Спасибо деду

Спасибо деду за Аюрведу,
за дождик в среду, за хлеб к обеду,
за то, что дрель поломал соседу,
за палки в спицы велосипеду,
за гимн камину, коту и пледу,
за то, что Гончих пустил по следу,
за муравейники муравьеду,
за пачку чеддера сыроеду,
за жизнь по креду и за рубеду,
за нары Рода народоведу,
за пару параллелепипЕду,
за снисхожденье к чужому бреду.

На коре всемирного дуба

Заветных исполненный знаков
На коре всемирного дуба
Нектар естества по-над маком
Мотылёк у звёздного сруба

Ковшом зачерпнув из созвездий
Торжество подлунного лада
В реке Запределья, в ночь Бездны
Глаз прикрыв у полночного чада

Искрится в дольменах пыль камня
КруговОрот млечного света
Буди средь кострища молчаньем
В тишине и покое победном

И в солнце, и в тени созревая…
Бурлящим таинством в сердце сгорая…
И солнце, и луну затмевая…
Исполни прыть пробуждённого мая!..

Приказ

На стволах повис тополиный пух.
Над толпою — копья колючих фраз.
«По моей команде — стрелять в толпу!» —
Дан тебе, солдатик, такой приказ.
И когда спрошу из последних строк:
«Для чего, братишка, стреляешь в нас?» —
Ты ответишь, снова взводя курок:
«Мой священный долг — исполнять приказ!»
Ты себе придумаешь сто причин
Углядеть вину на чужих плечах.
Но теперь в кошмарах своих кричи,
Как я с пулей в горле не смел кричать.
А когда — стон в лёгких, в глазах слюда —
На крюках повиснешь под трубный глас, —
Ухмыльнётся ангел: «Прости, солдат:
Мой священный долг — исполнять приказ!»

Странствование души

Сижу на работе на улице, солнце светит, «и небо безоблачное с голубыми отливами». Мне так хочется уехать на море с палаткой.

Просто вещи взять, поехать, поселиться на морском берегу и остаться жить там навсегда. Смотреть на волны и летающих чаек, глядеть на звёздное небо с луной, собирать гальку и янтарь. Сидеть на пледе, читать книгу, пить из термоса чай.

И пускай за мной прилетит чайка огромная, заберёт собой. Вдруг буду сидеть на песке, смотреть на море, а за мною птица прилетит, заберёт в дальние края. Буду где-нибудь гулять, слушать пение птиц и купаться в тёплых морях и океанах.

Вечный май

Вечно звонкая, резко-острая,
С колокольчиком над душой.
Так случилось, что стали сестрами —
Это больше, чем хорошо!

Шли дорогами параллельными,
Расстояние — полувзгляд.
Нынче празднуешь день рождения —
Отмотав десять лет назад.

Вечно юная, фея-феечка,
Борхес с Маркесом в голове.
Зачерпни себе счастья, девочка.
Я люблю тебя, Человек!

Ирис

Из Ганса Гейнца Эверса 

Туман предрассветный,
туман предрассветный и зыбкий повсюду лежит,
укрывая едва пробуждённое тусклое солнце.
Но влажно он благоухает,
когда пробирается странник
под ним легкостопый,
когда пробирается юноша
в мире туманном,
шагает решительно, страстно
по влажным лугам,
всё дальше
и дальше
идёт, легконогий.

И Ирис, сверкающе-синий, решителен тоже,
безмолвен и одинок
под сырым
предрассветным туманом,
решительно он распустился
на влажном
лугу —

Спроси у скитальца, куда он идёт,
спроси же его, что ж он бродит один —
он тихо плечами пожмёт
и отправится
дальше,
всё дальше.
— Сей путь беспричинен,
безволен, безмыслен,
бесцелен:
он только движенье, он тяга, он ритм
сквозь сырой
предрассветный туман,
да по влажному
лугу —

Вдали не стихает
его легконогая поступь.
Вдали не растаял
и Ирис, сверкающе-синий —
А знаешь ль страсть,
что сим странником
движет в тумане?
А знаешь ли пыл,
что в цветке том,
сверкающе-синем?

