у детей Самайна глаза чисты…

у детей Самайна глаза чисты,
как холодная гладь озер,
ты же знаешь сам: так чисты глаза
у безумцев и мудрецов.
под забралом век – ледяная стынь
у меня и моих сестер,
и одни осенние небеса
могут нам заглянуть в лицо.

у детей Самайна язык – что мед
или приторно сладкий яд.
говори со мной и услышишь ты
только то, что захочешь сам.
сладок голос наш лишь тому, кто мёртв,
кто осенней тоской объят,
и в словах моих не найдут беды
лишь осенние небеса.

у детей Самайна тоска в костях,
в подреберье густой туман.
не ищи мой след, не ходи за мной
к небесам глаза не вздымай.
поднимает осень ноябрь-стяг,
поднимается вслед зима.

мне не стать любовницей ли, женой
в этот темный час мне блуждать одной –
расцветает в груди Самайн.

он приходит и говорит…

он приходит и говорит:
через темень, сквозь октябри
я искал на земле твой след,
только, кажется, был я слеп,
в темноте разглядеть не смог,
как самайнов огонь горит
на ладони твоей, и сок
алых ягод блестит в золе.

он приходит, чеканя шаг,
говорит: я тебе не враг,
не охотник, что по лесам
гонит ланью тебя во тьме,
верит в лживые голоса,
в божий промысел, божий план.
я всего лишь прошу тепла,
я прошу, снизойди ко мне.

он приходит к моим ногам
и срывается с губ мольба:
в самый горький и темный час
догорела моя свеча,
ты пришла, чтобы взять дары,
затворенную дверь открыв,
и бессильны соль и ножи,
ты взяла себе все, чем жил.

в час отчаянья и огня,
забери теперь и
меня.

Есть правила для живых…

Есть правила для живых, чтоб не накликать беду: не рвать цветы сон-травы, не спиливать старый дуб, не звать чужаков во сне, скрывать свои имена. Но правило есть верней: о мёртвых не вспоминать.

*

Алира — огонь в ночи — сестру мою нарекли. И солнечные лучи, касаясь костей земли, сияли бледней в сто крат, чем пламя в её глазах. Была такова сестра — что мне про неё сказать? Как мне оправдать её, хотя бы перед собой? То жгучая, словно йод, то горькая, словно боль, то светлая, как печаль, бродила она в холмах, на хрупких её плечах клубочком свернулась тьма. Сестра моя — волчий сон — могла не бояться тьмы и в чаще глухих лесов, и в долгую ночь зимы: за нею вслед шёл огонь, укрыв её, как крылом, и каждый, кто нищ и гол, мог греться её теплом.
Да только кому нужны подобные чудеса? Ей прочили роль жены, свой домик и тихий сад и парочку дочерей, красой, непременно, в мать.
Вот только судьбы черней не сыщешь; не жизнь — тюрьма. Сестра моя — лунный свет — пыталась себя смирить, но те, кто с огнём в родстве, мятежно, как он, горит и ради своей любви не могут себя сломать — исчезнут, как ни зови, забудут отца и мать, уйдут в тишину, в холмы на той стороне реки, где камень росой омыт, их примут — любых, таких, какие по сути есть, их встретят — вином, венцом, и больше ни страх, ни лесть им не омрачит лицо.
Сестра моя — жар огня — покинула нас в Самайн и скрылась в густых тенях. Мы знали: ушла сама, не слушая песен Ши, не видя чужих огней. «Мертва» — честный люд решил и не вспоминал о ней: раз вспомнил — беду навлёк, забудь же о ней скорей!
Но солнечный свет поблёк и больше огонь не грел.

*

Есть правила для живых, но разве они верны? Я слышу звон тетивы, я вижу дурные сны в холодный и волчий час, когда торжествует тьма, из-за моего плеча тень смотрит, сводя с ума. Спасения не найти ни в песнях, ни в колдовстве, и не к кому мне идти, когда потухает свет, и когти, острее льда, касаются позвонков.
«Алира», — шепчу, тогда становится мне легко, как будто сестра моя — спасительный мой огонь, в безжалостных снах маяк, — протягивает ладонь, уводит меня из тьмы, хранит ото всех мой сон — от острых когтей зимы, от чудища из лесов.
Пусть все мне твердят «Забудь, мертва она, хладный труп!»
Я помню мою сестру, и ночью мне светел путь.

Это октябрь. Время горчащих вин…

Это октябрь. Время горчащих вин,
Время сказаний об одиноких фэйри.
Время, когда не верится в эпик вин,
Но забываешь вчистую об эпик фэйле.

