RSSМогила светлячков
17 Июн 2019 Нет комментариев
рубрика: Проза Tags: Анастасия Верина
И куда бы я ни бежал,
Как тюрьма для меня сей холодный шар.
В этом зеркале мой кошмар,
И по всем остальным фронтам
Мир исправно трещит по швам.
pyrokinesis
Глава первая. Некоторые цветы никогда не тянутся к звёздам
За окном разгорался закат: ленивые облака, что клубились непонятными кучками на холсте неба, отдавали насыщенным красным оттенком, начинающимся от бордового и заканчивающимся ярко-алым, по причине этого у меня сложилось впечатление, будто бы кто-то изящно и на потеху всем перерезал небу горло. Деревья придерживались мёртвой тишины: их движения сводились только к лёгким покачиваниям из-за редкого дуновения ветра, а люди лишь изредка мелькали разноцветными пятнами сквозь грязное стекло окна моей комнаты. Наверное, мне давно уже стоило задуматься об уборке в квартире, однако же я находил что-то невообразимо притягательное в том, чтобы жить в хаосе: всё-таки этот самый хаос идеально вторил всему тому, что происходило у меня внутри, где-то там, где люди находят сердце.
Я сидел на сильно выступающем подоконнике, как и делал это всегда: устроился, закинув согнутые в коленях ноги, рядом с собой разместил ещё горячий кофе и тонкий, с ажурной отделкой снаружи, скетчбук, а ноутбук, расположившийся на столе, воспроизводил композиции классиков, что создавало вокруг меня невероятную атмосферу отрешённости и уединения. Именно в такие моменты я любил размышлять о жизни: насколько доволен тем, что я сейчас имею; насколько я чувствую себя потерянным, насколько меня втоптали в грязь, насколько ещё меня хватит. Насколько… А, к чёрту.
Кто-то наверняка скажет мне, что я типичный представитель непонятых подростков. Возможно, они будут правы, но, честно говоря, какое мне до них дело? Мой главный грех в том, что я получаю странное наслаждение от страданий. Я люблю эту боль, что с каждым днём сжигает меня дотла, оставляя спалённый город на руинах моего сознания; я жажду её, хоть и безумно устал ощущать огромную дыру где-то глубоко внутри себя, что разделяет каждый раз мою жизнь на «до» и «после». Я знаю, что когда-нибудь это состояние сожрёт меня. Я знаю, что когда-нибудь всё разрушится, а мне достанется лишь прах прошлого. Возможно, ещё мой грех в том, что я не верю в Бога, хотя это утверждение довольно сомнительно само по себе.
Громкий звук закрывающихся дверей, которыми постоянно сильно ударяли, словно пытались пробить бетон вокруг, раздирает поток моих мыслей, — грохот настолько жуткий, что мне кажется, будто пространство вокруг меня начинает вибрировать в причудливом танце. Атмосфера личной сказки нарушается, буквально распадётся на глазах, когда я слышу оглушительный грубый голос: это отец, человек, которого я хочу не ненавидеть, но как-то не выходит. Забавно осознавать, что он только пришёл домой, но уже срывается в истерике на ближних: на матери, на моей сестре, хотя та зачастую даёт ему отпор, даже на мне. Немного грустно, честно говоря, что люди привыкли переносить свои личные переживания и падения на близких людей, которые могли бы подарить крылья и щит в подобных ситуациях. Мой отец каждый раз превращался в личного демона, что разрушал всё, к чему прикасался, когда возвращался с работы. Но после всего этого был самым милым созданием на планете, — а я помнил, я тщательно хранил в своей памяти, словно в драгоценной шкатулке, как он собственноручно каждый раз растаптывал хрупкие чувства моей матери. Моё сердце, как и сердца всех моих близких, покрывалось шрамами, которые никогда не дадут нам смотреть на мир по-другому.
Отпечаток прошлого — отпечаток в будущем.
Наверное, стоило давно им развестись, но человеческая натура удивительна в действительности: мы будем терпеть стойко и страстно, пока нам причиняют боль, пока наше сердце забивают клинками, потому что просто привыкли, а от привычки отказаться не хватает сил. Люди десятилетиями живут в несчастливом браке, а потом учат так же жить своих детей, взращивая эту привычку в неокрепших умах. Моя мать терпела это унижение постоянно, её ничего не держит рядом с этим человеком, однако она до сих пор рядом с ним. Я не могу её винить в этом. Жалость и грусть съедают меня живьём, когда я смотрю на неё, такую слабую и грустную.
