17 Дек 2018
автор: Анастасия Рейрубрика: Проза Tags: Анастасия Рей
Ненавижу утро. Каждое моё пробуждение сопровождается болью и неведением: кем я проснусь сегодня, какое лицо посмотрит на меня в зеркало. И всё-таки я просыпаюсь, привычно оглядываю комнату в надежде на то, что что-то изменится, но нет, всё та же старая кровать на пружинах, всё то же зеркало в полный рост и стул, на котором лежит моя новая одежда. Медленно сползаю с кровати на холодные доски пола и неуверенным шагом иду к зеркалу, оттуда на меня смотрит лицо молодой женщины, по-моему, её можно даже назвать красивой, если бы не глаза разного цвета. Обычно такое явление отталкивает людей, но в её случае это выглядит правильно, не хорошо и не плохо, а просто правильно, я запомню её. Время примерить туалет, на стуле аккуратной стопкой лежит простая белая блузка с бантом у горла и василькового цвета юбка, для меня это значит только одно — за окном стоит тёплая погода, быстро одеваюсь и выхожу в прихожую, да, погода однозначно приятная, меня ждёт пара аккуратных туфелек с круглым носом на плоском ходу и небольшая сумка с тетрадями. Подхватываю сумку и пулей вылетаю из пропахшего временем подъезда, моего дома нет на карте, и никогда не было, кажется, на улице конец мая: школьники в своей парадной форме спешат вылететь из душных классов во взрослую жизнь, туда им и путь.
Привычным шагом иду к ближайшей остановке, мимо проезжают автобусы и машины, но я жду не их. Прислонившись к ближайшему дереву, слышу знакомый звон — трамвай без номера, для меня до сих пор загадка, как он едет без водителя и рельс. Поднимаюсь по ступеням, запах старой резины и пыльной ткани бросается в нос, прохожу вглубь салона, и трамвай трогается с места, мы едем по городу, и прохожие не замечают нас. А вот и моя остановка, улица раскаляется от солнечных лучей, я знаю, что за углом кирпичной пятиэтажки есть учебное заведение, гордо именующее себя МОУ СОШ имени чего-то там. Почти бегом взлетаю по ступеням в прохладное фойе школы, меня облепляют дети со всех сторон, хотя мне сложно считать их детьми в полной мере: взрослые телом, но пока ещё с чистыми сердцами. Мне дарят охапки цветов: розы, лилии, ромашки, одним словом, все те цветы, что принято дарить учителям перед тем, как навсегда покинуть стены школ. И всё это не имеет для меня никакого значения, возможно, это было важно для этой милой женщины когда-то, но не сейчас и не для меня.
Последние минуты последнего урока в этом году, выпускники нервно ёрзают на стульях, я со скучающим видом рассматриваю солнечных зайчиков, а сердце молодой учительницы бьётся в ритме незатейливой мелодии жизни. Обычно я не лезу в мысли тех, с кем меня сводит случай, но её думы кажутся мне интересными для собственных наблюдений, не подумайте, я не испытываю симпатий и антипатий к людям, скорее праздный интерес старика, наблюдающего за игрой детей в мяч. Что-то я отвлёкся, пожалуй, вернёмся к мыслям моей «подопечной».
В голове у молодой женщины слишком много мыслей, которые присущи счастливым людям. Например, девушка думает о предстоящем летнем отпуске, о том, что наконец-то сможет завести кота, о том, что обязательно по пути домой заглянет в любимую кондитерскую за фруктовыми тарталетками, но даже среди них есть мысли крайне мрачные, которые оставляют после себя пятна, схожие с пятнами нефти на речной глади, взглянём-ка на них подробнее. О, а вот и первые аккорды моих мелодий, её мучает отсутствие внимания от матери, ненависть к лучшей подруге, отсутствие взаимности в личной жизни, до чего же люди банальны, полагаю, что за это можно зацепиться. Мои искания прерывает трель школьного звонка, выпускники с радостным облегчением покидают парты, и мы остаёмся одни в пустом кабинете. Учительница быстрым шагом осматривает класс на предмет остатков культуры учеников, дописывает последние строчки в журнале и с лёгким сердцем относит его в учительскую.
Наконец-то! Теперь я могу взять её мысли в свои руки и закончить дело. У вас бывает чувство, что в голове сидит кто-то другой и подсказывает в нужный момент правильные мысли? А если голос в вашей голове не принадлежит вам, то стоит задуматься, а ещё лучше как следует испугаться, ведь это могу быть я. До этого момента я не написал ни строчки о самом себе, что ж, пора исправить это досадное недоразумение. Я не помню, откуда взялся и сколько лет живу, у меня нет постоянного адреса, нет принадлежности к какому-либо из миров и нет имени, я могу лишь существовать голосом в ваших прекрасных головках. Голосом, что подталкивает человеческую судьбу к последнему акту, и нет, не угадали, я не смерть, похоже, современные люди совсем разучились читать, прискорбно. Моя милая подопечная ждёт свидания с кавалером сегодня вечером, пусть ждёт, людям свойственно надеяться на будущее. А наш путь тем временем проходит мимо кондитерской, жаль, что я не чувствую вкусов и запахов, выглядит изумительно, в лучших традициях натюрмортов. Барышня не скупится на собственные удовольствия, и в её мыслях нет ни тени сомнения насчёт столь нерациональной покупки, пресловутое людское «хочу».
Мы выходим на просторы душной улицы, и взгляд юной барышни цепляется за проходящую мимо парочку: «Это он! С кем?! С ней!» — это мимо проплывали её возлюбленный и лучшая подруга. «Как он мог! С ней! Ненавижу! Пусть сдохнут оба! Ненавижу, ненавижу, ненавижу», — тихим голосом шепчет учительница, затем набирает знакомый номер на мобильном телефоне: «Алло, мама, я видела его с ней! Как ну и что?! И что мне теперь делать? Забыть?! Мама, неужели ты не понимаешь меня! Ты даже меня не слушаешь! Ты никогда меня не слушаешь! Ненавижу!» — и с размаху разбивает телефон об асфальт. «Не плачь, — шепчу я ей, — я знаю выход, мы знаем». Осталось совсем недолго. Она не плачет, в ней нет ни тени сомнения, нет ни капли жалости самой к себе, ведь она прекрасно знала, что этим закончится её очередной роман, впрочем, как и остальные до этого. Мы идём по дороге в сторону моста, она каждый день возвращается домой именно этой дорогой, ничего нового, вдалеке слышится звук поезда, люблю поезда.
Мне нужно ещё немного времени, а поезд тем временем всё ближе подкрадывается к мосту. Девушка осматривается, вокруг нет ни души и никого, кто смог бы помешать нам. Она надеется, что кто-то вспомнит о ней, позвонит, да хотя бы её неудачный любовник, но нет, телефон молчит разбитым зеркалом. В её милой головке давно были подобные мысли, но до этого момента у них не было шансов на реализацию, а тут, можно сказать, барышня сорвала своеобразный Джек-пот из собственных страхов, и чувство беспомощности и безвыходности в данном случае подходит нам как нельзя к месту. Она ещё пытается найти в своём сердце ту ниточку, что связала бы её с жизнью, но увы, её альбом из хороших воспоминаний пуст, он всегда становится пустым перед тем, как человек делает последний шаг в своей жизни. Есть такое выражение «свято место пусто не бывает», и если в душе образуется подобная пустота, то она либо заполняется счастливыми мыслями и воспоминаниями, либо начинает поглощать всё прекрасное из вашей жизни, и в конце концов мало кто находит в себе мужество признаться в этом и попросить помощи. Поезд всё ближе, кажется, что он ревёт прямо у меня за спиной.
Тишина. Я открываю глаза и смотрю на выбеленный потолок. Ненавижу утро.
15 Дек 2018
автор: Fornesticksрубрика: Проза Tags: Fornesticks
Крошкин поскреб всесильной рукой по черному массиву бороды на своем лице. Извлек из пространства нагрудного кармана пачку сигарет. Забросил взгляд внутрь. Пусто. Лесополоса решительно заворачивалась в сумерки. Крошкин нацелил сознание на пробелы между живыми древесными столбами. Тогда, из глубины перспективы начала расти жирная точка.
По мере увеличения точка обретала в себе детали. Сначала образовалось элегантное пальто цвета тухлой желтизны. Затем, себя выдал бурый параллелепипед портфеля. Даже издалека Крошкин углядел истинность покрывающей его кожи. Наконец, очертило себя и лицо: дряблое, с воздушными складками щек и излучающее упадок жизни. Нелепо взгромоздились на это лицо мощные очки и бледность унылой плеши.
— Извините, — залепетала точка, обрекшая себя на человеческую форму, — опоздал! Не попал на плановую электричку, она полная была. Зато, сейчас ехал – в вагонах никого, представляете!
— Нет, — утвердил Крошкин, — духи при вас?
— Вот это мне нравится, — семенил словами человечек, — прямиком к делу! Всегда меня поражала эта прагматичность простейшего индивида. Это, мы люди города тянемся и зеваем в суете, а вы…
Крошкин чихнул.
От неожиданности шума его собеседник подскочил. Затем, быстро поместил руки в портфель и вынул оттуда звон золотоносных флакончиков. Стремительно протянул их Крошкину.
— Это — дедушкин, а эти мне перевели из-за границы, — начал было разъяснять человечек, но Крошкин его оборвал. Спросил:
— Как звать?
— Этого, который древний, — Амарант, а этого…
— Нет, — перебил Крошкин, — тебя как зовут?
— Игнатий Готтфридович, — ответил человечек и выставил вперед пухлую ладошку, — очень принято!
Крошкин оцепил ладонью флаконы. Укрыл их в кармане, откуда была изгнана бесполезная пачка.
— Хорошо, за мной – черно пробасил он и исчез среди тишины окружения.
***
Игнатий Готтфридович забросили себя в качание черной лодки. Крошкин посмотрел угрюмо. Вздохнул. Затем, схватился за окарины транспорта. Тяжеловесно отодвинул его в сторону озера. Когда вода примкнула к бортам, забрался внутрь сам. Мрачно заскреб веслами по поверхности жидкости. Игнатий Готтфридович блаженно обнял портфель.
— Если не секрет, — робко спросил он, — вам зачем духи? Вы их пьете?
— На волю отпускаю.
Замолчали. Обнаженные деревья теряли четкость. Степенно превращались они в тоскливую кучу линий. А, вскоре, и вовсе исчезли в неразборчивости своего единообразия. На Игнатия Готтфридовича довило молчание. Он попытался реанимировать беседу.
— Вы местный?
— Я, — ответил Крошкин, — сын села. Здесь родился и здесь буду вырождаться.
Игнатий Готтфридович немного оторопел в виду искренности ответа, но уловив просвет коммуникативности, бросил:
— Конечно-конечно. Я, знаете, в некоторой степени завидую вашему географическому психоположению.
— Да? — пыхтя отвечал Крошкин извергая из тела пот.
— Так точно! – пухлые губы Игнатия Готтфридовича приоткрыли зубы, — урбанистская жизнь, воистину, житие раба. Взять хотя бы меня…
Крошкин вновь оглушительно чихнул, но Игнатий Готтфридович в этот раз остался при себе. Сложив тело в положение нога на ногу, он лепетал:
— Я — заведующий кафедрой квантовой теологии в местном радикально-технологическом вузе. Уважаемый и уместный человек. Автор нашумевших научных статей вроде: «Бог мертв – Бог немертв: принцип неопределённости Шрёдингера в рамках кантовско-ницшеанской концепции» или «Критика и поликлиника: кризис и невозможность философии Жени Ризомского». Это бестселлеры, без лживой скромности!
За последние десять лет Крошкин прочитал лишь пару книг. Одна из них была посвящена навозу и его роли в свежей внешней политике. В другой, автор весьма скрупулёзно воспроизводил старинные тибетские анекдоты. Именования книг Игнатия Готтфридовича для Крошкина были не более чем шумом падающего дерева в лесу, где никого нет. В черепе лодочника не было места для символической сокровищницы. Крошкин уже давно отказал себе в принятии фактов. Игнатий Готтфридович вынес из пальто выглаженный до тошноты платочек. Поднес его к мельтешащим глазочкам. Парой рванных движений очистил совершенно сухое лицо от нереального пота. Затем продолжил:
— Казалось бы, что еще нужно для счастья? Но, знаете в чем проблема, дорогой мой друг? Многознание ухудшает понимание. В свои пятьдесят четыре года я понимаю не более в жизни чем дитя. Я прибывал в отчаянии. Жизнь моя неслась навстречу к конечной станции безысходности. Бдения над монографией иссушились. Зарплату уронили в грязь, а возраст выхода на пенсию подняли к небесным вратам. Студентки, обратились в какие-то необъятные и замкнутые в себе субстанциональности. И более, я ничего не понимаю, друг мой? Понимаете, друг мой?
Крошкин прямолинейно качнул подбородком. Мочал терпеливо.
— Но, в жизнь всякого потерянного сквозь форточку надежды вламывается чудо. И вот, моя вторая бывшая жена посоветовала мне обратиться к сестре нашего общего знакомого. Она, в свою очередь, сослалась на одного известного актера, который, что весьма удивительно, тесно общался… В прочем, это не имеет сущностного значения, — опомнился Игнатий Готтфридович, уловив пустынный взгляд соседствующего, — мне советовали вас и ваш чудодейственный метод исцеления сочности духа. Правда, — Игнатий Готтфридович тревожно перевалился на иную ногу, — я не совсем понимаю систему его воздействие на сознание живущего.
— Скоро, вы сами столкнетесь с этим, — нехотя разъяснил Крошкин, — и тогда суета отступит.
Игнатию Готтфридовичу такой ответ представился мрачным. Весла окунались макушками в чернь воды. Пропадая и являясь вновь в бодрость смутной погоды.
***
Остановились. Крошкин припустил гребные палочки. Почесался. Игнатий Готтфридович сделался весь вопросительным.
— Ждем, — шепнул Крошкин.
Ожидали долго. Вокруг сделалось невыносимо бесцветно. Игнатий Готтфридович подавлял в себе напряженность стихами. Он мотал губами, беззвучно скандируя:
«Умирающие напевы и формы… Хор, чтобы утешить пустоту и бессилье… Хор стеклянных ночных мелодий…»
Но, поэзия не выражала помощи. Вскоре сделалось хуже. Много.
Безмолвие ублажало воздух вокруг. Даже ветер не колебал чувств. Игнатий Готтфридович ощутил умом близлежащую глубину спящей воды. Дно источало страх. Впервые в жизни профессора окутал подобный ужас. Кошмар, превышающий предел человеческого. Игнатий Готтфридович был уверен, что он страх этот доступен всякому живому и разумному. Сейчас вдруг, стало понятно, что Игнатий Готтфридович все дни своей жизни прибывал в этом страхе, везде водил его за своим телом.
Он ходил с ним в ларек за зеленым молоком. Он брал его в свою фанерную квартирку на окраине города. Вместе с этим страхом Игнатий Готтфридович жевал мутную похлебку с опилками. Он клал его под ледяную подушку, когда ложился спать и уходил в бессознательное. И, даже там страх настигал его. Страх становился шершавыми коридорами с пустыми бутылками у стен. Страх сглатывал Игнатия Готтфридовича, прикинувшись болезненно желтой кабинкой лифта с неполным набором кнопок. Страх был безлюдными подворотнями и бесконечными дорогами без автомобилей.
Можно утолить страдания, но боль и страх никогда не уйдут. Вселенная безнадежна. И даже смерть не предел, даже под землей ждет тебя шум, изничтожающий надежность. Негде прятаться. Никто не поможет. Ничто будет длиться вечно.
Игнатий Готтфридович замер.
Крошкин хранил безмолвие.
Раздался резкий удар. Лодка содрогнулась так, что Игнатий Готтфридович привалился к огранке судьбоносного судна. Сердце его сжалось неистово.
В них врезалась лодка. Пустая лодка.
С ссохшихся губ Игнатийа Готтфридовича не успело сойти и слова, когда мир вокруг настигло абсолютное осознание.
Крошкин осматривал место, на котором еще мгновение назад находился рациональный человек. Теперь же это место занимал материал одежды. И никаких мыслей. Сплошное безлюдье. Чистая пустота.
Ощущалось мерзлое касание октябрьской ночи. Крошкин накинул на плечи чужеродное пальто. Сбросил за борт очки. Портфель. Решительно выдохнул пушистым облачком пара. Крошкин стянул из кармана флаконы. Смиренно сглотнул из самого старого. Остальные распаковал и бросил за борт. Жилистые кисти снова были брошены на весла. Лодка поплыла дальше, протяжно углубляясь в темноту.
25 Ноя 2018
автор: Иван Карасёврубрика: Проза Tags: Иван Карасёв
Жил на свете стар-старичок и звали его Ипатий. И были у него жена Агапья и вдовая сестра Малашка. Был он ленив, да Агапья следила за ним строго.
— Ипатий, что разлёгся? Поди дров наколи.
— Ипатий, что расселся? Поди крышу залатай.
Однажды нашёл Ипатий в чулане какую-то старую книгу и ну её изучать. Книга оказалась колдовской и всяким хитростям и нужным советам учила. Стал её Ипатий читать да от работы отлынивать.
Как-то раз сели они втроём за стол есть, Агапья и скажи:
— Ипатий, поди за водой сходи…
Ипатий же сделал жест рукой, будто чем-то сыпнул Агапье в лицо.
— Фу, окаянный, — отпрянула Агапья, — как ты меня напугал!
А Ипатий начал что-то бормотать:
— Из трёх — два, из двух — один, из одного — ни одного. Посмотрела на день, посмотри и на ночь.
— Ой, матушки, — закричала Агапья, — не вижу… Ничегошеньки не вижу!
— Ага, — сказал Ипатий, — подействовало. Это я нашептал.
Малашка, сама не своя, схватила кочергу и — на Ипатия:
— Ах ты, старый осел, душегуб проклятущий!
— А ты, Малашка, — нисколько не смутившись, сказал Ипатий, — замри по моему велению, по моему хотению. Пусть сила твоя в пол уйдёт, из пола — в сыру землицу, из землицы — в прозрачную водицу, а из водицы на крыльях птицы пусть на луну умчится.
