Я пел о цветущем вереске и о том…

Я пел о цветущем вереске и о том,

как в воде отражаются звезды, как окоём

зари становится алым и золотым,

и ночь сиреневая расходится по-над ним.

И слушал меня мой пес, что бродил со мной,

и слушали волны, и подпевал козодой,

и так текло нехитро житье-бытье.

Пока я не встретил ее.

 

Она стояла над шумной белой водой –

по пояс в тумане и запахах сентября.

Она сказала мне: «Уходи, не стой –

ты знаешь, кто я и что захочу себе я».

Она говорила мне, что у Ланнон Ши

ни сердца нет, ни человечьей души.

Она сказала: «Я дам тебе песни – но

ты знаешь сам, что я захочу взамен».

И я протянул к ней руки. Так суждено.

И был сентябрь безумен и благословен.

 

У Ланнон Ши человеческой нет души,

но сердце есть, и в сердце горит огонь.

И я пою о ней, покуда я жив,

и я подползаю к ней целовать ладонь.

И в этом ее безумном вечном огне

сгораю я, как листва в осенних кострах.

Но я пою – и как же замолкнуть мне?

Но я пою – и не ведаю, что есть страх.

 

Пусть длиться недолго этому сентябрю –

пою, не смотрю, как слетается воронье.

И скоро день догорит, и я догорю.

Закончу песню, усну подле ног ее.

Возьми, возьми меня, я сгорю дотла.

Возьми из меня все то, что захочешь взять.

Лежу под небесами цвета стекла,

и она, склонившись, за руку берет, как мать.

Ты послушай меня, маленький…

Ты послушай меня, маленький. Воет глухо

сизый ветер, старый клен за окном замер.

Встретил как-то в тундре я горного духа,

тень нездешнюю с огненными глазами.

Я сидел и жег костер. За моей спиною

он ходил, приминая высохший белый ягель.

И стояло вокруг молчание неземное,

и тогда я сказал: а хочешь брусники, приятель?

 

Кем я был – бродягой, искателем, голодранцем.

Не носил часов и двигался автостопом.

Я ходил по России со старым походным ранцем,

открывал потайные невиданные тропы.

Я ходил по тундре, где загоралась брусника

в серебристом мху, где пели на грани слуха

под землей ручьи, и тогда под горой темноликой

разведя костер, я встретил горного духа.

 

Может быть, и ел он путников одиноких,

но он взял брусники горсть у меня с ладони.

Мы пошли с ним вместе, не заблудились в топях,

выбрались к дороге, в заброшенном доме

ночевали вместе, вместе на юго-запад

мчались мы на попутках и электричках.

И я нес за плечами неуловимый запах

предосенней тундры, костра от спички.

 

И пришел я к дому и женщине. Тише, тише.

Наступает ночь, засыпай, засыпай, хороший.

Под кроватью глаза мигают и кто-то дышит –

ты найдешь наутро горстку сладкой морошки.

Подражание Уолтеру де ла Мару

Он сказал

Я узнал

Он сказал

Я связал

Он сказал

День грядет

Он сказал

Он сказал

 

Он сказал

Черный мох

Он сказал

Тир на н’Ог

Он сказал

Плен падет

Он сказал

Он сказал

 

Он сказал

На скале

Он сказал

Перкеле

Он сказал

Кто найдет

Мне глаза

Он сказал

 

Он сказал

Вижу благ

Он сказал

Вижу страх

Крона спит

Корень ждет

Он сказал

Он сказал

 

Он сказал

Я сказал

Я себе

Заказал

В бездну ход

К смерти вод

Где слеза

Не слеза

 

Он сказал

Гром возник

Он сказал

Я родник

Свет и мрак

Твердь и свод

И лоза

И лоза

Анна Хатчинсон

Ньютаун, юрисдикция компании Массачусетской бухты, 2 ноября 1637 г.

Извиваясь в мешке молча в голос сосуд и стена

крюк на балке беленая притолока соскобли

если можешь гарь копоть на копоть дырявого дна

простыня как равнина в снегу не дойти до двери

 

Волчий череп и скальп козодоя дикарь и печать

это месяц девятый и суд назовите одно

из моих заблуждений меня научил различать

глас возлюбленного и врага он со мной все равно

 

Свет глотает меня как дикарь из двустворчатой плоть

на последнем брегу вот он скачет вдали по холмам

по горшкам по стропилам по крынкам дитя и господь

ненаказанной же не оставлю тебя но воздам

Этот странный смех, этот звонкий смех…

Этот странный смех, этот звонкий смех

Из глубин, оттуда, звучит впервой

Для меня, чьей защитой был рыбий мех,

Для меня, чей братец – вервольф.