Наушники прекрасно помогают немного отвлечься от криков, что в очередной раз доносятся из коридора квартиры, которая из дома превратилась в место боевых действий. В ушах гремит тяжёлый рок, а мои родители сорятся под звуки «Осеннего вальса» Шопена. Возможно, они иногда даже повторяют мелодию своими криками, — отчего-то эта мысль веселит меня. Кофе остыл, пар от него уже не так активно разносится по воздуху, сама кружка еле тёплая, а скетчбук так и лежит открытым на первой странице.
Я опять ухожу в дебри своего разума, погружаясь в выдуманный мир, в котором нет противного крика, и не замечаю, как на листе появляется аккуратное «Привет».
Глава вторая. Бойся своих демонов
Школу определённо можно назвать социальным институтом, который будет в состоянии научить человека с младшего возраста взаимодействовать с людьми, но сразу напрашивался вопрос: «Какой процент удачи в этом обучении?» Школу точно с такой же уверенностью можно назвать местом выживания, потому что дети, особенно подростки, не осознают цену своим словам и пытаются заработать себе авторитет, выполняя постыдные действия, унижая других детей, дерясь или даже просто грубя преподавателям.
Я не был изгоем, я был скорее отрешённым наблюдателем, что каждый день видел одинаковую картину: неосознанное насилие над психикой определённых людей. На меня не обращали внимания: я всегда сидел где-то вдали от места действий, немного напоминая надзирателя, и никогда не вмешивался в конфликты, что провоцировали или пытались решить мои одноклассники.
Это было жалкое зрелище, признаюсь честно, но я был слишком труслив, чтобы попытать исправить это: осознание того, что я могу превратиться в такого же изгоя, заставляло моё сердце заходиться в безумном танце, а после кидало в жар. Сложно было понять: это жар от страха или же от чувства вины из-за того, что я слишком жалок в этой социальной группе, что не могу изменить ничего своим авторитетом.
У нас в классе было несколько людей, что подвергались постоянным нападкам. Первым был мальчишка-пухляш, чьего имени, скорее всего, не знает никто в классе, кроме нашего руководителя и приближённых лиц. Первые года вместе с нашим классом он был душой компании, а потом его друзья, которые сейчас, естественно, таковыми не являлись, начали замечать, что он слишком отличается от них своими формами. Это был парень из того типа людей, которые всегда таскали с собой еду и многих этим раздражали, особенно когда начинали есть у всех на виду. Возможно, если бы он не имел лишнего веса, к нему бы относились более благосклонно, но судьба явно не благоволила этому парню. Вскоре появились типичные обзывательства для тех, кто выделяется крупной фигурой на фоне других: «жирный», «толстяк», «да как под тобой ещё пол не провалился» и тому подобное. У него всё ещё оставались друзья, да и дальше обидных прозвищ мои одноклассники не пошли.
Никто из этих людей даже не задумывался о том, что этот парень мог быть полным не по причине того, что он много ест и не занимается спортом, а банально из-за какой-то болезни, полученной генетически. Сразу же в голове невольно всплывал пример моей матери, которая с двенадцати лет состояла на учёте у эндокринолога, потому что имела подозрение на заболевание — его потом и подтвердили — с очень странным названием, которое я даже не силился запомнить. Возможно, из-за мамы у меня и развилось это желание понять, что стоит за комплексами людей.
К примеру, почему человек старается одеваться во всё чёрное и серое, что стоит за его полнотой, почему он не смотрит в глаза при разговоре или молчит в компании. У людей есть столько особенностей, которые остальные считают дефектами. Забавно, что они эти же дефекты сами же и создают. Меня поражает, как некоторые люди могут замечать только одну сторону цикличности, но совершенно отрицать другую, когда всё взаимосвязано.
Второй жертвой для издевательств стала обычная, даже слишком серая для слова «жертва» девчонка: она была очень высокая и худая, чем-то напоминала жердь и одновременно с этим создавала ощущение живого трупа, носила длинные косы, достающие до поясницы, и дурацкие очки в круглой оправе, которые, казалось, закрывали половину лица. Движения её были весьма скованные, даже неуклюжие: она часто не могла стоять ровно, либо же, наоборот, стояла отвратительно прямо, зато взгляд был цепкий и понимающий, пробирающий до самого нутра собеседника.