И стала Малашка, как вкопанная: ни колыхнуться не может, ни слова молвить — только мычит.
— Ладно вам, — сказал Ипатий, — я пошутил. Полноте притворяться.
— Куда там притворяться, — заголосила Агапья, — неужели ты не понял, дубовая твоя башка, что ты натворил? А ведь завтра работ невпроворот!
— Завтра, — гордо заявил Ипатий, — никаких работ не будет. Я вызываю грозу.
И, правда, на следующее утро разразился сильный ливень, который шёл три дня и три ночи. Тут Ипатий призадумался.
— Слышь, Ипатий, — сказала Агапья, — пусть я слепа, Малашка, точно бревно: всё ж не мёртвые. Только ты не шепчи больше. Как-нибудь проживём. Только придётся тебе в соседнюю деревню ходить. Милостыню просить. А я обеды готовить буду.
Испугался Ипатий. Наутро собрался в соседнюю деревню. Только за порог, а Агапья с Малашкой ну смеяться, ну потешаться над глупым стариком. А Ипатию того и надо. В соседней деревне у него брат жил. Пришёл к нему, поплакался, сказал, что померли Агапья с Малашкои, тот его к себе и взял. «Чего, — подумал Ипатий, — двух дур кормить».
А тем временем Агапья с Малашкой ждут-пождут Ипатия: уже три дня, как он ушёл.
— Экие же мы с тобой дуры! — сказала Агапья. — Старичка-то нашего, небось, волки загрызли. Пойдём, Малашка, хоть косточки его соберём.
Вышли они под вечер и пришли в соседнюю деревню уже ночью. И стучатся в тот дом, где Ипатий у брата поселился. Взглянул брат в окно — никак глаза не продерёт — и видит, стоят во дворе Агапья с Малашкой. В сумерках их лица казались раздутыми, носы заострёнными, и почудилось ему, что их голоса тоже какие-то не такие.
— Проснись, Ипатий, мертвяки пришли — Малашка с Агапкой. Говорят, что холодно им.
Поднялся Ипатий, глядь в окно и действительно — жена да вдовая сестра на ночлег просятся. Присмотрелся Ипатий: они это, да вроде и не они. Уж больно страшные.
— Ну что, Ипатий, — спрашивает брат, — чего делать-то будем? Впускать их страшно, а ну как загрызут?.. Спущу-ка я на них собак.
И спустил, да ещё каменья вслед побросал. Старухи еле ноги унесли. Побитые и покусанные, воротились они в свою избу. А тем временем брат Ипатию дал от ворот поворот.
— Поскольку, — говорит, — мертвяки за тобой ходят, иди с ними сам разбирайся, а я хочу спокойно свой век доживать.
Подарил ему на прощанье козла. Старого, бородатого, как и он сам, от которого и проку-то никакого. Взял его Ипатий и убрался восвояси. Да вот только решил Ипатий напрямки пойти, через старое кладбище. Идёт, а сам думает, что он с козлом делать будет. Подумал он, что хорошо бы было его продать, да кто купит старого козла? Потом показалось ему, что лучше всего будет зажарить его на медленном огне. Да кто станет его есть?
— А не сделать ли мне из него коврик, а из рогов две трубки?
Не успел он так подумать, как провалился вместе с козлом в какую-то яму. Видимо, старую могилу размыло. Стал Ипатий звать на помощь и слышит, кто-то идёт. Это был подслеповатый лесничий. Он сразу узнал голос Ипатия и решил ему помочь.
— Ипатий, — сказал лесничий, — вот бросаю тебе верёвку. Держи!
«Эге, — подумал Ипатий, — сам я вылезу, а как же козёл?»
— Ипатий, что ты там бормочешь, давай вылазь скорее.
— Тяни, — крикнул Ипатий, привязав к верёвке козла.
Вытянул лесничий козла и протягивает ему руку (он ведь подслеповатый был).
— Ну, здравствуй, Ипатий.
Козёл же заблеял и затряс бородой. И только сейчас увидел лесничий, что у Ипатия огромные рога. Он выпустил из рук холодное копыто и заорал так, что у Ипатия кровь застыла в жилах.
Вылез старик из ямы, а лесничего и след простыл, только козёл бодал сухую берёзу. Ничего не понял Ипатий. Лёг под берёзой, положил свою пустую головушку на козла, приговаривая:
— У, бестолочь, ничтожество, послужи хоть подушкой. Лёг и задремал. И снится ему день, и сидит на зелёном лужку девица вся в белом. На коленях у неё спит козёл, которого она чешет золотым гребешком. Увидела она старика и говорит:
— Здравствуй, Ипатий, ты почто отца моего напугал?
— Прости, девица, это из-за вот этого, прости за грубость, козла, коего ты изволишь гладить.
— Так ли он бесполезен?
— Да что ты, девица, сущее ничтожество. Из-за него одни неприятности.
— Как придёшь, пусти козла в огород, — сказала девица и улыбнулась.
Старик пытался ей что-то возразить, но на глаза навалился туман. Всё поплыло, и было видно только, как девица, расчёсывая козла, звонко посмеивалась.
Очнулся старик и видит, что уже день, а под головой у него серый камень. «А где же козёл?» — спохватился он. Кинулся его искать и нашёл где-то у ручья всего пыльного. Начал его Ипатий хлыстать, потом взял за рога и потащил домой.
Пришёл к себе на порог и стучится:
— Агапья, Малашка, открывай двери! Хозяин с подарками воротился.
Хотела Малашка дверь открыть, да не удержал Ипатий козла: тот как взбесился. Увидала Малашка козла — дара речи и лишилась. Как стояла, так и осталась стоять. Агапья же сидела на полу, горох перебирала. Козёл прямо на неё, да так глаза ей и вышиб. Бросилась Агапья на мужа и ну его колотить. А муж снял сапог и козлу по спине, по спине. Глядь, а с него песок какой-то посыпался, да не простой, а золотой.
Так старик с двумя дурами золотишком разжились. Стали они козла холить, а после пустили в огород, где он и затерялся в бесконечных капустных рядках.
— Ипатий, а Ипатий, — спросила как-то Агапья, — а где ты козла-то золотым песком обвалял?
— А бес его знает, — солгал Ипатий, — я и сам в толк не возьму.
Он сам не раз пытался найти то место, где валялся козёл. Но ни того ручья, ни старого кладбища, ни самого козла так и не нашёл, да и сам чуть не потерялся.
25 Ноя 2018
автор: Иван Карасёврубрика: Проза Tags: Иван Карасёв
В одном селе жил мужик. Любил он трубку курить в непогоду. Как-то раз сидел он у окна и смотрел, как разбушевавшийся ветер собирает листья в причудливые узоры. Попытался он раскурить трубку, да не тут-то было: никак не курится трубка. Нахмурил брови мужик и отложил её в сторону. Смотрит: что за диво, трубка сама собой дымиться стала. Заглянул в неё, а там сидит маленькая девочка размером с мизинец. Смотрит на него сквозь длинные ресницы и улыбается.
— Здорово, мужик. Я Заря-Зоровница — малая девица. Почто дом свой запустил, хозяйство забросил? Возьми меня к себе в услужение.
Рассмеялся мужик, а она ему своё твердит:
— Ты не смотри, что я мала. Мать моя — Зора — женщина огромной силы и меня силой не обделила. Я мастерица на все руки.
Забавно стало мужику, и решил он, что быть посему.
— Служить я тебе буду ровно три года, — сказала Заря-Зоровница,— и буду выполнять любую работу по дому. Буду тебе и дочерью, и женой, и бабушкой.
— Чем же мне отблагодарить тебя?
— А ничем, — сказала Заря-Зоровница. — Единственное: ты разрешишь мне пожить у себя просто так три месяца.
— Ладно, будь по-твоему,— ответил ей мужик, еле сдерживая смех.
И с самого утра Заря-Зоровница принялась за работу. Хоть малого роста она была, но воистину силы превеликой. Сама мужику обеды варила, сама тяжёлую посуду таскала и сама скотину пасла. А вечером садилась мужику на плечо, расчёсывала его седую бороду и смотрела, как он пускает из трубки колечки дыма. Во всём помогали Заре-Зоровнице мыши: она у них за главную была, и её приказания они исполняли не медля. Мужик был нелюдим и нрава сурового, а тут из его избы слышались и пение, и весёлый смех. Соседи недоумевали. «Не сошёл ли он с ума», — говорили одни. «Да что вы, — говорили другие, — смотрите, как у него всё ладится, скорее наоборот — он за ум взялся». «Чую, добром всё это не кончится», — пророчили третьи.
Так незаметно пробежали, пролетели три года.
— Ну вот, мужик, — сказала Заря-Зоровница, — вышел мой срок, а с ним и служба моя.
Привык мужик к Заре-Зоровнице и загрустил.
— Не печалься, по нашему уговору я ещё три месяца у тебя жить буду, — хитро прищурилась Заря-Зоровница.
И вот с этого момента маленькую хозяюшку как подменили, и в доме стали происходить странные вещи. То вдруг корова заболеет, то ни с того ни с сего куры дохнуть начнут. А намедни пришёл мужик домой и видит: в избе точно снег кружит. Кто-то из всех подушек пух выпустил. Мало того — по всей избе бегали мыши и грызли всё, что можно было грызть. А Заря-Зоровница сидела в мужицкой трубке, нюхала табачок и смеялась от души:
— Ай, мужик, что-то ты будешь делать без меня?
Поднялся наутро мужик и ничего не поймёт. Заря-Зоровница измазала все стены мёдом, отчего слетелось множество всякого гнуса. Волосы его она спутала в отвратительные косицы, в которые вплела красные ленточки. Мужик потряс головой и зарычал от негодования. Но это было ещё не всё: борода его была испачкана дёгтем, одежда попрятана и вместо неё на полу валялись женский сарафан и большой чёрный платок. Дверь в избу была выломана и здесь свободно блуждали куры, овцы и даже одна корова.
Понял мужик, чьих рук это дело, и кинулся к своей трубке, а Заря-Зоровница спряталась в неё и знай смеётся.
Стал он трясти трубку и стучать ею по стене в диком гневе.
— Вылезай, хитра, а не то хуже будет.
Но Заря-Зоровница только смеялась и смеялась. Что только ни делал мужик — и ковырял трубку ножом, и стучал по ней булыжником, но смех не умолкал. Трубка не поддавалась, словно кто заколдовал её. «Брошу-ка я её в воду», — подумал мужик.
— Не делай этого, — смех неожиданно смолк, и Заря-Зоровница жалобно запричитала. — Заклинаю тебя теплом твоего очага, не бросай меня в воду, подумай о своей душе. Я укажу тебе место, где зарыты клады…
Но мужик подумал, что Заря-Зоровница дурачит его и, разозлившись ещё больше, швырнул трубку на самую середину реки.
Мыши сплели венок и пустили его по реке, а сами стали водить хороводы вокруг серого камня и кликать Зарю-Зоровницу. Мужик же пошёл спать в свою берлогу. Не успел он лечь, как в дверь постучали. На пороге стояла женщина, вся красная и хмурая.
— Кто ты, чудище?
— Я — Зора, — заорала она, словно десяток медведей. — Всего три дня не дотерпел ты, и я бы тебя щедро отблагодарила. Мне ведомы все клады, все тайники, все сокровища земли. Но ты погубил мою доченьку, и тебе жить осталось недолго.
Сказала и закружилась огненным вихрем. Изба полыхнула синим пламенем, и ветер развеял её прах.
25 Ноя 2018
автор: Иван Карасёврубрика: Проза Tags: Иван Карасёв
— Кшиштовна, гоните этих проходимцев взашей! Особенно вот этого, жирного… Совсем распустились, прости господи. Всё утро коту под хвост…
Так голосил еле протиснувшийся в окно неприметного особняка кто-то рыжий и мордастый.
«Все сейчас начальниками стали, только и умеют всё криком брать», — думала про себя заведующая по очистке второй категории Марыся Кшиштовна, с грохотом и ором выливая помои на взявшихся невесть откуда котов.
Бездомные существа с шумом разбежались, передавая эстафету гневливой суеты нижестоящим особям своей пищевой пирамиды. Кошачьи визги вынудили попрятаться по мышеноркам и более мелких субъектов плодожорного промысла.
Марыся Кшиштовна деловито заляпала грязюкой вывеску на покосившемся здании, где, скорее всего, она работала. Теперь только очень бдительный гражданин мог прочесть надписи: «Ктовское Муниципальное вязально-чесальное предприятие закрытого типа «Душегрейка» и «Инновационный мясокомбинат «Барсюнинский».
Сам особняк располагался в необычайно живописном месте города Ктова. В незапамятные времена здесь, на конечной остановке трамвая, красовалась знаменитая пивнушка, возле которой всегда было людно. Теперь от неё один остов. Зато здесь есть свой объект турпоказа. По ночам работникам депо доводилось видеть призрак продавщицы пива, которая лежала на рельсах и горланила «Мурку»…
От бывшей пивнухи бежали две тропинки-терренкура. Одна вела к старому кладбищу, другая — к лесополосе с глубоким оврагом, где всякий страждущий готов был обрясть острые ощущения. Не только встречу с неизвестным, но и с целым «супермаркетом» полезных вещиц. Их неожиданно богатеющие на отбросах жители спального района аккуратно складывали в мусорную кучу. Кто-то находил утюжок времён Грозного, кто-то кастрюльку с гербом. А самые счастливые немногочисленные прохожие просто терялись посреди такого потребительского выбора. Сам особняк, который мы помянули в самом начале, утопал в зелени крапивы, чистотела и тени недавно срубленного лоха. Мало кто не знал, что на самом деле в здании, которое в ветхости своей склонилось, будто приветствуя редких посторонних, располагался секретный отдел весьма компетентных структур по расследованию самых невероятных событий. Наверное, вы уже заметили, — в городе Ктове творилась какая-то чертовщинка, а с самими жителями происходило что-то не по-людски чудесное.
Поговаривали, некий беспризорный человек укусил прохожего кота. Это событие в корне изменило жизнь Ктова, будто какая неведомая мэру и миру эпизоотия приключилась. Многие ктовичи стали замечать, что местные коты заметно поумнели в своих повадках. Стали перебегать улицу только на зелёный глазок светофора. А некоторые свидетели утверждали, что бывшие домашние животные всё чаще начали вставать с четверенек и покупать в ларьках водку и сигареты. Ходили слухи, что некоторые даже обзаводились юридическим лицом и пытались устраиваться на работу, претендуя на самые высокопоставленные должности в Ктове.
Вот этим, смело скажем, непростым делом было поручено (сами знаете кем) заниматься Валериану Борисовичу Ктовскому. Да-да, его фамилия странным образом напоминала название самого города, где он жил, казалось, все свои девять жизней. Наш герой с детства ненавидел котов, по молодости лет даже привлекался за причинения вреда неопасного для жизни своим четвероногим братьям. Часто ему снился один и тот же сон. Будто он обычный маленький человечек, спит прямо на кухонном полу, а его мама готовит сырую рыбу. Внезапно перед его глазами всплывала огромная кошачья морда, воняющая валерьянкой. Всякий раз сон прерывался зловещим мурлыканьем.
Вот и сейчас Валериан Борисович вздрогнул от пробуждения, ощутив кожаное покрытие рабочего места. На кресле он подъехал к окну, зевнул вчерашней килькой в томате и поморщился. Опять этот запах, которым пропитались тюлевые занавески, надуваемые ветром. Ах, да — в открытое окно к нему опять заходили посетители и оставили свои жалобные метки.
Запахи и нахлынувшие воспоминания мешали сосредоточиться. Многое приходилось Ктовскому скрывать, петляя следы личной жизни и пряча торчащие ушки мыслительных проделок. Только сон проливал призрачный свет на реальный состав его души. Память, обрывки фраз, голоса… Всё это мешало работать. Как распутать новый клубок важных дел?
Немного поразмыслив, Валериан Борисович сразу же вышел на подозреваемого.
— Версий случившегося была всего одна, — докладывал он руководству на кустовом совещании в главке. — Граждане отравились спиртосодержащим алкоголем, а именно водкой. Формула вещества нами пока не раскрыта, но я уверен, что и без этого наши человекожители способны входить в состояние тяжёлой алкоголизации. А последствия такого изменённого состояния страшны — гражданин превращается в свиноживотное. А если так, то что помешает обозначенному выше лицу принять деморализующее обличье кота?
— Мне всегда везло на хороших людей, — похлопал по плечу своего подчинённого Тимофей Пантелеевич Клещ. — Я вот, что думаю в части кошачьего вопроса. А если нам их отловить и передушить? Каково хау-ноу? Вот и классики советуют…
Тимофей Пантелеевич хитро сощурился, указав розовым носом на транспарант, висевший в кабинете, с цитатой известного поэта: «Души прекрасные порывы!»
— Допустим, — Валериан Борисович начал нервно крутить редкие седые усы. — Но как мы отличим котов от настоящих ктовичей? Наши передовые, доморощенные учёные считают, что грань между личностями животного и естественного происхождения зыбка. А ну, как мы полгорода передушим?
— Понимаю. Вы боитесь острой реакции мировой общественности.
— Да что вы, — зафыркал и замотал верхними конечностями Валериан Борисович. — Нам на общественность вообще наплевать, слава богу. Лишь бы ктовичам хорошо было.
Ктовский немного отдышался, хлебнул из блюдца чаеобразной жидкости и продолжил доклад.
— В алкоголь ктовичам что-то подмешивают. Это некий агент, назовём его «Х-водка». Таково же будет и название нашей операции, которая должна пройти в узком кругу ограниченных руководителей.
— Одобряю. Вот только… — Клещ перешёл на шёпот. — Я бы агента не светил. Операция секретная, а вы агентами бросаетесь.
— Но ведь агент — это субстанция, — попытался возразить Ктовский.
— Ну и что? Почему вы считаете, что субстанция не может быть нашим агентом? Да что там ваша субстанция, на нас каждая минута работать должна! А кто не работает, того — на съезд…
Тимофею Пантелеевичу так понравилась собственная шутка, что он хотел зайтись хохотом, но убедившись в серьёзных намерениях собеседника, решил дать слабину в другой раз… Клещ вспомнил, как заполучил здание, в котором располагалось его ведомство. Раньше здесь бытовали члены Союза Всектовской внеправительственной организации танцев на раскалённых углях. И Тимофей Пантелеевич торжественно пригласил их на съезд. Только в самый последний момент счастливые обладатели красочной открытки поняли, что съезжают на старое кладбище. Теперь где-то там танцуют. Поздно ночью их доводилось видеть работникам трамвайного депо.