Я его не признаю, не признаю,

Он как дальний поезд в глухой ночи,

Но грохочет, и я вроде пристаю,

Чтоб одернуть его: молчи!

Это некто скованный змеями

Под навесом скал, в скандинавской мгле,

Закликает: Иди сюда, cher ami,

Покуражься в козьем седле!

И навстречу летят, и в дыму свистят

Оголенные образы юных лет.

О маэстро, нас же с тобой свинтят,

Ибо больно уж смраден след!

Но на всё ответом одно: не бось,

Я тебя породил, я тебя и убью,

Лучше сдерни с шеи свое жабо,

И послушай, что я пою.

Мраволев

«Муравьиный лев умирает, потому что не может найти себе пищу».
Книга Иова в переводе 70 толковников

Мраволев.

Муравей-лев.

Мирмекилеон.

 

Плоть не ест

(изблюет, съев),

а травы не желает

он.

 

Львиный рот.

Муравьиный круп.

Средь чудовищ пустынь

изгой,

 

Он абсурд.

Он без мига труп.

Пораженье –

воздух

его.

 

Но придя

к своему концу,

на закате

смертного

дня,

 

Эта

тварь

говорит

Творцу:

 

«Трижды свят создавший меня!»

The Headless Horse

Безглавый конь не остановит бег,

Безглазый конь.

(Он жил на пачке папирос «Казбек»)

Его огонь

 

Сжигал поэтов, убивал впотьмах

Любовников и шлюх.

Он жив в червем изъеденных томах.

И взор, и слух

 

Он обращает в черную труху,

Скелет костра.

И судит нас, меж черных звезд, вверху

Его сестра.

 

Неправедная жизнь подземной тли –

Предчувствую его.

Они вели, они меня вели

Из мрака моего –

 

Конюшие вселенского всегда,

Небесные чины, –

Туда, где дым, и терпкая вода,

И сны о нем, и сны

 

Совокупленья, ласк и волшебства.

Я не уйду.

В аду природы, свет ловя едва,

В своем саду

 

Промежностью врасту в его седло,

Острее всех мечей.

Я верю – здесь светло мне и тепло,

Лишь тут я – свой ничей.

 

Зови меня, полынная звезда

Над скачкой без конца. –

Слезу, сорвавшуюся навсегда

С ресниц Отца.

Высота, непобедимо-холодная…

Высота, непобедимо-холодная,

Изрезана балтийскими мечами,

Полощется белье кровель

Руками стального грохота.

Человек превращается в челюсть

У борта, за которым бушует

Каменное и воздушное месиво,

Торжествующий Арктос.

 

Пространство изгоняет воду.

Безупречно-сухая линза

Покоится на ропщущей хляби,

Над которой брезгливо крыльями

Дух поводит и улетает

В родные дебри ущелий с окнами.

Он ими занят больше.

 

Целлофановый пакет, липа,

Оборванный провод, плохо

Натянутый провод, бумажный

Пакет, опавшие листья, голубь,

Облако, ангел, флюгер

Получают гражданство ветра.

 

Убей нас, пляшущий ветер,

Ветер над пирамидами!

Сотри навек наше время,

Сделай нас живыми камнями,

Умеющими летать и смеяться,

Но не ежиться, не кутаться в ветошь!

Разбей голову змею, сосущему море!

 

Полные силой и воздухом,

Недосягаемые в своей победе,

Камни слушают наши жалобы,

Камни слушают наши жалобы.

Морское убежище

Афродите Пафосской

В лицо себя узнав,

Себя пожрет удав,

И пустота вздохнет

В покое.

Я снова стану цел,

Я брошу свой прицел,

Когда произойдет

Такое.

 

Сады зашелестят,

Они меня простят,

И мир сойдет на нет,

Нестрашный.

Шиповник опадет,

И враг не нападет,

Нельзя напасть на свет

Вчерашний.