Её побаивались, хоть она и принадлежала к женскому полу, потому что девушка умела пользоваться своим ростом так, чтобы сразу внушить страх своему обидчику, хотя за её спиной это рождало в два раза больше обидных слов и слухов. Внешность породила слова для того, чтобы лучше назвать её уродиной, а любовь к учёбе — в очередной раз подчеркнуть, какая она заучка.
Последней жертвой тоже была девушка, только она отличалась всем от предыдущих приятелей по несчастью: рождена в неблагополучной семье, что сказывалось на её одежде, имела скорее отталкивающий внешний вид, училась средне, даже скорее ближе к отметке «плохо», и не имела сил хоть как-то отпираться от нападок сверстников. Была, наверное, единственным человеком, которого можно было назвать жертвой: жертвой семьи, которая и вовсе не виновата в своих пороках, жертвой окружающих людей, которые только видели в ней стереотип «брошенного» ребёнка, жертвой самой себя, потому что с самого детства у неё есть модель поведения, и, честно признаться, я не думаю, что она сможет избежать повторения судьбы своей матери или отца.
Когда наступает перемена, я быстро ухожу из класса, прихватив любимый телефон, потрёпанные наушники, заточенный ножом карандаш и свой скетчбук, и спускаюсь вниз, совершенно не понимая, зачем я это делаю: то ли для того, чтобы скрыться от этого несправедливого отношения к другим, то ли для того, чтобы не чувствовать себя виноватым в беспомощности. Думаю, я всегда знал, что второй вариант мне ближе, ведь в первую очередь все мы, люди, заботимся только о себе. Хранить своё сердце от трагедий других людей, пока это не коснётся тебя самого, — это так по-людски, что аж тошно.
В тот момент, когда меня толкает кто-то из младших классов, а скетчбук вылетает из моих рук, я недовольно цокаю языком и закатываю глаза. Дети — цветы жизни, возможно, только не в тот момент, когда они превращаются в бесконтрольных монстров, которые не знаю границ из-за того, что когда-то их родители решили отдать ребёнка на воспитание технологиям — ещё один порок современного общества.
Наклонившись за своим мини-альбомом, я как-то слишком резко осознал, что вокруг меня всё стало слишком тихо. Раньше можно было услышать крики, детский смех и какие-то бытовые звуки, типа шарканья обуви или же звука молнии на портфелях учащихся, но сейчас я слушал только тишину, вытанцовывающую вокруг меня причудливый танец. Отчего-то мне стало неуютно, словно я находился не в своей тарелке, хотя ещё секунду назад хотел отчитать ребёнка, что нарушил моё личное пространство, и чувствовал себя вполне комфортно.
Подняв глаза в немом опасении, я обнаружил, что всё вокруг было как-то смазано, без чётких очертаний, словно я попал в картину Моне. Людей поблизости не было, только пустое пространство, удавливающее своим одиночеством: оно вибрировало таким образом, что складывалось ощущение схождения и расхождения.
Внезапно пространство где-то рядом со мной разрезала аккуратная трель флейты, а когда я повернулся на звук, что в такой ситуации скорее смутил меня, я увидел её.
Это была худая девушка, а если уточнить, то это была девушка, чей образ я старательно рисовал вчера в своём скетчбуке на первых страницах, так как альбом был куплен на днях. Она была очень проблемным персонажем, так как мне никак не удавалось увидеть её внешний вид в контексте своей вселенной, а это очень мешало для создания рассказа. И вот, только вчера я, наконец, смог продумать её.
Передо мной стояла девушка с почти что белоснежными волосами, которые были собраны в довольно сложную причёску и доходили длиной где-то до лопаток. У неё были аккуратные, даже миловидные черты лица, которые выражались в круглом лице, больших глазах и пухлых губах. Ярко выделялась родинка, которая расположилась на правой щеке. Глаза, приближенные к золотому оттенку, сияли загадочным сиянием. Она была одета в платье светлых тонов, доходившее до самых пят.
Девушка своим присутствием напомнила мне, что её образ был взят с цветов эдельвейсов. И сейчас она стояла прямо напротив меня, не показывая своих эмоций, словно оживший цветок.