— … Возвращаясь к поднятому вопросу по поводу агента, — ухватился за прерванную нить повествования Клещ.
— Ладно, — нашёл компромисс Ктовский. — Давайте «агент» заменим на «контрагент».
— Вот. Отлично! Можешь, если умишком пораскинуть. Как говорил старик Мичурин, не надо ждать милости от мирового разума, победить его — наша задача!
— Уровень секретности операции повышать будем?
— Именно! Фактор сверхсекретности должен стать архиглавнейшим в нашем широкомасштабно публичном мероприятии.
Однако расследование не клеилось, а дело не сшивалось. Спецкомиссия, которая вела свою работу посредством заседаний, тоже ни к чему не пришла.
— Нужно срочно разоблачить оборотня, агента Х-водку, — обратился к собравшимся на последнем селекторном совещании с коллегами Ктовский.
— Этого мы сделать категорически не можем по причине корпоративной этики, — раздались голоса возражений.
— Но почему? — не унимался Ктовский
— Почему-почему… Да потому что…
— Может не надо, Марыся, — промяукал кто-то жалостливо.
— Нет, пусть лучше узнает от меня, чем от какой собаки… Да потому что вы… вы — кот, Валериан Борисович! И всегда им были.
— Но почему мне никто не сказал? Никто не предупредил…
— «Икс-Водка» — тоже вы. Потрудитесь прочесть название агента наоборот. Что получилось?
— Акдовски, — хором ответили все присутствовавшие.
В ту же минуту Ктовский было кинулся с кулаками на Марысю, но как-то неловко завалился на четвереньки. Вдруг показалось, что серая форма с белыми пампасами ему слишком велика, а фуражка с высокой тульёй и вовсе перестала держаться на подвижных ушах.
«Лжёшь, сука!» — хотел крикнуть Валериан Борисович, но у него получилось только протяжное:
— Маааааау!
Ощущая к своему стыду паралитическое бессилие, Ктовский подбежал к Марысе, укусил её за ногу и, еле протиснувшись в открытую форточку, выскочил на улицу.
Многие знали, ещё больше догадывались, что Валериан Борисович — кот, но стеснялись об этом сказать из уважения к его профессионализму. Коллеги ценили его за многолетний опыт мягко бить по хвостам, искренне тереться о ножку конторки и громко мурлыкать в рамках антикризисной программы. Сам же Ктовский никогда не сомневался в своей природе. Он ощущал себя самым настоящим человеком, обладающим многочисленными ведомственными грамотами и даже половиной правительственной награды (на пару с хозяином).
«Почему мне никто не сказал, не указал на недостатки, — в сердцах сокрушался теперь уже бывший сведопят. — Я бы обязательно избавился от своих животных пороков, непременно бы переориентировался на нужные избирательно ответственным гражданам направленности и наклонности».
Но кошачья душа внезапно взяла верх над человечьей природой. Причина тому — сильное эмоциональное расстройство. Сначала у Валериана Борисовича отнялась и без того ватная речь, а потом и руководящая мыслительная жизнедеятельность. Единственное, что осталось — желание писать, рефлекторная привычка каллиграфически мочиться на вертикальные плоскости. Но только очень бдительный гражданин мог разобрать в кошачьих писульках на заборе или фасаде дома слова, складывавшиеся в целую фразу: «Я всё ещё человек!»
*
— Кшиштовна, гоните этого рыжего. Он опять пришёл, — раздался грозный крик из ООО «Душегрейка». — Да смотрите, чтобы с четверенек не поднялся, а то потом хлопот не оберёшься. Прыг через турникет и в моё кожаное кресло. Того и гляди президентом… стать захочет.
«Вот упырь», — думала про себя Марыся, вытирая с забора секретного объекта ктовские речеизлияния, напоминавшие начальственные факсимиле. — Грамотные все стали».
25 Ноя 2018
автор: Иван Карасёврубрика: Проза Tags: Иван Карасёв
Посвящается И.Я.
«Я — седая обезьяна, обречённая проповедовать в волчьей стае. Серые братья покорно внимают моим притчам, стихам и рассказам. Но стоит замешкаться и умолкнуть хотя бы на минуту, как стар и млад, набросятся на меня и разорвут в клочья. Судьба столь безжалостна, что всякий раз меня воскрешают духлампы. И вот я вновь проповедую в выжженных знанием джунглях, среди тысячи холмов, заросших волчьей шерстью».
(«Ванаяпитака», джатака 9:30)
Иммануил Георгиевич Кантиков за рюмкой шмурдяка признавался своим собутыльникам, что любил заражать простых людей прекрасным. Он проповедовал среди друзей и случайных прохожих литературное творчество. Как говорится, соблазнял работный и служилый люд на писательский искус.
Так, наверное, светлячки думают, что летят на свет волшебного фонаря, почитая любое знание за магическое тепло. Но в страшной реальности всё не так: яркие лучи лишь безжалостно опалят крылья и прожгут насквозь механической простотой.
В зелёном пригороде зловонного мегаполиса Кантиков держал небольшое хозяйство: родительский домик и трёх свиней — Веру, Надю и Любу (не бог весть что), да и тех всё не решался зарезать. Уж очень к ним привязался. Вообще, Иммануил Георгиевич обладал удивительной способностью располагать к себе всякое живое существо, будь то соседи или какая другая скотинка, обречённая им же самим на заклание.
А долгими вечерами, почухивая Любу за щетинистым ухом, писал потрясающие небылицы. И обязательно с социальной живинкой и благоугодной актуальщиной.
Утро начиналось, как обычно. Вот он спешит, пробираясь между рядков на рыночной площади. На булыжной мостовой лежат свежие тушки нутрий, сомов и мирских котиков… Все мясники ему кланяются.
— Здоровеньки булы, Иммануил Георгич. Как поживаете? Не читнули ли моих рукописев?
Заходит в бакалею. А поди ж ты, и там его знают и его небритую физиономию ведают.
— Доброго дня, Георгич! Я вам по почте полтонны своих стишат высылал. Когда же опубликуете, как моего соседа Абарджона Бердымихайловича?
— Скоро, скоро, дружок, потерпи ещё годик другой…
Кантиков читал рукописи в полной тишине. Правил красным, толстым фломастером и не уставал восторгаться.
— Ай, да чудо! Вот, где колыбель бытия. Мы думаем — в академиях наук и университетах. А она здесь, по соседству… В пивном погребке или табачной лавке. Не в пушкиных и некрасовых русский язык. Он — в шофёрских покрышках и чемоданчиках сантехников.
— …И в портхвелях председателей гаражных кооперативов, — добавил хриплым баском в раскрытую форточку красноносый прохожий. На его потной груди змеилась георгиевская лента, а в потёртом портфеле что-то нетерпеливо булькало и звенело.
Иммануил Георгиевич думал, что размышлял про себя. Но, оказывается, говорил вслух так, что даже прохожие начинали интересоваться его смелыми идеями. Но сейчас не тот случай: к нему заглянул давний и, кстати сказать, полезный знакомый. По делу, конечно. С трёхтомником своих литературных работ. Как тут не порадеть?
В состоянии творческого упоения Кантиков срывался на крик: «Литература — не радость и наслаждение, а скитания и боль». Многие в этот момент оглядывались в ужасе, будто в грозовой туче услыхали самого Саваофа. А мог запросто подойти в парке к подросткам и представиться:
— Разрешите поговорить с вами о литературе. Примите сей крест и несите его на благо простым людям. Ибо только издатым словом спасётся маленький человек. Только творчество в письме и печати утолит жажду трепетной жизни. Вкусите запретный плод мучительного рождения разноязыких мыслей. Впитайте робкую идею, посылаемую музами и прочими существами добротворного небоздания…
И что удивительно, многие покорялись Кантикову, не смотря на тёмный и шершавый язык его подвижничества и душу, заросшую обезьяньей шерстью.
Он, как Гамельнский крысолов манил за собой кухарок и юристов, лифтёров, полицейских и даже чиновников… Разношёрстая и многоукладная толпа его последователей и почитателей никогда не позволяла Иммануилу Георгиевичу бедствовать. Как разверзшаяся случайно Библия любым стихом открывает тайный смысл будущего, так и любая встреча с новообращённым поэтом или прозаиком сулила Кантикову свою судьбу. Мясник приносил ему баранью вырезку, прачка за так обстирывала, а инспектор ГИБДД всегда вызволял из вытрезвителя… Словом, каждый грезящий славой Шекспира или Толстого всегда оказывался под рукой. Без этой сетевой ячейки нашего героя давно бы пустили по миру кредиторы, а бывшие жены сжили бы со свету.
*
Кантиков зажмурился и широко отворил глаза. Над ним полуденным солнцем нависло лицо начальника тюрьмы.
— Гражданин Кантиков, вы же прекрасно знали, что в нашей стране пропаганда литературы и вовлечение в творческий процесс жителей без специального образования запрещено и жёстко карается.
— Нет, — еле выдавил из себя, будто сквозь кошмарный сон Кантиков.
— Это не важно… Не переживайте. После расстрижения обезьяньей шерсти с вашей души её пересадят другому существу. Мы постараемся подобрать достойную кандидатуру и не будем возражать, если вы назовёте приёмника-распределителя…
— Преемника-распределителя, — поправил Кантиков.
— Это не важно.
— Не важно, не важно, — судорожно закивал головой приговорённый. — Да-да, конечно.
— У меня будет к вам последняя просьба, личного и сугубо конфиденциального характера, — наклонился к самому уху писателя директор тюрьмы. — Перед тем, как вас подвергнут категорической императивации, процессы которой станут необратимы… Может, посмотрите мою рукопись. Она небольшая, всего несколько тысяч страниц.
25 Ноя 2018
автор: Иван Карасёврубрика: Проза Tags: Иван Карасёв
Питюня
Анфиса жить не могла без тусовок. Тем более сейчас, когда завела себе очередного парня. Однако, думала она, всё равно чего-то не хватает к её новому наряду. Голову ломала, пока не решилась купить себе экзотическую зверушку. Не абы какую, а, чтобы увидав её, подружки с зависти сохнуть стали. А тут, как кстати, интеллигентного вида бомж ящерицу ей толкнул. Почти даром. На маленького питончика похож, только с когтистыми лапками. Так и назвала животинку Анфиса — Питюня. Рос Питюня не по дням, а по часам, и прекратил мужать только, когда достиг отметки метр восемьдесят. С хвостиком, конечно. Водить такое тело на тусовки было уже проблемой, стала запирать его Анфиса на ночь одного, а сама по делам спешила — тяпнуть и потанцевать. Частенько подивиться квартирному варану приходили гости. Тем более, у Питюни была такая манера (особенно, когда он был голоден) — становиться на задние лапки, а передние складывать домиком и жалостливо сверкать маленькими глазками на посетителей.
Однажды забыла Анфиса свою «ящерку» покормить тухлятинкой, как научил её знакомый ветеринар Яков Савич. И надо же такому случиться, что именно в тот момент угораздило бывшего бой-френда Анфисы заявиться. Пришёл он, чтобы забрать свои вещи — ноут-бук и две пары носков. Глядь, а на пороге чудовище во весь рост стоит и есть просит. Знал парниша, что у Анфиски гадина поселилась, но чтоб такая… Разозлился и пнул варана под хвост. А тот его кусь за руку и — под кровать. Ещё больше огорчился юноша, прилёг, рану платочком носовым трёт. И вот тебе на… Выполз Питюня из укрытия, подошёл к человеку, и из глаз звероящера полились слезы. Ручьём. Мало того, обняло животное незваного гостя и от себя не отпускает.
«Что за чудеса, — подумал бывший сожитель Анфисы. — Прощения просит. Хоть и зверь, а к ласке тяготеет».
Вынул он из кармана смартфон, сфоткался с чудовищем и отправил снимок Анфиске. Пусть знает, что она одна такая бесчувственная сука!
А тем временем Анфиса до метеликов в глазах наплясалась на танцполе и увалилась в кресло, чтобы немного отдышаться. Да и выпить абсента не помешает, кальян покурить и всё такое. И как кстати к ней подсел наш знакомый Яков Савич. Чисто случайно на тусу зашёл, у хозяйки заведения заболела её любимица — ехидна. А тут, бац, сообщение Анфисе на сотик приходит и фотка. На ней Питюня обнимает её старого знакомого и плачет.
— Вот же тварь, — возмутилась девушка. — Мало ему моего разбитого сердца, эта гадина ещё и моего человечка до слез довела!
Глянул на фото ветеринар, увидел укус и плачущего варана на человеческом фоне и пришёл в ужас. Он сразу оценил последствия, ведь сам был укушен игуаной, когда ловил белочку в экзотариуме на губернаторской даче.
— Анфиса, голубушка, немедленно везите своего кавалера в реанимацию. Понимаете, это как крокодиловы слезы… Процесс слюноотделения сопряжён со слезоточивостью у животных такого рода. Ядовитость их слюны хоть и не доказана, но всякое может быть. Скорее всего, варан сейчас ждёт, когда ваш друг потеряет сознание, чтобы уволочь жертву в укромное место.
Три дня провалялся укушенный в больнице. Несмотря на инцидент, Анфиса так любила Питюню, что оказалась не готова его усыпить, как настоятельно советовал Яков Савич. «Никакое чучело не заменит мне животного, человеческого общения», — сокрушалась хозяйка твари. В итоге решила отвезти питомца к маме в деревню.
Поначалу там Питюню встретили хорошо, даже глава поселения приезжал на «Мерседесе», чтобы лично лицезреть местное чудо. Остался доволен визитом, но посоветовал, по технике безопасности, посадить варана на цепь, включавшую ошейник из калёного железа. Так и сделали, но свежий воздух с местного предприятия по производству быстровозводимого гумна развил у чудовища недюжинные умственные способности. Питюня научился ночью освобождаться от ошейника и душить поросят с соседней фермы.
Потом пропал в деревне пятилетний мальчик Вова. В последний раз его видели как раз таки возле того злосчастного свинарника.
Анфиса, узнав о происшествии, не могла поверить в то, что её малыш Питюня мог так поступить. Да и Яков Савич уверял полицейских: «Дети нашей страны не являются кормовым объектом даже для более крупных пресмыкающихся». По правде сказать, никто в деревне не верил в ходившие слухи. Никто, кроме отца Вовы, заслуженного охотника. Улучив момент, он убил варана из ружья. Питюня подпрыгнул, получив пулю, побежал было к дырке в заборе, но, опрокинувшись навзничь, издал душераздирающий крик, пронёсшийся раскатом эха над покосившимися домами. Между пальцами лапок у него застрял цветок одуванчика, а из пасти выкатилась оловянная пуговка. Точно такая же, как была когда-то на Вовиных штанишках.
Патрик
— Больше никаких котов, — сказала Надежда Ильинична на похоронах Сары.
Сара — шотландская вислоухая, которую давеча неудачно решили вязать с соседским котом Саруманом.
Славная была Сара, тихая и безжалостно строгая, как учительница русского языка Саломея Тихоновна из третьего подъезда. Поговаривали, она — ещё и тётя премьер-министра… бедный министр. Ну да ладно, речь-то не о ней… Сара не всё любила из репертуара Шопена, когда дочь Надежды Ильиничны Уля играла вечерами на рояле. Тонко чувствуя фальшь, она поворачивалась к музыкантше задом и недовольно била хвостом по кипарисовому паркету. Могла и куснуть. Не то, чтобы сильно, но очень обидно. Сара никогда не мяукала. Редко-редко, когда её кошачество переполняло праведное негодование, оно издавало что-то похожее на глухое кряканье.
Как кошка могла подавиться во время вязки оловянной пуговкой? Даже ветеринар Яков Савич только головой покачал.
Когда преставилась Сара, и бог (конечно кошачий, который создал котов по своему образу и подобию) забрал её, Надежда Ильинична долго не хотела заводить никакой живности. До тех пор, пока дочь не принесла из приюта маленького Патрика.
— Мама, посмотри какая прелесть, — жалобно промяукала девочка. — Весь беленький, а ушки чёрненькие и носик розовый, как у зайчонка. К тому же Яков Савич говорит, что только породистые коты часто болеют и живут недолго. А вот обычные, не породистые доживают до 40 лет, как наш покойный папа.
Патрика решили брать. Кто мог знать, какое чудовище из него вырастит. Несмотря на то, что его кастрировали и регулярно остригали когти у мастера педикюра, кот попобил весь китайский фарфор, поразодрал все занавески и попогрыз даже деревянные ступени погреба. Но самое неприятное — Патрик начал охотиться на своих кормильцев, можно сказать, соотечественников квартирного пространства. Затаится на шифоньере и ждёт, когда мимо пройдёт хозяйка или её дочь. И оттуда прыг на них и до крови поранит. В бассейн их теперь пускали только с ветсправкой Якова Савича. Уж больно странно болячки выглядели, и мало кто с такими подранками плавать не боялся.
— Никогда не верила в генетиков, но только не после Патрика. Если бы этот кот появился в моем доме раньше, то никогда бы не решилась тебя удочерить, — сдуру ляпнула Надежда Ильинична Уле и невольно прикусила до крови язык. Дочь сделала вид, что не поняла материнских слов, но выпавшая из рук оловянная пуговка выдала её.
Тем временем Патрик открывал в себе новые стороны своей заросшей шерстью души. Он внезапно полюбил праздничные салюты. Особенно на 9 Мая. Как только гремели первые раскаты весенней шутихи, хозяйка с дочерью стремглав бежали открывать окно и снимать москитную сетку. Следом за ними парадным конём нёсся Патрик с выпученными глазами. Однажды про его новое пристрастие забыли и он в усердном прыжке чуть было не разбил оконное стекло. Патриотически настроенное животное любило садиться мохнатым задком на кондиционер, нависавший над 18-м этажом. С высоты своей природной дикости кот наблюдал, как фейерверки освещали небо спального района, и лёгкий дымок далёкой, недоступной мышеядному миропониманию, победы, ему казался сладок и приятен. Патрик впадал в неистовство, скакал с подоконника и обратно и даже что-то выкрикивал. Надежде Ильиничне слышалось в этих звуках «Урра!», а дочери — «Мурра!».
