Житие Св. Франциска

Оком смерю строго сам себя присно и ныне я.
Среди смертных грехов моих не бывает уныния.
Кто тут горбится: «Иду я с мечем, судия»? —
Горстка гордости, толика чревоблудия,
Как в огне — во гневе, охоч до похоти,
Скормлен скорби, корысть коростою — Господи! —
Позавидовал бы и сам ему, коли мог бы я:
Сохни-сдохни, мол, цапля, бесплодной смоквою! —
Да всё мимо-мимо вас, цапли мои умильные.
Что мне станется, нету коль на меня уныния?
Семерыми этими все мы до смерти пичканы,
Посему, чем с вами, мне лучше с птичками.

Тролль

У тролля утрата самоконтроля

Утроба отребья, работа и роба

Аборты и роботы,  битвы и бритвы

Ботва и братва, муляжи и молитвы

А где же свобода и вольная воля?

Да ну ее, волю, в неволе доволен

Утроив усердье, трудиться до гроба

Утрата самоконтроля у тролля

Хорёк — сурку (Колыбельная)

Я хорёк, а ты сурок.
Ты мой плавленый сырок,
Ты мой вяленый кишмиш:
Ем тебя, пока ты спишь.

Я хорёк, и у сурка
Подгрызаю я бока.
Прыткой белкой Рататоск
Выгрызу сурочий мозг.

Раскуроченный сурок,
Спи, мой друг, без задних ног,
Спи, мой друг, без задних лап,
Спать силён — проснуться слаб.

Ты сурок, а я хорёк,
Быстрый маленький зверёк.
Я обедай, я играй:
Прочь, сурок, в сурочий рай!

Ты посапывал-сурчал —
У меня живот урчал.
Всякой соне мой урок:
Время спать, резвиться — срок.

Я хорёк, а ты сурок.
Ты мой яблочный пирог,
Ты мой ласковый кишмиш:
Кусь тебя, пока ты спишь.

Зимние розы

На улице зимние морозы
побили розы.

И они, бедняжки, завяли,
увяли и погибли от холода.
И роз не стало от морозов.

С лепестками в снегу ласково
резвится и разносит ветер
по заснеженным клумбам.

«До Луны и обратно»

Я люблю тебя так, как любят берёзы с ивами
Те, кто до сих пор почему-то не эмигрировал,
Те, кто смотрят в окно декабря, беспросветное вроде бы,
И катают под нёбом упругое слово «Родина».
Я люблю тебя так, как длится в ночи молчание,
Как песок и бетон, куда катера причалили,
Как дышать — любое создание аэробное,
Округляться до целого — бесповоротно дробное.
Как остывший кофе в копчёной лесной посудине,
Как пятьсот страниц с заплетенными в косу судьбами,
Как брюхатое снегом стадо в вершке над крышами,
Как слова, что были не сказаны, но услышаны.
Я люблю тебя побережьями каменистыми,
Горьковатым дымом, что пляшет кадрили с искрами,
Молоком и хлебом, горчицей особо лютою,
Раскалённым асфальтом, холодным стеклом я люблю тебя.

Свободен, крепко шит и кроен ладно я…

Свободен, крепко шит и кроен ладно я,
Но без побед — кого волнуешь ты!
Я брошу вам в лицо перчатку латную,
Чтобы в дуэли не было нужды.

Жизнь несправедлива и горька…

Жизнь несправедлива и горька,
А зима депрессией чревата…
Выход есть: найти себе сурка.
(Или завести себе вомбата)

И хандрить вдруг станет не с руки,
Самым записным социопатам:
Не хандрится там, где есть сурки.
(Грусть успешно лечится вомбатом)

Разведут перчатками врачи,
Но болеть вам некогда и хватит —
Дома обаятельно сурчит…
(…Или очарованно вомбатит…)

Ждать, пока сугробам выйдет срок
Таять, словно сахарная вата,
Веселее, если есть сурок.
(Но не забываем про вомбата!)

Право, зря Ивану-дураку
Лягушонка встретилась когда-то.
Каждому Ивану — по сурку!
(Каждой Несмеяне — по вомбату!)

Лучше не придумали пока,
Чем, когда кому-то херовато,
В руки взять мохнатого сурка.
(Повомбатить теплого вомбата)

С 8 ноября по 7 декабря 2019

Палитра Шеврёля (звуки твоего голоса)

