А сбежишь в этот лес — не воротишься, так и знай…

А сбежишь в этот лес — не воротишься, так и знай. Будь ты в первый раз здесь, в десятый, да хоть в любой. Если лето придет, уйдет от тебя весна, хромоту, маету, черноту заберет с собой. Видишь, видишь — идёт, без отдыха и без сна, и рюкзак у нее — словно шар земной голубой, так огромен, как только держится на плечах! Этот древний титан, под чьей ты была пятой, тяжко-тяжко бредёт сквозь ягель и иван-чай, шлейф дыханья влача огромнейшей запятой. Правила игр непременно ужесточат, если ты в одиночку решишь пойти за водой, за дурманящим бубном шаманским на пряный зов, за костром, ради дыма спящим под влажным мхом. Не работают здесь стрелки твоих часов. А сорвёшь волчью сныть, крапиву или райхон, а послушаешь так — и не дай бог, увидишь — сов — волей-неволей станешь восьмым грехом. Сочетание, хитросплетение всех эпох, одновременно для всех и для никого. Как недрёманным оком смотрит костровый бог, так и ты смотри так же пристально на него. А домой соберёшься, брось пару монеток в мох, чтобы совсем не остаться без ничего. Лес запомнит твои касания и следы и неумелый палаточный твой постой. И приснятся качели, летящие до воды, и река побыстрее, чем под любым мостом, и майский дух, перешедший с тобой на «ты», и твое пепелище, что стало опять костром.

В ступе горечь свою толочь…

В ступе горечь свою толочь,
что мне сердце заполонит.
Уведи меня в эту ночь, незнакомец из полыньи.
Заведи золотую речь,
мне любая искра — сестра.
Уведи меня в эту печь, незнакомец из жар-костра.
Не кончается на «Аминь»
ни одна из молитв здесь.
Уведи меня в эту синь, незнакомец из-под небес.
Превращается горе в гарь,
зрит в иные миры душа.
Уведи меня в эту хмарь, незнакомец из блиндажа.
А наутро из сердца прочь
тот, кто гладил по волосам…
Уведи меня в эту ночь,

дай забыться.

Забудься сам.

Сувенирный набор из потустороннего мира…

Сувенирный набор из потустороннего мира
я показываю тем, кто идёт по крыше.
Вот диск с записью тамошнего прямого эфира,
что ты на ней слышишь?

Это ножницы перерезают толстенный провод,
состоящий из маленьких проводочков.
Легче найти преступника, чем повод
не ставить точку.

Пахнет сломанным летом, зеленым одеколоном
и поворотом, слабым и бессюжетным.
«Вечность» из костяной мозаики — не то слово,
что за крутое этно.

Страшно не то, что эти будут смеяться,
когда я пойду двухлеткой, смешно и криво,
смесь медицинского клея и пористого фаянса.

Отрастившая крылья.

Не обязательно вычитывать сотню книг…

Не обязательно вычитывать сотню книг
или заглядывать в рот Богу,
чтобы узнать, что бывает с теми,
кто переступает дорогу,
перекрывает воздух и гасит свет.
Без вопроса будет звучать ответ,
что звучит за плотно сомкнутыми губами.
В фундаменте вашего дома чужая память,
все вот эти слова, словечки, бирюльки, вещи.
совершенно неважно, кто был кому обещан.

Им виднее, кто был кому обещан,
им виднее, кого и кому изменили,
им виднее в сваях зачатки гнили,
им виднее, на их глазах нет ни пены, ни пелены:
в то время как вы черной страстью ослеплены.
Как сначала катилось гладко, да шито-крыто,
не постичь океан разбитым чужим корытом,
не расти цветам на землице, чужими взрытой.

Черными гвоздями шита дорога,
шита дороженька черными гвоздями,
от твоего до его порога,
переохлаждёнными новостями.
Не расти трава над костями.
Не расти трава над костями
Не расти трава над костями

Совет, да любовь, да черные гвозди,
заглянет черное солнышко в гости,
расскажет тебе недреманным оком,
что бывает с переступившим дорогу,
особенно —
женщине
и поэту.
Подобно невыученному уроку,

Тебе очень нужно узнать это.

Дети северных улиц

Если город сам за себя убежал во тьму,
не объясняя жителям, что к чему,
он исчерпал доверие. Потому
дети северных улиц ходят по одному.
Умоляю тебя, не спрашивай, почему.