…Однажды Патрик не удержался в своём восторге и под треск праздничного салюта разбился вдребезги. Всё-таки 18-й этаж — не шутки. В этот момент Надежда Ильинична облегчённо вздохнула и задёрнула шторку со следами кошачьих проделок:
— Больше никаких котов!
Арнольдик
С того момента, как пропал маленький Вова, супруги Долгопятовы развелись. Жанна больше не смогла жить в деревне, хотя ей нравилось работать в убойном цехе местной свинофермы. Переехала в столицу и устроилась на парфюмерную фабрику. И всё бы ничего, но поселился в её квартире барабашка. Страшненький такой, издали похож на призрачного мальчика, а приглядишься — не то ящерица, не то кошка.
«Фу, гадость какая», — Жанну прямо передёрнуло, когда вспомнила первую встречу с полтергейстом. Существо шипело, по-детски звало кого-то «кис-кис» и, играя длинным раздвоенным языком, само же отвечало «мяу-мяу». Уверенным шагом Оно вплотную приблизилось к женщине и прошло сквозь неё. В этот момент Жанна потеряла сознание, а когда пришла в себя, то ощутила резкий запах одуванчика. Чертовски болела рука, которая даже онемела от непомерного усилия. Да ведь она сжимала некий предмет! Пальцы как-то сами разомкнулись и под диван со звоном покатилась оловянная пуговка.
Спасибо соседу по лестничной площадке. Он увидал, что дверь открыта и накапал несчастной валерьянки. Жанна сразу задремала, а, проснувшись, твёрдо решила вызвать экстрасенса.
— Это — игуарра, нет сомнения, — басом протянула ворожея Седа Георгизовна, воскурив сандаловую палочку. — Призрак загубленных животных, нашедших временную сизигию в человеческих муках. Изгнать его будет не просто и недёшево.
Скрипя сапогами из вараньей кожи ясновидящая стала ходить по комнате и нюхать углы.
— Открой, голубушка входную дверь, чтобы чудовище покинуло твоё жилище.
На шум из квартиры напротив вышел любопытный человек.
— Здравствуйте, Яков Савич! — обрадовалась встрече Жанна. — Хорошо, что вы меня тогда…
— Извините, а вы жилец или не жилец? — перебила разговор добрых соседей Седа Георгизовна.
— Жилец, жилец, — закивал головой, отчего-то испугавшись, немолодых лет, сухонький мужичонка. — Страдаю, знаете ли, от одиночества, особенно после того, как нелепо скончался мой любимый кот Саруман. А ведь 20 лет прожили с ним душа в душу…
Яков Савич не успел договорить. В открытую дверь его квартиры залетел какой-то тёмный сгусток энергии.
— Нам пора. Арнольдик обрёл себе новое домашнее животное, — шепнула ворожея Жанне на ухо и пропала без следа. Не было видно и Якова Савича. Женщина на цыпочках подошла к его закрытой двери и насторожилась. Она хорошо различала голос своего знакомого там, за стенкой… Но странное чувство носилось в спёртом воздухе лестничной площадки. Будто двух людей разделяла не обычная перегородка из кирпича и бетона, а грань между реальностями.
— Арнольдик, Арнольдик! — доносился из квартиры довольный баритон Якова Савича, словно он проводил языком по жёсткой шерсти. В ответ лилось громкое мурчанье, перераставшее в шипение, а порой даже в детский смех. Жанна слышала, как на кровать лёг кто-то очень тяжёлый. Только не могла понять природу последних в своей жизни звуков — то ли это треск деревянного каркаса, то ли хруст старых человеческих костей.
25 Ноя 2018
автор: Иван Карасёврубрика: Проза Tags: Иван Карасёв
«Ах, какой симпатичный,» — подумала Кристина, провожая взглядом прохожего с букетом цветов. На мгновение девушке показалось, что незнакомец остановится и подарит ей эти чудесные розы. Она специально уколет палец и позволит его поцеловать абсолютно неизвестному человеку… Но с Кристиной мало кто знакомился. Вот лет пять назад она выходила из библиотеки, и к ней начал клееться беззубый бомж с лиловым носом. «Жаль, — дохнул на её отказ перегаром последний поклонник, — а мне как раз нужна такая — холостая и с квартирой». Кристина не могла понять, почему она была открытой книгой для таких вот проходимцев, которые, кажется, даже могли читать её мысли. А для принцев она оставалась невидимой, будто зачарована злой волшебницей. Этим себя и успокаивала.
В который раз сослуживцы по работе не поздравили с днём рождения. В коллективе Кристину не любили и почему-то называли пасюком.
«Зря я рассказала этим дуракам, что купила себе крысу Розу», — пыталась она отвлечься от грустных мыслей внутренними монологами. Ведь это именно для неё Кристина сегодня (как впрочем и всегда) отрезала кусочек колбаски. Ну и что, что это — Христиана Ивановича, пропажу тоненькой каталочки ведь никто не заметит. А то, что она подобрала ничейную линейку в столе своего коллеги по работе, это тоже простительно, тем более в день рождения мог бы и сам что-нибудь такое подарить. К тому же вещица теперь была покусана и на ней жирным фломастером выведено: «Эта линейка принадлежит Кристине Парацельсюк». Найденную таким же образом пачку сигарет подписывать было незачем, безопаснее сразу же выкурить на перерыве.
Сожители по кабинету платили Кристине тем же. Они незаметно бросали в её мусорное ведро под столом остатки послеобеденной трапезы. К вечеру оно наполнялось бутылками из-под водки и остатками небогатой снеди. Уборщица Зоя Фёдоровна всякий раз сокрушалась — как девушка на выданье может так нездорово питаться? Особенно её возмущали неаккуратно обглоданные куриные кости и селёдочные головы. Об этом незамедлительно сообщалось Кристининой маме, которая частенько приезжала навестить дочурку. Большей частью для того, чтобы неудачно посватать за кого-нибудь из безнадёжно холостых сослуживцев…
Вот те на! Опять тот же молодой человек с цветами. Стоит у столба с объявлениями и недовольно поглядывает на часы. (Кристина, вытирая о серую блузку руку, пахнущую копчёным сальцом, решила спрятаться за кустом сирени; чутье подсказывало, что и здесь можно чем-то поживиться). Ещё пять минут ожидания и букет отправляется в заплёванную урну, полную сигаретного пепла. Уверенным броском дикой охотницы Кристина кинулась к мусорному ящику и достала оттуда пять великолепных роз. Довольная, она поволокла добычу в своё жилище.
Дома её уже ждали. Крыса Роза целый день ничего не ела. Вообще-то, давая своему зверьку имя, хозяйка была уверена, что это — девочка. Когда же у неё гостила мама, то сразу определила пол.
— Доча, это же крыс! Зачем ты его Розой называешь?
«Какая разница, как я назову домашнее животное, оно же ни черта не соображает, — рассерженно думала Кристина. — Что бы ты ещё понимала, старая карга. Постоянно кичилась своей набожностью, а спички всё время покупала не с куполами на этикетках, а с голыми тётками». Тут она вспомнила несколько малоприятных моментов, связанных с мамой. Как та увещевала её до 20 лет, что от поцелуев появляются дети. Как убеждала, что её подружка, оставшаяся ночевать, — Сатана. А всё потому — напилась Машка до галюников и на кровати стонала бесом. После этого у Кристины не осталось друзей. И сейчас нет никого, кроме Розы.
Крыса тоже пребывала в одиночестве с тех пор, как начала встречаться с Кристиной. Любые намёки на расширение круга общения хозяйка не понимала.
Кристина поставила букет роз в вазу, сделанную из пластиковой пивной бутылки и долго им любовалась пока не задремала.
Очнувшись от глубокого сна, девушка поняла, что снова забыла принять душ и опять опоздает на работу. К тому же ей приснился жуткий кошмар. Будто сидит на планерном совещании в неглиже, а все её за что-то ругают и стыдят. Не только начальство, но даже уборщица Зоя Фёдоровна с жирно подведёнными бровями. А среди сослуживцев, в президиуме — её мама в накрахмаленном жабо недовольно качает головой.
«Гляну ещё одним глазком на подаренный мне провидением букет и побегу», — подумала Кристина. Но не тут-то было…
Вместо чудесных, пахнущих летним утром роз из опрокинутой вазы в неё упёрлись пять откровенно голых веток с колючками. Такое она видела только у матушки в огороде, когда всю картофельную ботву сожрал колорадский жук.
Не сразу Кристина обнаружила, куда подевались розовые лепестки с листьями. Старый Крыс сделал себе из них подобие ложа и взирал с него на хозяйку укоризненным стеклянным взглядом. С виду могло показаться, что он спит.
25 Ноя 2018
автор: Иван Карасёврубрика: Проза Tags: Иван Карасёв
«Говорят, лисы по чести людям: ежели чего себе втемяшат, помрут, но достанут».
Посвящается Анне Мамаенко
Точно во сне она брела по просеке, хвостом волоча пустую суму. Тяжко и тошнехонько одной в осеннем лесу. Ещё и твари какие-то покусали.
Так плелась, пока не споткнулась. Будто вещица какая. Зарево за деревней, оставшейся позади, осветило диковинный предмет. Полижи его по-собачьи и на нём проступят прописи неведомого доки.
Да это же скалочка… На ней нарисована рыжая девочка, которая сидит в кругу зверей о двунадесяти хвостах: мышь, жаба, петух, кот, собака, заяц, щука, коза, баран, волк, медведь и лисица. Вот она убегает от своры гончих псов. А вот сама в собачьей шкуре настигает старую лису. Ниже надпись чертами и резами: Lisa v krugu zverej.
Скалочка пришлась кстати: пустая сумка не так тяжела стала. Много ли троп хожено, но пора быть и привалу. Нора — не нора, дом — не дом. И обитатели приземистые, не говорят, а точно пищат, что ничего не разобрать. Но увидали скалочку из сумы и в глазах вспыхнул будто огонёк…
Сколько пройдено дорог, только лаптям знать. Одиннадцатые на исходе. Вот и изба — не изба, берлога какая-то. Пол из еловых иголок. И медвежонок то ли в люльке, то ли в клети какой. Поднял он детские глаза и словно спалил всё в округе…
Двенадцатые лапти. А путь извилист и далёк. Но и тёплая печь, и ровный свет хозяйского очага не расслабил путницу. А она опять пытается обменять неразменную скалочку.
— Хочу лисёнка, — говорит и указывает на колыбельку, подвешенную к низкому потолку хаты.
— Это же не по-человечьи, Лизонька, — столбенеет старая хозяйка, пряча под замшелый сарафан лисий хвост.
— Ага. А справедливо было тебе, слепая карга обменять меня на скалочку дремучей лисе? Это было по-божески? …Слово «по-божески» Лиза еле выговорила, будто вырвала изо рта давние останки скоромной трапезы. Но продолжила:
— Что же вы за народ такой? Уже и дохлого мышонка для меня пожалели. Мало ли такой скотинки в ваших амбарных норах? Приблудного медвежонка за скалочку мне отказали, а человеческого ребёнка продать лапа не дрогнула…
*
Она проснулась, повалив на земляной пол жаркую собачью шкуру. Её грязные пальцы крепко сжимали клочок лисьей шерсти. В ногах валялась пустая сума. Путь не близок, а завтра спотыкается о вчера.
25 Ноя 2018
автор: Иван Карасёврубрика: Проза Tags: Иван Карасёв
Человек сидел в позе йога. Странный головной убор напоминал огромные рога, а трёхликая маска говорила о его прозорливости и непричастности ко времени. Слон, тигр, буйвол, носорог и два оленя окружали рогатого человека, чьё открытое пытливым взглядам тело будто застыло в тысячелетней аскезе. Из одежды — только ожерелье и браслеты…
Вилор Петрович Ведунов захлопнул журнал с изображением рогатого бога и продолжил свою лекцию. Он, словно карельский колдун Вяйнямейнен или джинн лампы, тряс седовласой брадищей, нависая над внимательными слушателями:
«Заратустра — скиталец и один из первых кругосветных путешественников глубокой древности. Он прошёл огромные расстояния — от островов Новой Земли через наивысшую точку Урала, гору Народна, обиталища грозных гиперборейских богов, к современным степям Казахстана и далее — к Индийскому океану. Впервые в мировых религиях он борется со злом не посредством колдовства, а своей верой, этикой и чистотой нравов»…
Публика, надо сказать, собралась, как на подбор. Некая бабуся в кедах и с ярко напомаженными губами, одноногий калека в тельняшке, балерина в облегающем трико, юноша в очках, заляпанных козюлями… Заседало научное шекспировское общество «Калибан», которое проходило под патронажем Международного леворадикального шаманского движения. Была у них и своя концертная программа, с которой колесили от города к деревне, и подпольная типография «Красный плуг». Там формально издавались произведения Шекспира, переведённые на мёртвые языки народов Гипербореи. Что на самом деле шло с чёрного входа, никто точно не знал, но все были довольны. Руководил типографией художник и фокусник по совместительству Василий Макарыч Шивушкин.
«…Рука его, шершавая, будто первобытные жернова. Туземцы в местах, где проповедовал Заратустра, пуще всего страшились рукопожатий. Ибо полагали они, что душа человека во время приветствий обитает на кончиках пальцев, но забрать её может только очень опытный маг… Такой, как наш Василий Макарыч»… — Ведунов на минуту умолк, чтобы немного отдышаться и показать собравшимся русско-лаосский словарь.
А вот, кстати, и сам Василий Макарыч. Маленький, коренастый, с поросячьими глазками на синеватой коже; точно маска лицо. А рука… действительно точильный камень. Он со всеми поздоровался и у горбатенького композитора пропал бумажник, у циркового кривляки — раритетная перьевая ручка, а генерал-поэтесса Ольга Зайцеловолкая и вовсе схватилась за сердце. Слава богу, вовремя. Лишь тоненькая струйка крови слегка испачкала белоснежную блузку.
Фокусник бесшумно удалился. А чего приходил, шут его знает.
«Василий Макарыч невероятно несчастный человек, — вещал Ведунов, разевая рот, будто рыба, которой не хватает кислорода. — Он художник, но может рисовать только животных. Человечья натура ему недоступна. Буквально вчера он пошёл на гигантский риск, открыв новую выставку своих картин».
После слов Ведунова карлики и великаны, полицейские, дворники и дамы с котами на поводке в паническом любопытстве кинулись к раскрытым дверям, где в окружении своих картин стоял фокусник Шивушкин. Стоял и полировал ладонью медную табакерку.
Увидев людские изображения, зрители остолбенели, будто злонамеренный Персей показал им усечённую главу Медузы. На картинах были распоясанные люди, но их лица напоминали трупы забитых животных… Василий Макарыч понял, что всё пропало и обречённо побрёл к лестнице, оставляя за собой странные следы. А в гардеробе ему выдали не менее диковинный головной убор.
25 Ноя 2018
автор: Иван Карасёврубрика: Проза Tags: Иван Карасёв
— Зачем?
— За шкафом…
Говорят, один пророк, спасаясь от преследователей, укрылся в пещере. Вход в неё затянул паук. Казалось бы, что есть эфемернее паутины, но преследователи так и не вошли в убежище. Ведь никто не может просочиться сквозь неё, не повредив тонких нитей.
*
Паутинка трепетала на сквозняке и думала: ещё кто-то хлопнет в офисе дверью, и её жизнь разомкнётся. Но этот страх оборваться, кажется, существовал целую вечность. Со временем она покрылась лёгкой пылью и уже не ловила мелких мошек, как раньше. Только трепетала и сокрушалась: ещё вот-вот, ещё мгновение и её унесёт в открытое окно свежий ветерок, в океан пустоты, из небытия — на улицу, бурлящую звуками.
Иногда на паутинку садилась зелёная муха с красными крапинками на брюшке. О, боже, замирала страдалица, это чудовище сейчас разорвёт меня своими лапищами.
Часто в комнату забегала чья-то собака на замшевом поводке. Она совала свой нос в каждый угол. Какой кошмар, сокрушалась паутинка, неужели моя судьба — прилипнуть на сопливый нос этого неразумного существа, пахнущего послушанием.
А когда наступало время генеральной уборки, в двери вваливалась уборщица Зоя Фёдоровна, гремя вёдрами и шурша сухим мешковидным тряпьём. Она надевала резиновые перчатки и брызгала стены какой-то дрянью. Я пропала, причитала паутинка, эта великанша меня точно погубит. И она трепетала в такт снующей по полу швабре. Но лишь мелкие кристаллики хлорки оседали на тоненькой, почти не видимой нити, затерянной за шкафом, между батареями центрального отопления.
Так проходили годы. Высохшая оболочка мухи с поблёкшими пятнышками на брюшке прицепилась к собачьей шерсти и умчалась в неизвестность. Да и запаха псины паутинка давно не ощущала. В дальнем углу комнаты уже пятый год пылился замшевый поводок и ошейник. А на тумбе у дверей недавно появился портрет Зои Фёдоровны с двумя гвоздиками.
Если бы у паутинки были глаза, она бы зажмурилась. Яркий свет от гигантского оранжевого гриба за окном ослепил бы её. После стало тихо и холодно… По скрипучим половицам ветхого офиса ходили некие, ранее невиданные существа в скафандрах, переговариваясь посвистыванием и щелчками. Крючковатый палец с изжелта-синим ногтём ковырял плинтус. Потом им царапнуло по батарее… Паутинка вновь задрожала, но никто не слышал её причитаний и жалоб на судьбу. Эхо человечьих голосов, которое вплелось в тщедушное тельце паучьей нити, уже было недоступно пониманию пришельцев.
*
Откуда-то издалека мольбы услышаны были отцом паутинки. Но забирать вечно ропщущую на долгую жизнь и отрывать её от призрачных стен бытия творец пока не торопился. Он сам мерно покачивался в кармическом пространстве недеяния, в наиболее тёмных закоулках смысла, намертво приклеенных где-то за космическими батареями и шкафами.