 

На камне в бурунах

Почию, как монах,

Спесивей, чем эмир

Со свитой,

Славнейший херувим,

Навек неуязвим,

Прекрасен, как кумир

Разбитый.

Утвердившись, и став, как ветла…

Утвердившись, и став, как ветла,

Ты останешься той, что была.

Ты увидишь деревья в пыли

И вернешься в состав земли.

Возвращение твое и мое

Возвещает златое копье,

Вечно поднятое в зенит, –

Не напрасно сердце теснит,

Не напрасно он бел и злат,

Черной яблони вешний плат

И воды голубого рта

Бездна небом по край сыта.

Так победа моей весны,

Боль от выблеванной блесны

Будет вечно петь и расти

Из твоей и моей кости.

В.

Как прошел твой февраль быстротечный,

Как мигнул твой окурок в домах,

Где читает червивый отечник

Над своей упырицей ведьмак,

 

Как твой взор поражал новостройки,

Возвращаясь с добычей назад

К вестеросской корчме автомойки

Снова буквы в бумагу вонзать,

 

Как ты жил без меня, Перекатный –

Ржавый меч на дырявой тесьме –

Сколько стоил твой замок закатный

Воздыханий о дальней весне?

 

Я пришла. Отзовись – я узнаю.

До меня дотянись – я близка…

 

Но тяжка рукавица стальная,

А бродячая песня – резка.

Айтварасу

Я не думал что так бывает —

Что сминается мир, просев,

И касание раскрывает

На тебя материнский зев.

 

Все на свете — обман и трата

Драгоценнейшего за чертой.

Принимай жениха и брата,

Изобильная пустотой.

Гавэйн ехал лесом…

Гавэйн ехал лесом,

Гавэйн со звездой на щите.

В него било летом —

Хвалою нашей звезде.

В него било зеленью,

Чарами Броселианд.

Ему ж было велено:

Трезвись, кругом Велиар.

Дубрава сплетает

Дыханье с дыханьем в крест,

И сокол взлетает.

А он продолжает квест.

Ему было велено:

Вперед, мимо тех дерев,

Где скованный Мерлин

На брачном навек одре.

Ему было сказано,

А он доверяет словам,

Он едет за сказку –

Он едет, наверно, к вам

Во мраке сидящим,

Хихикающим на кресте,

Таком настоящем,

Гавэйн со звездой на щите.

Луна была без облаков…

Луна была без облаков,

Ока мерцала.

И влага пойменных лугов

К реке стекала.

Земля вздыхала в глубине,

Поила травы.

Все было подлинным во мне —

Так странно, право.

Я был счастливо одинок,

Я брёл без цели,

Костра далёкий огонёк

Светился еле.

Лежали в сумке хлеб ржаной

И томик Фроста.

Кружилось небо надо мной,

И плыли звезды.

Городами призрачно-туманными…

Городами призрачно-туманными

На заре несбывшегося дня

Мы бредём как тени безымянные,

Отблески, лишённые огня.

 

Бытие прозрачно и безоблачно,

Но неясно в сути и делах,

И печаль нерастворённой горечи

Светится на пальцах и устах.

 

Ткани обескровлены желанием,

Неподвластным сердцу и уму,

Мы бредём, разменивая знание

На тропу, ведущую к Нему…

Любовь моя, я так тебя люблю…

Любовь моя, я так тебя люблю

Что от любви моей изнемогаю.

Я словно Феникс в пламени горю,

Едва погибну — тотчас воскресаю

 

И новых мук сладчайшее ярмо

Гнетёт меня, лишая сна и воли

Я плачу оттого, что мне светло

И улыбаюсь — от смертельной боли

 

Мой каждый атом устремлён к тебе,

Все тело — крик, взыскующий слиянья

На путь любви, пролегший по Земле

Ступившие — оставьте упованья.

 

Пусть изваяют нас, сидящих здесь,

Рука в руке, пусть милостью ваятель

Стыдит судьбы бездушный камнерез,

Отсекший нас от радости объятий

 

Пусть камень вызов бросит временам

Влекущим нас в предел Второго круга

Где чашу скорби вечно пьёт Тристан

И где Франческу бьёт и мучит вьюга

 

Там наши тени бросит вихрь во мрак

Мы в сонме душ отверженных помчимся

Но Богу слава! В страшных Божьих снах

Мы до конца времён не разлучимся

 

На суд Последний будучи подъят,

И будучи допрошен, что за сила

Мой бедный дух низринула во Ад,

Отвечу я, не опуская взгляд —

«Любовь, что движет Солнце и светила».