Рано утром они выдергивают себя
из постылых постелей, линолеумом скрипя,
собираются, едут в город искать ребят
с южных улиц, пока они преспокойно спят
и веснушчатыми носиками сопят,

ничего не видя, кроме красивых снов,
потому что им не расшатывают основ,
двери их не заперты на засов
от изголодавшихся диких псов
и влетающих в окна заразных сов.

Югу Север, Востоку Запад — ни сват, ни брат.
Детям северных улиц не нужно чужое брать,
им родное бы всем давно отыскать пора,
одиноким и не желающим умирать.
И глаза их — волчий сверкающий амарант.

Их душа — батальоны. И просят они огня.
Пусть они придут, кольчужной броней звеня,
пусть от тепла расколется их броня,
пусть один из них с собой заберет меня,
будем под ноги мы друг другу слова ронять.

Я его у всех улиц северных отниму,
и того, что сама не имею, отдам ему,
если нет — так не достанься я никому! —
спрячусь в самом слепом, немом и глухом дому
и, как город, сама за себя убегу во тьму.

Рождённый на Севере мало чего боится…

Рождённый на Севере мало чего боится.
Он любит, когда воцаряется синий час.
Он спокойно смотрит, как иссиня-чёрным птицам
без разницы: ягода или застывший навеки глаз.
В жизненной саге все действующие лица
говорят о нём за спиной всего один раз.

Рождённый на Севере выбирает себе столицу
крохотной кухни и смотрит на синий газ
и так говорит с языческими богами
на языках их пламени, их огня.
В старой игре про нож, бумагу и камень
Рождённый на Севере обыгрывает меня.

Он любит меня за холод и неприступность
и умение не ощущать за собой вины.
Его со мной невозможно нигде застукать,
ведь я просто читаю книгу со стороны
или пишу какой-нибудь текст в тетрадку,
где главным героем всегда выступает он.

Рождённый на Севере ест мою шоколадку
и пачкает школьным мелом моё пальто,
чтобы было похоже, что я валялась в сугробе,
до зимы километры грязных осенних строк.
Он рассыплет мне мириады своих сокровищ,
когда по первому снегу придёт наш срок.

Рождённый на Севере увозит меня с собой
в сияние одной скандинавской сказки,
и я превращаюсь в преданный голубой
цвет глаз
запряжённых в грубые сани хаски
и забываю жаркие злые краски
картины, не нарисованной мне тобой..

Положи мне в руки лазурит…

Положи мне в руки лазурит.
Отвези меня в ближайший лазарет.
Если кто со мной заговорит,
наложи на мой ответ запрет.
Чтобы позабыла рифму, ритм
и в каких газетах я главред.

Из молитв, да клятв, да матюков
нагони-ка на меня волну.
А на веки вместо медяков
положи мне солнце и луну.
Был и есть и будешь ты таков —
обреченным на меня одну.

Будешь эту Землю покидать,
отыщи меня на небеси.
Там, где неземная благодать.
Сохрани меня там и спаси.
Уплати апостолу подать
светом, что собрал ты по Руси.

Поведи венчаться в облака
дыма благовоний посреди.
Как вела я за собой полка,
так теперь ты за руку веди.
Это будет после. А пока
мне в глаза, как в зеркало, гляди,

как меняют цвет день ото дня,
размышляют дьявол весть о чём,
как стоит вода в них, а огня
не видали, был он извлечён…

и бесслёзно хорони меня
под звездой с поломанным лучом…

Прежде чем видеть во мне героя…

Прежде чем видеть во мне героя, воина света, победителя, конкистадора, лауреата, вспомни: был ли ты вместе со мною где-то? и ходили ли мы, смеющиеся, куда-то? Запивали ли наши депрессии чем покрепче? Говорили после скандала «начнем сначала»?
Отвечал тебе мой секретарь ли, автоответчик, или всё-таки это я тебе отвечала? За базар чужой, за змеиный заспинный шепот, за любого из прошлых, нынешних и грядущих: у меня есть как жизненный, так и смертельный опыт, как у любого прочего из живущих.