Её рука метнулась вперёд, указывая пальцем куда-то вниз, где лежал мой скетчбук. Перемесив взгляд вниз, я с ужасом обнаружил, что альбом при падении раскрылся именно на портрете этой дамы. Я никогда не верил в совпадения, тем более в таких ситуациях, — и оживший образ моей фантазии с лихвой доказывал мне мою теорию.
Только в этот раз внизу была приписка, сделанная не моим почерком:
«Ты всегда хотел убежать, не так ли?»
Глава третья. Синяки в душе́
Паника заставляла меня гореть в агонии: она словно пускала по венам свои смертоносные шипы, которые спустя некоторое время впивались в моё сердце с огромной силой, а после прокручивались вокруг своей оси, оставляя от души кровавое месиво. Я не мог найти здравого объяснения тому, что происходило со мной в последние дни: всплывающие образы, выдуманные мной когда-то давным-давно, искривлённое пространство, которое становилось всё привычнее с каждым днём, оживающие сны, восстающие прямо предо мной в самые неожиданные моменты, — всё это нельзя было назвать нормальным.
— Сынок?
Голос матери достиг меня, словно сквозь толщу воды. Он был каким-то пустым, совершенно не имеющим значение в данной ситуации, однако я оторвал взгляд от улицы, лениво переводя его на свою мать.
Она была тощей. Её лицо было уставшим, а спина — кривой: увы, сидячая работа не щадит никого, даже самых трудолюбивых работников. Каштановые волосы были собраны в ленивую гульку, а на макушке, придерживая не отросшие пряди, расположился чёрный ободок. На плечах болталась какая-то серая кофта, потрёпанная временем, но всё ещё сохранившая свою форму, приоткрывающая шрам чуть правее ключицы, чью историю я до сих пор не слышал от мамы, а вообще она носила тёмные спортивные штаны и светлую майку — такая одежда всегда преобладала в мамином гардеробе.
— Да, мам?
Я не смог разглядеть её лица, потому что оно было… замазанным, как будто расфокус на камере у неопытного фотографа. Недолго думая, я попытался списать этот эффект на недостаток зрения, усердно моргая, чтобы избавиться от дискомфорта, однако ничего не получилось — лицо матери всё с тем же успехом было замазано какой-то невиданной силой.
— У тебя всё в порядке? Я волнуюсь за тебя.
Голос прозвучал тихо, как-то надломлено. Я еле расслышал его, хотя находился примерно в паре метров от неё.
За её спиной резко стали всплывать слова:
«Лгунья»;
«Ей никогда не было дела до тебя. Что же могло измениться за пару дней?»;
«Она, наконец, нашла время на тебя — ты должен отблагодарить её»;
«Ты ей никогда не был нужен, смирись уже, наконец, с ролью “+1” в семье»;
«Ты ощущаешь эту боль именно из-за неё. Она — причина твоего одиночества»;
«Она — твоя последняя надежда в этой кромешной тьме».
— Я в порядке.
Вымученная улыбка, смешенная с головной болью, кажется, совершенно не может доказать женщине, стоящей передо мной, это утверждение. Её брови чуть приподняты и сведены друг к другу, а в глазах стоит такой океан печали, что мне становится стыдно за своё молчание.
Я всегда видел это в её глазах — горечь за то, что она не уделяла мне достаточно времени, а сейчас, когда я уже на пороге взрослой жизни, контроль и материнская ласка не так нужны. Я вырос сломленным одиночкой, а она постоянно носила за собой поломанные крылья материнства.
Вылетая из комнаты, я стараюсь не думать о том, насколько дико выглядит это в контексте нашей «милой» беседы с матерью. Знаю, что она поймёт, но я не могу предугадать, какова будет цена за это понимание — самоуничтожение, печаль, тоска… а может, это будет осознание того, что ничего нельзя изменить, которое сможет изменить её?
Кухня греет своим жёлтым цветом, а предвкушение от будущего горячего чая уже заранее расслабляет. Эта комната всегда вызывала у меня лёгкую улыбку — как не связать приятные эмоции с едой и напитками. Наверное, это единственное светлое пятно в нашей квартире.
