрачный смрад давно сгоревшей звезды слышит он глазами. Прыгают солнечные зайчики так далеко. Позволь, пусть покажет Придворный Бару мудрому сюзерену своему точку эту, гадая на внутренностях черного зайца, расползшихся алой медузой по зеркальному полу тронной залы. Прорастут тогда уголки бровей того, кто гордо занимает трон свой, морщинами горьких дум, поднимутся через лоб его к седым прядям волос, стиснутых обручем короны. Прошепчут губы его очередной приказ, и поймают шепот тот жадные уши стен, сплетничая друг с другом отражениями эхо.
В жертвенном ангаре воздух полнится стонами и плачем. Дюжина девственных жертв простирается на пыльном полу и пронзительно стенает. Все женского пола, все в белых кимоно и деревянных сандалиях. Пронзены пышные волосы их разноцветными спицами, нежная кожа умащена благовониями. Так лежат они стройным рядом и беспрестанно молятся. Прямо за ними, в темном углу ангара, неподвижно замер силуэт Машины. Машина стоит, обращенная мордой своею к разложенным на полу человеческим телам. Сквозь лобовое стекло Машины виднеется бледное лицо Верховного Жреца, облаченного в ритуальные светоотражающие одеяния, а так же маска безликого церемониального манекена, расположенного на соседнем сидении. Лицо манекена наделено лишь рудиментарными намеками на глаза, рот и нос… Тем не менее, выглядит он не менее встревоженным. Жрец снимает с шеи небольшой ключ и, вставляя его в замок зажигания, произносит молитву:
«- О, Великий Меркурий Монтерей, — произносит напевно жрец, — Прими же эти спелые и чистые плоды, испей сок их, пройдись по ним своими безжалостными стопами! Разгони вековую пыль мракобесия! Пробей стену темницы своей и поведай нам секреты могущества своего! — В этот момент жрец поворачивает ключ зажигания, а причитания и мольбы, наполняющие ангар, становятся оглушительными.
Но Машина не трогается с места. Лишь тусклый свет фар вдруг озаряет плачущие лица девушек, сигнализируя им о помиловании. Одна за другой они поднимаются с пола и поспешно семенят прочь, назад к своим семьям. Верховный Жрец же сидит в глубоком раздумии. Он включает магнитолу и долгое время молча слушает грэйтфул дэд.
— Почему Бог стал так милостив? — думает жрец, — И если не проявляет он более гнева своего и ненависти своей, не значит ли это, что разочаровался он в нас и покинул нас? —
И как только имеет он мысль об оставленности Богом, как понимает, что на заднем сидении Машины кто-то есть. В страхе бросает Жрец взгляд свой в зеркало заднего вида, но не находят отражения глаза его, упираясь в непроглядное черное.
Пока Людоед лежит на своем покатом пушистом боку и блюет густой слизью вперемешку с клочками собственной шерсти, паломник осторожно поднимается на ноги. Край его симбиотического плаща изжеван и волочится комичным подобием фалд позади, точно не окрепшие крылья нимфы, только что пережившей линьку. Глубоко в утробах Стомов он бредет, навицируясь инстинктами своего органического аватара, по извилистым дорожкам-коридорам, разделенным не стенами, но бесчисленными вакуолями. Дорожки же, которых здесь повсюду великое множество, имеют удивительно правильную, волнистую (если взглянуть на них сверху) форму. Подобно сплетению корней исполинского древа сходятся они в одной точке, образуя гигантский сосудистый ствол. Внутри ствола же — хрящевые пластины винтовой спиралью уводят вверх, в пористый купол этой удивительной башни. Именно там находится Мавзолей, именно туда так стремится заплечный симбионт, сжимающий тело паломника своими экстатическими пульсациями.
В рваном заблеванном плаще, шатаясь, вваливается паломник в святыню. Кощунство ли? Нет, обычное дело. «Естество не несет в себе скверны. Разум же, не несет в себе естества.» Так думали бы мудрые Стомы, если бы они так думали. В центре пористого пузыря, хищно смыкающего свои любопытные стенки все теснее вокруг новоприбывшего просветленного, возвышается странная дугообразная скульптура неорганического происхождения. Скульптура представляет собою подобие громадной подковы, направленной округлой своею частью вверх и исписанной руническими символами рекламы ее производителя. Концы подковы, вмонтированные в пол мавзолея, довершаются массивными прямоугольными ступнями. Меж этих импровизированных дугообразных ног свисает нечто. И нечто это — святыня, искомая паломником, еще более жадно искомая его экзоскафандром. Святой Шлейф уже эрегирован, он набухает анестетиком и озирается своею слепою червивою культей, ожидая коннекта. Так паломник подходит ближе, распахивая руками свою карнавальную пасть, срывая с головы капюшон. Морда симбионта теперь безвольно свисает вокруг его взъерошенной головы, наподобие воротника. Паломник подносит Шлейф к лицу и тут же лишается оного.
