Проклятые печати

Из Некрономикона

Внимай, ибо я, аль-Хазраджи, намерен вещать:
Старшие боги сплели проклятие божие,
Дабы уснули они. И те, что раскроют печать,
Дабы проснулись спящие — прокляты тоже.

Я же поведаю в Книге чары тебе,
Дабы сломал ты печати, что угнетают
Ктулху и чёрные орды Его, вопреки судьбе,
Ибо всю жизнь я извёл, их познавая.

Ну же, глупец, заперта тьма в просторах:
Ада врата затворены. Но ты
Их призовёшь, дабы, тебе на горе,
Они, пробудясь, явились из пустоты.

Вот он, мой дар человекам — мои ключи.
Ищи же замки твои к твоему проклятию!
Внимай же тому, что меджнун аль-Хазраджи кричит —
Тот, что раскрыл проклятые печати!

Ньярлатхотеп

Из Некрономикона

Он объявился под конец времён —
Аль-Кхема сын, высок и смуглолиц.
Пред ним феллахи простирались ниц,
Цвет ризы его был закату в тон.

К нему стекался люд со всех сторон,
Охочий до пророчеств и чудес,
И даже дикий зверь, покинув лес,
Спешил к Ньярлатхотепу на поклон.

Й’иг-Голонак

Из Некрономикона

Во глубине земли, в пещерных вереницах,
Й’иг-Голонак ждёт час, чтоб к жизни возродиться.
Он грезит о смертях. Он явится надменно
В свой день и миг средь тех, кто должен воротиться.
Он хладен, словно лёд. Он странников убийца.
В мирах и в пустоте вокруг Пнакота виться
Ему предрешено Его же чёрной волей…
Но Он её черней. Он к жизни возродится!

Йидра

Из Некрономикона

Сотни весенних ветров благовонья Её развевают,
Тысячи ливней осенних за Нею следы размывают,
Злые века отголоски Её появлений стирают
Там, где песнь Йидры звучала… лишь память холмов не растает.

Йидра, одинокая, жаждущая жизни сущего;
Одинокая, жаждущая жизни земли.
Йидра, богиня, племя Своих воплощений ведущая;
Богиня ястребиного Йотха в небесной дали,
Богиня Хота, чьи отпрыски грезят на теле земли
И пробуждаются глад свой насытить звенящий,
Богиня мужей, склонённых пред Нею в местах заповедных и дальних.
Йидра, жрица, верных Своих всевозможным тайнам учащая;
Жрица, учащая дивным наречьям земель предначальных.
Йидра, щедрая, в зелень холмы и луга одевающая;
Щедрая, водам в пустыни путь отворяющая,
Щедрая, урожай и стада берегущая тщательно.
Йидра, любовница, жаждущая семени Своих почитателей;
Любовница, в коей должно быть семя всего на свете,
Любовница, в коей должно быть семя перемены и смерти,
Любовница, чьё совершенство преображается,
Вливается с семенем прошлого и изменяется
В облик, лишённый минувшего и настоящего.
Йидра, мать, во чреве плод прошлых столетий носящая;
Мать всего, что было на сей планете,
Мать отпрысков минувшего и настоящего,
Мать, чьи чада помнят всё, что было на свете;
Отцы их давно погрузились в молчание смерти.
Йидра, жизни дарительница, несущая долгую жизнь Своим почитателям;
Жизни дарительница, дающая бесчисленные столетия
Любовникам Своим, поклонникам Своим и детям.
Йидра, ненасытная, жаждущая сынов от новых отцов;
Ненасытная, отправляющая Своих почитателей
Для бесконечных Её изменений отыскивать новую кровь,
Ненасытная, жаждущая новых любовников
Вне крови Своих воздыхателей,
Если Она, и род Её, и Её почитатели
Жухнут и вянут в неумирающей смерти.
Йидра, сны навевающая, ум почитателей замутняющая;
Сны навевающая, за мороком Свой облик скрывающая,
Сны навевающая, неземной красотою Свой облик скрывающая.
Йидра, окутывающая, с миражами тени сплетающая;
Окутывающая, заблудших и недругов навек поглощающая,
Окутывающая, мужей навсегда укрывающая…

Из Некрономикона

*

Кто суры Книги сей бестрепетно прочтёт,
Кто тайные слова произнести дерзнёт,
Тот, подгоняем тьмой и ужасом крылатым,
В пучину всех пучин отправится в полёт!