Дверь хлопает, оповещая о приходе отца. В квартиру входит человек — на кухне уже я вижу отвратительного монстра, истекающего чем-то чёрным, словно бы чернилами. Это существо по силуэту напоминало человека, однако оно такое мерзкое, что мне становится дурно: в горле появлялся ком, меня кидало то в жар, то в холод, а в руки упорно терроризировал тремор. Оно громко шлёпало ногами по полу, оставляя за собой чёрные разводы, которые постепенно расползаются по всему помещению. Приглушённо я слышу довольно грубое «привет, сын», а в воздухе, прямо над его головой, появляются надписи:
«Он тебя ненавидит»;
«Страх можно пощупать, малыш. Он расползается по твоим венам, словно яд, а потом, когда заветная жидкость достанет до твоего мозга…»;
«Ты…»;
«Умрёшь…»
Дикий смех становится моей колыбелью в царство тьмы. Перед темнотой я слышу крик. Свой собственный, полный отчаяния.
Глава четвёртая. Могила светлячков
Место вокруг — сплошная чернота. Открыв глаза, я не увидел ничего, кроме темноты, заполонившей пространство. Подушечками пальцев я пытаюсь уцепиться хоть за какой-то предмет, а в груди теплится немая надежда на то, что это как-то поможет мне определить своё расположение, однако мои попытки остаются тщетными. Воздух холодный, сжигающий мои лёгкие из-за контраста температур, а страх съедает всё остальное, что теплится в душе.
Я лежу на полу, холод нежно прикасается к коже, оставляя свой поцелуй, словно ласковая леди Смерть. Я буквально слышу, как звон играет похоронный марш в моей голове, а грудь разрывает пропасть пустоты, что сейчас, когда я нахожусь в этом помещении, ощущается особенно остро, отдавая покалыванием в пальцах.
— Где я?
Я шепчу без надежды быть услышанным, без надежды на ответ, однако спустя короткую секунду, что, кажется, длится целую вечность, я слышу женский голос:
— Я зову это место Могилой Светлячков.
Свет ослепляет в следующее мгновение, глаза слезятся от резкой перемены освещения, так что я вынужденно прикрываю веки, чтобы в следующее мгновение открыть их и найти говорящую.
— Почему «Могила Светлячков»?
Это моя фантазия, ожившая ещё в школе. Она кружится в своём белоснежном платье, а в её руках букет чёрных роз, которые, с моей точки зрения, выглядят очень красиво и пугающе: раньше я никогда не встречал эти цветы в такой цветовой окраске, однако был твёрдо уверен, что они — те самые, что я захочу видеть рядом с собой в виде любимых. Мой взгляд цепляется за её запястья, по которым стекают капли крови, собирающиеся в маленький ручей. Она смотрит на растения как-то грустно, словно на умирающее существо, а кровь, что срывалась с рук на пол, придавала картине некую красоту.
— Потому что тут похоронено всё то, о чём ты мечтал.
— Это…
— Это могила твоих желаний. Это — твоя могила.
По ощущениям, моё сердце сейчас погибало: какое-то обволакивающее чувство прошлось по всему телу, оставляя в мыслях только страх. Интересно, что бы почувствовал человек, когда переместился в будущее прямо перед своей могилой? Думаю, это могло бы быть разочарование, а может, и страх, горечь? Почему человеку вообще нужна могила? Чтобы осознать себя мёртвым?
— Когда-то ты создал светлячков, сияющих так ярко, словно они были звёздами, а теперь они умирают, теряя своё свечение. Их осталось так мало, что скоро это место попросту исчезнет.
— Я… Почему они умирают?
— Светлячки всегда умирают, когда гаснет мечта. Это происходит у всех, потому что жизнь — не сказка, в которой всё исполняется по велению волшебной палочки, но у этих же людей рождаются новые светлячки, потому что они живут, мечтают и жаждут осуществления своих желаний. У тебя горит лишь пара желаний…
Она дотягивается до одного светлячка, дотрагиваясь до тельца своим тонким пальцем. Вокруг места прикосновения вспыхивает жёлтый цвет, а потом в воздухе появляется: «Развод родителей». Следующий — «Спокойная жизнь». Следующий — «Быть любимым». Следующий — «Иметь чуть больше таланта, чтобы не казаться таким бесполезным». Последний горит очень слабо, словно бы нерешительно. Последний — «Умереть».
Глаза слезятся, потому что в последнем желании я даже сам себе не мог сознаться. Это, наверное, было то самое желание, которое дышало на кончиках пальцах, тихо путешествовало по венам, покоилось где-то в голове, но никогда не возникало на языке.
— Это — ты. Все твои желания — это отражение тебя, но если твои желания умирают… то где ты?