Время, когда не верить в легенды — грех,
Ну а во что же верить, на самом деле?
Время, когда желанней сгореть в костре,
Чем оставаться в черством неловком теле.

Время, когда надеешься — заберут
Дикой Охотой, а не промчатся мимо,
Ведь просыпаться осенью поутру
И ощущать себя, как оживший труп,
Невыносимо.

Тускнеет небо, сухие листья…

Тускнеет небо, сухие листья под окна ветер принёс комком, как будто ворох ненужных писем от тех, с кем вряд ли я был знаком. Иду по улицам мимо зданий, мой саундтрек — это рёв машин. Я вижу признаки увяданья: они гнездятся внутри души, как будто горькое, злое семя, чей плод — банальность и суета, и люди строят пустые семьи, не понимая, что здесь не так. Зима, последняя из возможных, прохладно дышит в затылок мне, и обжигает морозом кожу от пепла серый колючий снег. Здесь воздух жжёт мне глаза и горло, железа столько же, что дышать почти что подвиг. Голодный город спокойно, хищно ждёт новый шаг.
Моя родня из холмов и песен давно покинула этот мир — он стал им скучен, не интересен, мол, здесь банальность и тлен, и плесень… На деле, жутко им жить с людьми, где их не любят, где в них не верят, где скепсис их колдовства сильней. Народ ушёл и захлопнул двери.
Они уйти предложили мне. Мол, брат по духу и брат по крови, забудь и жизнь, и друзей, семью, отбрось банальность, стань с нами вровень, ты с нами вечно пребудешь юн, ты с нами будешь кружиться в танцах, из лунной чаши пить звёздный свет, по всем мирам, словно дух, скитаться, искать забвения в колдовстве. Твой брат-подменыш из смертной плоти — тебя заменит среди людей — в тоскливом холоде подворотен, где ночь длиннее, чем чёрный день. Он не из нас, он чужой по сути, так пусть вернётся в свой скучный быт — нам дела нет до его судьбы, он будет нами легко забыт, а образ станет далёк и смутен.
Но я не слушал их злые речи: зачем мне песни и колдовство, зачем в унынии тратить вечность вдали от мира, прокляв его?! Пусть «мой» народ проливает слёзы и копит жгучий, холодный яд, а у меня есть _моя_ семья.
Я возвращаюсь сегодня поздно, в карманах — пара зелёных яблок для гордой, смертной моей сестры. За сон спокойный братишки я бы к Самайну все потушил костры. Пусть будет сон их глубок и сладок, и чары им не разрушат жизнь — я зажигаю у окон ладан, я прогоняю прочь миражи. Но это глупо и бесполезно — я сам притягиваю беду: дымится рядом со мной железо и вьётся чей-то недобрый дух, и холод, холод со мною рядом и чьи-то странные голоса. Когда жизнь станет подобна аду — я буду в этом виновен сам.
Я знаю — должен уйти скорее и за собою стереть пути.
Но кто сестрёнку тогда согреет
И брата кто тогда защитит?

Смотри же, как темна вода залива…

Смотри же, как темна вода залива,
Смотри же, как черны и скользки камни.
В Самайн холодный, бесконечный ливень
С тебя личину смоет по кускам и

Оставит плоть бесстыдно-обнаженной
И вывернет наружу суть и мякоть.
Самайн идет.
Смотри же отрешенно
На эту осень. И не вздумай плакать.

Как холодны, как бесприютны скалы,
Ты гол и беззащитен рядом с ними.
Холодный ветер, словно острый скальпель,
За слоем слой с тебя всю кожу снимет

И бросит распростертым средь мелиссы.
И боль такая, хоть кричи по-совьи.
Ты вспорот и Самайном переписан,
Его чернила из твоей же крови:

Найдешь ли силы снова встать — нормальным?
Останешься лежать в траве под ивой?

Рожденный заново в холодный час Самайна,
Смотри же, как черна вода залива.

когда у еды появляется горький привкус…

когда у еды появляется горький привкус,
у сладких напитков — отвратительно кислый вкус,
беги в поликлинику, чтобы сделать прививку,
не слушая мысли «ничего-ничего, привыкну»,
иначе могилой станет горящий куст.

это осень в тебе расцветает хмельной заразой,
в кровь выделяет желтоватый от яда сок,
красит в багрянец губы, усыпляет разум,
да, исцелиться можно — если лечиться сразу,
до того, как осень проникнет в сон.

не успеешь — будут сны о садах туманных,
сладких яблоках, шуме волн, золотых огнях.
баю-бай, хороший, скушай небесной манны,
вкус у нее полынный, дурманный, пряный,
как узнаешь о нем, как узнаешь ты без меня?