25 Ноя 2018
автор: Иван Карасёврубрика: Проза Tags: Иван Карасёв
«Он грудь мою рассёк мечом
И сердце трепетное вынул».
(«Пророк», А. Пушкин)
Человек возвращался в город. На развилке дорог ему встретился нищий старик, который под мышкой нёс шаманский бубен. Человек собирал старые вещи, поэтому был рад такой встрече.
— Продай бубен, старик.
— Не надо денег, — ответил тот, — бери так. Заполучив бубен даром, человек долго рассматривал его и ощупывал. Бубен был круглой формы белого цвета. На деревянный ободок была натянута оленья шкура. На лицевой стороне посередине был выведен ромб, из которого в четыре стороны отходили лучи. На каждый луч были нанесены фигуры: медведи, люди, птицы, олени. Фигуры заполоняли также всё поле бубна. По окружности были нарисованы, как будто детской рукой, жилища разной формы. На обратной стороне бубна — множество параллельных железных прутков, к которым были подвешены металлические фигурки и колокольчики.
Придя домой, он положил бубен в угол и вскоре забыл про него.
Однажды вечером человек услышал, что комнату наполняет странное гудение, перемежающееся звоном колокольчиков. Человек спрашивал у жены и своих детей, но никто, кроме него, не слышал этого шума. На следующий вечер история с шумом повторилась, только в этот раз человек почувствовал сильное притяжение, исходившее из того угла комнаты, где лежал шаманский бубен.
— Вот оно в чём дело, — вырвалось у него.
Как только он приблизился к бубну, гудение переросло в ритмичные удары, похожие на сердцебиение, а из-под натянутой кожи послышалось шуршание, будто внутри бубна копошились сонмы насекомых.
Человек (назовём его Че) долго не решался взять в руки шаманский бубен, но всё-таки пересилил себя, и руки сами стали выбивать некий ритм. Из бубна потянуло холодом. Порывом ветра распахнуло окно, и какая-то сила придавила Че к полу. Некий голос стал вещать:
— Приложи ухо к бубну и ты услышишь, как шумит ветер и мычит луна, как шипят капли дождя, разбиваясь о поверхность твоей ладони. Бубен — это окно в мир пусто ты. Это гнездо, в которое слетаются духи. Полный ими, бубен бывает очень тяжёл. Бубен — это тяга и кормушка для духов, питающихся песнями шамана…
Затем бубен стал рассказывать о себе в песне, как он был создан. Вначале он был оленем, с которого сняли шкуру. Его кровью окропили Могучую лиственницу и отщепили от неё кусок древесины. Древесина пошла на обод для бубна. На ободе оставили шесть рогообразных отростков. Это шесть сосцов, из которых струится солнечное молоко, питающее духов и самого шамана во время камлания. Лучшие художники дважды разрисовывали бубен и дважды духи отвергали их работу и лишь на третий раз согласились здесь поселиться…
Че открыл глаза. На лбу у него была мокрая тряпица, в глаза бил солнечный свет. Жена понимающе смотрела на него своими большими карими глазами.
— Что за представление ты устроил вчера среди ночи? Соседи были в ужасе. Ты знаешь? Я уже было подумала, что ты опять перебрал, — она потрогала его лицо. — Вроде бы жар спал. Врач будет в два часа…
Она ещё что-то говорила: про погоду, про политику, про успеваемость детей в школе, но Че её уже не слышал. Глаза его закрывались, и он снова наблюдал закат двух солнц и восход щербатой луны.
Он чуть не захлебнулся в водах бескрайнего океана. Чудовищная рыба поглотила его и вынесла на каменистый берег. Осмотревшись, Че понял, что это был остров, посреди которого плескалось озеро. На озере покачивался ещё один остров. Он казался бы совершенно пустынным, если бы не огромное дерево и не груды человеческих костей, устилающих его подножие. Чей-то голос сказал Че:
— Раз в году в ветвях этого дерева гнездится трёхногий ворон с жёлтыми глазами и железными когтями.
Че обернулся, чтобы увидеть, кто с ним говорит, и заметил мышь, выползающую из его правого уха. В этот же миг он очутился на дереве, висящем, как созревший плод. Все ветви дерева были увешаны такими плодами. Они колыхались при малейшем дуновении ветра, сталкивались друг с другом и стонали.
Внезапно появился трёхлапый ворон. Он рассёк клювом грудь Че и, взяв за ноги, выпотрошил из кожи все его кости…
Че пришёл в себя и ощутил нестерпимую боль во всём теле. В углу комнаты он заметил свою жену. Её глаза были полны слез. Она разговаривала с врачом, который всё время пожимал плечами. Из их разговора Че стало понятно, что он тяжело болен. Женщина говорила врачу, что вчера ночью она сняла Че с дерева, в ветвях которого тот сидел совершенно голый напротив зоомагазина.
— Ночи сейчас холодные, — сказал врач, — переохлаждение может сказаться на его общем состоянии. Да, и самое главное: вы нашли его одежду?
— Нет. На его теле стали проступать странные татуировки.
— Это могут быть пигментные пятна, — возразил врач. Че снова услышал удары бубна и его стало корчить в судорогах. Мысли его вновь потекли по неведомым тропам сна.
Вот он снова на берегу Мирового океана. Вдали Че увидел огромную белую гору, но когда приблизился к ней, понял, что это женщина в рыбьей чешуе, наполовину погруженная в воду. Она казалась мёртвой, и её неподвижные глаза напоминали плохо вымытые окна. Че заглянул в них и увидел, что внутри полно духов, которые пляшут и пьют чай из самовара. Внезапно женщина зевнула и втянула в себя растерявшегося Че. Внутри было темно и тихо, но стоило Че обернуться, как пространство тускло осветилось. На пригорке сидела мышь и играла на варгане[1], издающем мрачный жужжащий звук. За ней показались три отверстия в земле, из которых валил едкий дым.
— В эти норы ты должен заглянуть, — не переставая играть, сказала мышь, — но помни, что тамошние обитатели постоянно поедают друг друга.
Че зашёл в первую нору. Там его жестоко запеленали и. положив в железную колыбель, принялись раскачивать. Сначала медленно, затем всё быстрее и быстрее, пока от усилия не порвались верёвки.
Во второй норе Че встретил трёх женщин, покрытых оленьей шерстью. На головах у них ветвились железные рога, на которых гнездились птицы. Одна женщина подошла к Че и сразу же отрезала ему голову. Из раны хлынула кровь. В её потоках можно было различить мелких рыбёшек чёрного цвета. Кровь почти было затопила нору, как появился человек, похожий на медведя. Он сказал:
— Он мой! Дайте его мне, я хочу его обнять!
И он так сжал Че в своих объятиях, что затрещали кости. Затем человек-медведь взял иглу величиной с палку и стал протыкать свою жертву насквозь, пересчитывая все суставы и части тела.
— В тебе нет ничего лишнего, — сказал он, — ты должен умереть.
— А волосы? Ты пересчитал волосы? — спросила мышь, появившись из темноты.
— Э, вот это да! — удивился человекомедведь. — У тебя одна лишняя ресница.
С этими словами он принялся ловить удочкой голову Че в кровавом озере. Выловив голову, он вложил её в руки Че и проводил его до последней норы.
Посреди третьей норы на железных цепях был подвешен огромный котёл, в котором варилась и булькала чёрная смола. За котлом прятался маленький нагой человек с длинными щипцами и дырявым молотом. Он взял у Че отрезанную голову и посадил её на высокий шест. Свысока голова наблюдала за тем, как было рассечено её чело и вынуто оттуда сердце. Как из сердца был извлечён язык в виде змеи. Все внутренности были брошены в котёл и затем съедены. В печальной трапезе принимала участие и сама отрезанная голова, хотя внутренне этому противилась. Вместо съеденных частей тела кузнецом были выкованы другие, железные.
— Однако я совсем забыл про глаза, — пропищал кузнец, обращая свой взор к отрезанной голове. Голова же делала вид, что не понимает, о чём речь, поскольку ей было и так нестерпимо больно. — Успокойся! Тебе нужны другие глаза, чтобы по-настоящему видеть, другие уши, чтобы внимать духам.
Кузнец попытался дотянуться до головы, но шест, на котором та покоилась, за это время вырос. Тогда кузнец принялся грызть шест острыми зубами, однако, откуда ни возьмись, в нору залетела стайка воробьёв. Воробьи подхватили голову и понесли её над тёмными лесами и глубокими озёрами, заснеженными горами и зловонными болотами. Всё это голова прекрасно видела. Она видела, как пустился в погоню кузнец, как он стал кидать в них сначала щипцы, затем камень и молот, но только молот достиг цели. Он ударил голову в темя, и та упала. Кузнец поднял голову с земли: на его ладони лежал голый череп, лишённый признаков жизни.
— Только ты и я, — сказал кузнец, — теперь знаем, что такое жизнь и, что такое смерть.
Кузнец отнёс череп в свою нору, приложил его к туловищу, нарастил плоть и собрал все кости заново. Проделал железным пальцем два уха и одно на затылке.
— Возвращайся назад, но помни, что сердце пока останется у меня как залог твоего возвращения.
Так говорил кузнец. Потом он дунул в лицо, и Че пришёл в себя…
Напротив него сидела жена в белом халате. Сам он лежал на больничной койке, а вокруг суетились какие-то люди, тоже одетые в белое. Они перебирали и подготавливали какие-то ножи, ножницы, иглы и зажимы. На газе кипятились какие-то кастрюли.
— Тебе предстоит операция, — строго сказала жена и потом добавила: — Ты только не переживай. Я уже обо всём договорилась и всё для себя решила. Теперь ты дол жён решить…
Внезапно Че почувствовал приток сил. Он резко поднялся с кровати и одним прыжком оказался у двери. Он бежал по тёмным коридорам больницы и слышал, как где-то позади громыхает больничная каталка. Так он нёсся, сломя голову, пока не столкнулся с врачом в белой маске и белых перчатках. Врач скинул белый халат, под которым скрывался пернатый наряд шамана, увешанный железными побрякушками. Врач разжал челюсти Че и вложил в его рот нечто горькое и липкое, похожее на сгусток желчи. После этого Че вновь стал слышать биение своего сердца. Шаман же сказал:
— Твоя прошлая жизнь протекла в обмане: дети, жена, соседи и сослуживцы по работе — не более, чем духи, мучавшие тебя. Жизнь твоя — не более, чем испытание духами. Те же существа, которые кажутся тебе духами, — на самом деле твоя настоящая семья.
Голос шамана смолк и Че открыл глаза. Возле него по-прежнему сидела его жена. Она еле сдерживала свою радость.
— Дорогой, — начала она, широко улыбаясь, — операция прошла успешно…
Пелена постепенно спадала с глаз Че, и он увидел, как тело жены покрывается оленьей шерстью, а из головы прорастают оленьи рожки.
[1] Варган — музыкальный инструмент народов Севера.
22 Окт 2018
автор: Семён Петриков (Альмаухль)рубрика: Проза Tags: Семён Петриков (Альмаухль)
Открылась бездна, ртов полна…
Я устремляюсь личинкой, в сияющий, распахнутый светом, бездонный Рот, Звездою сияющий
Мои крылья прозрачною плёнкой пронзают материю, взрезая её поперёк, высвобождая хранящийся за мнимыми клетками сок… Лучей голограммы — где волна распадается на породившие её колебания, а струна собирается из звенящих в пространстве волн. Их гребни увенчаны короной из пузырьков змеящейся пены мирозданья.
И я закрываю глаза, с такой жаждой, с таким вожделением глядящие мне в середину лба. И стёкла глаз плавятся, и синее море подхватит хрусталики, на гребне волны, и внезапно, ставшие пеной стрелою вонзимся в Око.
Но лишь радужная плёнка пробежит по чёрному морю, и он опустит веко — лишь на мгновенье — но мы успеем начертить на полу БЕСКОНЕЧНОСТЬ — смотри, мы сделали бесконечность, и она вся — для тебя — и око Гора приветливо встретит рассвет, там где хребты серебрятся полынью, там будет ковыль шуметь. Ещё миллионы лет.
Я стану твоей волшебной звёздной пылью.
15 Окт 2018
автор: Ольга Крашенкорубрика: Проза Tags: Ольга Крашенко
Манифест несуществующей группы артистов
Мы, то есть никто, говорим в неуслышанье, что…
— Все пищат как мухи, пойманные в паутину цитаты на цитате и цитатой погоняя. Цит-цит-цит! Невозможно сделать ни шага, ни крика. Это привычное теперь сдержанное несдвигание с места, поскольку кто-то уже сказал, это уже было, это не ново, все ушло… Другие места давно заняты на этом уже пытавшемся сбросить вес пароходе современности… Цит-цит-цит! Теперь только новые диеты, чтобы сбросить свой вес и самого себя…
— Голословность — это несерьезно! Это не условность и не множество удобных одежд, нацепленных на слова из-за жуткого словесного холода… из боязни ледникового периода… больше и больше дубленок, дубликатов, дублирования, всего одинакового в ледовом дворце цитат. Еще цитаты! Еще больше производителей и магазинов одежды! И страшно представить вместо этого пустые полки или, может, отсутствие полок вообще… когда при взгляде на витрины можно было бы увидеть не сверкающее отражение наших желаний, а убогое отражение нас самих…
— Голое слово, покажи свою несуществующую наготу! Продемонстрируй не эстетское причесанное представление о красивой обнаженности и не вульгарное раздевание перед пришедшими на стриптиз… и не садомазохистское «показать правду-матку»… а просто голое слово, посмевшее вдруг прозвучать без всяких опор, без прикрас и без неприкрас… само голое слово!
— Голословность отзывается как что-то неотесанное, небрежное, неправильное, грубо-неуместное, неровное, скорее бормотание… про себя, про ничто… Оно ничего не значит! Да, ничего! Это голое слово вышло из языковой игры! Цит-цит-цит! Оно — не означающее что-то другое… и оно не играет с означаемым… Да и нет этого одинакового слова, которое якобы одно и то же для всех… с приятным набором определений… Голое слово произносится каждый раз как-то не так, в нем звучит что-то не то… Это слово — не такое… да и самого слова там нет!
— Нет начала и конца у мира, цит-цит-цит! И нет начала и конца у голого слова-неслова… И не надо о том, что в начале было… цит-цит-цит! Начало и конец — это человеческая линейка, которой измеряются цитаты-одежды подходящего размера… Вам подходит? Тут достаточно глубоко для Вас? А здесь Вам нравится гладкая поверхность? А у голого слова нет ни глубины этих одежд, ни пригодной для лежания поверхности… есть лишь продувающий со всех сторон дискомфорт, от которого запасаются шарфами. Дуй, дуй сильнее!
— Голословность — все это пустое! Дыра, пустота! Падение в ничто! Пустая трата в измерениях линейного времени. Пустой разговор для заполненных людей.
— Это немузыка, неизящные неискусства, не то и не другое… несуществующее… Не изнанка, не селезенка… непоследовательность, дикость и идиотизм… далеко не князь Мышкин… вот досада! Цит-цит-цит!
— Слова, слова, слова… всегда уже одетые в буквы, отпечатанные штампами, заросшие историей, сменяющие друг друга…
— Неслова, ни слова, нет слов… Ничего не меняющие в ничто. Вечное несуществование, ничего вечного…
— Цитируйте нас! Говорите о голословности, о голом слове, вырезав этот манифест для готовых цитат! Цит-цит-цит-цитаты-цыплята! Лучше вырежьте нас, несуществующую группу артистов, сразу!
— Никогда не цитируйте нас и не говорите о нас! Мы — никто. Вы ничего не слышали и ничего не читали. Нет ни вас, ни нас. Только дыра, только пустота.
15 Окт 2018
автор: Ольга Крашенкорубрика: Проза Tags: Ольга Крашенко
Повесть-пьеса без нот
Интродукция
ПЕСНЯ-ЛИНИЯ
— Песня-Линия, — проговорил он с искрой скороговорки, не выпуская звук из-под собственного носа.
Глухой не реагировал.
— Песня-Линия…
Молчание.
Он, пытаясь выжать больше сока из слов, начал интенсивно сжимать и разжимать губы…
Глухой чуть шевельнулся, но ничего не сказал.
Он стал разжевывать звук еще более тщательно, расчленяя слова на слоги, буквы… интонируя, акцентируя, подчеркивая ритм… настойчиво повторяя опять и опять… повторяя опять… повторяя… и опять…
И тут, поперхнувшись, он нашел свой голос… птицей, размахивающей тем, что теперь стало песней… Стало? Его манера говорить, не выходившая обычно дальше его же носа, в новом свете помахала крыльями…
Глухой слегка пожал плечами.
Он, человек без имени… продолжал повторять… Он пел, будучи непреодолим в желании гнуть собственную линию…
Вечерело.
Часть I
Человек без имени… существует ли он? Сидит ли сейчас на краешке солнца в этот сентябрьский вечер, когда краски потекли с деревьев?
Глухой почесал в затылке.
Он был художником, который, с видимой точки зрения, нарисовал себя сам… Мазок, пятно на рубашке, стиральный порошок на холсте… Каждый день ему приходилось перерисовывать выражение лица, самовыражение и чье-то отражение в воображении, старить или менять одежду или надежду, покрывать подбородок щетиной, бородой, кремом для бритья… и постоянно, будто кадры в кино, заставлять двигаться глаза… моргать… поддерживая, словно подтяжками, теорию о существовании времени…
Глухой закурил.
Следуя календарю и определенному стечению красок, людей достаточно легко убедить, например, что наступила осень.
— Время существует, не правда ли? — в ответ воображаемый собеседник приподнимает брови.
— Отчего вы решили перекрасить листья и разбросать их пятнами вокруг? — вопрос, который никто не задаст.
В голове смещение.
Где-то там была скамейка… непокрашеная… Глухой сел.
Когда время становится настолько важным, каждая тикающая секунда, что времени уже нет, то привыкаешь к привкусу вины, с которым ты проводишь свой день, ибо все, что ты пытаешься сделать в этот период, столь мизерно, что даже стыдно показывать это воображаемому господину Время с длинной тростью… поэтому даже лучше, если бы этого Времени действительно не было бы, как любят повторять вечно занятые бизнесмены.