*

Пещера свитков сих на западе лежит,
Где Скорпион слова запретные хранит.

*

О, чья же это длань сбирает души в смерти?
Кого хранит курган среди уснувших в смерти?
О, что таят врата под знаком роковым —
Под оком змия, что печать разрушит смерти?

*

То не мертво, что спит: порою даже смерть
В безумии веков способна умереть.

Песнь о Гроте

Автор: Precipice
Петь на мелодию «Twinkle, twinkle little star» («Ты мигай, звезда ночная!»).
Оригинал см. https://archiveofourown.org/works/757464

Ты мерцай, гигантский Грот!
Так чудесен твой полёт!
В небе твой огромный шар —
Вечно длящийся кошмар.

Смертных чаянья — во тьму!
Воссияешь вновь кому?
Красный глаз откроешь свой —
Обернётся мир золой.

Жуткий Призрак Тьмы и Бед,
Благодарствуй за твой свет!
Я б не увидал пути,
Если б ты так не светил.

Йит, Яддит, Кикранош, Кзот,
И Целено, и Юггот, —
Всех страшит твой жуткий глаз.
Грот сияет! Смертный час!

Вспышка яркая жутка:
Мира смерть во тьме близка.
Ах, куда твой путь ведёт?
Ты мерцай, гигантский Грот!

Ты мерцай, гигантский Грот!
Так чудесен твой полёт!
В небе твой огромный шар —
Вечно длящийся кошмар.

Так чудесен твой полёт!
Так чудесен твой полёт!

Звуки жизни

Свободный перевод с польского. Автор — Jarosław Mikołaj Skoczeń

Звуки жизни

Возносят нас

Над каждым словом

Над общим взором

Над муками рождающей нас

Над мучительным криком отца

Могу ли я после этого спокойно спать?

Добрый день, спокойной ночи, дарите желтые цветы

Смертный час

Свободный перевод с польского. Автор — Jarosław Mikołaj Skoczeń

Когда настанет смертный час

И птицы с неба упадут

И время умирать придет

И бабочки стряхнут пыльцу

Всеобщий тихий час

И крона дерева заплачет

Земля раздавит небо

И по дороженьке до солнца

Добежав, отключат свет

Не приходи, я не хочу

Лежу в бассейне с формалином

Не возвращайся, не лелей

Свои  ушедшие надежды

Когда настанет смертный час

Погаснут птицы звезды в небе

Ах, эти тихие дни…

Свободный перевод с польского. Автор — Jarosław Mikołaj Skoczeń

 

Ах, эти тихие дни, вспаханные прозой жизни

Ах, в облаках, лепестках мягких цветов

Страдание вместо сиденья на корточках на задворках

С ветром надует нам болезненный опыт / зов

Наши тихие дни акварель размывает черную кистью

Падает, падает наше давление ниже

Голова опускается, никнет, в глазах помутненье

В твоем платье я в пуговицах заблудился

Но рука моя сосчитала их все уж давно

Эти тихие дни украли романтику белоснежной постели

В животном экстазе мои воспаленные чувства

Унесли меня в небо и бросили прямо в помойку

Вытрите обувь мою и оставьте мне грязный платок

На лице моем на возможности воображения

Ирис

Из Ганса Гейнца Эверса 

Туман предрассветный,
туман предрассветный и зыбкий повсюду лежит,
укрывая едва пробуждённое тусклое солнце.
Но влажно он благоухает,
когда пробирается странник
под ним легкостопый,
когда пробирается юноша
в мире туманном,
шагает решительно, страстно
по влажным лугам,
всё дальше
и дальше
идёт, легконогий.

И Ирис, сверкающе-синий, решителен тоже,
безмолвен и одинок
под сырым
предрассветным туманом,
решительно он распустился
на влажном
лугу —

Спроси у скитальца, куда он идёт,
спроси же его, что ж он бродит один —
он тихо плечами пожмёт
и отправится
дальше,
всё дальше.
— Сей путь беспричинен,
безволен, безмыслен,
бесцелен:
он только движенье, он тяга, он ритм
сквозь сырой
предрассветный туман,
да по влажному
лугу —

Вдали не стихает
его легконогая поступь.
Вдали не растаял
и Ирис, сверкающе-синий —
А знаешь ли страсть,
что сим странником
движет в тумане?
А знаешь ли пыл,
что в цветке том,
сверкающе-синем?