Прежде чем видеть во мне вип-сектор и резус-фактор, экивоки, понты, модельную внешность, боже, объявлять меня как «современный и модный автор», постоянно глазами шарить по красной ложе, — не найдешь меня. Я скачу, как дебил, в фан-зоне, не видать мне искусства в себе и себя в искусстве. Я заказываю в Лабиринте и на Озоне только то что живет в моем странноватом вкусе — эзотерику, биографии, мемуары, и смотрю, как миры вмещаются в чьё-то имя. Если я — это ёмкость лишь для самопиара, то почему ты со мной говоришь, не с ними?

Я не думаю, что у звезд мирового склада у кого-то есть время на объясненья в текстах.
Подышать — либо нашатырем, либо вот те ладан.
Ты и сам ведь в чужих глазах

на моём
месте.

Прежде чем видеть во мне звездулю на лабутенах, эгоистку, себялюбивую без мирского —

позвони мне сперва в какой-нибудь понедельник,
и звезда тебе сонно ответит со дна морского,
и мы будем бежать по Невскому, Якиманке,
тормоша золотыми песнями хмурый воздух,
словно встроены в нас заклинившие шарманки,

словно и ты,
и я —
взаправду какие звёзды.

Расскажи мне, как будет просто и так легко…

Расскажи мне, как будет просто и так легко,
что страховочный трос скоро дёрнется, и повисну
над пронзительным Ничего, что так велико,
и не будет ничто ни любимо, ни ненавистно.
Расскажи, что ничто бесконечным не может быть,
что облезет война и подгонится мир по росту,
и над чем разбивали плеяды учёных лбы,
отопрётся как ларчик в сказке, легко и просто.
Расскажи мне, что каждый сломанный механизм
попадёт в руки мастера и заиграет снова.
Что холодное пламя собьётся со всех страниц
и опять станет видно, какое там было слово.
Расскажи мне о силе, скрывающейся во мне.
Расскажи мне, что я смогу — и никак иначе.
Что покой обретётся внутри меня и вовне.
Что, пока мы все живы, смерть ничего не значит.

Не считаю, что кто-то место моё украл…

Не считаю, что кто-то место моё украл,
ибо в этом жилище не было места мне,
и чудес не жду, и не жду от добра — добра,
я картина, картина, висящая на стене.

Это я созерцаю вас, а не вы — меня.
Это вы для меня — музей, а не я — для вас.
Я — предмет, у меня нельзя ничего отнять,
разве бросить в огонь, но только не в этот раз.

Ты несешь через юность бренную красоту,
и слетаются мухи на этот текучий мёд.
Этот дом тебя так же вытолкнет в пустоту,
как любую из прочих, ибо хозяин — мёртв.

Раз присвоили номер, то не оборвется ряд
числовой, и — аплодисменты дверные вслед
тем, о ком в этом доме больше не говорят,
тем, кого здесь не ждут, тем, кого в этом доме нет.

Я — картина, картина, висящая на стене.
Акварели мои прозрачны. Невидим холст.
В солнце падает царство двух голубых теней,
как бы они ни тянулись во весь их рост.

Я смотрю на вас и того, кто придет ко мне и сорвет со стены чёрным облаком с диких звёзд.

И если ты — король, и скипетр, и держава…

И если ты — король, и скипетр, и держава,
из королевы ты разжалуй до шута
меня, чтоб я тебя за память не держала,
чтоб было все игрой: и дружба, и вражда.

Я буду танцевать вне плена подтанцовки.
Я буду петь, но хор меня не подчинит.
Дворец твой весь прогнил под златом облицовки,
не мне тебе, король, препятствия чинить.

В искусстве этом ты всех остальных успешней,
ты жил, как умирал, и строил, как ломал.
Я не слуга. И не придворный. Не приспешник.
Мой вклад в казну твоей души безмерно мал:

всего одна любовь. И Вера. И Надежда.
Три Белых Дамы. Три отчаянных сестры.
А вот сорви с тебя корону и одежду
да разожги по ним прощальные костры —

что всем покажешь ты? Неужто скипетр страсти?
Кричишь: «Отставить ржач у трона короля!»
Крик остается тем, кто не имеет власти,
хотя достоинства никто не умалял.

Я — шут. И я шучу над псевдокоролевой,
не титул это, а потасканная роль.
Ты будешь изменять направо и налево.
Ты можешь все. Ведь ты — легенда, ты — король.

Как славно совмещать приятное с полезным,
запутанную нить историей рубя.
Шутейный арсенал был прежде королевства.
И прежде королей.

Особенно тебя.