О да, ты их знаешь:
в тебе они, скрыты в тебе!

Каштаны

Из Ганса Гейнца Эверса 

«Катлин МакМёрдок!
Так меня зовут!»
— когда она своё промолвит имя,
ты чувствуешь:
неутолимость!
Взгляни же
вновь,
как простирает пальцы —
взгляни,
как губ магнолии
разверзла,
пока, дыханьем влажным Сатаны,
течёт сквозь стиснутые зубы
её дыханье.
А теперь
смотри,
как тонкие её набухли ноздри,
когда они вкушают —
силу: ведьма
так жадно, похотливо поглощает
фалличный аромат
цветов каштана.

— О да, поверь, мой друг:
Катлин МакМёрдок,
что мчится в мире, жаждущем любви,
что служит Афродите, что лобзает
Сафо, любовь которой — содомия, —
Катлин МакМёрдок,
что на Чёрной Мессе
бывала жрицей —
Филопигос!
— она —
вкушает запахи —
цветов!
Смотри!
Сидит, безмолвна, у окна,
пока, недвижен,
стоит гигант,
каштановое древо —
обширен, горд, недвижен,
протягивает сильные ладони,
в каждой он
несёт соцветий жертвенные свечи.

О, возмутительно:
она, Катлин МакМёрдок,
бесстыдно предалась любви
с каштановыми этими цветами!

Вбирает аромат в — себя!
Ты чуешь?
— чуешь нынче?
Се — издревле победоносный запах,
неистовый,
единый, благовонный,
миров творец, его источник — фаллос!
Вот так сидит она,
Катлин МакМёрдок,
окружена дождём,
вбирает жизнь —

Вот так сидит —
и всасывает телом
сей сладострастный аромат мужчины,
она сидит — о женщина! о самка! —
возбуждена
от головы до ног!
Склонись, коль ты художник!
И почуешь
чудовищное пламя ароматов,
что пелось Саломеей, жглось Сала́мбо:
— неутолимость!

Белый шиповник

Из Ганса Гейнца Эверса 

I

Раскинулся за Сан-Джакомо сад
старинного, возвышенного рода —
семьи каприйца Николя Вуо́то.

Вот, предстоит тебе пройти сквозь сад,
коль следуешь до сарацинской башни,
Марлатто, что цеплялась за обрыв.

Коль будешь, незнакомец, осторожен,
поднимешься козлиной тропкой к морю:
и бросишь камни тяжкие в Вуото.

Но в башне той будь также осторожен:
коль ступишь на коварную плиту,
низринешься с неё в морские волны.

— Когда же снимешь туфли, незнакомец,
сними чулки и в руки нож возьми,
надрежь пяту и успокой порез,

чтоб кровь твоя сочилась лишь слегка:
она легко твои облепит стопы
и гладкие каменья Кастильоне.

Теперь тебе взойти немного выше —
и ты узришь, как на отвесных скалах,
белея, куст шиповника цветёт.

Вцепляйся, путник, глядя лишь на розы,
в сей куст, ни взгляда вниз не урони,
где моря синь волнуется, маня,

где много белокурых юных немцев
чела разверзли на солёных скалах,
крови багрянец с синевой смешав,

— О, я воздену ясны очи го́ре,
встречая солнце в море и ликуя,
ликуя, что срываю свой шиповник!

II

Коль ты взойдёшь немного над верандой,
увидишь пред собою Сан-Терезу,
бурбонских лет свидетельный дворец.

Приди туда, спроси о Господине —
и приведут тебя в прохладный зал;
се есть чертог стареющего Герна.

В былые дни он мчался на коне,
драгун лихих могучий предводитель,
летящих чрез французские поля.

В былые дни был остр его клинок,
когда взвивался перед эскадроном,
зовя сынов Италии на бой —

а нынче он неспешно век влачит
в прекрасном зале сей земли прекрасной,
живя теперь искусством и мечтой.