О да, ты их знаешь:
в тебе они, скрыты в тебе!

Каштаны

Из Ганса Гейнца Эверса 

«Катлин МакМёрдок!
Так меня зовут!»
— когда она своё промолвит имя,
ты чувствуешь:
неутолимость!
Взгляни же
вновь,
как простирает пальцы —
взгляни,
как губ магнолии
разверзла,
пока, дыханьем влажным Сатаны,
течёт сквозь стиснутые зубы
её дыханье.
А теперь
смотри,
как тонкие её набухли ноздри,
когда они вкушают —
силу: ведьма
так жадно, похотливо поглощает
фалличный аромат
цветов каштана.

— О да, поверь, мой друг:
Катлин МакМёрдок,
что мчится в мире, жаждущем любви,
что служит Афродите, что лобзает
Сафо, любовь которой — содомия, —
Катлин МакМёрдок,
что на Чёрной Мессе
бывала жрицей —
Филопигос!
— она —
вкушает запахи —
цветов!
Смотри!
Сидит, безмолвна, у окна,
пока, недвижен,
стоит гигант,
каштановое древо —
обширен, горд, недвижен,
протягивает сильные ладони,
в каждой он
несёт соцветий жертвенные свечи.

О, возмутительно:
она, Катлин МакМёрдок,
бесстыдно предалась любви
с каштановыми этими цветами!

Вбирает аромат в — себя!
Ты чуешь?
— чуешь нынче?
Се — издревле победоносный запах,
неистовый,
единый, благовонный,
миров творец, его источник — фаллос!
Вот так сидит она,
Катлин МакМёрдок,
окружена дождём,
вбирает жизнь —

Вот так сидит —
и всасывает телом
сей сладострастный аромат мужчины,
она сидит — о женщина! о самка! —
возбуждена
от головы до ног!
Склонись, коль ты художник!
И почуешь
чудовищное пламя ароматов,
что пелось Саломеей, жглось Сала́мбо:
— неутолимость!

Белый шиповник

Из Ганса Гейнца Эверса 

I

Раскинулся за Сан-Джакомо сад
старинного, возвышенного рода —
семьи каприйца Николя Вуо́то.

Вот, предстоит тебе пройти сквозь сад,
коль следуешь до сарацинской башни,
Марлатто, что цеплялась за обрыв.

Коль будешь, незнакомец, осторожен,
поднимешься козлиной тропкой к морю:
и бросишь камни тяжкие в Вуото.

Но в башне той будь также осторожен:
коль ступишь на коварную плиту,
низринешься с неё в морские волны.

— Когда же снимешь туфли, незнакомец,
сними чулки и в руки нож возьми,
надрежь пяту и успокой порез,

чтоб кровь твоя сочилась лишь слегка:
она легко твои облепит стопы
и гладкие каменья Кастильоне.

Теперь тебе взойти немного выше —
и ты узришь, как на отвесных скалах,
белея, куст шиповника цветёт.

Вцепляйся, путник, глядя лишь на розы,
в сей куст, ни взгляда вниз не урони,
где моря синь волнуется, маня,

где много белокурых юных немцев
чела разверзли на солёных скалах,
багрянец крови с синевой смешав,

— О, я воздену ясны очи го́ре,
встречая солнце в море и ликуя,
ликуя, что срываю свой шиповник!

II

Коль ты взойдёшь немного над верандой,
увидишь пред собою Сан-Терезу,
бурбонских лет свидетельный дворец.

Приди туда, спроси о Господине —
и приведут тебя в прохладный зал;
се есть чертог стареющего Герна.

В былые дни он мчался на коне,
драгун лихих могучий предводитель,
летящих чрез французские поля.

В былые дни был остр его клинок,
когда взвивался перед эскадроном,
зовя сынов Италии на бой —

а нынче он неспешно век влачит
в прекрасном зале сей земли прекрасной,
живя теперь искусством и мечтой.