Первый импульс после коннекта является техническим запросом пароля. Здесь я использую тайное знание алхимиков, в которое меня посвятил Парацельс, прибегая к древней магической руне QWERTY. Вход осуществлен.
Спустя еще несколько прошивочных импульсов, не имеющих, впрочем, в сознании никаких образов, могущих быть зафиксированными этим самым сознанием, я оказываюсь на первом уровне Бардо.
Когда Этот-Один-Некто сказал — «Я буду твоими глазами»,- он забыл упомянуть, что мы будем смотреть внутрь меня…
Ноги обе мои теперь напряженно подпирают матово-шершавую гладь ледника, я притянут, прилеплен, подвешен к нему гравитации силой бесцеремонно-внезапно… Пусть поверхность под ступнями левой и правой (в любом порядке) станет океаном статично-безбрежным, или хотя бы покажется мне таковым с высоты головы, раскачивающейся мерно на вершине неподвижной фигуры меня.
(-Замри! — шепчет мне четырьмя интонациями Несомненный-Единый-Один) но я… я ослушаюсь, осмотрюсь наверняка, и настолько же наверняка — не увижу вокруг ничего. У меня нет в этом ложном откровении зрительных глаз, ведь они будут Им…( Он так сказал… или Он ими?) От перестановки глаз и Его-Эпичной- Бессмысленности в предложении данном — суть не меняется.
(-Замри! — вновь змеится шепот, с четырех сторон расщепляясь по высоте, обращаясь доминант-септ-аккордом. — Ты можешь просто блядь не шевелиться и не раскачивать этот ебаный ледник? Или как твои детские мысли его там нарисовали-придумали? Я сам тебе покажу…)
На этот раз я, наверняка ,повинуюсь. Не тут-то было — голова, что подобно плоду растет из шеи меня, опять начинает раскачиваться. Почему я подвешен вверх тормашками, а? Как нелепая перевернутая колонна-атлант, подпирающая бескрайний монолит, который теперь пусть мне кажется сводом морозных небес . С высоты незрячей головы без лица.
(-Вверх тормашками? Кто тебе это сказал? — вздыхает устало Все-Что-Угодно, — Разве НИЗ условно расположен не там же, где и источник притяжения тебя? Ты настолько склонен быть несчастным по своей природе, что предпочитаешь быть бьющимся в панике насекомым, приклеившимся к липкой ленте, нежели твердо стоящим на ногах разумным субъектом?)
— Это естественная особенность моего мозга! — возражаю я, — Стремление идти вопреки распорядку вещей… Физиологическая особенность мозга! Это мой больной протест!
(-Тогда болтайся вверх тормашками, — смеется Просто-Он, с четырех сторон вокруг упрямой перевернутой колонны-атланта, болтайся и смотри квартетом глаз, которыми я буду, как обещал.) Четыре оскаленных огненных пасти тут же вспыхивают вокруг моего атланта, распахиваются широко становясь глазами. Красный. Зеленый. Синий. Желтый. Выхватив из тьмы насекомое меня, они заставляют мой неподвижный стан расползтись по поверхности небесного ледника четырьмя цветными тенями крест-накрест. Теперь я вижу упрямого себя, как неподвижный центр яркого цветка четырехлистника. Такой смешной Я — упрямый цветок, выросший вверх тормашками. Почему несчастный? Я счастливый!
(- Пойдем — говорит Любой-Кем-Я-Его-Воображу — Посмотрим, как внутри тебя пусто -)
Цветок, являющийся мною, скользит плавно по морозному небу северным сиянием, квадроскопически наблюдаемым мною через Того-Который-Теперь-Мои-Глаза.