Коль бледные его узришь ланиты —
привет от соплеменника-поэта,
кого он привечал здесь, передай,

кто восхвалял его изящный профиль,
и узкие, точёные ладони,
и бездну тишины его чертога.

III

Я возвращался молча в Сан-Терезу,
я нёс неспешно белый свой шиповник
в хладнейший из своих холодных залов.

Я в вазе из базальта воду нёс
и в бездне тишины своих чертогов
с шиповником сидел наедине.

О диво! — как смеётся мой шиповник,
в невероятной бездне тишины,
в возвышенной невинности смеётся!

Но этот смех его звучит как плач,
— как плач без слёз, как безрассудный плач,
как отзвуки нелепых детских песен —

нелепых песен, будто водевиль
«Пяти Сестёр», что пелся в зимнем саде
для остроумных жителей Берлина.

Как Саломеи, пляшущей в Помаре:
— ради главы Предтечи Иоанна! —
жестока та высокая невинность!

Она была жестока — даже нервы
ей щекотало сладкое желанье
распутной жажды, сей жене библейской,

пусть ни одна кровавая волна
не протекла по этим тонким пальцам,
в глазах её не обитало света.

Её жестокость — будто белый мрамор,
она бела, как шёлковое платье,
она бела, как белый мой шиповник!

Она встряхнёт чарующей головкой,
взовьётся, ручки сложит, поклонится
и улыбнётся бледными губами:

«Папа не купит стрелы и лук,
Папа не купит стрелы и лук.
Пусть со мной моя киска,
И люблю её тискать,
Но всех лучше — стрелы и лук, тук-тук!»

— Да, она пела так — и улыбалась,
но этот смех её звучал как плач,
как плач шиповника, что я принёс домой.

Спроси: о чём ты плачешь? — засмеётся.
В невероятной бездне тишины,
в невинности высокой засмеётся.

Смех — без желанья, плач его — без слёз. —
Вот отголосок этих странных песен,
нелепых, безрассудных детских песен.

В прохладном зале сей шиповник тускл,
и бледен, и диковинно трепещет,
в возвышенной невинности белея.

— о чём смеётся — сможешь ли понять?

Асфодель

Из Ганса Гейнца Эверса 

Мы по лугам
вдвоём гуляли,
Анни Вентно́р и я,
когда мы подняли́сь
от Матромании до Арко,
ей захотелось отдохнуть,
изящной англичанке истеричной
и дурно, дурно астматичной
в неполных тридцать пять.
Затем мы пошагали дальше,
к Монте-Тиберио,
затем пошли вдвоём
по лугу асфоделей,
леди Вентнор и я.

Мы шли по лугу
и дошли до моря,
оно вздымалось глубоко под нами,
и дошли до солнца,
вечернего,
оно тонуло там,
далёко за Мальоркой.
И мы дошли до смерти,
что всякий раз сажала
священный свой невянущий цветок —
цвет асфоделя,
— шли мы молча
к смерти,
Анни Вентнор и я.

Закатное светило
сочилось мне в глаза,
сочилось в карие глаза
Анни Вентнор,
в её усталость, боль, мольбу.
Мы знали:
— Будет всё теперь прекрасно!
Я взял её на руки
и прыгнул с ней легко
туда,
где море, солнце,
счастье обитало!
Прыжок — и вскрик:
— Анни Вентнор и я!

И все ж я знал:
сегодня вечером
я буду там, внизу,
сидеть с офицерьём,
играть во флай и покер,
и пить абсент,
и петь под мандолину.
Смеяться,
тарантеллу танцевать
со шлюхами —

и всё ж я также знал:
— Сия Анни Вентнор
к любовнику
в Неаполь уплывёт
под утро.
Он швейцар
в большой
палате клиринговой MELE,
он безобразный мавр,
тупой, вонючий, безобразный мавр,
смеющийся над этой истеричной
графиней…
И, в залог объятий новых,
дарящий свежие,
красивые банкноты.