Но если я скажу, просто скажу себе: «Время есть… Take your time», то, как ни покажется это странным, чувство вины без всякого чувства вины на это переходит в некую умиротворенность и удовлетворение… Как будто ты произнес: «Бог существует» и тем самым успокоил свою мятежную душу…
Но можно верить хотя бы в одно, что в наше время, если ты слушаешь музыку, то ты слушаешь ее, чтобы забыть о времени. Ты забываешь о нем, несмотря на исписанные музыковедами листы бумаги, на которых господин Время восседает как на троне… и только современные физики-исследователи могут его вышвырнуть оттуда, квантово выражаясь, что то, что вы представляете как время — это могут быть всего лишь крупинки, вроде гомеопатии.
«Scientific American», выпуск прошлого года, съежившийся на углу скамьи. Глухой взял журнал.
Смысл творчества — это начать с белого листа и закончить черным… забыв при этом съесть таблетки, которые мы называем едой.
Художник, в красках измазанное лицо, кисти вместо ножей и вилок, костюм сморщенного гриба… нашел статью откровенно скучной. Рассуждения о времени показались ему очередной потерей того, что могло бы быть таким ценным…
Забыть, забыться… Теперь в моде Большие Цвета…
— Ну и кто сказал, что вначале мир был одноцветным? — кто-нибудь задает такой вопрос?
Страница 5. Взаимосвязь между цветом и звуком в синестезии. Глухому по-барабану-и-по-перепонке. Шелест закрывающихся листов… листьев…
Послышались шаги… Художник насторожился…
Глухой скрестил ноги.
Где-то там, в черно-белых кроссовках старого кино, в темных брюках с остатками на них желтого солнца, в снежной вязаной кофте, длинной как самая долгая зима… в шапке-марлевой-повязке… не замечая, что от болезней это все равно не спасает…
— Эй!..
Ему так хотелось поговорить… крикнуть… но в следующий момент одежда грудой осталась лежать под деревом, выкинутая чьей-то тенью…
Глухой бросил журнал и пошел к неработающему фонтану, выглядевшему как забытый на улице бассейн.
Художник, проглотив иллюзию, набрался храбрости и приблизился к Глухому вплотную, решив определенно попробовать донести хоть какой-то смысл жизни-творчества-вне-времени, пролив часть души за чашкой воображаемого чая…
— Знаешь, — начал он достаточно откровенно, борясь с сердечной недостаточностью, — я никогда не могу отличить мусор от современного искусства… потребления.
Глухой вынул сигарету, промычал.
— Да-да, — продолжал творец, пытаясь откашлять дым, — я собираю пятна от красок… и сердце периодически выпадает из кармана… вероятно, не мое оно, не мое… (продолжает кашлять).
Глухой предложил ему закурить.
— Но я… кх кх… я… кх… я… лишь… кх… (пытается отстраниться) И эти Большие Цвета… кх… модные… они тоже не мои… не создавал я их…
Обложка журнала побледнела.
Тут их обоих привлекла внимание маленькая девочка с половиной туловища, которая решила утопиться в фонтане… если можно так назвать эту каменную лужу… Она прыгнула, и краски от нее растеклись по плиткам и ржавым трубам…
Всплеск эмоций…
— Люди, услышьте меня! Взываю я к вам! — завертелась голова-глобус художника, — как можно было оставить портрет недоделанным, позволить людям, а особенно детям, ходить с недорисованной рукой или ногой, с дыркой вместо живота, с остатками сена вместо волос… И, поймите, все ваши псевдотворения, они перемещаются сейчас в пространстве!.. Люди, услышьте меня!
Глухой попытался прочистить ухо, вынув оттуда карандаш.
— Да-да!.. И сколько еще соплей мы переведем на то, что затем выставляем в галереях!.. — художник, сам того не подозревая, дал повод для интересной статистики…
Глухой предложил ему носовой платок.
— Время лечит… только время… — всплакнув, поблагодарил его художник…
Часть II
На следующее зевающее утро…
Парк пустовал.
Да… несмотря на насморк… что-то подлинное было в этом художнике без имени… как в вещах без названия… что-то неизвестное и неизведанное… на что так и хочется ткнуть пальцем, а затем пополнить словарь. (из мыслей случайного критика)
Промокший окурок.
И глухи те, кому давно уже на всех и на все… кто, чихая, душою дышит, но душит и затем принимает душ… Как душно… (из раздела «Письма в редакцию»)
Запотевшее окно в ванне.
Продолжая идею соплей… на соплях… (сморкаясь)
— Как быть понятым сегодня? — все задают этот вопрос.
Художник выплескивает чернила-эмоции на сероватый платок, плачет над ним, целует инициалы, смешивая глазо-слюне-сопле-течения… сушит на краешке солнца, скидывает на пол ветром…
Чудом уцелевшая нога маленькой девочки подбегает и наступает три раза… Натюрморт готов.
Его обязательно поймут поклонники современного искусства… когда есть общий язык… и общие слюни…
Заиграло радио. Аплодисменты.
Артист — это наркоман, вдыхающий запах публики и пыль от хлопков после вручения премии «Золотой гриб»… Его музыку сыграли с другими микрофонами, его картины поместили в новые стекла, его фильм растянули жвачкой…
Ты… Художник? Или же губка, впитывающая в себя потребительство, пытающаяся очистить человечество, но не способная даже вымыть раковину?… (разговаривает сам с собой)
Кран водоточил.
— Ты… — (тычет)
Зазвучала водопроводная музыка.
— Ты… — это след на стекле после тыканья пальцем, пятно-воплощение… (кивает воображаемому собеседнику), — Твой рисунок-мир смоет вода-время…
Грязная раковина наполняется водой.
— Ты знаешь… — (неожиданно меняет выражение лица)… — Эта музыка туалетов так прекрасна!.. И как красива была нога утонувшей девочки в фонтане чувств! (окидывает взглядом натюрморт на полу).
Цветная туалетная бумага.
— Но нет, ты никогда не поймешь эти Большие Цвета! (вздыхает)… Да… мышление и мышеловки изменились с тех пор!.. Сейчас не модно думать долго и взвешенно… выстраивая коридоры фраз как караван верблюдов… Ориентировки по звездам сменились звездной пылью в головах… которая так быстро превращается в ничто, что ее не требуется вытирать тряпкой каждую неделю… И ты хочешь быть такой же пылью этого звездного мира? Ты ли это, Художник? (смотрит в зеркало)
Глухой, вернувшись в парк из бара, где он просидел всю ночь и часть-не-помню-утра, кашлянул.
— О… — воскликнул художник, выбегая на улицу и садясь на вчерашнюю скамью, — А я так ждал тебя, выстукивая палочками-кистями дробь литавр!
Нет даже тени. Дерево, шелестя-трепеща-с-трепетом, попыталось улететь.
— Ты… (ищет глазами Глухого в полубреду)… Этой ночью в цвете полном горением волны, и кажется, послышалось, привидилось… (не может найти его)… нет… мышь…
Глухой отошел в сторону фонтана, достал сигарету.
Художник наступил на чей-то хвост…
— Эти крысы здесь повсюду! — (продолжая сходить со ступенек ума), — серые менеджеры… суют нам кусочки-косточки бесплатных обгрызанных французских сыров… и мы провозглашаем мышеловку нашим домом, обвешивая себя гирляндами цепей и наручников!… (стучит по холсту), — Откройте! Мы пришли списать ваше имущество! (стремительно убегает из парка и запирается в мастерской)
Запах дыма через окно.
— А кто, между прочим, сказал, что холст — белый? — спрашивает у воображаемых лиц на штукатурке.
— Вы его не белили, не так ли? — смотрит, поменялось ли у кого-нибудь выражение лица. Тишина.
— Это прямоугольник Белевича, разве не видите? — кажется, лица стали белее…
Глухой затянулся по-глубже.
Нет… Он рисует осень не для стен… кх… он сходит с ума на эту землю не из простого любопытства ради…
Еще один брошенный окурок.
— Впрочем, из какого материала сделано время? Кто-нибудь спрашивал меня об этом? — голос Творца попытался достучаться в чьи-нибудь уши… Ай…
На глаза попался отрывок из газеты: «Производство часов фабрикой, выпускающей резину…»
Удаляющиеся шаги Глухого. Резиновая подошва.
— Да… Этот господин Время… Как же растянулось все… (зевает)
Чья-то длинная трость на скамье.
— Ох, что за характер у этого господина Время! То он бежит как сумасшедший, то течет равномерно, и сердце бьется, но не бьет… то уходит куда-то, то останавливается… и исчезает… Всегда теряется в лабиринтах жизни, и всегда его очень трудно найти… иногда и пяти минут не сыщешь…
Время подошло к закату и немного попинало его ногой… Глухой вернулся и достал шампанское.
Художник, шагая по линии горизонта, не переставал думать о нарисованной девочке… «Это грустно, когда солнце еще светит… но светит черными лучами… от шариковой ручки в детской тетрадке…»
Печально улыбнувшись полумесяцем, он снова сел за кисти и краски, пребывая в черно-белом настроении.
Глухой пил в одиночку.
— Кажется, все дело — в шляпе, — решил вдруг художник, повертев в руках свой головной убор, — в которой есть дырка… Через нее приходят в голову несуразные мысли… пойти к портному… бросить свое дело… Погаснуть… как звездная пыль…
Солнце падало медленно… под размеренный темп невидимого дирижера… стараясь быть в гармонии с картиной мира…
Между тем творец нарисовал девочку заново… дрожа от волнения ветра…
Часть III
Вновь нарисованная девочка-маленькое-платье прибежала на порог фонтана, чтобы сказать тому, кто не слышит, что она написала стих-тихо-на-ушко! Белый-белый! Как свежесорванные лепестки бумаги, шуршащие под ногами!
Свернутая в трубку газета «Metro».
Она рассказала о том, что теперь есть новые методы создания современной поэзии, что достаточно сделать несколько движений, и стихотворение раскрывается как цветок из книги!.. Как будто пчелы делали эту бумагу… Кто бы заглянул туда, вглубь поэтических очей Природы… Девочка-маленькие-туфельки… простучала ритм-танец стиха.. но это было не главное…
Глухой сделал пару шагов, чтобы размять обувь.
Вы не возражаете, правда?.. Девочка-короткие-ноготки вырвала у него листок газеты — у того, кто не верит, брызги фонтана мыслей, желаний доказать-показать достижения искусства…
На листке опубликованы маленькие буковки обо всем временном и неважном, о пришедшей моде Больших Цветов… Заголовки-лампочки солнце 30 в тени свежевыжатые соки речная рыба птица основы дыхания при пении о свободе на коленях Закат Европы…
(смотри также «карту сайта«)
Глухой наклонился, чтобы поднять оторвавшийся кусок газеты.
Девочка-маленькие-губки поцеловала листок, скомкала его как бумажного снеговика, спела-ла-ла, что-то произнесла-внесла, повернула бумагу к солнцу и, когда она превратилась в цветок, ра-скрыла…
Оттуда послышался голос:
«Нет, не говори мне ничего…
О свежевыжатом закате…
Как дышали мы ветром,
И птицы роняли
В реку песни…
Как встало солнце
На колени,
Мы свободны от тени
Сомнений, плывущих
В старой карте…»
Зашуршав лепестками языков, цветок закрылся… Девочка-легкий-ветерок принялась трепать бумагу и при этом что-то насвистывала-ла… до тех пор пока новый вариант произведения искусства не выглянул оттуда сам…
Раздался тот же голос… при этом можно было разглядеть тень лица где-то в углу:
«Нет… ничего… не говори мне…
О свежевыжатом солнце
На коленях ветра,
В сомненьях…
Уронивших
Тень от песни…
Как на закате плывущем
Дышать свободно
В реках старой карты…»
Ах… Девочка-магическое-воображение снова проделала тот же фокус, вуаля без вуали, прозрачная душа и легкий танец губ…
Теперь практически весь лист покрылся тенью, и голос изнутри принялся декламировать:
«Не говори… не говори…
О птицах свободных,
Что встали с закатом…
О песне-реке,
Вместе с ветром плывущей
Все по-старому
К солнцу…
Урони на колени
Дыханье карты —
Свое сомненье…»
Глухой топтался на месте.
Так вам нравится? Девочка-наивный-взгляд дала ему листок вдохновения всего возможного на этом свете в душе поэтической Природы… Смысл-голова кружится где-то в хороводе листьев, падая вниз на мокрый асфальт…
Глухой взял оторванный лист газеты и направился к урне.
Девочка-ах-перехваченный-порванный-стих-творение…
Заикающийся голос:
«Не говори… свободно…
Одно
Колено
Река
Лена
Карта
Заката
Старая
Тара
Сомненья
Встали
Мнения
Плавали
В песне
Во сне
Вместе
Тени
Дышали
Свежие
Выжатые…»
Пойти к портному… бросить свое дело…
Художник искренне недоумевал, почему чем современнее искусство, тем ближе оно к желтой урне-карточке…
Глухой сплюнул.
Эта замечательная поэзия… отражающая реальность сегодняшнего блендера… вызванная страданиями бумаги… Быть тронутым… до кнопочки души…
Все еще нарисованная девочка-маленькая-шляпка танцует на краешке солнца-фонтана-пропасти, пытаясь поймать листок бумаги на ветру… как будто чему-то радуется… и затем прыгает… тает… в брызгах шампанского… красно-желто-синего… по каменным стенкам… и зачем она… зачем…
Глухой поправил куртку.
Художник, оцепенев, уронил кисть… и сердце опять упало на землю… комок краски на холодном камне… песчинки трутся… скукожившись под ногами… Вокруг него летали фразы полубреда: «Я верю в то, что люди ходят в церковь… Я верю, что есть Большие Цвета… Я верю в то, что времени больше нет… Я верю в то, что можно получить премию «Золотой Гриб»… за сморщенный лоб… такой красивый гриб, что хочется отравиться…»
Художник кинул взгляд куда-то в сторону… теперь он валяется возле урны…
Глухой повернулся, чтобы идти домой… в свой глухой район.
Часть IV
Есть дыры в/на языке, в этих французских видах сыра… Мы называем своими именами те вещи и явления, которым нет названия/звания… Мы тыкаем безымянным пальцем на еще не названные планеты и метеориты, которые совсем не ждут своего часа воСЛОВления… Тем временем на нашем компьютере прозябают бесчисленные безымянные папки и файлы — когда-то сэкономленные копейки времени…
Кто призвал Время быть нашим судьей и врачом?.. Это господство, заставляющее тикать наши умы, становящиеся глупо-похожими…
Художник, пытающийся изобразить время в словах «вечерело», «следующее утро»… воссоздающий имитацию движения… Нужно ли вам в действительности это? Ведь нет времени в этой повести, нет явления как такового, нарисовано здесь все… (из рубрики «Вопросы читателей»)
Опять не соединяется интернет со словами…
(попытка Нового соединения)
Творец, идущий за временем по кругу, рассуждал:
«Человек без имени… как пустая папка… меня просто не зовет никто… и никогда уже не позовут… Да и кто, собственно, решил, что я — человек? Есть ли во мне что-то человеческое? Я и жить по-человечески не могу, и мыслить по-человечески не умею, даже поговорить по-человечески и то не получается… в ответ молчание одно… А если это лишь образ… некое подобие… попытка быть человеком… Ну не станет же настоящий человек обезьяной, например, если укутается в шерсть с бананом в руке… Так и для меня… пути назад тоже нет… не могу я быть человеком…»
Художник сбавил шаг, подумав:
«Конечно, чудеса случаются… и даже в лесу можно неожиданно найти связь с интернетом…»
Глухой шел по тропинке, ведущей в парк.
Внезапно Творец, наполненный решительностью добиться контакта во что бы то ни стало… продолжающий, напевая… гнуть свою линию… горизонта… нарисовал дуб и тем самым перегородил Глухому дорогу. Другой дуб, выросший быстрее гриба после дождя… отрезал путь назад… Дуб дубом.
Глухой в недоумении покачал головой.
Ветви деревьев стали жестикулировать в ответ… под дуновением невидимой флейты ветра.
Глухой вынул сигарету.
Художник изобразил дым.
Глухой зашагал на месте, чтобы не замерзли ноги.
Художник перерисовал отпечатки подошв. Кто знает… может, нетронутые погодой, эти следы войдут в историю… болезни…
Господин Время, зевая и постукивая тростью, сбился со счета, глядя на происходящее…
Художник готов был почти заплакать…
Стал накрапывать дождь… и… даже воспоминания об этом кажутся теперь иллюзией открытия мира… миражом посреди пустыни… когда зашевелились губы… и… послышался голос из сердца-сердцевины тела… где, если верить… может находиться душа…
— Понимаете, — заговорил вдруг Глухой, наверное, впервые в своей жизни, — вы создали это мир, как Творец, или Бог, как иные вас называют… и… что из этого?
Художник вынул глаза с выражением «Как что?»
— Я веду здесь бессмысленное существование,- продолжал Глухой, — и я не просил вас быть рожденным… Я не искал вас, не ходил в церковь, но вы сами уже столько раз приближались ко мне так и эдак, пытаясь восстановить утраченный контакт…
(Соединение с интернетом… Возобновить)
— Да, когда вы создавали этот мир, то он был чист и юн… и вы — тоже, я подозреваю… а сейчас он стар, дряхл… и никакими модными красками уже не замазать все болячки этого мира… И этого старичка вы называете «современным искусством», помещая его останки в галереи, в концертные залы и на экраны?
Художник, опешив, почти проглотил Земной Шар, вытянувшийся цилиндром от желания разорваться на части…
— И… просил ли вас кто-то создавать этот ваш или наш мир? Как какой-нибудь богач заказывает картину для украшения его апартаментов… Зачем вам понадобился этот неизмеримый по масштабам труд?…
Художник… потеряв дар движения… речи… превратился в статую-картину…
(Скульптор не найден)
— Понимаете, — продолжал Глухой, — есть обратная связь, и вы тоже созданы людьми по их образу и подобию мыслей на тот или иной географически-исторический период… Хотя вы никогда не признаете, что в этих попытках знать что-то о вас есть хоть капля правды… А я курю, сидя на этой скамейке рядом с ржавым фонтаном, из года в год… меняя лишь внешнюю одежду… или, может, это опять же ваша очередная художественная работа…
Кажется, поток мыслей на этом оказался исчерпан, и Глухой неожиданно замолчал, и больше не произнес ни слова. Его тень исчезла за фонтаном.