— Где… я?
— Скоро и эти желания потухнут, ты же знаешь это. Родители тебя не слышат, даже когда ты говоришь с ними, тебе не нужно быть талантливым, чтобы быть небесполезным, а к смерти прыгнуть можно только одним способом — умереть.
— Я умру?
— Я не знаю.
Она мило смеётся, но её улыбка какая-то безжизненная, наполненная холодом и отчуждением. Она кружится, платье рисует линиями в процессе кручения какой-то орнамент, — это кажется мне завораживающим. Странно, что я вообще обращаю внимание на такие детали, когда вокруг меня творится хаос.
— Я могу измениться?
— А люди могут меняться? Ты привык к роли жертвы, тебя с самого детства растили так, а сейчас активно добавляют с особой «заботой» удобрение, чтобы ты никогда не смог стать другим. Жертва общества, жертва собственной фантазии, жертва своих родителей. В этом мире всё переплетено.
— Я… Я начну мечтать! Я начну жить, не суди обо мне так, словно знаешь меня!
На самом деле я не думал, что последняя её реплика настолько заденет меня. Я вообще не планировал — насколько в этой ситуации можно планировать — повышать голос. Девушка усмехается, а во мне эта усмешка будит какой-то ужас от её предстоящих слов.
— Очень скоро произойдёт тот самый перелом, который убьёт всех твоих светлячков, — и ты не сможешь это пережить. Я знаю тебя, потому что я — это тот мир, в котором ты хотел бы быть. Мой мир очень далёк от твоей реальности.
Её силуэт стал растворяться, а я стоял в оцепенении, не зная, что мне следует сделать. Кровь капала, а звуки от смерти капель эхом раздавались в моей голове.
— Встретимся у дома на болоте, умирающий мечтатель.
Открыл глаза я уже в своей комнате.
Глава пятая. Смерть светлячков
Кабинет слепит глаза ядовитой белизной. Я никогда не любил больницы, потому что мне сразу же становилось грустно за людей, которые проводят в этих стенах по времени даже больше, чем в своих домах. Эти люди различаются: у некоторых в глаза плещется надежда на светлое будущее, а у других — пониклая спина и стеклянные взгляд, в котором всегда можно найти ответ на свои вопросы. У кого-то походка упругая, немного подпрыгивающая и дышащая позитивом, у других же — тихие, осторожные шаги, словно крадущаяся кошка. Чьи-то родители плачут от счастья за спасённую жизнь, а кто-то — кричит от горя, кормя коридоры больницы своим отчаянием.
Женщина, мой лечащий врач, смотрит с жалостью, как будто может прочитать то, что скрыто за моей клеткой рёбер. Её взгляд цепкий, отчего мне становится неуютно смотреть в глаза — я опускаю взгляд на свои кроссовки, пытаясь увидеть там нечто новое. Тишина в кабинете обычно приятна для меня, однако в этот раз она оглушает, в висках бьётся в истерике пульс, а звон в ушах перекрывает все звуки, что я бы мог услышать.
— Я не знаю, почему он так часто болеет, однако если это продолжится дальше, то он попросту сгорит внутри.
Плечи мамы дёргаются, она переводит на меня свой взгляд, я почти вижу слёзы в её глазах — и меня накрывает чувство вины за то, что я знаю, что со мной происходит. Эта вина совершенно незаслуженная, но я не могу ничего поделать — пальцы трясутся, а я стараюсь скрыть это, вцепившись в край своей толстовки. Мне страшно оттого, что моя собственная мать может увидеть эту сторону меня.
Когда мы стали такими далёкими с самым родным мне человеком? Я с искренней чёткостью могу сказать, что люблю эту женщину: всеми фибрами души, каждой клеточкой своего тела, каждой осознанной мыслью, но в то же время… Кто я для неё? Всё, в чём мы пересекаемся — это наша маленькая вселенная, построенная на скандалах с отцом в главной роли, и общие драмы. Всё, что она обо мне знает, — это то, что я её ребёнок, немного творческий, всё ещё глупенький, хотя в душе я давно уже иссыхаю от такой жизни. В её глазах — я милое дитя, хотя иногда кажется, что рядом с нею именно я веду себя по-взрослому.
Она сломанная женщина, которая пыталась дать мне всё, а в итоге не дала ничего. Ни тепла, ни ласки, только подарки, только материальное откупление от моей нужды в прикосновениях.