Эпитафия II

Скажи мне, мой ангел, зачем ты явилась,

Зачем в мою душу внесла непокой?

Зачем моё сердце к тебе устремилось,

Зачем я в безумье брожу сам не свой?

Лишь стоит глаза мне закрыть — возникает

Пред мысленным взором пленительный стан

И грезится мне — я тебя обнимаю,

И горек, и сладок мне этот обман.

Давно я, стремясь оградиться от скорби,

Влюблённость распял средь пробирок и колб,

Рассёк ей покровы, достигнул до корня

И стал неприступен, как каменный столб.

И вот, в посрамленье гордыне познанья,

Насмешник Эрот пробудился во мне

И вновь я, как мальчик, взыскую лобзанья

И имя твоё повторяю во сне!

Ах! Затем ли я, в девственном сумраке кельи,

Годами смирял свою грешную плоть,

Чтоб ты ликовала, творя новоселье

В том сердце, где раньше селился Господь!

Пусть душу оружьем проходят вопросы,

Умру — напишите на камне моем:

«Под сим монументом лежащий философ

Погиб от любви, не жалея о том!»

Посмотри, это осень. И ветки дрожат…

Посмотри, это осень. И ветки дрожат,

Ветром сполохи клёна вдоль улиц бросает.

Это было тому лет пятнадцать назад —

Может, больше — я трудно теперь вспоминаю.

Посмотри, это я. Вон — иду через мост,

Перегнулся, смотрю. Закурил сигарету.

И какой меня мучил в тот вечер вопрос?

Уж теперь не узнать. Да и нужно ли это?

Бог мой, знать бы тогда! Не лететь наугад

Через пни и ухабы непонятой жизни…

Почему я не вижу свой собственный взгляд,

Что сквозь ветви и годы глядит с укоризной?

Школа Мудрости

Презирай стакан порожний

И обрящешь благодать.

Жить приятно, жить несложно,

Если смысла не искать!

Вожделеет разум рьяный

Мысль системою сковать,

А ты лежишь на солнце пьяный, и на все тебе плевать!

 

Кладезь мудрости таится в откровении простом —

Жизнь даётся, чтоб резвиться

С дамой сердца под кустом,

Чтобы пить хмельную влагу,

Относить штаны в кабак,

И нанизывать на шпагу

Всех, кто думает не так.

 

И когда ты в землю ляжешь,

Пусть булыжник над тобой

Эпитафией накажут приблизительно такой:

«Здесь лежит собрат скворечни,

Верноподданный пивной.

Всяк рыдает безутешно,

Впечатлён его судьбой.

 

Воспевал он дев порочных

Беспорочные уста

И свалился в час полночный

с разведённого моста.

Был он весел, был он грешен,

Много женщин обманул,

Был бы точно он повешен,

Но по счастью утонул!..»

Когда пронзит пылающий вопрос…

Когда пронзит пылающий вопрос,

И разум прянет к тёмному пределу,

Когда больной душевный перекос

Жгутом рыданья перехватит тело,

 

Я знаю путь, который не во вред,

Я знаю средство поборать сомненья,

Я прохожу за поволоку лет

В четвёртый год от моего рожденья,

 

Здесь травы клонятся под тяжестью стрекоз,

И смолы внемлют времени и лени,

И блики дня сквозь кружево берёз

Чуть наискось ложатся на колени.

 

Здесь мхи укрыли тайну корневищ,

Чей мир белёс, чьи спутаны истоки.

Здесь шмель упорно силится достичь

Глубин цветка, где каплевидны соки.

 

И златоглазка призрачна как сон,

И хрупко тело лёгкое сирфиды,

И чёрный уж свивается кольцом

У основанья дремлющей ракиты.

 

Отсюда путь ложится наугад

По склону земляничного оврага,

Нога скользит, и ветви шелестят

О тайнике, где обитает влага.

 

В густой тени, в прохладной тишине

Я, к роднику приникнув по старинке,

Ищу ответ в прозрачной глубине,

Где пляшут вместе точки и песчинки…

Назад Предыдущие записи Вперёд Следующие записи