Коль бледные его узришь ланиты —
привет от соплеменника-поэта,
кого он привечал здесь, передай,

кто восхвалял его изящный профиль,
и узкие, точёные ладони,
и бездну тишины его чертога.

III

Я возвращался молча в Сан-Терезу,
я нёс неспешно белый свой шиповник
в хладнейший из своих холодных залов.

Я в вазе из базальта воду нёс
и в бездне тишины своих чертогов
с шиповником сидел наедине.

О диво! — как смеётся мой шиповник,
в невероятной бездне тишины,
в возвышенной невинности смеётся!

Но этот смех его звучит как плач,
— как плач без слёз, как безрассудный плач,
как отзвуки нелепых детских песен —

нелепых песен, будто водевиль
«Пяти Сестёр», что пелся в зимнем саде
для остроумных жителей Берлина.

Как Саломеи, пляшущей в Помаре:
— ради главы Предтечи Иоанна! —
жестока та высокая невинность!

Она была жестока — даже нервы
ей щекотало сладкое желанье
распутной жажды, сей жене библейской,

пусть ни одна кровавая волна
не протекла по этим тонким пальцам,
в глазах её не обитало света.

Её жестокость — будто белый мрамор,
она бела, как шёлковое платье,
она бела, как белый мой шиповник!

Она встряхнёт чарующей головкой,
взовьётся, ручки сложит, поклонится
и улыбнётся бледными губами:

«Папа не купит стрелы и лук,
Папа не купит стрелы и лук.
Пусть со мной моя киска,
И люблю её тискать,
Но всех лучше — стрелы и лук, тук-тук!»

— Да, она пела так — и улыбалась,
но этот смех её звучал как плач,
как плач шиповника, что я принёс домой.

Спроси: о чём ты плачешь? — засмеётся.
В невероятной бездне тишины,
в невинности высокой засмеётся.

Смех — без желанья, плач его — без слёз. —
Вот отголосок этих странных песен,
нелепых, безрассудных детских песен.

В прохладном зале сей шиповник тускл,
и бледен, и диковинно трепещет,
в возвышенной невинности белея.

— о чём смеётся — сможешь ли понять?

Асфодель

Из Ганса Гейнца Эверса 

Мы по лугам
вдвоём гуляли,
Анни Вентно́р и я,
когда мы подняли́сь
от Матромании до Арко,
ей захотелось отдохнуть,
изящной англичанке истеричной
и дурно, дурно астматичной
в неполных тридцать пять.
Затем мы пошагали дальше,
к Монте-Тиберио,
затем пошли вдвоём
по лугу асфоделей,
леди Вентнор и я.

Мы шли по лугу
и дошли до моря,
оно вздымалось глубоко под нами,
и дошли до солнца,
вечернего,
оно тонуло там,
далёко за Мальоркой.
И мы дошли до смерти,
что всякий раз сажала
священный свой невянущий цветок —
цвет асфоделя,
— шли мы молча
к смерти,
Анни Вентнор и я.

Закатное светило
сочилось мне в глаза,
сочилось в карие глаза
Анни Вентнор,
в её усталость, боль, мольбу.
Мы знали:
— Будет всё теперь прекрасно!
Я взял её на руки
и прыгнул с ней легко
туда,
где море, солнце,
счастье обитало!
Прыжок — и вскрик:
— Анни Вентнор и я!

И все ж я знал:
сегодня вечером
я буду там, внизу,
сидеть с офицерьём,
играть во флай и покер,
и пить абсент,
и петь под мандолину.
Смеяться,
тарантеллу танцевать
со шлюхами —

и всё ж я также знал:
— Сия Анни Вентнор
к любовнику
в Неаполь уплывёт
под утро.
Он швейцар
в большой
палате клиринговой MELE,
он безобразный мавр,
тупой, вонючий, безобразный мавр,
смеющийся над этой истеричной
графиней…
И, в залог объятий новых,
дарящий свежие,
красивые банкноты.

Я это знал.
— И мы вдвоём ходили,
Анни Вентнор и я,
средь дивного коринфского беззвучья
по асфоделевым лугам…

Гиацинты

Из Ганса Гейнца Эверса

Я срываю сотни гиацинтов.
Ляжет многоцветье гиацинтов
да на белый шёлк.
Крупных алых, синих гиацинтов,
крупных жёлтых, белых гиацинтов,
пурпурных, лиловых гиацинтов.