мне ли лгать тебе о болезнях, о лихорадке,
страшною сказкой постепенно сводить с ума?
не впускай в себя осень, не слушай ее загадки,
чтоб еда была терпкой, а твой напиток — сладким.
спи, мой хороший.
переживи Самайн.

о чём ты кричишь ночами…

о чём ты кричишь ночами,
рождённая на причале?
где те, кто тебя венчали
короною камышовой?
где те, кто с тобой кружились,
пока не ослабнут жилы,
плясали и ворожили
в Бельтайн у костра большого?

исчезли они средь танца,
оставив тебя скитаться
в тумане на побережье,
в венке из сухих акаций,
сбивая о камни ноги,
беспомощной, одинокой.
но жалит и жжёт надежда
крапивою и осокой.

дитя, их не жди напрасно,
ты словно свеча угасла
и стала не интересна.
венец из рябины красной
другая в Самайн наденет
и до своего паденья
внимать будет тем же песням,
что слух тебе услаждали
из сумрачных сновидений.

тебе же — покой забвенья.
тебя же предупреждали.

приходил отец, угрожал кнутом…

приходил отец, угрожал кнутом
и сверкал болотным огнем в глазах:
«брось ты эту блажь, возвращайся в дом,
мы пока готовы принять назад».

приходила мать, под окном скреблась
и тоскливо выла голодным псом:
мой сынок, проснись, сбрось чужую власть
и забудь девчонку, как летний сон».

приходили братья в бессветный час,
но сияло их серебро кольчуг:
«скоро Дикий Гон, ты вожак и часть,
этот долг сильней твоего «хочу».

я бы мог прогнать их, забыть слова,
только ветра зов с каждым днем сильней,
и трещит личина по тонким швам,
и все ближе рой колдовских огней.

у любимой слезы на вкус горчат
и дрожит ее голосок чуть-чуть:
«для тебя горит на окне свеча»

…только в час Охоты, в пучине чар
как найти мне сил не забыть свечу?

Если я перестану петь

Если я перестану петь — упадет луна,
Если я перестану спать — не поднимется солнце.
Разойдется небо по швам и планета качнется,
Если я не увижу вовек ни единого сна.

Если я отвернусь — опустеет солнечный лес,
Все цветы упадут, острым лезвием осени скошены.
Уцелевший росток одуванчика, скромный и крошечный,
Иссушив и замучив, затмит беспросветный навес.

Если я ничего не увижу при свете дня,
Мне останется только огонь иллюзорной защитою.
И весь мир, превратившись в руины, золою покрытые
Через тысячи лет возродится, начавшись с меня.

Огонь

День начинался не с солнца.
День начинался с огня.
Мысли, как тигры сквозь кольца,
Прыгали через меня.

Искрами сыпалось пламя,
Делаясь всё горячей,
В воздух вгрызался зубами
Силой прирученный зверь.

Иглами в кожу впивались
Цепкие пальцы кустов,
Ткани по швам разрывали
Нитью кровавых следов.

Плавя слои эктодермы,
Жизнь обретая и речь,
Я начинаю из жерла
Лавой расплавленной течь.

Адом, ниспосланным в осень,
Жарким священным огнём,
Дьявольским многоголосьем
С криками в горле ворон.

Куклы

Куклы жили в кирпичном домике, ели луковое желе,
На обшарпанном подоконнике шили платья из простыней,
На обоях в цветочек выцветший рисовали свои мечты,
Хмурый ветер бросался листьями, застилая ночной пустырь.

Как зверёнка они баюкали простирающийся пейзаж
И в побитой посуде кукольной разводили как чай гуашь,
Окропляя скупыми каплями истонченный альбомный лист.
Горечь сахаром жжёным плавилась на фарфоре печальных лиц.

Шились платья, но незамеченным оставался искусный труд.
Облетали с деревьев ленточки, трепетавшие на ветру.
Не тревожили посетители их размеренный скромный быт,
И ветшало, хворав, пристанище, дымом кашляя из трубы.

Под ударом опора дрогнула, и обрушился хрупкий свод.
И догадывался ли кто-нибудь, что там кто-то ещё живёт?
Убаюкали под обломками зацветающие сады
Разлетевшиеся осколками их фарфоровые мечты.

Мир под сепией сна старинного…

Мир под сепией сна старинного.
Всё по-прежнему, да не то.
Путешествует лист рябиновый
на согретом солнцем пальто.