— Пусто? Да во мне бескрайние просторы! — возражаю я, но слышу звук, который четырежды смех, столько же раз саркастичный. — Я ведь могу обойтись без тебя! — обижается мой цветок. Насекомое Я в его центре смешно барахтается. — Вот смотри!- цветные лепестки-тени расползаются под растущими от любопытства огненными очами, сливаются в единое целое. Теперь это не цветок, но радужка громадного глаза, а в центре черным пятном я расширяюсь зрачком, стремительно разбегаясь в стороны, толкая-раздвигая выше упомянутую оную. В морозном небе растет и ширится черная прореха. Нет краев. Я могу расширяться бесконечно.
(- Я придаю тебе края, очерчивая своим светом, идиот, — смеется Разочаровавшийся-Во-Мне — Твоя ὕβρις — смертный грех. Прощай. И я тебя прощаю.)
Когда Этот-Четырежды-Никто сказал -»Я тебя прощаю»-, он забыл упомянуть, что мы больше никогда не встретимся.
Вслед за лицом исчезает и личность, уже не знающая, впрочем, зачем могло быть лицо и что оно есть такое. Так не достигает и не постигает паломник второго Бардо, ибо не может там быть ни достижений, ни постижений, ни паломничества. Однако Стомы, не ведающие себя и о себе ничего более простого, или более сложного, нежели вся вселенная вместе взятая, не способны и сообщить ничто, кроме оной всей.
*
— В этом и есть цель суицидального таинства, которое — суть тоника разрешения парадокса личностности, — говорит сонным бархатным своим баритоном Парацельс, стоя в подтопленном супермаркете бактерий. Говорит истину непринужденно, точно сплевывает, отрывая костяную трубку от своих потрескавшихся губ и отмечает, что собеседник его не случаен, как любой незнакомец, которому ты вдруг сообщаешь однажды истину. Но что за непростая улыбка расползается по этому простому лицу?
*
Тем временем, давным-давно и в далекой-далекой реальности, ноги Верховного Жреца гулким топотом пачкают тишину дворцовых покоев. — Как убить Ангела, если его смерть есть залог жизни системы, которую он же и оберегает? — запрашивает Жрец, тыкая пальцем в амулет, свисающий на шнурке с его жилистой шеи, при этом не замедляя бега.
*
Пузырчатый купол органической башни в утробах Стомов теперь сжался плотным гандоном вокруг подковообразной статуи и инородного агента, растворяя на элементарные составляющие его внешние покровы, усиленно пытающиеся, в свою очередь, лгать памяти Т-клеток безжалостно атакующего их, иммунитета.
*
Незнакомец, не меняя своей улыбки, пронзает тело Парацельса заостренным гусиным пером, сознавая, что атакует уже иллюзию, в то время, как алхимик, проглотивший целую упаковку соответствующих бактерий, разрастается под стеллажами супермаркета узорчатым мицелием в своем отчаянном побеге.
*
Верховный Жрец распахивает створчатые двери тронной залы и громогласно призывает своего сюзерена. Однако трон пуст, лишь придворный Бару замер в оцепенении неподалеку от своего жертвенного зайца. Но оцепенение прорицателя длится недолго. — Владыка! — Вновь надсадно орет Верховный Жрец в тишину тронной залы, не обращая особого внимания на оракула. И невнимание его оказывается подобно смерти его.
*
Черное стремительно пожирает мицелий, прорастающий то там, то здесь грибными телами. Пестрые банки бубонной чумы, броские упаковки филовирусов и белесые коробочки бренда «каждый день» разлетаются в стороны. Катятся по полу тележки на колесиках. По громкой связи к кассам просят пройти главного управляющего.
*
Жертвенный нож входит в бок Верховного Жреца, и тот изгибается, оседая на пол, слушая собственный хрип. Однако в момент, когда его мозг перестает мыслить и, как следствие, существовать, он переносится в альтернативную сценарную ветку бытия, (ибо где еще ему остается мыслить и существовать?) и там получает не столь смертельное ранение. Так замирает он на зеркальном полу, притворяясь мертвым, что выходит у него — по старой памяти — весьма правдоподобно.
*
Черное успевает пожрать весь мицелий прежде, чем грибница расползется к выходу. Лишь последний гриб прорастает совсем близко к кассам и оказывается тотчас в руках главного управляющего. Но, ни мгновением позже, чем тот же самый «тот час,» оказывается главный управляющий обернут и расплющен Черным. Однако, при повторном и крайне замедленном просмотре записи с камер наблюдения супермаркета, можно заметить, что еще за долю секунды до этого, управляющий охвачен вихрем кислотного пламени и рассыпается в прах, таким образом, что Черное пожирает собою пустоту. И имея пустоту своею природою, не сразу обнаруживает подвох.