Она устала от такой жизни — я вижу это каждый день. Работа съедает мозг, когда её слишком много, а близкие — не панацея, потому что близкими мы никогда и не были. Обняв меня, она не почувствует того успокоения, потому что её будет грызть вина за то, что не было сделано. Иногда я думаю, что совесть — та ещё сука.
Когда мы уходим из кабинета, я захожусь в страшном кашле, ловя жалостные взгляды персонала и проходящих мимо людей. Конечно, им меня жалко, потому что я ребёнок, который ещё не видел жизни. Забавно, ведь если бы я был каким-нибудь человеком, имеющим низкий социальный статус, то я почти уверен, что они смотрели бы со злорадством — презентабельный вид всегда играет свою роль.
Дома же тишина. В этой квартире всегда тишина, потому что тут нет гармонии. Отец ещё на работе, мама замыкается за своим столом, поглощённая работой, а я лежу на кровати, заткнув уши наушниками. Болезнь отнимает все силы, в такие моменты желание жить стремительно падает к нулю, а моя социальная активность прекращает проявляться в любом деле.
Я засыпаю в беспокойном сне, не видя никаких сновидений, что в последнее время стали тревожить мой разум всё чаще.
Просыпаюсь от криков, что с поразительной скоростью приближались ко мне. Не сумев ничего понять, я чувствую, как кто-то хватает мою футболку в области груди. Открыв глаза, замечаю силуэт отца. В его глазах разгорается гнев, он что-то кричит, но я не могу разобрать, что именно. Треск натянутой ткани играет прямо на струнах души, а плач матери добавляет драматичности.
Отец явно выпил, иначе бы он меня не тронул. Не скажу, что он был пьющим, но порой алкоголь лечил его нервы, как никакой доктор, а после этого он начинал терроризировать нас, заставляя переживать ужас всем телом.
Он кричал что-то о том, будто бы я специально стараюсь находиться в больном состоянии постоянно, чтобы содрать с него больше денег на лекарства, будто бы это моя месть ему. У пьяных людей поразительна фантазия, вы так не думаете? Потом он кидает фразу, которая, словно бы нож, пронзает меня насквозь:
— Лучше бы ты не рождался.
Его голос тихий, но пропитанный праведным гневом, а в моей голове только что рухнула целая вселенная. И даже если он не вспомнит вообще об этом происшествии наутро, то я буду помнить всё отчётливо: каждое слово, интонацию и эмоцию.
Меня затягивает темнота, обнимающая так тепло и столь знакомо. Мир рухнул.
Глава шестая. Дом на болоте
Это место отличается от прошлого хотя бы тем, что это действительно дом на болоте, как и предвещала мне белоснежная девушка, а не просторное пространство. Дом отсюда, со стороны леса, выглядит таким старым, потрёпанным, словно бы он был готов развалиться в скором времени. К дверям вела протоптанная тропинка, а вокруг — куча деревьев, среди которых можно было найти даже плодоносящие яблони, груши и вишни. Чуть дальше можно было заметить пару кустов шиповника, один — крыжовника и кучу декоративных, предназначенных для того, чтобы радовать глаза приходящих. Ничто не выдавало в этом месте чего-то потустороннего, связанного со всем, что происходило со мной в ближайшее время.
Я, аккуратно ступая, двинулся прямиком к двери с твёрдым желанием зайти внутрь дома. Я не знал, что меня туда тянуло — мне просто нужно было попасть в домик, словно он был спасением от всего, что уничтожало мою душу.
— Ранение оказалось фатальным, не так ли?
Она открыла мне дверь почти сразу, как костяшки моих пальцев прошлись по деревянной материи, словно зная, что я пришёл к ней. В этот раз девушка выглядела по-другому: кончики волос были серыми, словно бы потускневшими, а глаза, горевшие раньше золотым сиянием, потеряли свой блеск и были похожи скорее на карие. Она смотрела устало, словно на последнем издыхании, однако же на её губах играла слабая улыбка: она была наиболее приближена к счастливой из всех тех, что я видел от неё.
— Ты ведь и так всё знаешь, зачем спрашиваешь?
