1984

Ты тоже преступник, хотя и не знаешь об этом.
Читаешь стихи — а они уже день под запретом.

Прошёл на секунды быстрей у дорожного знака.
Твой кот неприлично глазел на чужую собаку.

Под музыку гимна поднялся не слишком проворно.
Твой голый сынишка у берега — детское порно.

Не теми цветами раскрасил сарай в огороде.
Мечтаешь о том, чего не было раньше в природе.

Добавил в свою самокрутку щепотку корицы.
Тому, кто ударил тебя, отвечаешь сторицей.

Войну называешь войной, а урода — уродом.
Твой предок далёкий — потомок враждебных народов.

Сегодня сошёлся с женой в недозволенной позе.
Нашёл неизвестные смыслы в классической прозе.

Гляди виновато, склоняйся покорно и кайся,
Чтоб чёрную метку не ставить в твоём аусвайсе!

Коту Сергею посвящается

Из кафешки у откоса,
В холод адский, голод гадский,
Кот уволен по доносу
В прибалтийском Котоградске.

Сред котов больших и малых
Из латуни и фарфора
Кот под лавкой у вокзала
Подмяукивает хворо.

Нарисованные кошки
Из витрин взирают сыто,
А под ними — кот продрогший,
Кот голодный, кот забытый.

Дует с моря ветер сильный.
Подвывает кот от ветра:
«Люди, я не просто символ!
Дайте мне тепла и света!

Не затем я кушал рыбу,
Честным был котом рабочим,
Чтоб обрёк меня на гибель
Злой, безжалостный доносчик!»

…Ветер воет, плещут волны.
Кошек мраморных насмешки.
По доносу кот уволен
Из завьюженной кафешки.

https://www.change.org/p/%D0%B2%D0%B5%D1%80%D0%BD%D0%B8%D1%82%D0%B5-%D0%BA%D0%BE%D1%82%D0%B0-%D1%81%D0%B5%D1%80%D0%B3%D0%B5%D1%8F-%D0%BD%D0%B0-%D1%80%D0%B0%D0%B1%D0%BE%D1%82%D1%83?utm_content=cl_sharecopy_37829410_ru-RU%3A3&recruited_by_id=c7f37e10-b169-11ee-b2f0-1d73b50429c8&utm_source=share_petition&utm_medium=copylink&utm_campaign=psf_combo_share_initial

Патриотическое

За Петром затворите окошко!
Почините прогнившее днище!
Запретите, Володя, картошку:
Это чуждая русскому пища.

Обойдёмся варёною брюквой,
Обойдёмся капустою кислой.
Запретите болгарские буквы!
Запретите арабские числа!

Запретите английских бульдогов!
Запретите немецких овчарок!
Запретите еврейского Бога
И бренчанье гавайской гитары!

Запретите чужих утконосов,
Запретите нерусских туканов,
Запретите чужие кокосы,
Запретите чужие бананы!

Запретите заморских пингвинов —
Только утки, вороны да зайцы!
Запретите испанские вина!
Запретите турецкие яйца!

Победив чужеземное войско,
Заживём беззаботно и свято
В наших финно-литовско-монгольско-
Византийско-варяжских пенатах!

Голем западного окна

— Мы теряем его! Мы его теряем! — тихо бормотал Эдвард, бледный, словно сам находился на смертном одре.
Только нечеловеческая воля к жизни удерживала от распада элементы, составляющие крохотное тельце гомункула, от которого осталось, наверное, не больше трети; остальное, судя по следам, было будто бы оторвано чудовищными клыками.
— Йа’ад баб!.. — безжизненным голосом произнёс гомункул. — Йа’ад баб!
Язык показался мне незнакомым: не иврит и, скорее всего, не ангельский. Беглый взгляд на Эдварда — и он уже услужливо подносит пергамент и перо.
— Йа’ад баб!..
Несомненно, это какое-то послание. Йуд, Хей… Может, Айн или Алеф? Нет, уж больно похоже на первый слог Тетраграмматона, так что 10+5=15. Алеф и Далет, ещё 5. Или всё-таки 74?..
Пока я второпях записывал вариант за вариантом, надеясь обрести ответ в гематриях, мой ассистент рылся в книгах в надежде отыскать любую крупицу информации, которая могла ускользнуть от нашего внимания.
— Йуд-Хей-Айн-Далет, Бет-Бет! — вдруг протараторил Келли. — 93!
Я обернулся. В его руках был томик этого некогда модного французского врача, Реблейза (мне никогда не давалось континентальное произношение имён).
— Любовь есть Закон, любовь в согласии с Волей, — не то прочитал, не то вспомнил Эдвард. — Агапе, Телема. Гематрия не еврейская, а греческая!
— Браво! — воскликнул я, с удивлением заметив, что книга в руках Эдварда — не медицинский трактат, а та бульварная сатира, что загубила карьеру сему почтенному эскулапу.
— Йа’ад баб!.. — тускло напомнил о себе гомункул, едва шевелясь на секционном столе.
Я судорожно оглядел лабораторию, отметив про себя, что в ней не мешало бы навести порядок. Алхимические мензурки и реторты соседствовали с пучками сушёной полыни и склянками с заспиртованными жабьими языками, енохианские скрижали валялись на полу, местами затянутые паутиной, а корень мандрагоры, который я не мог отыскать три года, оказался на самом видном месте, в двух шагах от атанора.
— Йа’ад баб!..
Решение пришло как озарение свыше, никак не связанное со всей чередой моих предшествующих размышлений.
— Неси муку!
— Джон? — удивлённо взглянул на меня ассистент.
— В чулан! Живо! — прикрикнул я, и он, нервно передёрнув плечами, всё же торопливым шагом удалился исполнять моё поручение.
Пока его не было, я, вспомнив уроки моего учёного друга, рава Якоба Елизара, отрезал узкую полосу пергамента и произнёс внезапно вспыхнувшее у меня в голове заклинание:
— I call you back! Я призываю тебя обратно!
«Call back». Коф-Ламед, Бет-Каф — ведь у евреев нет букв для обозначения гласных, а местоимения, как известно каждому герметисту, только усложняют общение с духами. «Довольно просто», — как бы подбодряли меня письмена. «Тот, кто порождает», — подсказывали гематрии.
Тем временем вернулся Эдвард. Я почти вырвал у него из рук мешочек муки, отсыпал изрядную долю в таз и швырнул туда уже почти не подающего признаков жизни гомункула.
— Воды!
Ассистент подал кувшин, и я стал замешивать тесто, заново вылепливая оторванные неведомым чудовищем части тела для своего нежданного гостя.
Закончив, я вернулся к пергаменту, трижды скрепил согласные связующей Вав — «гвоздём», который мудрые жители Святой Земли сделали соединительным союзом (три солнечные шестёрки только ещё раз утвердили меня в мысли, что я на правильном пути), — и вставил отрезок пергамента в грудь гомункула.
Долгое время ничего не происходило, и мы как заворожённые смотрели на обновлённую моими трудами фигурку. Затем она неуверенно пошевелила конечностями — «Йа’ад баб! Йа’ад баб!» — и вот — о чудо! — запела на незнакомом мне языке, немного напоминающем чешский:
— Я от бабушки ушёл,
Я от дедушки ушёл,
Я от зайца ушёл,
Я от волка ушёл…