Изнутри наполняясь песнями,
их железной дороге спой,
где лады меж стальными рельсами
порастают сухой травой.

На невзрачной живой материи
проступают медью цвета.
Я почти уже слепо верю им,
что в упадке есть красота

Грустный лес, зашумев обидчиво,
шелестя кружевной листвой,
ждёт, когда сентябрь забывчивый
станет подлинным волшебством.

Dark Wood

Лес для заблудших раскроет объятья, в чаще запутав узоры путей,
В сон проникая, поднимет с кровати и позовёт поиграть в темноте.
Шепчут деревья, когтистые пальцы
Сводом смыкая над узкой тропой.
Сонная девочка в бархатном платье забудет дорогу домой…

Вместо неслышных шагов раздаётся клавиш расстроенных сказочный вальс —
Танец безумного канатоходца, не удержавшего с явью баланс.
Шорохи, всхлипы и дикое пенье слились в один диссонансный мотив.
Мечутся острыми пиками тени, мрачной тревогой к земле пригвоздив.

Реет листва разномастной колодой, гаснет луна и рождается вновь,
Что-то скребётся, просясь на свободу в коконах чёрных чумных мотыльков.
Долго ль во тьме наугад пробираться
Под металлический стрекот цикад?..
Сонная девочка в бархатном платье не помнит дороги назад…

Мглой разноцветной клубятся виденья, кружится ярким волчком хоровод,
Плавно сжимается, тянется время, резким броском улетая вперед.
В дымке лиловой мигает гирлянда, свесив блестящие слизью плоды:
Синие ягоды — капельки яда, белые — сок колдовской слепоты.

Щурят пустые глаза василиски, вьются кольцом саламандры в огне,
Рыжие, рыжие мёртвые лисы спят в изумрудной высокой траве.
Тёмное небо ладони разжало, крутит невидимый водоворот,
Падают, падают синие жабы в флуоресцентную зелень болот.
Грезятся блики расплывчатых пятен
От фонарей в светлячковых полях —
Сонная девочка в бархатном платье бежит, забывая про страх.

Вторя движеньям, гремит пианино, сердце торопится, гулко стуча,
Спицами ветви плетут паутину, ставя ловушки рассветным лучам.
Дом, покосившись, поёт свою песню. Лес за спиной исступленно взревел.
Ближе и громче, страшней и чудесней шепчут деревья в её голове.
Падая в мох на заросшей кровати,
Не заподозрив обмана впотьмах,
Сонная девочка в бархатном платье уснет на сплетённых корнях.

Море волнуется

Море волнуется раз
У ракушки — сапфировый глаз,
Она вечностью смотрит в лицо беспокойного мира.
Ее мудрость скрывалась века
В золотых манускриптах песка,
Ее память окрасилась синим сияньем сапфира.

Море волнуется два
Я — фигура из известняка.
Под моим меловым облачением — шепот о прошлом.
Время падает каплей на дно,
Время сыпется, плавясь в стекло,
И осколок его словом истины к берегу брошен.

Море волнуется три
Посмотри на меня, посмотри,
Я лежу на горячем песке в ожиданьи прибоя,
В небо слово одно оброня.
И стихает, стихает волна,
Растворяясь искрящейся пеной вишневого моря.

Абсолют

Стой на космическом сквозняке,
Будь абсолютом или никем.
Нам не сказали, о чем наш путь,
Мы разбираемся как-нибудь.
Волей, таящейся взаперти,
Выдумай собственный архетип.
Я буду рядом стоять с тобой
Аллегорической пустотой.
Нам не сказали, в чем наша цель,
Чтобы поведать её в конце,
Чтоб мы не знали конечный смысл
И раньше времени не сдались.
Мы заглянули, куда нельзя,
Вырезав двери в стене дождя.
Соединяла тоннелей сеть
Тысячелетья досель и впредь.
Сделать один успевали вдох,
Переступая порог эпох,
Движась по лимбу миров и эр,
Не понимая — где мы теперь?
Времени глядя через плечо,
Я буду Анной, ты — палачом.
Катится яблочко вдоль каймы,
Ширясь в подобие головы.
Спутались льдины с песками Фив,
Вымысел с правдой, с преданьем миф.
Что ты увидишь, смотря теперь
В омут зеркальный Галадриэль?
Нам не сказали, в чём наша суть.
Мы попытались от всех уснуть.
Спрячь меня в самом кошмарном сне,
С грозным затишьем наедине.
Вспышкой, сжигающей горизонт,
Ядерный взрыв к небесам растёт.
Спрячь меня в самом желанном сне
Берег песчаный белей, чем снег,
В ляпис-лазури искрится день,
Мы отражаемся на воде,
А за спиной льёт огонь вулкан
и загораются облака…
Сто воплощений и сто имён…
Нас уносила река времён.
Мы позабыли, что было до,
Линии судеб плетёт ладонь.
То, что мы ищем, храня в сердцах —
Синяя птица в руках творца.
Список ответов, как сон, исчез,
Чтоб мы искали их где-то здесь…