Я это знал.
— И мы вдвоём ходили,
Анни Вентнор и я,
средь дивного коринфского беззвучья
по асфоделевым лугам…

Гиацинты

Из Ганса Гейнца Эверса

Я срываю сотни гиацинтов.
Ляжет многоцветье гиацинтов
да на белый шёлк.
Крупных алых, синих гиацинтов,
крупных жёлтых, белых гиацинтов,
пурпурных, лиловых гиацинтов.

Я склоняю голову пред ними,
погружаю лоб свой и виски
прямо в многоцветье гиацинтов.

Я целую яркие букеты,
бело-красно-жёлтые букеты,
я тону в дыханье гиацинтов.

Дивно-не́жны женские ладони,
что меня укрыли —
возлежит глава на дивно-мягких
женских грудях —
женский поцелуй закроет очи,
обвивают шею, дивно-сла́дки,
мя́гки руки женские.

О, я чую лёгкость поцелуев,
мягким трепетаньем тешат кожу,
нежно утишая боль мою.

О, я чую дивные ладони,
ублажают локоны сырые,
нежно рану исцеля мою.

И из женских рук и поцелуев
льются ароматы станов женских,
дивны ароматы станов женских.

В ароматах — сладость летних ве́тров,
вьющихся вокруг на белых крыльях,
мягких волн чарующих аккордов,
что пронзают мне все фибры плоти.

Ароматы! Свежесть женских грудей
льётся по щекам моим горячим,
в сумерках трепещут мои чувства
в сладких ароматах женских грудей.

— Рву я гиацинты, гиацинты,
сотни многоцветных гиацинтов,
я ныряю в краски гиацинтов.
Я купаюсь в женских поцелуях,
в ароматах сладких женских грудей,
в сладких ароматах гиацинтов.

Хризантемы

Из Ганса Гейнца Эверса 

Кэти, читающая мои песни,
хочет, чтоб я написал
о хризантемах,
о хризантемах —
цветах, что так любит Кэти.
И вот я сажусь за стол,
я кладу лицо на ладони
и ищу, и ищу
душу этих цветов.
И я думаю:
Да, — мне известны два образа,
что помогут на этом пути;
Первый — утончённый набросок француза
Пьера Лоти. Ощутил их и описал он
в «Мадам Хризантеме»,
в туманных тонах «Мальчишки из Глазго»
он заимствовал образ у Вистера,
приняв за виденье своё. —
Но цветок сей мне молвит иначе,
нет, я не в силах найти его слабого звука,
понять его суть —
может, мне поискать её снова —
и образ второй?
В моей матери доме
я повесил на стену
гравюру
с Мадонной,
нанесённую
на прекрасный белый хрусталь,
обрамлённую чёрным.
Сикстинскую — и с обеих сторон
есть две маленьких полки, на них —
огромные серые вазы.
В вазы мать
ставила всегда хризантемы,
одни хризантемы.
Почему лишь одни хризантемы?
Да, там должна же быть мальва —
Красная, белая, лиловая мальва!
Я ищу душу этих цветов.
Почему я никак не найду?
Мне надо спросить у Кэти!
«Кэти! О Кэти!»
Кэти приходит и качается в кресле!
«Ах, ты такой дурачок! — думаешь, думаешь,
созерцаешь и размышляешь — да так и не скажешь
ничего о любимом моём цветке?
Так послушай:
пасту́шка-кокетка из Трианона
на праздник
оплела хризантемами посох
своего пастушка́ —
на шарах его Кэти смеялась, плясала,
на плечах её белых смеялись
разноцветные хризантемы,
развеваясь, как листья,
как пастушья гирлянда цветов на ветру.
Позабыв о тревогах и бедах
и на пару недолгих часов
сладким ласкам предавшись в любви,
ими бедное полня сердечко!
Вот — поверь мне — и всё!»
И я встал на колени:
«Кэти, дай лобызать твои плечи,
лобызать те цветы на плечах,
хризантем твоих блеск — Катерина!»