Я склоняю голову пред ними,
погружаю лоб свой и виски
прямо в многоцветье гиацинтов.

Я целую яркие букеты,
бело-красно-жёлтые букеты,
я тону в дыханье гиацинтов.

Дивно-не́жны женские ладони,
что меня укрыли —
возлежит глава на дивно-мягких
женских грудях —
женский поцелуй закроет очи,
обвивают шею, дивно-сла́дки,
мя́гки руки женские.

О, я чую лёгкость поцелуев,
мягким трепетаньем тешат кожу,
нежно утишая боль мою.

О, я чую дивные ладони,
ублажают локоны сырые,
нежно рану исцеля мою.

И из женских рук и поцелуев
льются ароматы станов женских,
дивны ароматы станов женских.

В ароматах — сладость летних ве́тров,
вьющихся вокруг на белых крыльях,
мягких волн чарующих аккордов,
что пронзают мне все фибры плоти.

Ароматы! Свежесть женских грудей
льётся по щекам моим горячим,
в сумерках трепещут мои чувства
в сладких ароматах женских грудей.

— Рву я гиацинты, гиацинты,
сотни многоцветных гиацинтов,
я ныряю в краски гиацинтов.
Я купаюсь в женских поцелуях,
в ароматах сладких женских грудей,
в сладких ароматах гиацинтов.

Хризантемы

Из Ганса Гейнца Эверса 

Кэти, читающая мои песни,
хочет, чтоб я написал
о хризантемах,
о хризантемах —
цветах, что так любит Кэти.
И вот я сажусь за стол,
я кладу лицо на ладони
и ищу, и ищу
душу этих цветов.
И я думаю:
Да, — мне известны два образа,
что помогут на этом пути;
Первый — утончённый набросок француза
Пьера Лоти. Ощутил их и описал он
в «Мадам Хризантеме»,
в туманных тонах «Мальчишки из Глазго»
он заимствовал образ у Вистера,
приняв за виденье своё. —
Но цветок сей мне молвит иначе,
нет, я не в силах найти его слабого звука,
понять его суть —
может, мне поискать её снова —
и образ второй?
В моей матери доме
я повесил на стену
гравюру
с Мадонной,
нанесённую
на прекрасный белый хрусталь,
обрамлённую чёрным.
Сикстинскую — и с обеих сторон
есть две маленьких полки, на них —
огромные серые вазы.
В вазы мать
ставила всегда хризантемы,
одни хризантемы.
Почему лишь одни хризантемы?
Да, там должна же быть мальва —
Красная, белая, лиловая мальва!
Я ищу душу этих цветов.
Почему я никак не найду?
Мне надо спросить у Кэти!
«Кэти! О Кэти!»
Кэти приходит и качается в кресле!
«Ах, ты такой дурачок! — думаешь, думаешь,
созерцаешь и размышляешь — да так и не скажешь
ничего о любимом моём цветке?
Так послушай:
пасту́шка-кокетка из Трианона
на праздник
оплела хризантемами посох
своего пастушка́ —
на шарах его Кэти смеялась, плясала,
на плечах её белых смеялись
разноцветные хризантемы,
развеваясь, как листья,
как пастушья гирлянда цветов на ветру.
Позабыв о тревогах и бедах
и на пару недолгих часов
сладким ласкам предавшись в любви,
ими бедное полня сердечко!
Вот — поверь мне — и всё!»
И я встал на колени:
«Кэти, дай лобызать твои плечи,
лобызать те цветы на плечах,
хризантем твоих блеск — Катерина!»

Орхидеи

Из Ганса Гейнца Эверса 

Когда стал женщиною Дьявол,
и Лилит
скрутила чёрны косы в тяжкий узел,
и бледная глава
кудрявой мыслью Боттичелли
обвивалась;
когда она устало улыбнулась
изящным пальцам тем
в златых перстнях с бесценными камнями;
когда она любила Гюисманса,
Вилье читала
и безмолвию внимала Метерлинка,
и душу окунала в многоцветье
стихов д’Аннунцио,
— она смеялась вновь.