Этот маленький рассказ…

Этот маленький рассказ,
как огромный метастаз,
в сердце бьется.

Наших похорон без нас,
раз-два-три-четыре-вальс,
не начнется.

Это лохотрон на час,
смысла нет зубрить матчасть,
разольется

молоко и будет кровь,
дальше рифмы про любовь
не дождётся

ни один из нас и вас,
приходи в последний раз
видеть Солнце:

ослепит последний глаз.
Ваших похорон без вас
не начнется.

Если что-то еще и поёт в груди…

Если что-то еще и поёт в груди,
в этом смраде фениксу места нет.
Это злые птицы тахикардий,
нападающие на след.

Я сломал свой меч, потерял свой щит,
и меня не внесут на нём
в город, где от памяти всё трещит,
и не обзавестись жильём.

То, что было по праву всегда моим,
нынче видит во мне чуму,
а шептало раньше: «Ершалаим»…
Кто ответит мне, почему?

Жизни в жизни нет. Смерти в смерти нет.
Человеку кто человек?
Без одной секунды суицидент,
я решил отложить побег.

Чтобы снова, может быть, вчетвером
взять и дорисовать квадрат,
чтоб расплавленным золотом лился ром!..
Так же будет?
Так будет,
брат?

Анна работает в клинике для одаренных…

Анна работает в клинике для одаренных
детей, страдающих искренней многих взрослых.
Когда эти дети были еще эмбрионы,
у них уже формировалась тяжелая поступь.
В преддверии Нового Года Анна сказала:
-дети, напишите свои мечты,
я обойду два соседних зала,
вернусь,
и вы мне сдадите свои листы.

«У меня есть мечта: я хочу утонуть.
Я хочу утонуть больше всего на свете.
Я представляю, как вода набирается в грудь
и мешает мне говорить, говорить о смерти.
Я хочу улететь в страну голубых льдин.
Но мне не разрешают даже на поезде».

Это пишет девочка, которой двадцать один.
А еще она пишет очень крутые повести.

Пишет мальчик,
ему шестнадцать,
он музыкант
и играет космос:
«Я мечтаю создать Империю,
которой никогда не придёт закат.
Там вместо денег будут цветные перья
и просыпаться будут не по звонкам.
Там все будет красотой, красотой, я верю,
больше бы силы моим рукам».

Кто-то желает родителей всем сиротам,
кто-то — прибавленья в семье бездетным,
кто — тепла в северные широты,
чтобы люди в маршрутках не жались, как в банке шпроты,
чтобы был ювелир, который паял объятья.
Хоть бы кто мечтал о кульке конфетном,
о красивом дурацком платье.

Нет, они не больны. У них не чума, не СПИД.
Аудитория у этих детей большая.
Творчество их — как алкоголику чистый спирт,
все остальное градус уже снижает.
И у каждого есть мечта, и она не спит,
и хозяину спать мешает.

Анна бросает пачку листов в камин.
Бумага сгорает.
Буквы лежат и вьются.
Становятся синими, красными, золотыми.
А после — написавшими их людьми,
танцуют у Анны в глазах и там остаются,
как по мрамору черчено на латыни.

Анна обналичивает наследство,
продаёт всё из дома, даже поддоны,
инвестирует в мечты детям без детства,
чтобы они пожили на всем готовом,
и умерли, как хотели. Короче, здорово.

А сама уезжает в какой-нибудь предпортовый,
чтобы случайно не встретить их в продуктовом
у прилавка —

ни по ту,
ни по эту сторону.

А были бы у меня синие глаза…

А были бы у меня синие глаза,
да фамилия с цветом и с ароматом,
я бы ими не смела смотреть назад,
не курить взатяг, не ругаться матом,

а были бы у меня стихи как стихи,
а не как ботинки с плохой шнуровкой,
меня на прием бы звали верхи
и дарили перстни да с гравировкой,

а были бы у меня билеты на юг —
я поехала бы и не знала горя,
черный квадрат, бирюзовый круг,
сыграй в игру какого цвета море?

а был бы у меня с деньгами мешок —
я никого не звала бы в гости
купила бы пса и электрошок
а крупную дрожь продавала гроздью

а была бы у меня еще одна я,
большая, маленькая, другая:
у меня был бы август, у ней -ноябрь
мы бы жили друг друга не напрягая,

и я вперед и она назад
к самому самому дорогому

— а были бы у меня синие глаза,
все это было бы по другому.