Я никогда не мог толком запомнить звуков твоего голоса. Всякий раз у меня в памяти остаётся лишь его упрощённый образ, схематично выполненный в восьмибитной графике, простой узор напоминающий гексаграмму в круге цветовой палитры Шеврёля, содержащей в себе 72 оттенка видимого спектра — каждый раз мне кажется что я запомнил схему правильно, что моё сознание скопировало самую точную из возможных схему твоего голоса. Однако, вновь услышав твою речь, я понимаю что моя память снова до безобразия упростила и исказила всю эту многослойную структуру, чем-то подобную ветвящемуся метрополитену, шкала которая делит радугу на дольки, подобные апельсину, тороидальная форма, цветные библиотеки — всё это я слышу в твоём голосе, когда ты читаешь священные книги, твой голос создан для того, чтобы читать священные книги, я слышу шорох песка, я слышу замороженное движение времени, по поверхности тора бежит волна искажения — пальцы перевернули страницу, мягкий звук переворачивания страниц, мягкий песок твоего голоса в бесчисленных песочных часах, на которых Время играет как на музыкальном инструменте, это звуки органа времени — это ассоциируется у меня с тем случаем, когда я впервые покурил ДМТ на третьем плато ДХМ, камское водохранилище, крики птиц, я лечу над рекой, конструкции линий электропередач, я бегу по проводам, кто-то играет на клавишном инструменте мелодию, которая творит формы этого мира, изливаясь из небольшого завитка улитки, расположенного там же где истоки этой реки. Когда я слышу твой голос я чувствую будто бы река говорит со мной, и я чувствую, что время — река, я хочу лечь на поверхность твоего голоса и плыть, глядя в верх почти неподвижными глазами, завороженно застыв, не дышать, слушать подводные течения, слушать тончайшие нюансы, слушать тишину, слушать, слушать… Твоё молчание сообщает ещё больше чем твои слова. Когда я смотрю на тебя, я вижу цепочку твоих предков вплоть до древних кистепёрых рыб, которые решили выбраться на берег. Ты — импульс эволюции, заставивший рыб выбраться на берег, научиться дышать атмосферным воздухом, стать на лапы. То о чём ты молчишь всегда больше того о чём ты можешь сказать — так же и пространство вокруг тебя, пустота вокруг тебя, настолько концентрировано пронизана смыслами, что я словно кистепёрая рыба выползающая на сушу, чувствую себя в особой, в иной среде.

Диссоциация разбивала меня на куски, в одной книге я видел такую метафору времени — часы в виде цветка с опадающими лепестками вместо стрелок — обломки моего сознания отваливались подобно лепесткам и устилали почву. Можно ли прирастить к дереву опавшие листья? Я хотел навсегда поселиться в этой опавшей листве, в этой подстилке, смешаться с тёплым перегноем корней мирового древа. Из твоей головы растёт дерево миров, я отчётливо это вижу, и этим ты напоминаешь мне оленя. Оленя ты напоминаешь мне ещё тем, какой эффект ты оказываешь на меня. Борхес называл это «заир». Это может быть что угодно, человек или вещь или идея, неважно, ты начинаешь думать об этом чаще, и чаще, и чаще, пока все вещи мира не заменяет тебе всего одна вещь — заир. Когда я употреблял много кислоты и слушал муджойс, я словил образ оленя, считающего себя северным сиянием. Теперь я понял, ты — Северный Олень. Это твоё сияние я хотел увидеть в тундре. Твои радужные переливы, как плёнка бензина, разлитая по поверхности моря смыслов, скользя по поверхности словно водомерки, мы не видим, что там, в глубине, но сама семантическая структура подразумевает возможность углубления… Мы виделись лишь однажды, и моя кухня заполнилась мягким свечением, из твоей головы росло дерево, унизанное планетами, и когда я смотрел на тебя, я словно бы видел в глубину — я видел твою древнюю змеиную душу, которая хочет буравить почву, создавать в земле полости, где вырастут подземные города, свиваться спиралью у тёплых недр медной горы, малахитовая змейка из старинной уральской сказки.рептильные формы, столько смыслов, столько контекстов, непрерывное вращение радужных дисков, всеми своими гранями описывающих долгую историю развития феномена жизни, всё это отпечатано в твоих чешуйках, голограммами, сам по себе материал чёрный как вулканическое стекло, но отливает радужным и сияет, вулканическое стекло, вулкан, под кожей… я чувствую что-то древнее и хтоническое у тебя под кожей, какое-то древнейшее движение,словно лава по кровеносным сосудам — теперь я думаю о тебе чаще, чем о северном олене, и даже чаще чем о шприце. Планеты на ветвях дерева, в стволе которого полыхает гексаграмма, опьянение эндогенными фенилэтиламинами, пространство подсвечено, дыхание как биение крыльев бабочки, я вижу твои голографические чешуйки, замереть и смотреть, как же тебе удаётся быть столь нестерпимо живой? Бледные изящные руки, лицо словно выточено из мрамора, высокий лоб, одежда, дробящая тебя и пространство на поток галлюциногенных образов, мы рассказываем друг другу свои сны — существует не так уж и много людей, способных понять то что нам снится. Каким-то образом тебе удаётся реконструировать меня, собрать меня из осколков, извлечь меня из заархивированных папок на позабытых винчестерах, реконструировать из хаоса — я чувствовал работу тончайших систем твоего сознания, настолько тонких что я не мог наблюдать их, видя только лишь результат их работы — у меня снова появилось ради чего жить, ведь тогда, скользя по поверхности смыслов, ты увидела мою глубину — и мы провалились в глубины, сами того не зная, и ты сказала мне что я гриб, а я подумал что ты кэндифлип змеящийся по моим венам, что же мы сделали, неужели мы снова вошли в этот трип? — сами себе не веря, мы ощупали конструкцию открывшихся нам ментальных ландшафтов. Я придумал символ, сочетающий в себе Психический Крест, знак Чёного Пламени, Свастику, Серп Лилит, и сделал несколько картин с этим знаком, для эгрегора. Ты изготовила бусину с этим знаком, чтобы вплести её в мои дреды. Холодное утро, ты подплетаешь мои дреды, я чувствую тепло твоего тела и приятный запах, как будто кунжут с маслом чайного дерева и лёгкие нотки цитрусовых, деревья, годичные кольца — воздух окружает нас кольцами, твоё дыхание так близко, и твои пальцы касаются моей головы, укореняются, пускают корни в мой мозг, и мы образуем микоризу, тончайшими волокнами переплетаясь в вибрирующих дрожащих струн, мы грибы, мы содержим в себе все отпечатки морфогенетического поля вашего вида. Грибы придумали нас, чтобы запустить себя в космос.