Из Художника полилось:
«У меня нет имени, так как некому звать и некому называть меня… лишь пальцем в небо… и где я там?.. В этих каплях дождя… и разве, создавая мир, хотел я, чтобы результат был именно такой, какой все видят сейчас?… А кто-нибудь задает теперь вопросы вовсе, кидая их в вечность? Да-да… А ответы всегда найдете в википедии…
Что значит быть человеком? Должно быть что-то человеческое, верно? Считаете ли вы себя таковым по сути? Видите ли вы это «человеческое» в окружении нелюдей и машин? Если нет, то тогда почему вы до сих пор верите, что человечество существует как таковое?
А что такое естественность для вас? Естественность попадания в мышеловку рекламы… Эти торчащие из-под земли выбритые химикаты правильной формы… называющиеся по-старинке «природой»… Эти пластиково-электронные декорации… и современное искусство большой свалки… ибо другого и не осталось-то… это… кх…»
Он роняет свои капли для глаз дождевые в лужу… в бывший фонтан…
Парк заполнялся ядовитыми грибами.
Зачем идти за красками, покрывать тело кровью-муками-сердцем… и недостаточно… неточно… с тебя текут ручьи чьих-то жизней… Он обмакнул свою кисть… запятнал холст…
Часть V
Зачем делить прозу на части, это не части тела… а просто формальность, чтобы начать новую мысль, новое движение… новый день…. что не является новым… оборот наоборот… это попытки очистить себя от прошлых страниц… (Из критической статьи)
Читая… перечитывая… передохнуть бы…
Две чьи-то тени за окном…
Из глубины чашки:
— Не хотите ли Вы… чаю?
— Ох, спасибо! Нет… Да… Конечно!..
— Чую… Ваш вкус… из черно-зеленого мира?.. Собранного вчера отборными руками?.. Или же, прогресса ароматизации ради, Вы предпочитаете Большие Цвета?
— Да, пожалуйста! Пожалуй… Нет… Как Вы любезны!..
— Если вы желаете что-то добавить… внести чайную ложку… мятого выжатого лимона? И не корите бергамот…
— Нет… Это потрясающе! Не надо… ли… Спасибо Вам неземное!
— Вы гадаете на ромашке?
— А?.. Конечно! Нет… Что Вы!..
— А на лепестках розы? Чай, выручай!
— С удовольствием! Да… Нет…
— Не впадайте в отЧАЯние, мой друг! На двадцать первом глотке…
— Ох… к сожалению… пора!.. Вы так добры!..
— Ваша чаша велика…
— Спасибо Вашему дому!.. Нет… Да!.. Непременно!
— Вам спасибо!..
— На здоровье!..
— Пожалуйста!..
— Не за что!..
— Спасибо!..
— Да!..
Художник проводит кисточками по холсту, совершенно бескрасочным образом, проговаривая, что если его глаз не различает цвета, то это еще не значит, что невидимого рисунка не существует…
Где-то там, в скрытом от нас мире, гуляет маленькая девочка — тонкая нить Поэзии, тающая от повышенной температуры любви…
Она — настоящая… сама природа… и ее ошибка…
За окном бабье лето.
Две тени, стоящие в дверях…
В глубине шапки:
— А может, Вас проводить?.. Масленицей? С хлебом?
— Я буду Вам так…
— Подать Вам руку?.. Вилку?.. Открыть ворота?.. Душу?..
— Я Вас…
— И совсем немного… Ступеньки. На кончике ножа…
— Вы меня так…
— Вы не ранены?.. Вас подвезти?.. Обязательно повезет!
— С Вашего позволения…
— Понимаете… Эта предыдущая глава… (ищет таблетку от головной боли)… она такая драматичная!.. Ее обязательно нужно загладить, полить/замазать кремом… Иначе к чему такие волнения в наши дни? Это как морская болезнь…
— Вы так…
— Садитесь, отведайте блин «Илья Муромец» с огурцом, барыня!..
— Я не знаю, как Вас…
— Пустяки! Хлопцы хлопают за наше спокойствие…
— О, браво!..
— Право, сегодня открывается выставка античных горшков! Это так чудесно!
— Вы правы! Очень важно взглянуть на историю античных горшков глазами нашего времени!..
— Вы хотите…
— Пойдемьте!
— Прошу!..
— Вас…
— Ах!..
Художник вылил вино на холст своей души… Он решил он может приблизиться к горизонту уходящему на работу он может прыгнуть в чай он — линия, чья-то песня на одной ноте, он повторяет ее день, днем…
Пустота античного горшка.
Те же тени… после выставки всех за дверь…
Кофе-пауза…
Кафе-гурман-традиционный:
— Эти пышные фразы-булки…
— Ах… да… с сомнениями и без…
— Я предпочитаю…
— Официанта, пожалуйста…
— Найти соль земли…
— Что это за винегрет такой?
— Вы не договариваете до конца…
— Апокалипсис опять перенесли на неделю вперед…
— Из газеты «Metro»…
— Блюдо этого дня.
— Звучит с аппетитом.
— Мы заказываем это каждый день: убийства коров, свиней, кур, молодых телят, невылупившихся птенцов… За кого платить?
— Приезжает знаменитый балет…
— Это ваш нож? Передайте…
— Замечательная фруктовая смесь из слов… стекающие по стакану фонемы… слюни…
— За наше знакомство и чтобы нас окружало только прекрасное!
— Привнесли торт «Сказка»…
— Принесли чек…
— Унесли…
— У них ли…
— И…
Рисунок безымянный.
Художник, оставивший анонимную подпись, навсегда останется неизвестным… ненайденным…
— кофе?
Часть VI
Слова/фразы перемешались в желудке, сидят в печенках… тени моего раздражения на лице… Нет универсального рецепта… (из книги жалоб и предложений)
Пауза. Гудение процесса… прогресса… Вслушивание… Уши-в-шуме не выдержали давления… Нет такта… Нет музыки…
А если у вас НЕТ… нЕт… нет… непрочитанных и неотвеченных писем… нет… всемирной паутины на стене… нет… мобильного прерывания… дергания лихорадочного… вы спите спокойно… в тишине… м… то… человек ли вы после этого?
Глухой закрыл глаза и улегся на скамью.
Настоящее молчание, отсутствие малейшего звука… окутало жителей Земли как неожиданная чума. Выключилась способность контактировать, воспроизводить хоть какие-то слова. Мир предстал в духе Кейджа, пароль которого так и остался прежним: «4.33» (из журнала «Фантастика»)
Описание? Трудно дышать. Мысли, связанные веревками, оказались неконвертируемыми во фразы, они повисли где-то между извилинами и, казалось, не могли проломиться сквозь головной покров… (по рассказам очевидца)
Задыхаясь в поту, Глухой проснулся и стал смотреть то на небо, то на землю, не понимая, где он находится.
(Соединение потеряно… Восстановить?)
Художник принялся замазывать холст, зализывать пятна-раны… Что-то где-то проскальзывало периодически… и затем скатывалось по наклонной…
Глухой опять лег. Перевернул… страницу газеты. Перевернулся на другой бок.
Художник, меняя позицию головы, стал беседовать сам с собой:
— Чего только не бывает на белом свете!.. Но только действительно ли он белый… А может, добавить светлых оттенков?.. И тогда люди поверят?..
— Но нет, они называют нечто подобное глобальным потеплением…
— А если выбелить все здания? Вычистить?..
— Так некоторые же утверждают, что понастроено слишком много больниц… с неизменными белыми стенами, сводящими с ума не одно поколение шизофреников…
Стены здания парка слегка зашевелились.
(Попытка нового соединения…)
Глухой очнулся уже в новом свете от конвульсий пиликающей птицы, сидящей в мобильнике. Похоже, кто-то забыл на скамье…
— Нет, я не прописываю белые или розовые очки… Может быть, доктор Время что-то похожее практикует… а так это чайник пустых кипящих разговоров… в автоматизации сегодняшней моды Больших Цветов… (Художник вздыхает)
Глухой хлопнул по трубке. Птица от неожиданности замерла.
(Не удается установить соединение…)
Творец в-избе-избавиться не мог от иллюзии воображаемого контакта, от привкуса общения с пролитыми каплями чая на блюдце… от выражения и самовыражения глаз в отражении стакана воды… от следов земли на паркете…
Асфальт вместо дороги. Линия, нарисованная мелом. Глухой плюнул…
Художник, морщась, произнес с некоторым пафосом:
«Эх, стереть бы вообще границы между словами, мирами, измерениями… все эти коробки и категории, понастроенные стены между людьми… хромающие конструкции, скрежет и жалкий лепет, невозможность выразить ни единого нормального чувства… Ты не можешь выговорить, запинаешься, сморкаешься в мятый платок и чихать уже было на все хотел… Но, проглотив тишину, вновь давишься от желания и невозможности сказать…» (кашляет)
(Новая запись. Без комментариев.)
А что, собственно, говорить?
Золотой оберег молчания, хранившийся испокон веков, растаскали свободные словоблуды по интернету, и само слово приобрело значение, далекое от мудрого или философского…
Я не отвечаю вам? Значит, виртуально вы для меня не в зоне приоритета. Да-да… А вы уверены, что я действительно существую?
(Написать письмо.)
Фонтан с дождевой водой. Глухой делал круги, лицо в волновых морщинах.
Вера в существование взаимосвязи и в наличие собеседника держится на волоске от полученных сообщений. Готовы даже робота наделить душой и любовью… пусть только бьется, стучит его электронный счетчик…
Глухой окинул взглядом парк, будто в последний раз…
Цикличности, биению микро и макроритмов подвержено все, что ни возьми — в науке, в искусстве, в том, что нас окружает… Такая естественная форма бытия… Пульс — остановка… И, можно подозревать, даже господин Время, делая паузу, чтобы передохнуть, засиживается иногда в парке, положив трость на скамью рядом с собой…
Журнал «Наука и жизнь», недавний выпуск.
Художник отошел куда-то в сторону. Преодоление молчания упирается в то, что сказать-то, собственно, и нечего…
Глухой собрал вещи, решив довольно неожиданно оставить родные края…
Часть VII
Переполненный киоск, газеты и журналы, цена потерянного времени…
Музыка звучит в голове моей, пьеса без нот и без ритма… Вне такта, вне времени… Музыка души… Ртом ловлю идеи из воздуха, мысли храню в зубах мудрости, не произношу ни единого слова от источника… (из «Трактата о тишине«)
Мы забыли о времени, слушая, но не слыша… думая, но не задумываясь… чувствуя, но не принимая близко…
Мы меряем свою жизнь гудящим термометром «рано-поздно» мчащегося поезда… уходящего…
Закрывающиеся двери вагона.
Когда мы говорим очень много, мы тоже ничего не говорим… Мы выброшены в полифонию хаоса, мультифункционального миксера. Вокруг дикий рой, лес рук…
Закончив рисунок, напоминающий скорее отделку стены, художник выглянул в окно.
Тень продавца возле киоска. Цветы в горшках. Детские голоса…
Для них, вливающих краски жизни, провоцирующих наступление весны… Рисунок еще не высох, бумага мокрая, капли стекали на пол… руки испачканы и теребя, раскрашивали мамину куртку…
Раскраски для детей, новое издание.
Ветер доставлял почту, эту повседневную пыль… звездную болезнь… Куртка покрывалась темными точками…
Детская площадка. Построенные замки на песке.
Господин Время шел, насвистывая… кто-то потянул его за рукав… начал растягивать… жевать…
Маленькая девочка, стоящая на тротуаре с куском хлеба в руке. Картина в масле.
Мышление Художника, почему-то смутившись ненадолго:
«Я — не Художник, не Творец… Я — не то, как меня называют… и не то, что пытаются найти, тыкая пальцем… почти на «ты»… ответы на несуществующие вопросы…»
Девочка забарабанила в грудь в жанре симфонии, стала издавать нечленораздельные звуки, привлекая внимание.
Художник взялся разглядывать ее… и в то же самое время будто не видел…
Девочка продолжала стучать, пыхтеть, угукать, махать руками и покрываться потом и шерстью… превращаясь, неожиданно для себя, в маленькую обезьянку…
Творец, вытаращив глаза, остановил дыхание.
Маленькая обезьянка, пробежав вокруг него, помчалась вдоль парка, чувствуя себя по-звериному свободной. Скрылась за фонтаном…
Бормоча и пытаясь припомнить прошлое, Творец допытывался у себя:
«А как Человек стал Человеком? Гордый и одновременно стыдящийся того факта, что потерял хвост… он поворачивается к публике лицом…
Да-да… Было ли когда-нибудь у кого-то ощущение при надевании карнавального костюма животного… что в этом есть что-то давно забытое и родное? Греющее душу? А хвост? Такой красивый, завораживающий волновыми движениями… жалеет ли кто-то об его утрате?»
Между тем тень продавца цветов исчезла. Дождь зашагал косой и слегка неуверенной походкой…
Капли выцветших красок потекли на жеваные ботинки Художника…
«Нет ни одного человека, который бы не критиковал этот мир за те или иные несовершенства в создании… И судьями являются все без исключения… в отличие от узкоспециализированных критиков произведений искусства…
Но я не создавал… всего… это был… импульс… я хотел лишь… всегда поддерживать контакт… Но не методом заставления… Впрочем, таковой никогда и не получался в итоге…»
Ветер порывами кидался песком, толкал в спину, хватал за волосы…
Разбросанные кисти… Кровь-пятно вместо сердца…
Гром симфонии. Удар молнии в точку золотого сечения. Парк стал похожим на человека, состоящего по большей части из воды.
Художник, не заметив, начал бредить, вырывая фразы и соря скошенной травой…
Лихорадка продолжалась довольно долго, пока, наконец, при всех недоразмышлениях он полностью, всем телом и душой, не ушел в себя, благо дверь всегда открытой оставалась…
Скрип двери. Следующий день.
Художник с трудом открыл глаза на этот уже надоевший ему мир… созданный, как он теперь понял, по причине серьезной болезни…
Парк, постаревший еще на один день. Смятая шкура посреди дороги.
Две чьи-то тени на окне…
Маленькая девочка играет робкими шагами по струнам вчерашнего красного заката, улыбается оставшимся с осени желтым листьям нерасказанных историй, перебрасывает ветер с одной струны на другую… Спрашивает вторую тень, верит ли она в приход весны…
— Да… Нет… Не нахожу слов… Поймите же…
Маленькая девочка, подобранный с земли первый цветок, танцует у огня у фонтана, играя с мозаикой смысла…
— Это так восхитительно!.. Ужасно!.. Примите мои самые искренние…
Маленькая девочка хочет улететь к надежде, сидящей всегда глубоко в лесной глуши, ждущей едва видимого огонька звезды…
— Удачного Вам!.. Большое… Не стоит…
Маленькая девочка уже среди бабочек, что пляшут посередине поля, махая платками-юбками… сверкает и исчезает… в мерцании…
Какая-то птица запела от избытка эмоций.
— Але…
Если песню пересекает линия, то, наверное, таков путь песни, ее прямая дальняя дорога…
Часть VIII
Годы прощелкали, протикали, пропиликали… Небо дребезжащее… Солнце, заслоняющее экран…
Господин Время уже не поспевал за своим временем, присаживаясь то на скамью, то на пень, то на траву… И, наконец, он уже не мог сдвинуться с места…
Люди стали все больше подозревать, что по сути все остается тем же самым, и времени вовсе не существует…
Аптека. Следы песка на ступеньках. Крупинки гомеопатии.
Отсутствие Глухого никак не повлияло на одиночество скамьи, на купание детей в луже неработающего фонтана, на возникновение новых дубов в районе и на выпуск новых лекарств людей от людей. Киоск был по-прежнему полон журналами и модой Больших Цветов, а бар искрился рюмками шампанского.
(Сохранить рисунок. Без изменений.)
Обошел ли Глухой вокруг Земного Шара, обнаружив на нем форму неправильного цилиндра… или же, сбившись, сделал дугу… но тропа вывела его на некую мастерскую, почему-то показавшуюся ему знакомой… куда он постучался на ночлег.
Увидев там Художника, Глухой чуть было не проглотил свой бесполезный язык. Попятился было назад…
— Нет уж, заходи, коли пришел… — позвал его Художник. Сам он тоже был порядком удивлен, но не показал виду. Дело в том, что Доктор Время, по слухам, вылечил его… прописав антиэмоционал…
Глухой вытер ноги и, пройдя, сел на краешек кресла… как оказалось, в лужу…
— Кофе?
Глухой кивнул. Затем достал сигарету, вопросительно посмотрев на Художника.
— Кури… Разбавишь немного своим дымом эти белые стены…
Глухой достал зажигалку.
— Вообще я говорю много пустых слов… — признался Художник, звеня стеклянной посудой и спрашивая между делом, — сколько тебе налить? Полную?
Глухой изобразил что-то пальцами, затем снова кивнул.
— Я уже перестал рисовать, — поделился Художник своим положением дел, — понимаете, цвет — это… то, что всегда лежит на поверхности… такой поверхностный уровень… и, грустно говорить об этом, но от этого устаешь… а внутренний смысл существует и без меня…
Брови Глухого поползли немного вверх гусеницами.
— Да… Я понял это, — продолжал Творец, — это раньше я заставлял людей верить в себя, хотел открыть им глаза и уши, наконец, спасти их…
Глухой немного задумался, перекрутив счетчик истории.
— А теперь бессмысленность жизни заразила меня. Возможно, я даже сейчас до сих пор болен… Но не в этом дело.
Окинув взглядом Художника, Глухой увидел, что краски на нем поблекли и, видимо, давно не перекрашивались.
— Я продолжу… кх… — закашляв немного и глотнув кофе, Художник стал говорить дальше, — Да, я переживал потерю контакта… Кто-то из людей пытался возобновить его, будучи убежденным, что просто забыт некий старый пароль… Но… его настойчиво забрасывали сообщениями об ошибке… Другой пытался меня сфотографировать, третий — запечатлеть на айфоне… четвертый — увидеть сквозь 3d очки… Но все потерпели неудачу… Так кто же я?.. Бог?..