Когда смеялась —
юная царевна
змеиная вдруг вырвалась из уст.
Тогда она, прекрасная чертовка,
ту змейку окольцованным перстом
ударила — и поразила вмиг
царицу змей.
Та корчится, шипит,
шипит, шипит,
слюною брызжа!
Но Лилит смешала капли
в тяжёлой медной чаше
с сырой землёй —
землёй холодной, чёрной,
рассыпанной круго́м.
Чуть обвились её большие руки
вокруг
тяжёлой этой медной чаши,
чуть напевали древнее проклятье
её смертельно-бледные уста —
как детский стих, её звенела брань,
нежна и томна, словно поцелуй,
что пил из уст её
сырую землю.
Но семя жизни зарождалось в чаше —
и соблазнялось томным поцелуем,
и соблазнялось нежным звуком песни:
ползли из чёрной почвы
Орхидеи —

Когда любимой
бледные черты в зеркальной глади
обвиты змеями маэстро Боттичелли,
из медной чаши выползают
Орхидеи —
Цвет Дьявола; в них древняя земля,
змеиный яд, Лилитовы проклятья,
смешавшись, породили их на свет.
О Орхидеи
— Дьявола цветы!

Страстоцвет

Из Ганса Гейнца Эверса

Вот, на столе стоит,
в зелёной вазе извиваясь,
крутясь, вертясь, то здесь, то там,
слаб, изнурён — чахоточные губы!
О Страстоцвет!
Мучительным, предсмертным вздохом,
мальчишки тонущего вскриком —
о страсти цвет!
Дрожит, благоухает —
болезненно, злотворно,
бессильно, чахло, будто в жалком кашле,
трепещет, на меня взирая робко,
не то ропща, не то возжаждав мести,
как грешны очи виселичных птиц!
— О, я тебя узнал, цветок-притворщик,
тебя с твоей надменною роднёй:
страдальца Генриха, бедняжку Женевьеву,
и страждущего дурня на кресте,
и паладинов с бледными щеками
и безднами зияющими ртов!
Я знаю всех! И всех вас ненавижу!
— Эй, тусклый, сладострастно вялый цвет,
лей всуе Назарянина отраву:
я неподвластен, я схватил тебя,
и смял, и разодрал цветы и стебель,
с живым проклятьем
всё низверг
в окно —
на грязную, зловонную дорогу —
тебя, о Страстоцвет!

Тихие слова…

свободный перевод с польского, автор — Jarosław Mikołaj Skoczeń

Тихие слова
Листья развертываются
Человеческого дерева
Превращающегося в иллюзию
В тумане, где образы нечетки
Слова не объективны
Сюжет не продуман
Приоритеты не расставлены
Грудью не кормленные
Тревогой на два шага
Не просчитанные
Во сне и во мне
Приснишься, обними
Здесь

Алану Беннету Макгрегору

Пер. из Алистера Кроули по подстрочнику Оксаны Савельевой

О горя пленник! о собрат скорбей!
Ты, бледнолик от боли и невзгод!
Твой замысел увядший вновь цветёт
С Душой Воскресшей! Мысли чародей,
Царь Мастерства! о кроткий Прометей!
Какие тайны путник обретёт,
Где белый дух твой царственный встаёт, —
Не веру! горя пленник, ты над ней!

О безупречный мир, с тобой пребудь!
О, благоденствуй щедрою душой!
Как любишь ты, так пусть взрастёт вельми
Любовь к тебе и вкруг; пока твой путь
Не озарится сбывшейся мечтой,
Где долгий бой родит нетленный мир!

L’Envoi (Напутствие)

Пер. из Алана Беннета по подстрочнику Оксаны Савельевой

Закончен труд. Усталое перо
Не шепчет. Глянец полночи угас.
С Востока, где рождался Свет Миров,
Летит все тайны превзошедший Глас.

Так молвим мы — из Пагоды Златой;
Так слышим мы — Его Покоя Зов;
Так множь сиянье Славы вековой:
Мы счастливы — Ему внимая вновь.

На ждущий Запад Свет летит с тобой;
Воспой, что сберегли из рода в род:
Воспой свой Дар — Закон, и с ним воспой
Припев Любви в том лучшем из Даров.

Слова — не лишь слова! В чужой стране
Пой чаянья сердец, живущих в Нём:
На безупречной Мастера струне —
Не запинаясь, но разя Огнём!

Назад Предыдущие записи Вперёд Следующие записи