Синестезия

Потрогай музыку,
услышь мерцание,
ступай неузнанным
тропами тайными.
Лети посланием,
зеркальным отзвуком.
Твоё дыхание —
цветное облако.
Рисуй вполголоса
звенящей гаммою
узоры звёздные
на белом мраморе.
Рассыпься искрами
гуаши брызнувшей,
вальсируй с вихрями
цветочных крылышек.
Пульсируй нотами
и чувствуй пальцами
оттенков шёпоты,
цветов вибрации.
Проснись от робкого
Луны касания,
Стань ветром шёлковым,
напевом пламени.
Ты – толкование
Небесных сонников.
В тебе – сияние,
В тебе – симфония.

Музыка Сфер

В золотом покое плывёт луна,
Поднимая звёздную пыль со дна,
Голубую Землю запеленав
В одеяло молочных снов.
Молчаливый вечер, цветущ и юн,
На небесной лире ведёт игру,
И дрожит сияние лунных струн,
Освещая ночной покров.

Я не знаю песни, не знаю слов,
Но читаю в звёздах далёкий зов —
Ледяной галактики перезвон,
Непохожий на гул земной.
Заглушает ветер печальных флейт
Унисонный голос семи планет,
Каждый звук, идя за другим вослед,
Крутит мира веретено.

Небеса меняют своё лицо,
Я смотрю на солнце слепым птенцом.
Отцветают звёзды, кружась пыльцой,
Исчезая в рожденьи дня.
Откровенье, вымысел или бред —
Но я помню голос семи планет
И осколков звёзд серебристый свет,
Что мерцает на дне меня.

Лужа

Найди эту тёмную, липкую лужу.
Смотри в эту тёмную, липкую лужу.
Садись в эту тёмную, липкую лужу
И слушай теченье, свернувшись клубком.
Тебе в ней не станет ни лучше, ни хуже,
Тебе в ней не станет ни лучше, ни хуже,
Тебе в ней не станет ни лучше, ни хуже,
Пока не затянет на дно глубоко.

Когда затвердеет тягучая гуща,
Когда затвердеет тягучая гуща,
Когда затвердеет тягучая гуща,
Став клейким, трясущимся, плотным желе,
Ты будешь соринкой, нелепо гребущей,
Пускающей волны по хляби гниющей,
Всё ниже ко дну безнадежно идущей,
И память сотрётся о твердой земле.

Сбегая по склонам болотистых лестниц,
Во мраке летя голоском бестелесным,
Напой эту странную детскую песню
И чашей пустой черноту зачерпни.
Изведай отраву из вкусов чудесных,
Укутавшись в едкий туман легковесный
И, чтоб этот сон стал ещё интересней,
В дурманном делирии крепко усни.

На ощупь бреди через сумрак ресничный,
Шагами нетвердыми куклы тряпичной,
Пока будет горечью таять токсичной
Во рту твоём горький до слёз леденец.
Запрячь его за щеку в фазе статичной,
Мечтая, что вкус он утратит привычный,
И страх, истощив свой резерв безграничный,
Блужданиям этим положит конец.

Из нитей паучьих сплетая узоры,
Слезами по каплям наполнив озёра,
Руками дрожащими очень нескоро
Ты сможешь связать свой спасительный трос.
Сквозь петли тоннелей и плен коридоров,
Сквозь зыбкую топь и звериные норы,
В отчаянном поиске точки опоры
Заметь неприступный скалистый утёс.

Хватаясь израненной тонкой рукою
За каменных выступов тело крутое
Взберись по ступеням, стремясь за зарёю,
И память вернётся о твёрдой земле.
Но время придёт, и теченье живое
В подземную реку вонзится стрелою
И медленно тёмною струйкой густою
Прольётся из трещин на чёрном стекле.

Тысяча и одна

Растекалось по жилам золото,
Раскаленное добела,
Било в голову хмелем-солодом,
Перья клеило, что смола.

В поле лотосовом пожарище —
Всякий аленький лепесток.
Селенитового ножа еще
Не извлек многорукий бог.

Ослепленная, птица вещая
Скроет веждами жар очей.
Не божиная — человечая,
Одна тысячная из ночей.