Орхидеи

Из Ганса Гейнца Эверса 

Когда стал женщиною Дьявол,
и Лилит
скрутила чёрны косы в тяжкий узел,
и бледная глава
кудрявой мыслью Боттичелли
обвивалась;
когда она устало улыбнулась
изящным пальцам тем
в златых перстнях с бесценными камнями;
когда она любила Гюисманса,
Вилье читала
и безмолвию внимала Метерлинка,
и душу окунала в многоцветье
стихов д’Аннунцио,
— она смеялась вновь.

Когда смеялась —
юная царевна
змеиная вдруг вырвалась из уст.
Тогда она, прекрасная чертовка,
ту змейку окольцованным перстом
ударила — и поразила вмиг
царицу змей.
Та корчится, шипит,
шипит, шипит,
слюною брызжа!
Но Лилит смешала капли
в тяжёлой медной чаше
с сырой землёй —
землёй холодной, чёрной,
рассыпанной круго́м.
Чуть обвились её большие руки
вокруг
тяжёлой этой медной чаши,
чуть напевали древнее проклятье
её смертельно-бледные уста —
как детский стих, её звенела брань,
нежна и томна, словно поцелуй,
что пил из уст её
сырую землю.
Но семя жизни зарождалось в чаше —
и соблазнялось томным поцелуем,
и соблазнялось нежным звуком песни:
ползли из чёрной почвы
Орхидеи —

Когда любимой
бледные черты в зеркальной глади
обвиты змеями маэстро Боттичелли,
из медной чаши выползают
Орхидеи —
Цвет Дьявола; в них древняя земля,
змеиный яд, Лилитовы проклятья,
смешавшись, породили их на свет.
О Орхидеи
— Дьявола цветы!

Страстоцвет

Из Ганса Гейнца Эверса

Вот, на столе стоит,
в зелёной вазе извиваясь,
крутясь, вертясь, то здесь, то там,
слаб, изнурён — чахоточные губы!
О Страстоцвет!
Мучительным, предсмертным вздохом,
мальчишки тонущего вскриком —
о страсти цвет!
Дрожит, благоухает —
болезненно, злотворно,
бессильно, чахло, будто в жалком кашле,
трепещет, на меня взирая робко,
не то ропща, не то возжаждав мести,
как грешны очи виселичных птиц!
— О, я тебя узнал, цветок-притворщик,
тебя с твоей надменною роднёй:
страдальца Генриха, бедняжку Женевьеву,
и страждущего дурня на кресте,
и паладинов с бледными щеками
и безднами зияющими ртов!
Я знаю всех! И всех вас ненавижу!
— Эй, тусклый, сладострастно вялый цвет,
лей всуе Назарянина отраву:
я неподвластен, я схватил тебя,
и смял, и разодрал цветы и стебель,
с живым проклятьем
всё низверг
в окно —
на грязную, зловонную дорогу —
тебя, о Страстоцвет!

Сказочный город В оказался искусственной пылью…

Сказочный город В оказался искусственной пылью —
Я брела по дороге из серого кирпича,
Маленькая нелепая девочка, что мечтала стать сильной,
А пока осторожно касается твоего плеча.

От резкого слова сворачивается в тревожный клубочек,
И робкими пальцами путается в твоих волосах,
И плачет внутри неточных и сломанных строчек…
Нелепых маленьких девочек в темноте поджидает страх.

Девочка хочет вырасти и шагать навстречу
По зелёным дорогам и всяким разным мирам.
С диким зверем бок-о-бок шагать веселей и легче,
Нелепым маленьким девочкам нравится эта игра

Вены медузы

Очнувшись, вставать с колен,

Высасывать кровь из вен

Драться подушками

Забрасывать мягкими игрушками

Уничтожать погремушками

Читая Фрейда

Надеясь на спасение

В эпоху дырявых корыт

Разбит

Умывальник

Начальник

Плохой плоскости

Косности

Разоткровенности

Венозной

Сплоченной малярией

Узнаваемой поверхностью

Закутанной правдой

Запущенными корабликами

Динамичной возможностью

Предлагающей обещания

Нулевую гарантию

Гранитной надежностью

Постепенной поэтапностью

Сделать так

Нужно

Стремно

Пугает циферблат

Стрелки спешат

Туда, где

Кровообращение улицы

Целуются курицы

Обмениваясь всплеском крыльев

Павлиньим криком

Смерть на месте

Оправление на разделку

Упорядочивание страданий

Все мы философы все маркизы

Божественные

Использованные изорванные

Искалеченные опредмеченные

(о!   )

Потребности наши в Чаше

Грааля Трансмутации и Бабалон

Белый слон

Небосклон

Откуда ждать заказы / засады?
Убийственно сияние сочетаний созвездий

Внутренний враг не дремлет

Не жди пощады!