Её улыбка меняется на лукавую, гостеприимно приглашая меня пройти внутрь. Внутренности здания отличаются от того, что я предполагал: дом казался разваливающимся снаружи, но сейчас я видел почти что дворец, отличающийся размерами комнат и богатством интерьера: можно было заметить огромное количество ажурной мебели, внушительных украшений с добавлением дорогих металлов и множество растений в горшках. Кидая удивлённый взгляд на свою собеседницу, я замер в ожидании ответа на свой немой вопрос.
— Не стоит спрашивать меня, как это работает, потому что всё это создал ты сам. Точнее, это всё создал тот парень, что мечтал быть писателем когда-то давно.
— Точно… Когда-то давно я мечтал издать свою книгу, даже, может быть, прославиться, однако я почти сразу же откинул эту идею, когда понял, что я не смогу заработать на писательстве.
— Этот светлячок умер первым в Могиле. Знаешь, тогда даже никто не обратил на это внимание, но когда стали пропадать остальные…
Мы замолчали, и эта тишина была намного уютнее, чем та, к которой я привык. Эта тишина нежно обнимала со спины, согревая огонёк под лопатками, вместо того чтобы впиваться острыми иглами по периметру тела. Девушка грустно смотрела куда-то вдаль, лишь изредка переводя свой взгляд потухших глаз на меня.
— Почему я оказываюсь тут?
— Почему? Потому что в твоей голове слишком много реальностей. Раньше ты осознавал, какая является настоящей. Впрочем, сейчас ты тоже осознаёшь, вот только настоящая перестала тебя устраивать. Твоё сердце устало кричать, мечтатель, оно устало страдать. Это своего рода место, где ты можешь почувствовать себя в безопасности. Это — твой дом.
Улыбка появляется против воли на моих губах, потому что, наверное, впервые я чувствую себя нужным.
— Вот тут, — она дотягивается пальцем до моего виска, нежно постукивая, — живёт множество миров. Ты всегда был мечтателем, не теряя веры в то, что создавал, — и сейчас этот мир хочет отплатить тебе тем же. Мы верим в тебя, наш создатель.
— Я так и не дал тебе имя.
— Теперь ты можешь сделать это в любое время.
— Я хочу сейчас.
— И что же ты выбрал?
Она смотрит хитро исподлобья, скрывая интерес в своих глазах, которые, как мне показалось, вновь загорелись золотым огоньком озорства.
— Мельпомена.
— Ты считаешь меня музой трагедии?
— Я считаю, что трагедия направлена на вскрытие пороков, что нас окружают, которые, в конечном итоге, ведут к фатальному исходу. Сейчас… ты разыгрываешь мою трагедию, Мельпомена.
— Тогда я хочу знать, что оставить в предсмертной записке главного героя нашей пьесы.
— Я не главный герой, я просто грустный мечтатель, что потерялся в материях своих фантазий.
Девушка протягивает мне руку, и я без всякого опасения беру её ладонь: она тёплая и мягкая, ощущающаяся очень живо, что немного удивляет меня. Мельпомена тянет меня куда-то вперёд, вглубь дома-особняка, а я, чуть пошатываясь, иду следом, стараясь сохранить равновесие. Сейчас у меня стойкое ощущение, что я направляюсь домой.
Глава седьмая. Спасибо за ничто
Я не умею писать письма, честно говоря. Хотя о чём я, вообще мало что умел в этой жизни. Единственное, в чём я был хорош, — это создание своих миров, в которых мне посчастливилось найти спасение. Не могу сказать, что был хорошим сыном, не могу винить вас в том, что так не стал им. Мы все натворили слишком много, чтобы жить спокойно дальше: я — не оправдал ваши надежды, вы — не дали мне то, что помогло бы мне жить дальше.
Я ухожу, мама, папа. Ухожу насовсем, не нужно искать меня: всё равно не сможете найти. Ухожу туда, где могу чувствовать себя целым. Мам, не вини себя, пожалуйста, я знаю, что ты будешь упрекать себя, но не нужно. Единственное, о чём я посмею попросить тебя, — это развод с отцом. Ты красивая и ещё молодая женщина, ты можешь выбраться из этого состояния, чего я, увы, не смог сделать.
Знай, мама, что я счастлив сейчас. Наверное, впервые за последние пять лет. Напоследок хочу сказать вам: спасибо за ничто и за всё.
Твой грустный мечтатель.
Как лунное затмение, нас нет
Перед глазами, но все знают, где мы есть:
Мы заблудшие огоньки у дома на болоте.
playingtheangel x pyrokinesis