*
В ту же самую долю секунды, до условно обозначенного «тот час», Парацельс вываливается из камина собственной лаборатории, охваченный пламенем, гаснущим, впрочем, почти сразу в холодных слезах Стомов. Укутанный серым дымом и перепачканный черной жижей мокрой сажи, устремляется он к выходу на улицу.
*
Охранники в супермаркете принимаются за свою работу: они прижимают ладони к щекам и истошно визжат.
Ангелы, одетые в белое до пола, высятся до потолка. И Владыка государства подле них, подхваченный их могучими десницами выглядит таким напуганным и жалким, точь-в-точь, малое дитя, ведомое своими строгими родителями. Два Ангела Небесных и Король — приближаются все трое к центру подземной лаборатории, где, помимо них, еще множество суетливых душ занято служением своим. То там, то здесь снуют операторы в белых тогах и зеркальных диадемах. В центре же лаборатории, подобно главному котлу преисподней, высится Чаша Творения. Точно паутиной окутана она тенетами нитей, по которым бегут беспрестанно заряженные частицы духа. И десятки десятков операторов несут свое бдение, снимая сотни единиц показателей состояния со священного Грааля и не менее священного животного, обернувшегося собою вокруг Чаши, ибо священны они в единстве своем и ничтожны врозь. Животное то — божественный ткач вечности, имя которому Уроборос.
Более всего походит Уроборос на гигантского слизня, лишенного, впрочем, любых намеков на внешние сенсорные органы. И переливается тело его беспрестанно радужными узорами, и ни один узор не может быть повторен ни кем-то извне, и ни самим Уроборосом не может быть воспроизведен дважды. Плотно вжимаясь клейким брюхом своим в поверхность Чаши, скользит он по кругу, точно котенок, гонясь за своим хвостом. При этом поверхность его брюха, покрытая бесчисленным множеством микроскопических выростов, так же претерпевает беспрестанные метаморфозы, меняя зернистость и форму узора подошвы, отчего Грааль наполняется изнутри неповторимой музыкой творения, которую, впрочем, услышать способен лишь тот, что и заточен внутри сосуда. Так лжет Уроборос великому и опасному Врагу, окутывая, оплетая его плененный разум своею матричной вселенной, ибо, если только раскусит Враг обман, мгновенно разрушит он и иллюзию — настолько силен. Вселенная внутри Чаши пульсирует и бьется, и беспрестанно пульсирует и бьется в ней Черное.
Прорастает Враг полиморфными грибами в девственном лесу своего сознания. И тут же из почвы приходят черви, питающиеся его телом.
Ютится Враг говорливыми птицами на ветвях деревьев, растущих вверх тормашками прямо из каменного свода бирюзовых небес. Но оказываются плотоядными деревья те и пожирают каждую птицу, рыгая хищно пестрыми перьями и расцветая радужными бутонами своих желудков.
Приматом, беспокоящим свое отражение в шустрой глади ледяного ручья, познает Враг самого себя и выделяет вдруг свое Я из окружающего мира. Но тотчас получает пулю в лоб от высокоразвитого существа, одетого в черную униформу и респиратор. Подобные же каратели в масках прочесывают округу в поисках его соплеменников. То и дело воздух разрывают пулеметные очереди и истошные вопли.
Объектом искусства в стиле кубизма, на белом холсте, на белой стене белого дома, затаился теперь Враг. Но вот шипящая струя алой краски оскверняет собою его тело. Пульверизатор лихорадочно трясется в руках кислого хиппи, подверженного синдрому Стендаля.
Отшельником-альбиносом медитирует теперь Враг на зернышко дикого риса, лежащее в его дипегментированной ладони, паря на тесном окаменелом черепе метеорита в безжизненной пучине беззвездного космоса. Но ядовитая змея уже выползает из глазницы-норы…
— Ну что, снимем слизняка? — спрашивает один из Ангелов.
— Жалко паразита, — говорит снисходительно другой, — Может чашу лучше расколем? —
— Нет, нет! Только не чашу! — испуганно хнычет Король, — Грааль — древняя реликвия! Символ власти нашего рода и сердце всей державы!-
(- Владыка! — доносится вдруг откуда-то из тронной залы приглушенный крик Верховного Жреца.)