Отзовись

Сними кожу корку скорлупу

Решись

Возродись проявись приключись

Устань и встань

Упади и приди

Останови метро

Свет в конце туннеля

Серебро / свинец жизни

Оторванный лепесток

Перекрытый доступ воздуха

Фотография бережно хранимая

Репетиция конца

Творение бытия

На острие ножниц

Схема избавления

От памяти

Случайных встреч

Закономерных мероприятий

Сочетания несбыточного

Тварного божественного

От противного

Возвышающего

Колесницами давящего

Исполняющего долг

Обязательства мучительны

Налагающие узы

Обжигающие медузы

Мелководно плавающие

Уколы фиксирующие

Дна жаждущие

Пожалуйста!

Техану

Не отмыться,
Хоть наждачкой сдирай чешую со спины и рук.
Я синица,
облапана жаждущими журавлей.
Превратиться
В омут памяти для колеблющихся подруг,
В колесницу,
Везущую в лето хмельных друзей.

Так случилось —
Каждый первый герой — обязательно пылесос.
Это мило —
Делиться всем тем, что имеешь сам.
С лютой силой
Проворачивается гребаное колесо.
Зацепило —
И разметелило по полюсам.

Значит, смейся,
Раз иначе не выжать капли из скаредных глаз.
Время месит
Кровавое тесто из маленьких душ.
Эй, Калессин!
Забери меня в небо, расправлены два крыла.
Прыгнем вместе —
И я буду верить, что не упаду.

И вот настал дождливый вечер…

И вот настал дождливый вечер,
а я достаю из стола подсвечник
И восковую свечу.
Я внимательно смотрю, как горит
свеча, а восковые огарки капают
вниз, плавя свечу, а свеча всё
горит и горит, и уже десять,
пятнадцать, и двадцать минут,
и час. А она горит и горит
и никак не потухнет.
Прошёл час, свеча потухла, оставив
за собой ароматный воск.
Так и с людьми происходит, кто-то
тухнет через три минуты, кто-то
через десять минут, а есть кто-то —
через год, а кому-то через семьдесят лет
суждено потухнуть.

У каждого есть свой срок догорания,
как и у свечей, ничего в жизни нет
вечного, мы все когда-нибудь сгорим,
кто-то рано,
а кто-то поздно.
Но суть одна: мы все когда-нибудь сгорим.

Маски

Люди давно надели маски, и
играют роли, которые выгодны
для них.
Люди растворились в роли и
забыли, кто они.
Люди стали надевать чужие маски
и не вспомнят, кто они.

С 8 апреля по 7 мая 2018

  • Выложены новые произведения 4 авторов: Владимира Комарова, Алины Лаванды, Мышильды Генриетты и Элиаса Отиса.
  • Наконец-то удалось справиться с проблемой, которая долгое время мешала нормально функционировать сайту! Теперь можете свободно читать, а также регистрироваться и добавлять свои произведения на премодерацию, не перезагружая каждую страницу по несколько раз! (Если регистрироваться не получается, пишите на 93in39@gmail.com.)

Терпким медом пои меня…

Терпким медом пои меня,
Словно из уст в уста,
Зови, называй по имени,
Словно бы не устал.

Сладким ядом изнежены,
Жарким — невмоготу,
Текут по ногам подснежники,
Словно бы не за ту…

Горькие травы стелются,
Да по моим плечам,
Выйду я в поле девицей,
Словно бы горяча,

Словно бы мне обещаны
Все тридцать три крыла.
Сны мои стали вещими,
Словно бы не была…

Назад Предыдущие записи