За окном выглянула луна от любопытства.
— Я наблюдал, как многие люди искусства, оказавшись без места, исчезали от своей ненужности… люди без имени… И… сколько бы я не пробуждал талантов, даже гениев… все они в итоге…
Глухой посмотрел в угол комнаты, где стояло шампанское. Художник молча дал ему бутылку.
— Говоря коротко, — Художник не хотел показаться утомительным, — есть суть, спрятанная в вечность, совершенно независимая от того, что бы я или вы ни делали при этом…
Кажется, луна издалека покраснела немного.
Глухой, выпив шампанского, стал кривить какие-то рожи, пытаясь передразнить вечность.
— Спокойней, молчаливый гость, не надо лишних движений, — удерживал его Художник, — а в целом вы правы, что-то говорить, про какие-то сути да смыслы… старье какое многотысячелетнее…
Появились звезды.
Две тени маячили у окна довольно долго…
Люди, уставшие спешить, шли к господину Время просить, чтобы он дал больше времени… еще кусочек… еще корочку…
Господин Время отдал им свою трость…
Луна внезапно испарилась.
Это последняя весна… Пассаж потрескавшихся клавиш, крошки красок, засохших по углам… Стирающаяся память… уходящая в белую беспросветную седину… Люди теряют свои туманные лица, цифровая жизнь, расплываясь, не находит, на чем можно было бы сфокусироваться… И все смывается водой, уходя в трубу без-дна, так похожую на вечность… на неработающий фонтан… Был ли Человек без имени… Было ли то, что мы уже не помним…
— А представляете, — не удержался Художник, — раньше люди терзали господина Время идеей, что он — машина!.. И хотели ездить по нему… Вот смех-то один…
Стук в дверь кулаком вместо трости. Тишина.
Тишина… Не дающая покоя музыка отсутствия времени, неуверенность в том, чему был научен быть уверенным… Застывшее в своем оледенении так и не высказанное чувство…
Глухой закрыл глаза и унесся в безвременье.
Художник отнес его на диван. Творец думал о том, что творение так и не получилось… и результат оказался настолько постыден, что нет того, кто бы скрыл следы его позора… Нет, он не обязан перерисовывать, доказывать что-то… Но… Лихорадка опять стала подступать… рука пытается нащупать таблетки, которых нет под рукой… и Художник в бреду закричал, хрипя и корчась, что отдаст свое неудавшееся творение на волю огню…
На следущее утро Глухого не стало…
Эпилог
ПЕСНЯ-ЛИНИЯ
Маленькая девочка цвета соломы в волосах бегает по линии фонтана, жужжа с окрыленным лепетом, что найдены новые методы создания современной прозы, и достаточно собрать нектар мыслей с растений и деревьев, ветром завернуть в сорванный магический лист, смятый и стремящийся сжать Вселенную, а затем, развернув на новом ветке истории, читать… как вы прочитали эту повесть-пьесу!
Глухой оставался в маске манекена.
Маленькая девочка повторяет заклинания, взывает к солнцу и луне, разводит руками мосты между эмоциями, восклицая и повизгивая, брызгая на лицо и в уши, копирует сказанное и снова воспроизводит… изображает в вечном танце райский сад… птицы, летающие вокруг головы… ку-ку…
Глухой сохранял отсутствующий вид.
Маленькая девочка как пластинка крутилась снова и по-новой… опять… повторяя… и опять… пока не обнаружилось, что она… поет! Ее линия голоса восходила высоко вверх, настойчиво и решительно! И она стала… птицей! Произошла будто вспышка… Маленькая девочка закрыла глаза руками-крыльями, а затем вспорхнула и улетела-ла-ла…
Глухой был спокоен как никогда.
Рассвело…
оставить комментарий
«Здравствуй, неизвестный автор! Я твой неизвестный читатель и, пожалуй, никогда не стану известным… Я сохранил твою повесть в безымянную папку, всего несколько килобайт ноликов и единиц — того, что ты написал… И мы никогда не узнаем друг друга, ибо знать не дано никому…»
Тишина-воплощение мечты-райский покой… и никакой лишней болтовни…
Он боль свою оттачивает…
глава шесть
106 неотвеченных писем…
….. непрочитанных писем…
-невозможно соединиться-
попробуйте еще раз…
попробуйте…
маленькая девочка:
— у меня такое ощущение, что я тысячи раз рождалась и умирала… и все это делалось во имя искусства… но ты молчишь… ты теперь молчишь… твои краски лишены цвета…
Ты не можешь стать голым королем..
В каком-то из домов истошно закричал младенец, и все физические упражнения мозга были мгновенно прерваны…
подточит, отшлифует… и превратит в иероглиф…
Но если есть все-таки Слово… то пусть оно благодаря силе своей станет Камнем… холодным, падающим на дно стакана и разбивающим его…
ибо он — моська, лающая на Слона Технических Неполадок…
Дерево — это естественный дом для человека. Это его зонт, его гриб, его путанные мысли… Те творцы, которые начинают с дерева, никогда не сравнятся по силе образа с теми, кто начинает с деревянного стула…
Исполнитель играет на рояле в наушниках… в темных очках… практически не дыша… а на руках перчатки… Чувствует ли он что-нибудь? Нет?.. Зачем привели сюда эту куклу на проводе?
Мой жизненный статус был вычислен как «счастливый», потому что я дурак по жизни, и еще потому что моя улыбка достигает в своей длине пятнадцать миллиметров и может держаться на лице дольше минуты. Спросите у любого компьютера и статиста, за ним сидящего и прячущего свою манекенскую мину.
Мне не важно, как я выгляжу, главное, чтобы в зеркале было что-то соответствующее приличию и чтобы не пришлось говорить в видеокамеру в ту минуту, когда собираешься пойти в душ…
Его крик жалит как пчела… мир, этот славный солнечный мир, он кусается, правда? И если наши страхи преувеличены с детства, то почему боль до сих пор не проходит?… К доктору?
Он, в солнечных очках, с наушниками и с попкорном во рту, жующий его одновременно со словами по мобильному телефону… Да-да, это он оценивает твои картины, ходит на твои концерты и покупает футболку, в которой ты пропотел во время твоего первого выступления…
Чем больше серых клеток, тем тяжелее тучи, готовые разразиться громом и молнией…
Даже если у тебя есть имя… это может ничего не значить.. просто тебя так назвали. Выбрали по каталогу.
Наша жизнь проходит в экономическом, энергосберегающем режиме, иначе может ударить током… поедет крыша…
Как иногда случается? Человек еще не родился, но у него уже есть имя, именины, форма-схема его жизни и т.д.
Его всю жизнь занимал вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?», но никогда «Есть ли жизнь в нем самом?»…
Сам себя нарисовал, сам себе похлопал…
Вытирать звездную пыль…
Он видит свет, начинающийся посередине туннеля… и ни туда, ни сюда…
Он сел на диван… а оказалось, в лужу…
05 Сен 2018
автор: Нэлларубрика: Проза Tags: Нэлла
Меня всегда тянуло на байронических героев. Острый профиль, туманный взор, трагическое прошлое. В общем, исчерпывающий набор для высококачественных страдашечек и статуса в Контакте «все сложно». Просто вот мимо не могла пройти, чтоб в очередную.. гм.. партию не вляпаться. И партии эти с завидной регулярностью приносили мне всё то, что, логически рассуждая, и должны были приносить. Другое дело, что логика, и так раненная гуманитарным образованием в голову, в такие моменты буксовала окончательно, сворачивалась в колечко и хотела фыр-фыр-фыр. По прошествии времени она, конечно, просыпалась — и с ошеломлением осматривалась: а где это мы? И главное — как теперь из этого «где» делать ноги?!
Персонажи были разные, сценарий варьировался, общая канва оставалась до смешного постоянной. И вот, очередной весной, когда, с одной стороны меня грызло муторное и многоступенчатое расставание с самым трагическим и байроническим за всю биографию персонажем, а с другой — раскачивал закономерно подобравшийся ведьминский майский ренессанс, со мной случился Человек-позитив.
Не сказать, чтобы он был герой моего романа — ни орлиного профиля, ни поволоки во взгляде, ни гривы волос по ветру. Только ясные глазища — куда там тем прожекторам, улыбка как неотъемлемая часть образа и шухер а-ля одуванчик в качестве прически. Шут, блаженный, Питер Пэн. Всегда с радостью с такими общалась, но подпускать ближе странноватого приятеля во сне не снилось, зачем бы. Своим непрошибаемым жизнелюбием и некоторой неадекватностью они меня даже слегка пугали. Да и как жить с паяцем-перекати-полем, то ли дело понятные шекспировские страсти и вечный бой! Тем удивительнее было все то, что понеслось-полетело дальше.
Знакомы-то мы были давно. С полгода примерно, когда восторженное и слегка фанатичное создание постучалось ко мне из интернетов с мировоззренческими разговорами, а я в ответ предложила на растерзание свою библиотеку. Дескать — тебе площадка нужна для лекций, так их есть у меня! Что-то в его словах и подходе к жизни мне нравилось, в частности — отсутствие упертости и зашоренности, свойственных сектантам, что-то смотрелось откровенно смешным, но в целом он мне нравился, Человек-позитив, каждый раз приходящий, как ясно солнышко — с улыбкой и обнимашками. Что-то в нем было, и люди это чувствовали, неизменно являясь слушать его раз в неделю, причем — всё в больших количествах. Он задвигал им о вегетарианстве и эволюции души, они более или менее благоговейно внимали. Мой скепсис не сдавал позиции — видали мы таких просветленных, некоторых — даже в гробу! Но на заметку кое-какие практики брала, а с конца ноября и вовсе перестала есть мясо, чем немало удивила моих не очень близких знакомых. Очень близких — не удивила, так как им было известно, что обкатывала, как голыш в волне, я эту мысль давно, да все не хватало решающего стимула, эдакого финального пинка. Пинком оказалось происходящее в библиотечной вотчине. Вот же люди, нормальные в целом, если такое слово вообще применимо к подобным нам, энергичные, веселые — значит, и мне труда не составит, не ухудшит житие мое. В компании, к слову, ряды травоядных тоже ширились. Но мне казалось, что при наличии мужика, не мыслящего дня без колбасы, и детей — любителей печеной курицы, выдержать это безобразие будет мне не по силам. Как говорится: когда кажется, креститься надо. Мужики и дети остались при своем, а я грызла капусту и орехи и ничуть не чувствовала себя ущемленной.
Человек-позитив даже был у меня в гостях пару раз — как и многие, многие другие, пришел и ушел, закрыла дверь и забыла. У меня тут Адъ и Израиль, Сизиф с Мичуриным плачут в обнимку и пьют горькую, мне недосуг. Потом Сизиф ушел в бессрочный отпуск, началась череда изматывающих камбэков, когда каждый месяц, если не неделю, расстаешься навсегда, а бумеранг все возвращается и возвращается обратно, сломать же его об колено и зашвырнуть в кусты без права переписки не позволяют долг, честь и гипертрофированная совесть.
На излете этих опаскудевших качелей пропавший было Человек-позитив объявился снова, просто заскочил ко мне на работу, как и не пропадал. Пропажа, если честно, была мной замечена только после того, как он об этом сказал. Что, мол, уходил в подполье на время экзистенциального кризиса и переоценки прошлого. Был конец апреля, Лилит во мне просыпалась и ворочалась, разминая лапы, а достойного применения ей не находилось, не брать же в расчет те невнятные личности, что косяками крутились рядом. Позитивный же товарищ изменился — я бы сказала, почти до неузнаваемости. Нотки фальши — или — безумия, так и не разберешь, порой резавшие по осени, приглушились, если не пропали, нелепые кучеряшки в стиле заброшенного Артемона отросли в буйные былинные кудри, а мелкотравчатая борода исчезла, из-за чего прорезались скулы, а лицо стало открытым и совершенно другим. Прямо как в анекдоте про Карла Маркса и Фридриха Энгельса, которые не муж и жена, а четыре разных человека. Лилит моя посмотрела на сие преображение и взмуркнула: «А почему бы и да?..». Ни в коем случае ничего серьезного, боже упаси, мне наконец-то так прекрасно одной, да и он — не Господин горных дорог, так — странный странник, шут-бродяга.
Осложняло дело то, что лохматый шут блюл целибат уже второй год. Осложняло, но и делало задачу куда более интересной. А на носу был Бельтайн, мой личный День силы, когда мне море по колено и целибаты похую. На Бельтайн, под шум сосен и гул моря, я приобщила его к Джа и долго смотрела на мелькающий калейдоскоп лиц, сменявших друг друга на холсте его собственного, ушедшего в тень лица. Он же смотрел мои, имя которым легион и маленькая тележка. А потом я выпустила Лилит — пока на расстоянии, молчком, но и этого было достаточно. Распоясавшаяся кошка, которой не давали такой воли с пятнадцати лет, плеснула силой, как кипятком из ушата, как тушью из чернильницы на белый некогда лист. Теперь ожидание должно было исполниться, а до поры кошка улеглась клубочком, уютно журча и жмуря желтые древние глаза.
Ожиданию понадобилось меньше декады. Конечно, мы виделись за это время, и висели на телефоне, и дважды он оставался ночевать — на той половине кровати, где так недавно еще царил призрак коммунизма с профилем Христа. А потом все изменилось. Был концерт в память Боба Марли, я танцевала, он улыбался, а по приезде домой все изменилось — и посрамленный целибат уполз, поскуливая — что ему оставалось делать?!
О, это любимейшее время! Время Великой Игры, танца на полувзглядах, бешеного электричества между, когда всем уже всё понятно, но старательно делается вид!.. Всегда мне хочется растянуть его подольше — и всегда я тороплюсь, подхлестывая и без того пускающиеся галопом дни. Любой из них становится способен вместить если не вечность, то пару-тройку месяцев точно, а ты потом стоишь и с удивлением оглядываешься — что, всего три недели прошло? Четыре? Да не может того быть!
И, пока летели эти бесконечные дни, игра становилась всё меньше игрой, все больше трансформируясь в «хорошо» и «правильно». Я не загадываю наперёд и стараюсь не оглядываться назад, держа удивительное «здесь и сейчас» за ниточку, словно воздушный шарик — пусть себе парит, а тонкая, еле видимая привязь просто страховка от случайных порывов ветра. На Балтике, чай, живем!
25 Авг 2018
автор: Алина Лавандарубрика: Проза Tags: Алина Лаванда
Буря на море взбунтовалась и разыгралась огромными волнами. Вода в мятежи бунтует вовсю и разрушает берега.
Спокойно мне шагается по песку, и не боюсь абсолютно ничего. И не тревожит внутри ничего. Просто быстрым шагом иду по песку и с восхищением обращаю внимание на огромные волны — семиэтажный дом. Мне так хочется, чтобы внезапно поднялась именно такая волна, чтобы подхватила и унесла куда-то далеко. Где никто никогда не был. И даже меня никогда не было.
Остановилась, смотрю на огромные волны и в мыслях думаю: вдруг меня сейчас заберёт куда-то волна. Куда — даже не знаю сама я. И даже не узнают, кто меня любит и любил. И даже с теми, с кем встречала рассветы и провожала закаты.
25 Авг 2018
автор: Алина Лавандарубрика: Проза Tags: Алина Лаванда
По вечерним летним дорогам спешат вдаль куда-то автомобили. Они мчатся в бесконечное пространство.
Автомобили едут в бесконечность, оставляя музыку от их колонок сквозь открытые окна.
Автомобили едут и спешат на максимальной скорости.
Едут и едут автомобили, и ничего их не останавливает. Они просто скрипят колёсами на трассе и спешат.
25 Авг 2018
автор: Алина Лавандарубрика: Проза Tags: Алина Лаванда
Мы все рождаемся с крыльями, чтобы летать, но когда взрослеем — забываем своё предназначение быть настоящей вольной птицей.
А если кто-то и полетит, то общество приземляет и говорит: «Это что ты себе позволяешь — возьми и немедленно приземлись на землю, и перестань фантазировать, на нашей планете нет мест ангелам и херувимам, ты должен быть, как все».
А мне так нравится летать, и не хочу сдаваться, а хочу летать и парить над небом. И когда смотрю на чаек, то хочу перестать быть человеком. И отправиться вместе с ними целый день смотреть, как солнце встаёт, и как оно ложится в спячку до самого утра.
23 Авг 2018
автор: Noquarрубрика: Проза Tags: Noquar
— Видишь у барной стойки?
— Твою мать, Карл, это ж осьминог!
— Его зовут Дрейв Дугл. Да-да, гроза морей и океанов на деле обычный осьминог. Ну… как обычный… если не считать его габаритов :)
— И… что он делает в баре?
— Хех, смешной ты. Ну что ещё может делать в баре настоящий моряк? Пьёт, конечно!
— Логично, не поспоришь. Но ты даже и близко не ответил на мой вопрос…
— Кстати, помню, в своё время он очень любил песню про осьминога. Ей уже тогда сто лет в обед было. Поговаривают, что некий юнга её придумал и тем самым спас от Дугла корабль.
Я нервно сглотнул.
— Легенда, конечно.
— А как было на самом деле?
— Как по мне, так он сам её придумал.
— Почему?
— Да потому что навряд ли он бы её так любил, если б ему какой-то хмырь её напел. Тем более ты слова-то помнишь какие?
— Не-а, откуда мне знать? Я ж не моряк…
— Эээ, откуда вы такие берётесь на мою голову? Ну да ладно…
Старый Карл наконец-то взял в руки гитару. Как я ждал этого момента! Но я думал, что он споёт о своих похождениях, как всегда и бывало. Но уж никак не про осьминога, который к тому же сидел недалеко от нас!..
Песня про осьминога:
Я осьминог, я осьминог
И у меня пара лишних ног
На-на-на
Я осьминог, я осьминог
И у меня пара лишних ног
На-на-на
И что-то болтается между ними
И что-то болтается между ними
У меня нет мозгов и нету лишних слов
Я осьминог, я осьминог
И у меня пара щупалец-ног
На-на-на
Я осьминог, я осьминог
И у меня пара щупалец-ног
На-на-на
В глубине моря плавать прекрасно
В темноте моря совсем не опасно
Я осьминог, читайте между строк…
Назад Предыдущие записи Вперёд Следующие записи
RSS