Здравствуй, кто пришел к тебе с приветом…

Здравствуй, кто пришел к тебе с приветом, рассказать о солнце и луне? Я здесь совершенно не об этом. Это лучше ты поведай мне, почему вокруг заспинный шепот громче репродуктора звучит, почему приобретённый опыт — это устаревшие ключи, из кафешки сахарный пакетик, из сортира спижженный журнал, второпях допитый энергетик с сигаретой «Беломорканал», дом-работа-дом как круг почёта ради пары стёршихся подошв, студбилет и два билета к чёрту, ты туда со мною не пойдешь. На вопрос вопросом по-еврейски спрашиваешь, кто я и зачем, словно двадцать пятый кадр нерезкий, постоять пришла в твоём луче?

Это я, без громких слов и музык, медленно курящая взатяг, это я, гражданский биомусор, сериально-книжное дитя. Это я мечтаю о великих чувствах, претворившихся в дела. Это я — безделица, пылинка, та, что всё на свете не смогла. Не смогла сломать себя во имя — хоть твоё, хоть Богово, хоть чьё, не смогла согретой быть твоими лживыми словами в семь ручьёв. Не смогла быть в короткометражке не героем даже, а стеной. Потому что мне, наверно, важно, чтобы ты и правда был со мной. Потому что мне, наверно, правда важно быть соавтором, а не той, кто и второму плану рада на твоей враждебной стороне.

Я всегда влюбляюсь в звездочётов, тех, кто вовсе не существовал.
Господи, какой уже по счету это феерический провал.

Знаешь, мне и ты теперь не нужен, потому что выдуманный мной образ стал мне кем-то больше мужа, а ему я — больше, чем женой.

Уходи! Лиха беда начало, хорошо, что не было его.
Образ будет днями и ночами создавать тебя из ничего.

Для меня город пахнет июнем…

Для меня город пахнет июнем,
серпантинами горных дорог,
васильковым огнём полнолуний
и последним звонком на урок.

Список книжек на лето прочитан
и на дне рюкзака позабыт.
Имена нарисованы чьи-то
на асфальте мелком голубым.

Невидимка одно из них синим
аккуратно обвёл по краям.
Там моё непонятное имя.
Там моя непонятная я.

Там мои сероглазые горы
и блестящие крылья идей.
Я в июне построила город,
абсолютно лишенный людей.

Берёзовая вода

Обошла бы стороною,
не поехала б туды,
где запахнет летним зноем
у березовой воды,
где все двери — только в воду,
где за окнами туман,
где у моря ждать погоды
что зарплаты все обман,
время вспять и вкривь пространство
поверните я прошу,
я тогда не стану драться
и стихов не напишу,
закатаюсь во клубочек
и свернусь у деревца,
не расставить в сердце точек,
не допить воды с лица,
там где пахнет летним зноем
у березовой воды
ждать абсанса и апноэ
и какой еще беды,
как незваны гости эти
в бедный дом моей души!
Расскажи ка мне о лете,
светлых писем напиши,
отвези меня далеко,
где вовеки не найдут.
Повилика. Поволока.
Лунный камушек во рту.
Я скончаюсь. Я закончусь.
Вымру, самоистреблюсь!
Будет все, как ты захочешь,
потому что это — блюз.
Потому что так — не будет!
Потому что будет — сяк!
На рассвете не разбудят.
Головою об косяк —
угол — раз-
и два — и три -и
Сотрясение. Расстрел!
Я стояла на витрине.
Ты меня не рассмотрел.
И, витрину амбразурой
отчего-то заменив,
никого не образумил
полувнятный лейтмотив.
Ночь меня недолюбила!
Ты — к стене! И я — к стене!
Если здесь -моя могила,
то другой не надо мне!
На окраине останусь,
головой в стеклопакет.
Посереет белый танец
на одной хромой ноге.
Я чертила синим мелом,
синим мелом на доске.
Этот мел не станет белым,
как и все, что спит в тоске.
Нас с тобой не будет двое.
Буду Я и будешь Ты
там, где выпь в ночи завоет
на дорожные кресты,
там, где пахнет летним зноем
у березовой
воды.

В промежутке между провинцией и столицей…

В промежутке между провинцией и столицей,
мегаполисом и заброшенной деревенькой,
зноем и мерзлотой, милицией и полицией,
эскалатором и проломленною ступенькой
вырос город и его действующие лица:
человек, что хотел слюбиться с ним и стерпеться,
человек, пригласивший в нём поселиться.