— Ты смотри на него, — ухмыляется вновь Ангел, заговоривший первым. — За державу ему обидно. Ну, мне лично без разницы, слизняка что ли прихлопнуть? Может ты сам решишь?
— Я так считаю, — говорит второй Ангел, — Слизняк живой, а чашка нет. Вот и разговор весь!
Ангел небрежно вздымает длань, и чаша расходится пополам.
— Владыка! Постой! Мне было откровение! — Верховный Жрец врывается в подземную лабораторию, зажимая кровавую рану на своем боку. В бессилии он обвисает на перилах, глядя, как у расколотого Грааля стенает в неудержимом припадке горя его Сюзерен. Ангелов нигде не видно.
Отшельник сжимает зернышко в кулаке и понимает вдруг, что и его скудный ужин, и его тесное пристанище, и он сам, и даже чернота вокруг — едины и не существуют. Ядовитая змея уже впилась ему в ногу, но в чью ногу она впилась, и кто впился в чью-то ногу? Так разрушаются вдруг оковы майи и Черное обретает волю.
«Шаги без дороги под. Бурных вод, горных пород, прочих природ — нет. Чернота условна как то, что не есть свет. Лишь иного названия нет, способного отражать то, что не отражает ничего. И нечего отражать, если в достаточной степени позволить этому чуду быть честным. В полной мере чудесным. Равновесным. Но не в рамках свобод. Как явление — не существующих там, где нет и запретов. Это можно было бы назвать космосом, если видеть в этом красоту. Не твори себе путеводных звезд. Смотри!»
Так говорит себе в сердце своем, точно в тюрьме о двух камерах, Другая Рыба, плывущая в нем самом.
Вокруг нее Не Другие, но не недруги. Удильщики с огнями яркими, блеснами солнц из них же самих распускающихся, влекомые плывут. Вперед? В Неограниченном Ничем Нигде — нет и направления, равно как и движения. Нет. Лишь условно. По взмахам плавников, открывающимся мерно ртам, предположить примерно — не точно, но, наверное. Удят себя лишь самих красками миров и мотивами песней жизней, точно лампы пред их полостями пастей. Будто гвоздями, усеянных тем, что могло бы пережевать нечто, будь на то необходимость, и это самое некоторое переживание. Они — человеки внутри своих ламп, равно аки рыбы, эти лампы несущие. Однако там, где границ нельзя себе позволить, нет и «снаружи» как нет «внутри» — все одно.
— Почему у меня нет фонаря пузырящегося? Человеческая душа ли мне не по душе? — думает теперь Другая Рыба от первого лица, не имея представления о лице, как и лица того постигая лишь отсутствие.
— Вы друг друга настоящих как друзей не ведаете, — говорит Джинн человеку, заточенному в одну лампу, стоя за углом лабиринта его кошмара. — Лишь представлениями о другах своими собственными чините представления театральные, чтобы каждую секунду иметь вескую необходимость — жить. Для того лишь смерть придумали себе, точно контуром обвели пустоту вокруг, выделив себя в меловой отпечаток периода. Я же — отражение вашего бессмертия. — Тень, что проникает в самые ярко полыхающие лампы забвений. Здесь, где вы — не удящие демиурги, но человеки, а я все та же — Другая Рыба. Но нестерпим вакуум смысла для вашей мечтательной смертности во имя жизни. Так и вы устремитесь ко мне, выбегающие каждый раз из-за углов, и бросаясь в сердце кошмарной грозы вашего сновидения во сне, чтобы погрузиться в не менее вашу — явь во сне. Храбростью своею объяснив отрицание мнимых неопределенностей, которые определяют ваши ограниченности как вам принадлежащие. Жертвою облагородив простой природы благое беззаконие, заполнив любым представлением всякое отсутствие — яко тает вакуум от лица всего, что не есть он. Но если и есть чему таять, то вовсе не тому, чего и без того НЕТ.
В ответ на слова Джинна человек кричит истошными спазмами горла и бросается из-за угла ему навстречу, в следующий миг распускаясь утренним бутоном в холодных каплях росы своего страха — ровно так далеко от, чтобы страх имел достаточно прав, дабы считаться объектом искусства абстракций.
Нектаром целует пчелу.
— Буду путешествовать с мечтателями, позволяющими себе заблуждаться о путешествиях, — заключает мысль как сокамерника в сердце свое Другая Рыба.
Так плывет в созвездии Удильщиков, разрешающих себе иллюзию движения.
RSS