Поселились в итоге, в городе, в центре центра.
Бычий пузырь, позолоченная калитка.
В этом городе ещё находилась церковь,
где иконы сто лет не слышали ни молитвы.
Проживать здесь тем только и было ценно,
что построен был этот город на поле битвы,
высоки потолки, и очень низки в нём цены.

Пригласивший сначала вежлив был и радушен
к приглашённому гостю. Потчевал и смеялся:
надо ж, я в этом городе снова кому-то нужен,
пусть буклет для туристов в кармане изрядно смялся.
Приглашённый — точней, приглашённая — ела ужин,
приготовленный им, и себя выдирала с мясом
из былого контекста, как солнце сушило лужу.

Городской обитатель подкармливал сотню песен,
свой смеющийся дом, и будущий, на погосте,
голубей, что давно никому не носили писем,
и был этому городу — кожа его и кости.
Город, словно костюм, облегал его, мал и тесен,
и не видел в себе ни метра для юной гостьи,
выпевал сквозняками полночи: «Не надейся.
Уходи. Не жди, что об этом тебя попросят».

Что тебе скажет город, из которого ты уехал?
Ничего. Кроме кадров на фотоаппарате,
что, конечно же, неумехой у неумехи
непременно будет в обратном пути украден.
До того, как набрать код города, знать помехи,
и своим мячом не катиться к чужой ограде,
ибо ехать, моя дорогая, больная, нехер
где никто не живёт ни во имя тебя, ни ради…

Что касается города, был он, и есть, и будет.
Жителем меньше, жителем больше — смысла
не остаётся. Утро всё так же будит
коренных обитателей радужным коромыслом.
Путешественница проехала столько судеб,
сколько сложно вместить в себя календарным числам,
и вернулась на Родину, где её не осудят
за познавший чужбину взгляд, что остался чистым.

А тебе, странный город, спасибо за всё, по сути.
У тебя разлуке и стоило поучиться.

не пытайся узнать, почему я его любила…

— не пытайся узнать, почему я его любила,
почему родила от него,
возвела дворец из трухи,
утонула,
захлебнулась горючим илом,
пресытилась обещанной требухи,
и уже потом не называла милым,
и все равно продолжала прощать ему все грехи
— говорит одна,
чье имя гречишный мед,
выросший на непрекращающейся обиде,
та, которая все на себя возьмет,
видит вдаль,
а вблизи ничего не видит
— и я буду являться во сны твои с ножами и топорами
чтобы ты просыпалась в холодном поту с утра
чтобы шла вперед, не прельстившись его дарами
в жизни же ничего не желаю, кроме добра

— не пытайся узнать, почему провела с ним время
и пространство
и всех провела так ловко,
— говорит другая,
— я была одалиской в его гареме
и ушла сама
в обледенелой одной ветровке
потому что ни дня, ни ночи благодаренья
потому что не марафон, а дурацкие стометровки
знала б ты,
как он пытался меня вернуть
переплыл океан, вверх ногами поставил город
и собою пытался перегородить мне путь
я умерла сто раз, но осталась гордой
он приходит ко мне на кладбище в синеву
у его дома моя маленькая могилка
он не знает,
как из гроба с помощью пилки
выбралась и живу
без него живу

-не пытайся узнать,
почему я к нему моталась,
бесконечными поездами от А до Б,
— говорит третья,
и имя ее усталость,
— не надо этого знать тебе
пусть священным писанием станут тебе стихи мои
каждое слово, двоеточие и пробел
я отреклась от него, приняла аскезу и схиму
не одно чужое лето красное он пропел
не пытайся постигнуть то, что непостижимо
сорокалетнее Дао и северные сияния
от такого яда не спасет и отвар из крушины,
сделанный в сутки солнцестояния

все женщины мира ее умоляют не делать этого;
ибо он несет смерть и хаос, ад и израиль
в прямой эфир
раньше она слушала лето. теперь — Летова
(побеждает
пластмассовый мир)
и она не делает ни попытки, ни одного обряда
чтобы вернуть его,
решительно ничего

чтобы позже присоединиться к этому ряду
и спеть новой наивной:

— не пытайся познать Его

Назад Предыдущие записи Вперёд Следующие записи